ГОДЫ
КТО ВИНОВАТ?
Жестоким будет мой рассказ,
Но, правда в нём
И обойдусь я без прикрас,
Коль так живём.
Не пропадет в стране бардак
До той поры
Пока один большой чудак
Не выйдет из игры.
Ему еще аж целый год
При власти быть
И, значит, нам среди невзгод
По жизни плыть.
Он обещал на рельсы лечь,
Но все - фигня,
И не о нём сегодня речь,
А про меня...
Комвзвода страшен был в бою
И матом крыл:
" А ну-ка, парень, мать твою,
Прикрой мне тыл!
Не видишь - "чехи" сквозь кусты
Прут озверев,
А у меня один лишь ты -
Вот весь резерв!"
И я стрелял, "калаш" моля
Лишь сбой не дать.
Но дыбом встала вдруг земля -
Не удержать,
Упала на глаза в единый миг
Тьма пеленой
И грохот боя тотчас стих
Над головой.
Хоть трижды ранен был я в грудь
В той круговерти,
Всё ж удалось мне ускользнуть,
Сбежать от смерти -
Под градом пуль, среди огня,
Не ждя подмоги,
Комвзвода полз со мной, кляня
Свои простреленные ноги.
Он мне шептал: "Держись, браток..."
И я держался,
Хоть в сердце каждый мне толчок
Тяжелой болью отзывался.
Метался в небе голубом
Кровавый шар
И "чехи" лезли напролом,
Крича: "Аллах акбар!"
И взводный бил, сметая прочь
Ту сволоту,
А я не мог ему помочь
И лишь в бреду
Твердил всё вновь и вновь,
Как заводной,
Срывая с губ разбитых в кровь:
"Кроши, родной..."
К утру дополз, меня таща,
Он до своих
И враз угас он, как свеча,
Навеки стих,
Меня ж "вертушкою" в Ростов
Доставили скорей,
Где в коме я, средь докторов,
Провел десятки дней.
Я выжил всем смертям назло
И не покинул свет,
А вот ему не повезло -
Ушел он в тридцать лет,
А мог ещё ведь долго жить,
Любить девчат,
Детей растить и посадить
Цветущий сад...
Мне часто снится средь ночей
Последний бой,
Как взводный крошит сволочей,
Что он - живой,
Как за столом я с ним сижу
И водку пью...
И просыпаясь, весь в поту,
Я слёзы лью.
И я пытаюсь всё понять,
Но не могу -
Зачем нас гнали умирать
На Грозненском снегу?
За что ребята полегли
На склонах гор?
Неужто мирно не могли
Уладить спор?
И нет ответа на вопрос -
Кто виноват?
Кто бросил, словно бы в навоз,
Юнцов-ребят?
Какой "великий командир",
Какой "стратег",
Их кровью запятнав мундир,
Душой не принял грех?
К чему ж потери были те,
Коль ныне вновь
Стоим на той же мы черте
И льётся кровь?
Виновных нет у нас в стране -
Великий мы народ -
И терпим всё, плывя в дерьме,
Сжав крепко рот.
Забыли тех, кто в землю лёг,
Сражаясь за Кавказ,
Калек, оставшихся без ног,
Без рук, без глаз.
Забыли слёзы матерей,
Утративших покой
И ныне вставших у церквей
С протянутой рукой...
Но мы очнёмся ото сна,
В себя придём,
Страну очистим от дерьма,
Порядок наведём.
Трудиться будет каждый в ней,
Не требуя наград,
И будет знать героев наших дней
И тех, кто виноват...
сентябрь 1999 г.
ДЕД ПЁТР
То было в те годы, которые ныне
Одни вспоминают, впавши в унынье,
Другие ж, напротив, светясь от улыбки,
И их примирить - нет глупее ошибки.
Хоть годы давно и канули в Лету,
Но их вспоминают, начавши беседу,
И называют порой то "великим застоем",
То "социализмом", "счастливейшим строем".
Я же, избегнув словесного блуду,
В оценку годам тем вдаваться не буду,
А вам расскажу, отложив все дела,
О деде Петре из глухого села...
В те годы пришлось "водилою" мне
Вдоль-поперёк колесить по стране.
А наши дороги, вы знаете сами, -
Вытрясут душу да с потрохами.
И так уж случилось, что в ночь, в непогоду,
Решив проскочить через речку по броду,
Загнал я, по дури, старушку машину
По самые оси в вонючую тину.
Со зла чертыхнувшись этой проказе,
Пошёл я в село по дождю и по грязи,
Что виделось мне в ночном полумраке.
А в нём - ни огня, ни лая собаки.
Хоть стояла погода холодной, сырой -
Не вились дымы над печною трубой,
В домах же все окна досками забиты,
В сады-огороды калитки закрыты.
Казался пустым, обезлюдившим край,
Словно войной прошёл здесь Мамай
И вырезал всех до седьмого колена,
Иль силой увёл до ордынского плена...
В те дни-времена по России немало
Таких вот сёл и деревень стояло.
Решением съезда партии власти
Гнали крестьянство в беды-напасти.
Как в кучу большую валят навоз -
Сгоняли их всех в единый колхоз.
И делалось это не ради проформы -
Держала страна свой курс на реформы...
Дрожа от озноба, промокший до нитки,
Я брёл по селу от калитки к калитке -
А вдруг отыщу, а вдруг обнаружу
Застрявшую здесь живую всё ж душу?
И в старом дому с обветшалою крышей,
Где стены смотрели вздувшейся грыжей,
К церковной ограде прижавшемся боком,
Заметил в окошке я блик ненароком.
Двери открыл, отозвавшись на стук,
Годами согнутый, словно паук,
Худющий, как щепка, с седой головой
То ль человек, а то ль - домовой.
Впустив меня молча, к столу он присел
И цепко глазами всего оглядел.
А я же смотрел на убранство хибары:
В углу покрывалом укрытые нары,
Тумбочка рядом, с книгой раскрытой,
Шкаф под посуду, резьбою увитый,
Русская печь, белёная мелом,
Стол небольшой под полотнищем белым,
Два табурета, огромный сундук,
В косы увитый висит над ним лук,
Потёртая вся доха из лисы,
Шапка-ушанка, с кукушкой часы,
У самых дверей рукомойник прибит,
Под ним медный таз, утративший вид,
Пара галош и разбитых штиблет.
Чисто, уютно - излишества нет.
И лики святых за рядом ряд
Повсюду по стенам в притирку висят,
А прочь прогоняет стоячую мглу
Свеча на столе и лампадка в углу.
И был со святыми схож тот старик:
Ну, точно с иконы списанный лик:
Лицо с желтизной, голова в серебре,
Словно под снегом была в декабре.
Вонзается в душу взглядом столь ж остро,
Телом сухой, невысокого роста,
Но кажется твёрже и крепче гранита
И словно бы святость с ним рядом разлита.
Закончив смотрины, сказал вдруг старик:
"А ну-ка, ответь-ка, внучок, напрямик,
Что в непогоду в забытое село
Тебя среди ночи тащило, вело?"
И я рассказал, что случилось со мной:
"Сдавши свой груз, спешил я домой
И в грязь, в непогоду, считай среди ночи,
В воду загнал машину по оси.
Вымок до нитки, застудил свои ноги,
Бредя до села по разбитой дороге.
Устал, как собака, в грязи, вон, я весь,
Но помощи, видно, не будет мне здесь.
Так дай хоть согреться, прошу, у печи,
А что потревожил - за то не взыщи.
Лишь только забрезжит в небе рассвет
Уйду от тебя с поклоном я, дед"...
"Ты дедом Петром меня величай,
К столу проходи, на травах пей чай -
Глядишь и усталость свалится с плеч
И дальше затем продолжим мы речь".
И чая тепло, словно жаром огня,
Растекалось по телу внутри у меня.
И точно, усталость мало по мало,
Но всё ж уходила, меня отпускала.
А за окном непогода совсем разгулялась
И ливнем в окно неустанно стучалась,
То бухала ветром в закрытую дверь,
То в трубу завывала, как раненый зверь.
Казалось, разверзлись небесные хляби,
В грязь превращая дороги и зяби,
Заливая водою округу играя
И словно не будет непогоде той края.
Вели за столом мы не спешно беседу -
О жизни своей отвечал я всё деду
Кто я и чей, где родился, где рос -
Затем уж и сам ему задал вопрос:
"А ты-то, дед Пётр, кто будешь таков?"
"Родился давно я, на стыке веков, -
И стала чтоб ночь короче для нас,
Начал издалёка дед Пётр рассказ, -
В Самаре в ту пору семья проживала -
Отец был судья, а мать врачевала.
Имели свой дом с мезонином и садом
С красавицей Волгой почти что и рядом.
Чтоб не набраться уличной дряни,
Я рос под присмотром старенькой няни.
Но все же порой я от ней убегал,
Мячи по-над Волгой с друзьями гонял.
Стрелял из рогатки и лазал в сады,
Банки вязал котам на хвосты.
И хоть не однажды познал я ремень -
Всё ж телом крепчал, становясь как кремень.
И может за это, решила родня
В кадетскую школу отправить меня.
В той школе легко без лени и скуки
Я стал обучаться военной науке.
К выпуску шёл кадетский наш класс,
Но четырнадцатый год тут грянул как раз.
Экзамен пришлось сдавать уж в полях,
Где с германцем сошлись в жестоких боях.
Вставала пред нами земля на дыбы,
Осколок и пуля ложили в гробы
Иль превращали мальчишек навек
Страшною раной в обрубки, в калек.
Хоть побывал в боях я не мало,
Но чаша сия меня миновала,
Словно Господь, стоя предо мною,
Меня прикрывал Своею спиною.
Однажды, как помню, выйдя из бою,
Был поражён я шинельной полою -
Десятками пуль, словно молью побита
Похожею стала пола та на сито.
Штабс-капитаном семнадцатый встретил.
Деникин в ту пору меня заприметил.
И верою-правдой, как научен, был жить,
Ему адъютантом тогда стал служить.
А тут и пошёл по России разброд -
В Гражданской войне столкнули народ
И поделили разом всех нас несчастных
На "воинство белых" и "воинство красных".
Не видала Россия большего срама
Чем тот, что явила кровавая драма.
Она поломала судьбы у многих,
Превратив их в изгоев иль душою в убогих.
Я не ушёл за границу, как Деникин, к примеру,
А в сердце, храня к России всё ж веру,
Снявши погоны, рванулся к Самаре -
К родителям старым, к невесте Тамаре.
Думал я там от ЧК затеряться
И в жизни своей чуток разобраться.
И месяц с опаской, пусть и пугливо,
Но прожил с Тамарой я всё же счастливо.
А затем уже взяли меня в оборот -
И в тюрьмах лет десять встречал я восход.
Затем - поселенье вот в этом краю,
Где, видно, и встречу смерть я свою.
В Самаре же не был я больше ни разу -
Не стал нагонять слезинки до глазу -
Для родных и знакомых я сгинул навек,
Как "враг народа", пустой человек.
Да и по годам выходило, что родителей-то нет,
А милой Тамары, зачем искать след? -
Было к поре той ей под сорок уже,
А я ж её помнил девчушкой в душе.
И жизнь не хотелось ломать ей к тому ж -
Слыхал ведь вдобавок, что есть у ней муж,
Что растят они сына, красавицу дочку...
На прошлую жизнь поставил я точку.
Отложил только в память, вырвав из тьмы,
Мгновенья тех встреч, в которых мы
В счастье купались, как в воду войдя,
Пылко и страстно друг друга любя.
А годы летели вперёд и вперёд,
В безбожное время вгоняя народ -
И рушили церкви, рубили иконы,
Одежду святых - коням на попоны.
Всё дозволялось злобному хаму.
И стал забывать люд дорогу к Храму.
Уже не вставал, молясь на колени,
И в красном углу - не Христос был, а Ленин.
"Религия - опиум есть для народа!" -
Кричали порой, собравшись до схода.
И пошлым то было, отвратным нутру -
Я ж с верой родился и с верой ж умру.
Не позволяя себе душою быть слабым,
Я веру пронёс по всем по этапам,
И здесь, в поселении, храня любовь к Богу,
Старался заблудшим помочь понемногу.
Вот в этой хибаре, под этим вот кровом,
Лечил от недугов травою и словом
И здесь же тайком, при свете свечей,
Крестил я младенцев средь тёмных ночей.
Хоть Духовную школу я не кончал,
Но веру мою народ привечал.
Да и в нём, прошедшем кровавое сито,
Вера в Бога всё ж была не убита...
Не думай, что я, отдаваясь весь вере,
Не вкушал той жизни в достатке и мере -
И гнула меня, и ломала она,
Привстать не давая с колен из дерьма.
Особо досталось в годах сороковых -
Тогда полегли средь трав луговых
В жестоких боях у Волги-реки
Сельские все, считай, мужики.
Казалось, округу слезой залило,
Когда "похоронки" слетелись в село.
Но прав был когда-то великий поэт,
Сказавший про баб, что держат весь свет.
Отголосив, оплакав мужей и сынов,
Тащили те бабы, молча, без слов,
Тяжёлую долю в колхозных полях
И рвали силёнки, как кони, в натяг.
Тянул свою лямку и я среди них.
А ночью читал из Псалтыря стих
И на коленях стоя, с сердечным стоном
Клал у икон поклон за поклоном.
И Бога молил дать миру спасенье,
Простить все ошибки, все согрешенья,
Чтоб мог вновь поверить, как верил когда-то,
Что Слава Господня не тленна и свята...
Но, видно, не только война носит беды -
Жили мы тяжко и после Победы:
То гиб урожай дочиста на корню,
То падал скот десятком на дню.
А стало немного всего лишь лучшей -
В одну всех усадьбу погнали взашей.
Мол, легче хозяйство в едином вести,
Сподручней метлой по сусекам мести.
И ныне в селе из сотни дворов
Тепло сохранил один лишь мой кров.
Вот так, внучок, свой крест и тащу..."
И старик замолчал, уставив взгляд на свечу...
Хоть непогода вела своё дело,
За мутным стеклом всё же чуть просветлело -
Утро спешило ночи на смену.
А я душой чуял в себе перемену:
Я злым и усталым вошёл в этот дом,
Но побыл немного - стал чище нутром,
Искал в глухомани в ненастье подмогу -
Нашел же святого, служителя Богу...
Случайность иль нет, но мне повезло -
В полдень заехал трактор в село.
С трактористом в момент
я тотчас столковался
И с дедом Петром с поклоном расстался.
Сквозь всё село, меся грязь и глину,
Трактор тащил к дороге машину.
И долго с крылечка смотрел ещё вслед
То ль Пётр святой, то ль просто всё ж дед...
Лет через пять был я вновь в том краю -
Тот же брод через речку, а село - не узнаю:
Пепелище лежит, целых нету домов,
От церкви остался разбитый остов.
А от хибары старого деда
Вообще ничего - ни хлама, ни следа.
И некого расспросить - вокруг ни души,
Лишь небесную синь пронзали стрижи,
Орали грачи надрывно от злости,
В драке сойдясь на забытом погосте,
Да рыжий пёс, что стоял у обрыва,
Смотрел на меня, как дитя, сиротливо.
И думой объятый, метаясь душою,
Сидел я в тоске под засохшей ветлою,
О грузе забыв и о дальнем пути,
Пытаясь всему объясненье найти...
Умчали годы, словно ветра,
Оставив мне память про деда Петра.
И Богу молясь, отдавая поклоны,
Я лик его вижу, глядя на иконы...
март 2000 г.
БАРАК
Я без шума, крика, драки
Лет полста прожил в бараке,
Где на двадцать пять квартир
Был всего один сортир.
Да и тот лишь во дворе
На Кудыкиной горе.
Для себя и кота Васи
Суп варил на керогазе.
А топил углём же печь,
Лишь когда не мог прилечь
Под свист-вой пурги-метели
На холодной я постели.
И за зиму, за мороз,
Уголька сжигал аж с воз.
Только толку было мало -
Тепло тут же выдувало.
Хоть заделывал все щели -
Помогало еле-еле,
За ночь с пола и до крыши
Дерзко их сверлили мыши.
Кот Василий, лежебока,
На разбой смотрел свысока
И порой хвостом, нахал,
Им приветливо махал.
Был, как видимо, подлец,
Другом им, а не ловец.
И средь ночи год от году
Наносился вред народу.
А вдобавок к серой швали
Клопы также бушевали -
Не боясь смертельной платы,
Упивались кровью, гады.
Я просил соседа Славу:
"Помоги, достань отраву.
И давай жильцам на радость
Перетравим эту гадость".
Притащил мешок он дуста.
И мы им покрыли густо,
Как два дурня-чудака,
Весь барак до чердака.
Лето целое потом
Под кустами был наш дом.
Мы не померли чуть с вони,
А клопы же, словно кони.
До пылинки сожрав дуст
Не лишились даже чувств.
Да и мыши - во живучи!
Лишь наглее стали, круче.
Кто и как живёт в бараке -
Знали даже все собаки.
Не держали стены звук:
Ни ругню, ни тихий пук.
Слушал сам порой в обед
Как салат жуёт сосед,
И как тихо, понемногу
Мать его взывает к Богу.
А когда взыгравший кровью
Занимался он любовью -
Не давала подремать
Их скрипучая кровать.
Двадцать лет тому назад
Как сосед я был женат,
Но, видать, трудился много,
Не следил за жинкой строго.
Не ласкал её я тело
Как того она хотела.
Да и вёл себя порой
Не как рыцарь иль герой.
С кем сбежала моя Маша -
До сих пор не знаю даже.
Да и знал бы, что в том толку?
По утрате выть, как волку?
Бесполезно и напрасно.
Жизнь бывает лишь прекрасна,
Когда в сердце вновь и вновь
Бьёт безумная любовь.
Ну а коль сердца молчат,
Иль спокойненько стучат -
То зачем и звать и выть?
Лучше сразу всё забыть.
Предавался я печали
Всего чуть, в самом начале,
А через год своей потере
Я не открыл бы вовсе двери.
Но не мог я жить без баб,
Чай в силёнках не ослаб -
Подбивать стал клинья к Ире,
Что жила в седьмой квартире.
Год оставшись как вдовой,
Та болела головой -
Она даже забывала,
Где с утра уже бывала.
Я с конфетами к ней в гости,
А она, как на погосте,
Слёзы льёт, навзрыд рыдает,
Меня Мишенькой кликает.
Мишей звали так супруга,
Моего когда-то друга -
Его в шахте завалило,
То давненько уже было.
И не выдержав нутром,
Ведь зовут меня Петром,
Перестав кадрить Ирину,
Перешёл я на Марину.
Вот девица так девица!
И сейчас ночами снится:
Ладно скроена фигура,
И стройна, и белокура,
Брови, словно две волны,
Синевой глаза полны,
Губки пухлы и мягки,
Ручки нежны и легки.
С той поры до этих дней
Красоты подобной сей,
Что волнует всё в груди
Не встречал я на пути.
Где-то около аж года
Я, как требует природа,
У красавицы Марины
Мял подушки и перины.
Жизнь моя счастливо плыла.
Я в ту пору уже было,
Не блудить чтоб как собаке,
Стал подумывать о браке.
Но прислали к нам тут вскоре,
Ей - на радость, мне - на горе,
На маркшейдерское место
Инженеришку из треста.
Он Мариночку приметил,
Вечерочком разик встретил,
Обнимал за нежны плечи,
На ушко шептал ей речи.
Смог, подлец, за четверть суток
Замутить у той рассудок.
И помчала-закружила карусель -
В шахту я, он к ней в постель.
Я, узнавши про измену,
Вроде как уйдя на смену,
Выждал с час и возвратился -
В том наглядно убедился.
Но не бил я лицо гада -
Коль Марина ему рада,
Значит, так оно пусть будет.
Жизнь сама нас всех рассудит.
К чему биться до крови
Из-за этакой любви?
Сам себе я господин
С той поры живу один.
Оттрудившись, после смены,
Возвращался в свои стены.
Отдохнув, брал книгу в руки
И почитывал от скуки.
Мужики, мои соседи,
За исключением лишь Феди,
Не задумываясь о славе,
Как и я трудились в лаве -
На-гора из глубины
Гнали уголь для страны.
Ну а дома в свою глотку
Заливали пиво, водку,
Бабам парили кадушки,
Детям делали игрушки,
Иль, слезу смахнувши с глаз,
О войне вели рассказ.
Федя был же инвалид -
Его грыз полиомиелит,
И таскал свои он ноги,
Словно палки по дороге.
Вечно пьяненький с утра,
Он, бывало, средь двора,
Весельчак и балагур,
Костылём гонял всё кур.
Или вынесет гармошку,
Пнёт под зад с крылечка кошку
И, на место её сев,
Начинал тянуть запев.
Пел со старанием, от пуза,
Как великий сам Карузо.
Из лужёной, видно, меди
Было горлышко у Феди.
Нинка, Федина жена,
Порой, глянув из окна,
Говорила: "Хватить петь.
Чай не в опере ты, Федь.
Да и знаешь, у Глафиры,
Из двенадцатой квартиры,
Как и ты вот, на рассвете,
Не проснулись малы дети.
И другие, что побольше,
Пусть поспят чуток подольше.
Слышно всё же через стены,
А мужики пришли со смены..."
А детишек, слава Богу,
Все имели же помногу -
Мужей бабы уважали,
Каждый год, считай, рожали.
Это лишь сегодня бабы
Чересчур уж стали слабы -
Родят дочку иль сынишку
И кричат: "Хватили лишку!"
Что рожают осторожно -
Их понять, конечно, можно.
Раньше, в те-то годы,
Им всем не было работы.
Бабы дома все сидели,
За детишками глядели.
А теперь вокруг заводы -
Так какие к чёрту роды?
Тут тебе ещё в придачу
Рысью надо мчать на дачу
И на грядках спину гнуть -
А когда же отдохнуть?..
Так в бараке мы и жили:
Веселились и тужили,
Чувства злобы сторонились,
И влюблялись, и женились.
И сбегали друг от друга
То супруг, а то супруга,
Деток миленьких рожали,
В путь последний провожали.
Пели песни под гармонь
И бросались на огонь,
Когда молния играя
Подожгла нам три сарая.
И смотрели в пересменке
На барачной белой стенке,
С детьми вывалив во двор,
Старый фильм "Багдадский вор".
Жизнь размеренно бежала -
То нас гнула, обижала,
То, изгнав всю мерзость-гадость,
В души нам вносила радость...
Сделав нас всех стариками,
Растворяясь облаками,
Где спеша, а где несмело
Полстолетья пролетело.
Был барак когда-то новый,
Ныне ж выгнулся подковой
И, утратив прежний вид,
Как развалина стоит:
В центре крыша обвалилась,
Штукатурка облупилась,
Словно кровь из рваных вен,
Шлак бежит из старых стен,
У порога с водой яма,
Не стоят уж двери прямо,
Трухой стали половицы,
В коридоре вьются птицы.
И живут в бараке здесь
Лишь всего семей-то шесть:
Я, Глафира с дочкой Машей,
Мой сосед Иван с Наташей -
Уж не слышно их кровать,
Перестали баловать -
Нинка, Федина жена -
Ныне вдовая она,
Тетя Клава с дядей Мишей
С конопатым сыном Гришей
И с Ларискою-снохой
Слеповатой и глухой.
И, одной собравшись кучкой,
С сыновьями, с дочкой, с внучкой -
Та кобылка уж большая -
Дед Матвей и баба Рая.
И надежды нету в том,
Что войдём мы в новый дом.
Здесь в бараке, как-то вдруг,
Завершится жизни круг...
июль 2000 г.
БЕГЛЕЦ
Ныряя в сугробы, плутая в пурге,
К железной дороге я шёл по тайге,
А следом за мною, срываясь во мрак
Летел стоголосо лай злобных собак.
Четвёртые сутки катят в расход -
Они же упрямо держат свой ход
И рвут от безумства в усердии сердца,
Пытаясь в крови искупать беглеца.
Не слышен только охранников ор -
Те молча бегут вдоль заснеженных гор,
Хватая из фляжки спирта глоток,
Готовые сбросить с руки поводок
Но ныне удача в дружбе со мной -
Пурга заметает следы за спиной,
Преградою ставит сугробы по грудь,
Давая возможность от них ускользнуть.
И вот уже радость познала душа -
Стою я на рельсах, устало дыша,
А где-то во мгле, как я же, устав,
Ползёт потихоньку тяжелый состав.
Всё ближе и ближе, на стыках стуча,
Крадётся ко мне он среди кедрача,
Словно прося - подтолкните плечом -
И режет пургу слеповато лучом.
Цепляясь за скобы, по вагону я влез
На только недавно спиленный лес
И, вбирая запах пахучей смолы,
Без сил растянулся, упав на стволы.
"Я вновь на свободе..." - стучало в виски.
А сердце в груди сжимало в тиски
И, словно на мне вымещая всю злость,
Холод бил тело, пронзая насквозь.
Пытаясь согреться и голод унять,
Сухарь леденцом я принялся сосать,
К слюне добавляя снежинки при том,
В полёте хватая жадно их ртом.
А сон навалился, собою давил.
И я с ним боролся остатками сил,
Под крик тепловоза и грохот колёс,
Гоняя в себе всё тот же вопрос:
"Из зоны рванув в тайгу и в пургу,
Зачем и куда я ныне бегу?"
И чтобы в морозе навек не уснуть,
В мозгах закрутил свой жизненный путь...
Тридцать лет скоро будет уже
Как мать родила меня на барже,
А рыжий, усатый речник - мой отец -
Шептал, пеленая: "Кричи, молодец...
Пусть звонко несётся по сёлам окрест
Твой голос над Волгой, как благовест.
Ворвавшийся в жизнь в предрассветную тишь,
Кричи, мой сынок, кричи, мой малыш..."
Лет до восьми, а может поболе,
Был я отрадой бабушке Оле -
В старом домишке, смотревшим уж в тлен,
Жили мы с ней у Ипатьевских стен.
А выше по склону новее дома
Лепила над Волгой себе Кострома.
И там, где-то в центре, заняв пьедестал
Сусанин Иван изваянием встал.
Затем, после смерти любимой бабули,
Жить довелось у родни в Барнауле -
Отец и маманя, забыв обо мне,
Носились ту пору в другой стороне.
Они, словно птицы, по стройкам летали
И в длинном рубле свое счастье искали.
Оно же, как призрак, играя, маня,
Уводило всё дальше их от меня.
И виделся с ними я раза лишь три.
Но слёзы не лил, не пускал пузыри -
С детства не знавший родительской ласки,
Не верил я им и в ихнии сказки.
Тетя Полина, коль правду сказать,
Родней мне была, чем родимая мать.
Роднее отца и ближе, чем он,
Ко мне находился дядя Антон.
Своих детей им не дал Бог-Творец...
И всю теплоту своих душ и сердец,
Нисколько за то судьбу не кляня,
Они изливали до капли в меня.
И рос я счастливым, крепким, здоровым
Под ихним приглядом, под ихним-то кровом -
Школу окончил, пошёл на завод,
А осенью вышел и к службе уж год.
И в жизнь мою смертью и кровью из ран
Ворвался чужой и безумный Афган.
Испить довелось невзгод в полной мере:
Я дважды за год горел в БТРе,
И с пулей под сердцем, затихшим в бессилии,
Из боя меня друзья выносили.
Познавший величие братских тех уз,
Я в коме вернулся в Советский Союз.
Множество дней, что сливались в недели,
Лежал без движенья на белой постели
Под присмотром врачей, белокурой сестрицы
Я в городе дальнем - в таджикской столице.
И тетя Полина, примчав из Барнаула,
К жизни меня вместе с ними тянула...
За то, что с того я выскочил света,
Дай счастья им, Боже, и долгие лета...
Пришёл я в себя средь декабрьской ночи.
И сразу увидел синие очи -
В палате большой при неярком огне
Они улыбались ласково мне.
Всего лишь чуток, всего лишь мгновенье
Я видел те очи, прервав сновиденье,
И хоть затем вновь прикрыл свои веки,
Запомнил я их душою навеки.
И в первый же день, когда полегчало,
Губы чуть слышно шепнули сначала:
"Тётя Полина, а где та сестрица?"
И только потом уж: "Воды бы напиться..."
И тётя смочила губы мне ваткой,
Смахнула с лица слезинки украдкой
И с нежностью тихо сказала в ответ:
"Сегодня, голубчик, сестрицы здесь нет.
Ни разу за ночь не сомкнувшая глаз,
Сменилась она, отдыхает сейчас.
И, знаешь, ребята, которые тут,
Сестрицу с любовью Анютой зовут..."
Лежал я и думал, взлетевший в мечты,
Что кто-то был прав, назвав так цветы,
Ведь в жизнь наяву лишь только из сказки
Могут ворваться "Анютины глазки".
И долго, казалось, я ждал той минуты,
Чтоб вновь улыбнулись глаза мне Анюты,
И сердце в груди ожиданьем томилось,
В нежной истоме сладостно билось.
И вот она снова стоит со мной рядом
И держит в руке кулёк с виноградом,
В другой же, зардевшись, словно с морозу,
Держит большую красную розу.
А я возбуждённо, светло и счастливо
Смотрю на неё, как на редкое диво,
И речью корявой, нечёткой и зыбкой
Пытаюсь сказать ей что-то с улыбкой.
Так в сердце моё стремглав и нежданно
С улыбкой вошла красавица Анна.
И душу мою, как горячею кровью,
Она оросила прекрасной любовью.
Любовь отвела меня от могилы,
К жизни вернула, дав новые силы -
И дело скорее пошло на поправку,
Словно сжевал я волшебную травку.
А после лечения, ранней весною,
В Барнаул я вернулся с Анютой-женою.
И тётушка Поля с дядей Антоном
Встретили нас на пороге с поклоном.
Ладно и складно без бед и печали
Все было у нас с Анютой вначале -
Трудилась она медсестрою в роддоме,
А я же водителем на аэродроме.
Зимою и летом, в жару, да и в грязь,
Водил я заправщик, посменно трудясь,
А, кончив работу, домой же спешил
В новый квартал, где с Анютою жил.
И так уж случилось - однажды во мраке
Я стал очевидцем ужаснейшей драки:
Два недоноска, два подлеца
Гоняли жестоко по крови юнца.
Я свистнул в ночи и крикнул: "Не трожь!"
Но кто-то в него вонзил уже нож
И в миг растворился в густой пелене.
Юнец же упал под ноги ко мне...
Я мог бы оттуда умчать скорей прочь,
Но в мозги стучало: "Надо помочь..."
Я вытащил нож и рану зажал,
Но поздно уж было - он не дышал.
А тут и "менты" сумели подоспеть
И мне приписали юнца того смерть.
Хоть я отбивался, кричал: "Это ложь!"
Но пальцы мои отпечатал тот нож.
И сердце сжимало в горячий мне ком,
Когда прокурор про "Афганский синдром",
Что в смерти юнца лишь я виноват,
Твердил на суде попугаем стократ.
Затем зачитал судья приговор -
И в зону, в тайгу, к подножию гор
На долгие годы, на десять аж лет,
Сунул мне в душу, как в руки, билет...
Семь лет без вины средь этих вот мест
Судьбы я своей тащил тяжкий крест,
А ныне, как зверь, по снежной пороше
Бегу я к Анюте и к сыну Сереже.
Влетев по ошибке на зону-заразу,
Я сына не видел с рожденья ни разу,
По письмам лишь знал, да по маленькой фотке,
Где был он заснят в солдатской пилотке.
И пусть будет встреча короткой, как миг,
Но я всё ж успею взглянуть хоть на них,
Ведь сердце моё, упавшее в муки,
Давно уж устало жить с ними в разлуке...
И снова действительность смотрит в глаза -
По рельсам холодным визжат тормоза,
Доносятся крики и резкая брань...
Пора уходить в предрассветную рань...
Три месяца долгих, душою крепясь,
Я шёл к Барнаулу, людей сторонясь.
Зарос весь щетиной и "щепкою" стал,
Что в зеркале б даже себя не узнал.
Но вот все дороги уже позади
И бьётся жена в слезах на груди
И, поднятый плачем в поздний сей час,
Сонный сынишка смотрит на нас.
Хоть сердце от встречи радостно пело,
В моем подсознании всё же сидело,
Что дверь распахнётся в какой-то момент
И руки мне свяжет ворвавшийся "мент".
Я долго домой добирался сквозь ночи,
А всё оказалось гораздо же проще -
С улыбкой счастливой сказала отрада,
Что мне никого опасаться не надо.
И, слёзы снимая с синеньких глаз,
Я сбивчивый слушал Анютин рассказ
О том: как в двери звонили, стучали:
"Где муж? Отвечай!" - с порога кричали
И как улеглись, затихли все страсти
И вместо уж крика тихое: "Здрасти..."
И как прокурор вновь твердил попугаем:
"Ваш муж не виновен. Мы точно то знаем".
По рассказу любимой я во всём разобрался -
Один тот подлец на "деле" попался
И, в "сознанку войдя", раскрыла та сволочь
Как парня убили в далекую полночь.
И вышло тогда по праву-закону,
Что должен свободным покинуть я зону,
Но покуда депеша к месту летела,
Я бросил на муки в тайгу своё тело.
И мне повезло в ту пору немало,
Что пулею стража меня не догнала,
Что лютые псы, захлебнувшись в брёхе,
Сбились со следа на снежной дороге.
Хоть чёрным по белому "Дело" мне шилось,
Как славно, что всё, наконец, завершилось,
Что сижу я свободным с любимыми рядом
И душу не рвёт конвоир своим взглядом...
Под золотом листьев, рвущихся в просинь,
Иду я с Анютой в прекрасную осень
И с нами шагает, за руки держась,
Сынишка Сережа, счастливо смеясь...
октябрь 2000 г.
***
На чистый снег на склоне гор,
Сражённый пулею в упор,
Я наяву, как в страшном сне,
Упал убитым в той войне.
Но прежде чем закрыть навек
Свои глаза покровом век
И в землю лечь с другими в ряд,
Я в небо бросил всё же взгляд.
А там, крылом касаясь туч,
Парил орёл меж горных круч
И, завершая свой обход,
Катило солнце на заход.
Хоть душу била уже дрожь,
Успел подумать, что похож
В последний жизненный свой миг
Я чем-то многим вот на них:
Как и орёл, поднявшись ввысь,
Парю, цепляюсь я за жизнь,
А не вернуться чтоб назад -
Качу, как солнышко в закат.
Успел подумать я ещё:
Что будет горько, горячо
Над "похоронкою" рыдать
Моя не старенькая мать,
Что упадёт средь слёз без сил
Девчонка та, что я любил,
С которой я не так давно
Ходил на танцы и в кино,
Что боль пытаясь снять с сердец,
Над ними склонится отец,
А в старой церкви над рекой
По мне споют "За упокой"
И что друзья, сойдясь кружком,
Продавят водкой в горле ком
И буду я безмолвно тих
Смотреть лишь с карточки на них...
Средь гор, одетых в сизый дым,
Навек оставшись молодым,
Я наяву, как в страшном сне,
Упал убитым в той войне...
октябрь 2000 г.
МИШКА
Нас было семеро, когда
Мы уходили в тыл врага.
Вдвоём идем же вот назад,
Оставив там своих ребят.
И не пройдут они во след,
Их в этой жизни больше нет -
В сырой земле под Молодечно
Они лежат, уснув навечно.
А мы, по выпавшей росе,
Идём к нейтральной полосе,
Где до рассвета, как должно,
Для нас проделают "окно".
Запрятав карту на груди,
Шагает Мишка впереди.
Чуток отстав среди повала,
Иду и я, дыша устало.
К болоту вышли, а над ним
Туман клубится, словно дым,
И там, за этой пеленой,
Рубеж немецкий, дальше - свой.
Светлел восток - то, видно, где-то
Звездой взлетела ввысь ракета,
Иль, бросив яркие лучи,
Всплывало солнце из ночи.
И нужно нам через болото
Пройти до солнечного всхода,
Ведь лишь туман в сей ранний час
Один в помощниках у нас.
На кочку с кочки осторожно
Спешу я с Мишкой, как уж можно,
Скорей донесть до тверди-суши
Свои продрогшие всквозь души.
И наконец-то из под ног
Ушла вода, болотный мох
И мы, измотанные в дым,
Идём по травам луговым.
Но Мишка шаг сбивает ровный
И мне же сразу знак условный -
Погодь чуток, мол, не спеши,
Здесь где-то рядом блиндажи,
Слыхать немецкую уж речь
И надо на землю, мол, лечь,
А если что - бей без промашки,
Чай не игру ведём тут в "шашки".
Затихли с ним, лежим, не дышим.
И вдруг, чуть с боку, шорох слышим,
Как птичка сонная вспорхнула.
Дымком табачным потянуло.
Ну, это ж надо так случиться -
В кусты забрёл "фриц" помочиться,
А тут и мы, и финку в шею,
Бросок вперёд, да и в траншею -
А там второй, упав в дремоту,
Сидит, прижавшись к пулемёту,
Глаза запрятавши под каску
Во сне досматривает сказку.
Я финку в грудь, и тут - промашка -
Под остриё попала фляжка -
И "фриц", очнувшись от толчка,
Взревел подобием бычка.
Тогда, не сдерживая мата,
Нажал курок я автомата
И он навек захлопнул глотку,
Не дотянув до верха нотку.
И закрутилось-завертелось,
Как будто встала, огляделась,
В тумане белом растворяясь,
Старуха-смерть, нам улыбаясь.
Рванули с Мишкой мы вперёд.
Но с боку вдарил пулемёт,
За ним второй, и третий вслед,
Вспоров начавшийся рассвет.
И, словно сжавши нас кольцом,
Рыгнули "шмайссеры" свинцом
Да так в тумане том стоящем,
Что воздух сразу стал горячим.
И с Мишкой я, устроив гонки,
Направо влево - по лимонке -
Скорее прочь из этой каши
Туда, где нас уж ждали наши.
Но Мишка вдруг, о, Боже Правый!
Споткнувшись, рухнул лицом в травы,
А я к нему - и взвыл волчицей,
Увидев рану под ключицей...
Мне не забыть, пока не сгину:
Как я на бок, затем на спину,
Как будто в детскую кроватку
Его ложил на плащ-палатку
И как, уснувшему навеки,
Я закрывал рукою веки,
Умывшись слёзами над ним,
Над сыном младшеньким моим...
Прижав к груди родное тело,
Его я нёс в тумане белом.
И с ним дошёл, в едино слитый,
Но я - живой, а он - убитый...
сентябрь 2001 г.
ПРОРОК
"Кто имеет уши слышать,
да слышит!"
(Евангелие от Матфея 11:15)
В тот день творилось в мире зло:
На небо солнце не взошло,
А люд, восставший ото сна,
В единый миг сошел с ума.
В кромешном мраке, как в ночи,
Схватил он острые мечи
И, испустив протяжный вой,
Поднял булыжник с мостовой.
Не передать словами мне,
Что было в том проклятом дне,
Когда вдруг каждый стал злодей,
Забыв про Божье - "не убей!"
Разверзлась словно бездна в ад:
На смерть сошелся с братом брат
И убивала мать отца
Под смех сыночка-подлеца.
Взметая искры, смрад и вонь,
Бросали девушек в огонь,
А у подножья черных гор
Младенцев клали под топор.
Жизнь не считалась и за грош,
И правды не было, лишь ложь,
За каждым следуя, как тень,
Царила в мире в этот день.
В теснинах горных, на просторе
Бежали с кровью реки в море,
Когда с их дальних берегов
Вступил в сей мир пророк Иов.
Согнутый грузом долгих лет
Он люду нес о Боге свет
И вместо злата-серебра -
Познанье счастья и добра.
В рубище длинном и с сумой,
Худющий телом, весь седой,
Как побывавший во вьюге белой,
Предстал толпе он оголтелой.
Он говорил тихонько люду,
Что как Иисус простил Иуду
И на Себя его взял грех,
Простит и их Всевышний всех.
А для того лишь надо к сердцу
Пред злом закрыть навечно дверцу
И, жизнь ведя свою к концу,
Воспеть в спасение к Творцу.
Внося смятенье в разум мутный,
Он говорил про день, про Судный,
В котором будет всем дано
Увидеть рай иль ада дно.
Иов вложить пытался в уши,
Что тленно тело, вечны - души,
И что злодейством ни к чему
Их загонять в глухую тьму.
Но в том бедламе среди лжи
Его подняли на ножи.
За веру в Бога и любовь
Пролил пророк на землю кровь.
И, как слезинка за слезою,
Упала кровь в траву росою
И, голубком покинув тело,
Душа к Всевышнему взлетела.
Вот так всегда нам в это жизни -
Пророка нет в своей отчизне,
Мы издеваемся над ним
И что имеем - не храним...
Под хохот дикий, звон мечей
Лежал мир долго во тьме ночей,
А люд безумный, впавший в грех
Держал по крови шаг и бег...
Но не проходит всё бесследно -
Вначале чуть и еле бледно,
Лучинкой тонкою горя,
Восток окрасила заря,
Затем на горы, дол и лес
Скользнул луч солнечный с небес -
То на камнях, в грязи, в тревоге
Взрастала Истина о Боге...
В века сливаясь, словно воды,
За грань времен умчали годы,
Но даже ныне к Творцу-Богу
Не все душой нашли дорогу.
И потому, как в небе птица,
Над миром зло ещё кружится
И губит люд в кровавой драке,
Пытаясь свет укрыть во мраке.
И крик несётся звоном в уши:
"Довольно вам! Спасайте души!"
Но, как и прежде, волей рока
Не внемлет люд слова пророка...
декабрь 2001 г.
ТАЁЖНАЯ БЫЛЬ
Я на дорогу лицом в пыль
Упал, как срезанный ковыль,
Когда мне в спину под лопатку
Вогнали нож по рукоятку.
И слышал я сквозь звон в ушах,
Как, подойдя ко мне на шаг,
Сказал, смеясь, склонившись "Чуб":
"Ну, вот и всё, пред нами труп.
А ну-ка, бросьте мужики
Его в течение реки -
Пускай плывёт в чужие дали.
И позабудьте, что видали..."
А дальше в памяти провал.
Тьма навалилась, словно вал,
И тут же сразу в краткий миг
Сдавило грудь, прервало дых...
Пришёл в себя я среди ночи,
Открыв с трудом во мраке очи.
И весь в тревоге, чуть дыша,
Я огляделся не спеша:
В уютно прибранной избушке
Лежу в кровати, вмяв подушки.
Грудь перевязана в платок,
Рука уложена в лубок.
У изголовья - табурет,
На нём свеча, роняя свет,
Горит неярко в медной плошке,
Искрою тая в глазах кошки.
Она ж, как ночь черным черна,
Сидит на лавке у окна,
Бросая взор с искрой огня,
То на котят, то на меня.
Пред лавкой, крепко встав на пол,
Без полотна огромный стол,
На нём пузатый в форме шара
Мне виден корпус самовара.
Правее - дверь и рядом кадка,
В углу налево - тлит лампадка
И, отражая света блики,
Глядят со стен святые лики.
Меня напротив, точно в бок,
Печь поднялась под потолок,
А, отступив чуток от края,
За занавеской дверь вторая.
Когда рассвет с лучами солнца
Лениво вполз через оконце,
Дверь, тихо скрипнув, приоткрылась
Вся в чёрном бабушка явилась.
И я поклясться был готов,
Что ей за сотню уж годов
(Хоронят краше на погосте):
Собой худа - одни лишь кости.
Лицо, как сетью паутины,
Изрыли борозды-морщины,
Глаза ввалились во глазницы,
А нос похож на клюв у птицы.
В колечках, словно завитая,
На лоб сбегает прядь седая,
Собой прикрывши ненароком
Глубокий шрам над левым оком.
В глухой стоячей тишине
Она отвар подала мне.
Когда ж я выпил, то спросила:
"Ну что, сынок, пришла ли сила?"
А я в ответ ей чуть с хрипцою:
"Скажи, где я? И что со мною? -
И, голову подняв с подушки, -
Что мне дала в своей ты кружке?"
"Позжее буду вести речь.
Сперва же борщ поставлю в печь.
Ведь прежде чем меня послушать
Ты должен хоть слегка покушать.
Уже промчалось денька два
Как здесь лежишь живой едва.
Тебе, ох, ох, голубчик милый,
Набраться нужно новой силой..."
На грудь положив полотенце,
Меня кормила, как младенца,
Она неспешно, дуя в ложку,
Давая борщ, затем картошку.
И вот я слушаю рассказ
Под взгляд её небесных глаз:
"Тебя нашла я у воды...
На мертвеца похож был ты.
Лежать б тебе в земле, что пухом,
Коль не припала б к груди ухом,
Коль не словила б в стылом теле
Как бьётся сердце еле-еле.
Я в хутор кинулась скорее,
Позвала Павла и Андрея,
А с ними вместе и Панкратья -
Они мои младшие братья.
И вчетвером, спеша, как можно,
Но в тоже время осторожно,
Спасти стараяся от лиха,
Тебя несли без передыха.
А дома я воды согрела,
От грязи вымыла все тело
И, чтоб душа твоя ожила,
На раны травы положила.
Влила из ложки в рот отвар -
Он боль снимает, гасит жар
И лечит тысячи болезней
(На свете нет его полезней).
В тяжёлом том прошедшем дне
Метался ты, горел в огне.
Но, Слава Богу, что уж ныне
Того не вижу я в помине..."
Держась рукой за поясницу,
Она прошла через светлицу
В тот угол, где висят иконы.
Молясь, отвесила поклоны.
И слышал я обрывки фраз:
"Спаси, прошу... слеза из глаз...
Он без вины попался в сети...
Ты - Наш Отец, Твои мы дети..."
Затем умело, без опаски
Она сменила мне повязки
И, обласкавши нежным взглядом,
За руку взяв, присела рядом.
А я вопрос ей задал тут:
"Скажи мне, как тебя зовут?
Я должен знать, сберёг кто жизнь -
Скажи мне имя, назовись..."
"Когда-то в давние года,
Стройна, красива, молода
(Коса до пояса вилась) -
Я нежно Стешенькой звалась.
А как года умчали в дали,
Хлебнула горя и печали,
В красе увяла, сдала с вида -
Зовусь уж строго - Степанида.
Была я замужем... О том
Уже и помнится с трудом -
Забрала милого война.
И я навек теперь одна.
Жила любовь хоть средь сердец,
Детишек нам не дал Творец...
И было тяжко то терпеть,
Ведь так хотелось их иметь.
Коль б не братья, родная нить,
Я не смогла бы столь прожить -
Они на склоне моих лет
Опорой служат среди бед..."
И, обрывая свой рассказ,
Она слезу смахнула с глаз,
И, со лба прядь убрав седую,
Похожей стала на святую...
А в вечер этого же дня
Она уж слушала меня,
Как может слушать только мать,
Присевши с краю на кровать.
"Коль вверх подняться по реке,
Посёлок есть невдалеке.
В него пред самою войною
Сослали маменьку со мною.
Донёс сосед, живущий ниже,
Что мамин брат теперь в Париже,
Сумев бежать через границу,
Зовёт к себе, мол, и сестрицу.
Что мама с братом держит связь,
Льёт на страну повсюду грязь.
Слыхали люди в коммуналке
Как "трудодни" назвала "палки".
Что был ещё такой, мол, случай -
Собрала все газеты кучей
И растопила ими печь,
А в тех газетах - Его речь...
Средь ночи, крадучись, как вор,
Машина въехала во двор
И в двери стук предвестьем бед -
Влепили маме десять лет.
Срок разделился этот весь
На три - в тюрьме, на семь - вот здесь.
На эти ссыльные года
Она меня взяла сюда...
Шёл срок к концу, и мы мечтали
Умчать домой в родные дали,
Как вдруг беда разверзла яму,
Забрав навеки мою маму.
И я двенадцати годин
Остался здесь совсем один.
Слыхал, что где-то есть родня,
Но та забыла про меня.
Я понимал в своём уму
Что был не нужен никому.
Ну что им помнить обо мне,
Когда страна горит в огне?
Не их вина, в том нет и спору -
Враг у Москвы стоял в ту пору
И шел народ на смертный бой.
На что я им с такой судьбой?
Но не пропал я в годы эти.
Есть люди добрые на свете -
Дала приют мне тётя Оля
(Она сама со Ставрополя).
Её сослали лишь за то,
Что сшила новое пальто,
А в том вредительство узрели,
Из старой мужниной шинели.
И шли года. Я рос и креп.
Стал зарабатывать на хлеб,
Тягая лес на лесопилку.
Влюбился в здешнюю, в училку.
Летела к счастью жизнь в нахрап.
Но тут пришёл до нас этап,
А в том этапе на подбор:
Коль не убийца, значит - вор.
Со дня того в посёлок наш
Вошёл бардак и раскардаж -
С утра, с рассвета, с позаранка
Гудит одна сплошная пьянка.
А там, где пьянка, там и ссора
И бьют тогда всех без разбора,
А "опер", сразу ставший "пешкой",
Смотрел на это всё с усмешкой.
И Чубов, "Чуб", их верховод,
Не пресекал сей хоровод
И лишь дымил своей цигаркой,
На пень усевшись над Игаркой.
Я мог бы выдержать, стерпеть,
Чай не слабак, а как медведь,
Коль не полезли б с пьяни "урки"
Под платье к милой моей Нюрке.
Нюрка в крик, бежать от них,
А я же к ним, да и под дых -
Один упал, затем второй.
Но навалились в миг горой.
Я крепок был и встал с земли
С разбитой бровью, весь в пыли,
Под удивленный "Чуба" взгляд,
Стряхнув с себя всех, как щенят.
Но те, как волки, стаей, вдруг
Меня тотчас же взяли в круг,
Поставив точно в середину,
И кто-то сзади - нож мне в спину...
И вот я здесь, в твоей кровати,
В свои-то годы, так некстати,
Поникнув русой головой,
Лежу едва почти живой...
Я замолчал. В висках стучало,
От раны боль во мне крепчала,
В глазах круги и потемнело,
И как чужое стало тело.
Но чуял я, упавший в жар,
Как баба Стеша вновь отвар,
Взывая тихо с мольбой к Богу,
В меня вливала понемногу.
И чуял я бессчётно раз,
Как мне на грудь, сбежав из глаз,
Прервать стараясь забытьё,
Капелью падала слеза её...
Когда окреп, зажила рана,
Я с ней простился утром рано.
Пока в тайге не скрылся с вида -
Смотрела вслед мне Степанида.
И в тот же год два лесоруба
Нашли в повале мёртвым "Чуба".
А кто убил, за что, как смог? -
О том лишь знают - я и Бог...
февраль 2002 г.
ДРУГ
Такие в жизни виражи,
Такая доля...
Я с ним сошёлся на ножи
У кромки поля,
Но прежде сделать чем замах,
Ударить чтобы,
Огонь увидел я в глазах
Великой злобы.
А коли так, то с миром нам
Не разойдиться
И предстоит, как двум врагам,
До смерти биться.
Причина есть и вот она -
Лежит на блюде,
А кто здесь прав, и чья вина -
Судите, люди...
Был тот же год, и тот же день,
И тот же час,
Когда в одной из деревень
Родили нас,
Когда раздался детский крик,
Что мочи сил,
И кто-то, выдохнув: "Мужик!.." -
Слезу пустил.
Хоть были разные отцы
И матеря,
Росли мы вместе, как птенцы
И как братья.
Вдвоём всегда мы на плоты
И по садам,
И с солью хлеб, глоток воды -
Всё пополам.
Года то мчали, то порой
Ползли, скрипя,
Меж нами стало по иной -
Всяк за себя:
Женился я, родился сын
И следом дочь,
А он три года был один
Хмурной, как ночь.
И лишь в четырнадцатом году
Перед войной
В селе ближайшем взял вдову
В свой дом женой.
Ко мне в те дни не заходил,
Хоть звал давно -
Всё отговорки находил,
Мол, дел полно.
Стал сторониться меня вдруг
И прятать взор.
А ведь ему я лучший друг
Аж с детских пор.
Сыскать причины я не мог,
Хоть ум напряг:
Обидел ль я, аль занемог -
Болезнь в нутрях?
Когда к нему пришёл я в дом
(К концу день мчал)
И напрямик спросил о том,
То он смолчал
И, с лавки встав, пройдя к окну,
Ни - да, ни - нет -
Уставил взгляд свой на луну,
Достав кисет.
И лишь жена в той тишине,
Стеля постель,
Рукой махнув, сказала мне:
"Иди отсель!
Устал мужик, трудясь, как вол,
Не видишь что ль?"
От них унёс, когда ушел,
Я в сердце боль.
А поутру с войной заря
Над головой.
Меня солдатом "за царя!"
Погнали в бой.
Ему ж по жребию судьба
На этот раз -
Растить и жать в полях хлеба
За всех за нас...
Когда-то, будучи мальцом
Семи годов
Он на возу со своим отцом
Катил с лугов,
А с сеном воз - аж до небес -
Они на нём
И только лишь минули лес -
Беда с конём.
Конь, оступившись на мостках,
Упал на бок,
А воз в наклон и разом - Ах!
В речной поток.
Отец на глубь, судьбой храним,
Лишь брызги ввысь,
А сын на камни и хромым
На всю уж жизнь...
Двадцатый век сводя с ума,
Сбивая дых,
Война калечила сама
Нас молодых
И потому таких, как он -
То без нужды -
Она не ставила на кон
Большой вражды.
Ему иль мне - кому лучшей
К чему подсчёт?
Он хлеб растил, кормил я вшей
В тот лютый год.
В другие годы без измен
Одно и то ж -
Я кровь германцу гнал из вен,
Он - сеял рожь.
А тут и смута по войскам
Почем зазря
Пошла гулять под шум и гам
Против царя -
Ему на всех, мол, наплевать!
Мы - тля и вошь!
Загубит, гад, Россию-мать
За гнутый грош!
Бросая хриплый голос в крик
Над головой,
Нас звал усатый большевик:
"Пошли домой!"
А рядом с ним, пот по лицу
И сам весь сер:
"Войну к победному концу!" -
Вопил эсер.
То ль по совету "мудрецов",
То ль править лень -
Царь бросил трон своих отцов
В февральский день,
А власть на части, как зверьё,
Мол, за народ! -
Делить набросилось ворьё
И разный сброд.
И всю страну, что вдаль и вширь,
Как в страшном сне,
Враз подвели под монастырь -
К другой войне,
Когда - кто прав? кто виноват? -
Лицо с лицом
В бою сошёлся с братом брат
И сын с отцом.
Хоть поделили те года
И тут и там:
Кто за кого и кто куда
По головам -
Я, так уставший от войны,
Хоть помирай,
Подался к детям, до жены
В родимый край.
Но от судьбы, хоть будь незрим,
Не ускользнешь -
В деревне я столкнулся с ним
И в сердце дрожь:
В кожанке чёрной, на коне,
При кобуре
Его увидел я в том дне
В своём дворе.
Пред ним моя жена в слезах
И сын-пострел,
А он, сжимая плеть в руках,
На то смотрел,
Как двое крепких мужиков -
Чтоб, гад, ослеп -
К возам, под пыль до облаков,
Таскали хлеб.
И понял я, свой бросив взгляд
На тот разор,
Что заявился продотряд
Ко мне во двор
И что незваный этот гость,
Хужей татар,
Зерна оставит только с горсть
На весь амбар.
Но если всё ему отдать
Кромя горсти,
То как же зиму коротать?
Чем сев вести?
Неужто встанет пред людьми
С сумой семья:
Отец и мать, жена с детьми
И рядом я?
К земле родной всегда в поклон,
Что градом пот,
Позор такой аж с испокон
Не знал наш род,
А ныне вот под крик души:
"Моё! Не тронь!" -
Стоит в предсмертьи у межи,
Как старый конь.
А он смотрел и нем и глух
На этот крах
Мой самый лучший бывший друг,
Сегодня - враг
И, мир поставив кверху дном, -
Будь, гад, проклят! -
В уме считал мешки с зерном
За рядом ряд.
Эх, знать, что будет, мне б тогда
Да в руки шашку...
Я с плеч баул, шаг в ворота,
Что нараспашку,
Ему сказал слова, как гром,
Со злостью строго:
"Кончай, подлец, творить погром,
Побойся Бога!"
Взмахнул он плетью и меня
Ожёг бы ею,
Но я укрылся за коня,
Схватив за шею,
И так как силы не равны -
Их ноне время-
С другой возникнув стороны,
Рванул за стремя.
Он до мешков, что во дворе
Лежали с рожью,
Рука метнулась к кобуре
Но пальцы - дрожью,
Достать пытается наган,
Скривив личину,
А я, как будто ставши пьян,
Пинок в бочину.
Тут подлетели те, что с ним,
Отребье племя,
И чтобы справиться с одним -
Прикладом в темя
И, изваляв в крови, в пыли -
Не так уж мало -
Связав, деревней повезли,
Дыша устало...
Жена метнулась, было, вслед,
Ножонки прытки,
Но сын ей крикнул: "Мама, нет!" -
Встав у калитки,
Она тогда, взмахнув рукой,
Слезьми умылась
И, сделав шаг, затем другой -
Остановилась.
Меня же тряско, весело,
Катя под гору,
Ввезли в соседнее село
Без разговору.
Но прежде чем втолкнуть в сарай,
Кутёнком словно,
"Ты зря вернулся в родной край..." -
Сказал он злобно.
А я ему: "Чтоб было впредь
Мне всё понятно,
За что ты взъелся так? - ответь,
Но только внятно.
Дружили ж крепко мы с тобой
И жизнь вертелась.
Из-за чего случился сбой?
Куда всё делось?"
И он открыл своё нутро,
Ответив прямо,
Что наша жизнь - с дырой ведро,
Иль просто - яма.
Хорош на сколько или плох
И кто кого -
То рассудил бы, может, Бог,
Да нет Его.
Что коли так вопрос я гну
И не для виду,
Резона нет скрывать ему
Ко мне обиду:
Мол, с детских пор, я, как герой,
Хоть мы - друзья,
Всегда шёл первый, он - второй,
А так нельзя.
И стал он мне перечислять
Мои промашки,
Припомнил ссоры, их аж пять,
Любовь к Наташке,
Поставить даже то в вину
Мне постарался,
Что я солдатом на войну,
А он остался.
И всё сумев так изложить,
Подвел итоги:
"Двум медведям не стоит жить
В одной берлоге..."
Затем еще дополнил мне
И аж скривился:
"Уж лучше б сгинул на войне,
Чем воротился..."
А я в словах, что он твердил,
Мол, ты обидел -
Вины своей не находил -
Лишь зависть видел.
И речь ему не стал я рвать,
Не так, мол, дышит -
Пред ним хоть стой родная мать -
Он не услышит...
И ночь в сарае я провёл,
Не спав ничуть,
А утром он меня повёл
В последний путь
И у обрыва над рекой,
Встав за рябину,
Дал конвоирам знак рукой -
Стрелять мне в спину...
Как выжил я - другой рассказ
И в этот день
Не стану сказывать для вас,
Укрою в тень,
А поведу речь до межи
К тому концу,
Когда мы встали на ножи
Лицом к лицу...
Прошли года как он меня,
Не ставя свечки,
Отправил к смерти в жар огня
У быстрой речки
И в тех годах, умчавших в дым,
В том Божья сила,
Я не встречался больше с ним -
Судьба хранила.
Его хранила, а ко мне
Не часто в гости,
Как будто бы не он, а я в том дне
Стрелял от злости
И, вставши задом предо мной,
Как та кобыла,
Десятки лет, в мороз и в зной
Копытом била.
Отец и мать, жена и дочь
В горниле бед
В единый день умчали в ночь,
Покинув свет,
И сын лежит в земле сырой
С головкой русой,
В бою погибнув, как герой,
Под Старой Руссой.
И я один, как дал то Бог
Мне испытанья,
По жизни шёл в пыли дорог
Через страданья
И падал я, сбивая в кровь
Лицо и плечи,
Но вновь вставал и шёл я вновь
К вот этой встречи.
А он, как слышал от людей
Я втихомолку,
Шагал по жизни по своей
Подобно волку:
Когда сгоняли всех в колхоз,
То, как мастак,
Он разграничивал вопрос -
Кто есть "кулак"?
Затем, в усердии упрям,
Под разнарядку
Сажал народ по лагерям,
Как семя в грядку,
И изводил на нет врага
Советской власти,
Вгрызаясь в глотку, в потроха,
Порвав на части.
Он ложь за правду принимал
Без всякой меры
И словно знамя поднимал
Великой веры.
Прикрывшись верою слепой,
Сорвавшись в бег,
Он даже ныне за собой
Не ведал грех.
И если б кто сказал ему,
В глаза смотря,
Мол, жизнь ведёшь не по уму,
Совсем зазря,
Смотреть, мол, надобно на свет
Без всякой фальши -
То он сказавшего в ответ
Послал бы подальше...
Давно остались позади,
Упавши в тлен,
И мой расстрел, и боль в груди,
Война и плен,
И тот шахтёрский городок,
Где весь в поту,
Я свой отбойный молоток
Вгонял в руду.
Всё позади во тьме времен,
За пеленою...
Всё позади и только он
Передо мною:
В морщинах весь, главою сед
И телом сух
Стоит в исходе своих лет
Мой бывший друг.
И я, когда-то молодой,
В своей гордыне,
Стою пред ним совсем седой,
Не тот уж ныне,
И хоть сегодня я - палач,
А он - на плахе,
Ловлю я взгляд его горяч
И нож на взмахе.
Но если в ход пойдут ножи,
Будь Божья воля,
Ему лежать здесь у межи
У кромки поля -
За годы, брошенные в прах,
Что за спиною,
Он упадёт в крови, как враг,
Убитый мною.
А день катил, бежал к концу
Неспешно, ровно
И ждали мы лицом к лицу,
Немые словно,
Вползая в бешеный угар,
Бледнея ликом -
Кто первым сделает удар
С гортанным криком.
Но ни сегодня, ни тогда,
Душой на страже,
Не бил я первым никогда,
От злости даже.
И я смотрел ему в глаза,
Как сердца мету,
А в них росинкою слеза
Всплывала к свету.
И видел я как тело дрожь
Взяла в объятья
И как отбросил свой он нож,
Смолчав проклятья,
И как упал у моих ног
Совсем без сил...
Я видел всё - и, видит Бог,
Его простил...
июнь-июль 2002 г.
***
Годы улетают
Стаей быстрых птиц,
Дымкой в небе тают
В отблеске зарниц
И прожить их дважды
Богом не дано,
Как не выпить с жажды
Терпкое вино,
Как не видеть оком
Через толщу тьмы -
Что в краю далёком,
Где не были мы?
Годы крутят пряжу,
Вьют в клубочек нить...
Не вернуть пропажу...
Некого винить...
июнь 2003 г.