В какой-то момент я окончательно поняла, что мой сын перестал быть достойным человеком. Своим благообразием он вызывает доверие, завлекает людей в секту, где их зомбируют, отдирают от родных, отбирают у них имущество и заставляют продавать квартиры. Он сам - зомби! Осознав весь ужас его деятельности, я решила прийти на Красную площадь, встать на колени и просить у всего честного люда прощения за своего сына-злодея. Не смогла. Пороха не хватило. Память услужливо подсказала, как расправлялись с диссидентами, и я подумала, что мне и минуты не дадут простоять (А как же тёлочки? И вообще дело, которым я занимаюсь?). Опять же непубличность, естественная женская стыдливость и т.д., и т.п.. Тем не менее я решила бороться, вошла в Комитет по защите молодёжи от сект, работала с письмами потерпевших от сект и в составе этого Комитета принимала участие в работе думской комиссии, готовящей закон о свободе совести. Вскоре Савицкий, православный батюшка, занимавшийся в Думе подготовкой этого закона, был убит и наши поправки к закону не были приняты к рассмотрению. Последняя доступная мне фотография сына была сделана двенадцать лет назад, когда он с семьёй навестил свою бабушку - мою маму. Я смотрю на фотографию своего сына, с придурошной улыбкой заглядывающего в объектив фотоаппарата, на неподвижное лицо его жены, в её чёрные мёртвые глаза, отмечаю крохотный намёк на высокомерие и самодовольство, змеящиеся на её губах, и понимаю, что изменить ничего нельзя. Иногда проснувшись ночью я представляю себе, что я не совершила свой страшный грех, не пошла к военкому и не попросила его о том, чтобы тот не посылал моего сына-отличника на войну. Тогда мой сын прошёл бы афганское чистилище, как фельдшер, он спасал бы людей и узнал бы про себя много хорошего. Вернувшись домой он нашёл бы себе умную, красивую живую женщину, с которой познал бы все радости жизни в любви и согласии, и из него бы не получился гнусный хитрожопый мерзавец, продавший и предавший всё, что может быть свято для человека в этой жизни. Я понимаю, что ничего не вернёшь, у меня не получается даже заплакать, чтобы слезами облегчить душу. Невыплаканные слёзы тяжёлым комом остаются на сердце и я горестно осознаю, что всё это никуда от меня не денется до моего смертного часа. В этом моя казнь.