Аннотация: Норма понятие относительное. Проще говоря, нормальных нет.
- Папа, что такое норма?
- Норма - понятие относительное, - отвечает он, - согласно...
Дальше следуют цитаты. Отец говорит спокойно, расслабленно, без менторского, лекторского нажима. В какой-то момент останавливает сам себя:
- Короче, нормальных нет.
- Значит, мы все не нормальные?
- Конечно. Как минимум, по мнению любого из нас, каждый другой в чем-то не вписывается в его норму.
Он сам не вписывался в 'нормы' многих и по многим параметрам. Ноги, изувеченные поздним полиомиелитом, обуты в тяжелые ортопедические ботинки (лет до двадцати занимался успешно, популярной тогда, спортивной гимнастикой), совершенно не совпадали с его внешним обликом. Зримая проекция искажения личности. Легкий, изящный, с хорошо выраженными мышцами, среднего роста, сохранил поджарую стать до самой смерти. Только шапка волос, тонких, курчавых, с годами поредела. Но никаких залысин и плеши. Безжалостно срезал шикарные кудри, пряча стриженую голову под белый колпак. Многочисленные брюки и рубашки отутюжены и развешаны между стильными пиджаками и галстуками. Все подобрано в тон, в цвет. Стрелки на брюках держатся на своих секретах. Идеальные манеры, мягкая, спокойная речь - речь доктора, обращенная к пациенту. Врачом он и был, талантливым, от Бога, за какое бы направление в психиатрии не брался - везде становился успешным новатором. Сумеречные, пограничные состояния, суггестивная терапия в наркологии и последнее страстное увлечение - судебно - медицинская экспертиза.
С больными говорил ровно, ласково, внимательно глядя в глаза. С остальными рассеянно, казалось, отстраненно. Беседует, а вроде бы и не здесь он, не с вами и не думает вовсе, о чем толкует. Но ответ всегда точный, суждение самобытное, неординарное. Не поймешь никогда, шутит или нет, а он вдруг засмеется и глаза вмиг лукавые, озорные. Если припереть его к стенке - смотри на меня, сосредоточься только на мне, начинал заикаться, по-детски выговаривая: 'Ну, чего ты, чего? Ет-то ч-чёрт знает, что такое!'. Ему надо было скользить, не цепляясь и не цепляя. И писал так, скользящим почерком, диссертацию - кипы листов, сплошь исчерканных ласточкиными хвостами. Почеркушки стали открытием в психиатрии.
Вот младшая трехлетняя дочка, пока он чиркает пером по своим бумажкам, тоже работает ручкой, правда, шариковой, разрисовывая себя с головы до ног, везде, кроме спины.
- Что же ты не видишь, она всю себя изрисовала?
Он, мельком взглянув:
- Красиво.
- Её же не отмыть!
- Сотрется потихоньку.
- Она все гирлянды елочные ножницами изрезала, бумаги твои!
- Ч-ч-чёрт! Ну, л-ладно, я посмотрю, чего не хватает, может, л-лишнее было.
- И гирлянды лишние?
- Купим.
- Она порезаться могла, нельзя таким маленьким ножницы давать!
М-да-а-а, ну... п-пусть играет.
После этой фразы ножницы не отнять.
Казалось, он вас не слушает, но вдруг вставлял фразу или задавал вопрос, совершенно в точку, в тему.
Обладал поразительной работоспособностью и умением отдыхать за очень короткое время. Дежурит ночь в стационаре, днем ведет прием, возвращается, ложится на диван или в теплую ванну и 30-40 минут спит глубоким сном. Можно кричать, звонить в колокола - бесполезно. Старшая дочь в малых летах, садилась верхом и пела, поднимала веки пальцами (смотри на меня, слушай), что никак не мешало его сну. После вставал, будто ночь проспал, и садился писать до трех, четырех часов ночи. А утром, долго принимал контрастный душ, тщательно брился, выпивал гоголь - моголь - гремучую смесь из меда, масла, яиц, сливок. Бывало, ставил себе инсулин, витамины. Но обычно - ванна и гоголь-моголь. По молодости такой режим восстанавливал от усталости, с возрастом от похмелья. Сколько бы ни выпил, утром все процедуры - и как новая копейка.
Тогда-то и сказала ему соседка, старя подруга его матери: 'Умный ты парень, но ум у тебя больной'. Сермяжная правда. По юности мальчик из хорошей семьи водился с 'плохими' мальчиками из соседних домов, что, понятно, ни к чему хорошему не привело. С друзьями научился пить, курить, играть в карты, так же хорошо, как в шахматы, но самое страшное, колоться. Эта зараза едва не стоила ему почти оконченного института. Курсе на пятом, кто-то сдал их с дружком, они рецептики уже выписывать умели, а круглую печать талантливо срисовывали через копирку на оконном стекле. Отчислили с правом восстановления, способные были ребята. От наркоты он сумел оторваться, от спиртного нет. Днем успешно лечил алкоголиков, читал по телевидению лекции о вреде пьянства, вечером упивался до положения риз. Первое время был еще прежним - уравновешенным, спокойным, но постепенно, как все алкоголики, стал раздражительным, в сильном подпитии агрессивным. Скандалил, извергая на жену какие-то обиды, а утром снова душ, гоголь -моголь, свежая рубашка и 'огурцом'. Случалось, обмочиться в пьяном сне, что-то принимал днем, лечил себя и вечером снова пил. Тогда-то и появилась эта манера неожиданно перескакивать с мягкого баритона на режущий голос и рубленый ритм. Позднее, на выступлениях с заключениями экспертизы в суде, привычка развилась и закрепилась. Был уже на пенсии, беседовали об аффективных состояниях, вспомнил случай из судебной практики, и мгновенно речь стала жесткой, громкой, рвано-ритмичной.
- Двое осужденных (с ударением на 'у'), с особой жестокостью...
- Ты сейчас себя слышишь?
Смутился.
- Ч-ч-чёрт! Нет.
- Ты же не в суде, расскажи спокойно.
Не получалось. Когда-то, еще во времена разговоров о норме, рассказывал о случае из практики, довольно страшном, но без экзальтации.
Взяток от больных, часто высокопоставленных алкоголиков, никогда не брал. Все знали. Несли домой - натурой. Жене и дочкам строго запрещал принимать подношения. Дарители оставляли у двери, звонили и уходили. Икру в трехлитровых стеклянных банках, апельсины холодной зимой в ящиках, пахучее деревенское масло кругами. Кто ж такое выбросит? Все заработанные деньги, иногда до смешного, до копеек из карманов, отдавал жене, никогда не жалел. Но вдруг выскочило, впервые после развода, должно, от обиды, пришел делить домашние вещи. Щедро платил алименты с огромных зарплат и дарил девочкам деньги, дорогие вещи. Но! Приехала старшая навестить. Привычно легко махнул рукой в сторону вазочки на телевизоре (советская классика):
- Деньги там, бери сколько нужно.
Зарплаты тогда исчислялись инфлированными миллионами. Дочь не трогала, сам он брал на спиртное и продукты. После запоя вдруг спросил, сколько там осталось, пересчитал и убрал, стыдясь себя. Обычный страх пьющего человека, кончатся деньги на выпивку.
Ей вспомнился молодой отец, всемогущий и беспомощный одновременно. Таскал её с собой всюду. На пасеку, к дружку своему, удалившемуся от мира в дебри лесные. Пока взрослые пили отцовский коньяк и самогон пасечника, дети, обласканные июльским солнцем, играли рядом. Изрядно пьяный отец не мог встать на больные ноги, подбежала, подставила худенькое плечо. Не хватало сил удержать. Друг взял под руку, увел в дом. Вернулись из поездки с распухшими лицами - пчелы покусали обоих.
Летел 'защищаться' в Москву. Чемодан положил в ячейку камеры хранения, сам пил 'на дорожку' с начальником аэропорта, 'посошки' длились до самой посадки в самолет. Пошел вынимать поклажу, выяснилось, забыл номер ячейки и код. Пока вскрывали все ячейки подряд, протрезвел, в чемодане - диссертация. Девочка все время держала за руку и успокоительно твердила: 'Найдется, найдется она'.
Отправились в гости к приятелю, директору рыбного завода. Обратно вышли в ночную метель. В одной руке сверток с рыбой, в другой дочкина ладошка в варежке. Заблудились, свернули не там, долго бродили, неожиданно вышли у знакомого дома. Облегченно смеялись - рыбу забыли на какой-то скамейке, где отдыхали. Также, в метели, едва не потеряли однажды младшую. Отправились пешком, через парк, к отцову брату. Малышка кульком на санках, папка в упряжке, старшая замыкающей. Снег стал гуще, ветер сильнее, закружило. 'Коник' ускорил ход, насколько позволяли тяжелые ортопедические ботинки, облепленные мокрым снегом. При очередном рывке 'кулек' катапультировался в сугроб, а облегченные санки заскользили дальше. Старшая кричала, но за ветром не слышно. Наконец, догнала, дернула за рукав, указывая на пустые сани. Искали с обеих сторон от следов полозьев. Ребенок мирно спал на мягком, снежном одеяле. Дома выяснилось, один валенок вьюга забрала себе в обмен на упущенную добычу. Отец запомнил - дети уязвимы. Всегда бдил. Возвращается с работы, старшей нет дома. Где она. Жена отвечает, отпустила с его двоюродным братом к тетке в гости.
- Как ты могла отпустить девочку с посторонним мужчиной?
- Это же твой брат.
- Чепуха, ты его не знаешь, только в гостях и видела.
Не раздеваясь, спешно идет к родственникам, забирает ребенка.
В Москве огромная очередь в мавзолей, снег, мороз. Долго стоят с девчонками. Опускает глаза на их ноги, неожиданно берет обеих за руки, уводит.
- Куда?
- Этот покойник не замерзнет, не отогреется, а вы простудитесь. Пойдем кушать. Обедать непременно в ресторане. Чем только не кормил в разных шикарных местах. Рыбными деликатесами, котлетой по-киевски, кофе-глясе. Сам только сотку коньяку - нужно смотреть за детьми. Но по приезду расслаблялся и догонял свою норму или сверх-норму.
С детьми возился с удовольствием, читал, играл, разрешал абсолютно все, отвечал на любые вопросы, учил разным пустякам, часто не девчачьим (раков ловить, рогатку соорудить), в шахматы играть (сам был мастер). Иногда обучал недетскому, старшую лет в семь лет научил ставить уколы - внутримышечно, подкожно, внутривенно Мать ругалась, он хвалил - рука легкая. Книги дарил чаще, чем игрушки, но игрушки все интересные - швейную машинку, пианино, весы, настоящие медицинские инструменты. Среди кукол валялся фонендоскоп, шпатели, стерилизатор, шприц с настоящей иглой, из -за которого, вечно 'больной' плюшевый мишка часто сох на веревке.
Когда стал портиться характер, срывался неожиданно, импульсивно, всякий раз больше пугая именно фактом срыва, чем агрессией. Мог бросить что-нибудь вдогонку, так, мелочь. Но однажды, совершенно трезвым, бросил вслед матери топор. Рассек кожу на голове, задело вскользь, но крови много, дети испугались за мать, а он за них. Обработал трясущимися руками, просил прощения. Кровь старшая долго не могла простить, хоть дети забывают обиды легко. Холеричная мать сама однажды бросила в него пустую стеклянную банку, тоже рассекла кожу на голове. Теперь уже она обрабатывала. Дочка, кривясь от жалости к обоим, выговорила:
- Кровь за кровь.
Дурацкая привычка швырять, что под руку попадется, прижилась в семействе среди взрослых. Кто-то из родителей в пылу спора швырнул куклу-неваляшку из 'бесценной' детской коллекции. Голова отвалилась, бок треснул. Слезы. Родители сразу остыли, утешали, обещали новую. Ребенок тоже затих, с любопытством заглядывая в нижнюю, большую часть туловища - наконец-то, удалось выяснить, что так мелодично звонит внутри ваньки - встаньки. Разочарование. Кусочек металла, приклеенный ко дну, и малюсенький молоточек, как язык у колокольчика. Извлеченное на свет божий, устройство издавало короткий и глухой звук, не усиленный эхом сферического туловища. Снова слезы - чудо улетучилось, пропал интерес к неваляшкам.
До последнего отца вызывали консультировать, держали где-то в колонии ставку, прикармливали. Несмотря на пару инфарктов, совсем не слушавшиеся ноги, вставал и, как раньше, после отмокания и 'гоголя', ехал на консультацию. Но ничто не вечно. Засыпал под крик телевизора, одиноко сидя на стуле, в пустой квартире. Перестроечные политики, которым он предрекал каждому по одиночной камере и пулю в лоб, юродствовали с экрана, а он мочился во сне под себя. Была и горячка, выходил голый на улицу, в магазин, конечно, вино-водочный. Старый друг, прокурор городской, вечный собутыльник, увозил к 'своим', 'капали', кормили и все сначала.
Умер после третьего инфаркта, один, под телевизор. Его способами по-прежнему успешно лечат, цитируют на лекциях по судебной психиатрии. Ненужные брюки с идеальными стрелками перемежают белоснежные рубахи в старом шкафу, а их хозяин смотрит рассеянно мимо нас с фотографии на памятнике, мимо дикой жизни, туда, где родители ждали его давным-давно и дождались.