Волков Григорий Иосифович : другие произведения.

Неизлечимая болезнь старость

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  
  
   ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ.
  
   НЕИЗЛЕЧИМАЯ БОЛЕЗНЬ СТАРОСТЬ.
  
   ПОВЕСТЬ.
  
  
   1. СУДЬБА-НАСМЕШНИЦА.
   Я споткнулся на пороге и скрасил это улыбкой.
   - Левой к счастью, - вспомнил старинную примету.
   Или правой, не имеет значения, главное, человек верит и надеется.
   В крошечной ординаторской, где примостились два стола и продавленный диванчик.
   На одном из столов стоял монитор, молодой врач пытался обыграть машину. Она издевалась над ним: в очередной раз раздала вроде бы мизерную карту.
   - Или пан или пропал! - словно бросаясь в омут, решился он.
   На лбу и над верхней губой выступили капли пота, скулы вспухли желваками.
   Пропал, повторило эхо, слово неотвратимо навалилось.
   - Прошу присаживаться, - торжественно пригласил мой врач.
   Южанин, но питерского разлива, что старательно подчеркивал нарочито-изысканной речью.
   Диван заскрипел и промялся, пружины вонзились в ягодицы.
  - - Опять туза подбросила! - возмутился игрок.
   Врач мой развел руками, призывая понять и простить наши слабости.
   - Изменить программу, - предложил я.
   - Все равно ее добью! - пригрозил игрок.
   На горе его почти не осталось свободного места.
   Динамики были отключены, иначе бы машина откликнулась издевательским смехом.
   На экране выскочила надпись: компьютер предложил записаться на курсы по ликвидации безграмотности.
   Незадачливый игрок оттолкнул стул, опрометью выскочил из комнаты, на пороге, кажется, споткнулся на обе ноги.
   Мне было не смешно.
   - Согласно существующей практике, даже перед самой незначительной операцией..., - сказал мой экзекутор.
   На договоре стояли галочки, где следовало расписаться.
   Я всмотрелся в его лицо. Он не отвел глаза. За черными непроницаемыми зрачками не проглядывала спасительная синева. Такими же траурными были волосы.
   - Что ж, если надо.... - сдался я и опустил голову.
  - - Вы не волнуйтесь, все произойдет наилучшим образом, - утешил он.
   Разрешение, ответственность за операцию, прочитал я. В случае неблагоприятного исхода...
   Наивно было придираться к статьям стандартного договора, больничные адвокаты наверняка отшлифовали его до полной бессмысленности.
   И расписался пастой, а не кровью.
   - Вы еще относительно молодой мужчина..., - различил врач.
   - По этой причине будем пробиваться со стороны брюшной полости, - поведал о своей победной задумке.
   Машина в очередной раз сдала карты. Можно мизернуть, если в прикупе семерка и восьмерка к длинной масти.
   Нелепо надеяться на это.
   - И тогда вы стремительно подниметесь на ноги, опять станете продуктивным членом общества, - сказал врач.
   Если придет требуемая карта, загадал я.
   Он-то был продуктивным - со своей внешностью и манерами. Сестрички с отделения домогались его. И если дома ходили в разбитых тапочках, то на дежурстве облачались в модельные туфли. И ремешком в талии перехватывали халатик. И наносили на лицо боевую раскраску. И из-под шапочки задорно выпускали локон. И каждый бугорок, каждая потаенная складочка угадывались под одеждой.
   Молоденькие кобылки, млеющие при виде производителя.
   Я дотянулся до клавиатуры; машина открыла прикуп; зажмурился, как перед прыжком с вышки.
   Дверь осторожно, но настойчиво приоткрылась, оглянулся на скрип.
   - Простите..., - скромно, но уверенно то ли поздоровалась, то ли извинилась сестра.
   - Пожалуйте, - отозвался он привычной улыбкой.
   - Я думала...
   - Ничего предосудительного, - обменялись они позывными.
   Молодые, белозубые, жаждущие.
   Опутали друг друга тонкой и еще непрочной паутинкой.
   И можно одним неточным словом, неверным жестом разорвать эти тонкие путы.
   - Потом..., - вроде бы невпопад сказала соблазнительница.
   - Если... Нет, непременно и обязательно! - безошибочно откликнулся он.
   - Когда меня не будет... То есть, когда я выйду из комнаты, - сказал и поспешно поправился я.
   И скрываясь от вопросительно-недоуменного ее взгляда, наконец, взглянул на экран.
   Семерка и восьмерка пришли, у человечка, что в углу экрана наблюдал за игрой, вытянулось лицо.
   - Спасибо, - поблагодарил я машину или врача.
   Мизер был не ловленным, легче найти иголку в стоге сена, чем получить такой прикуп.
   - Я надеюсь, нет, я целиком и полностью уверен..., - сказал врач.
   - Я тоже, - нарочито потупилась девушка.
   Уже не паутинка, капроновая сеть накрыла их. Они еще барахтались и надеялись вырваться.
   Эта или другая сеть. Эта или другая самочка. С этим или с другим самцом.
   И не имело смысла противиться зову плоти.
   Кажется, они особенно и не противились.
   Бесшумно затворил я дверь ординаторской. Едва ли на мое бегство обратили внимание.
   Наверное, не напрасно судьба-насмешница подбросила мне требуемые карты.
  
   2. ЗНАХАРКА.
   Сосед мой по палате когда-то служил в военно-медицинской академии, поэтому не особенно доверяет лекарям.
   - Они и скальпель могут оставить и отрезать не то, - предупредил меня Федор.
   Сам он скептически относился к своему врачу и придирался к каждому его слову. Тот по возможности избегал недоверчивого пациента, а на обходе старался побыстрее выскочить из палаты.
   Но больной уверенно цеплялся за пуговицу и не давал убежать.
   А если, а вдруг, а бывает, тащил он врача в трясину своих предположений.
   Напрасно несчастный пытался нащупать дно в этом болоте. На бледном лице лихорадочно блестели глаза. Я деликатно отворачивался.
   Пуговица была приторочена на совесть. Я бы пришил ее на живую нитку - только это мог присоветовать узнику.
   Пуговица, наконец, отрывалась, врач убегал. При этом прихрамывал на обе ноги, косил на оба глаза, хрипел и шипел прохудившимся котлом.
   - У меня развалился позвоночный диск, а они решили, что камни в желчном, - поделился со мной страдалец.
   - Отказаться от операции? - спросил я.
  - Ну, не отказаться, а бдеть, - научил Федор.
   - Под наркозом? - удивился я
   - Не поддаваться, ни за что не поддаваться! - отринул специалист нелепые мои возражения.
   - Не поддамся. - Устал я от пустой болтовни.
   - Им только дай отрезать! - разошелся Федор.
   - Смотря что, - заметил я.
   Сам он то соглашался, то отказывался. И я подозревал, что на операционном столе врачи отыграются за его издевательства. Если и не отсекут голову, то на совесть прочистят мозги.
   - Можно и без ножа, - все еще ерепенился Федор.
   - Как филиппинские целители голыми руками? - спросил я.
   - Вот слыхивал я про одну знахарку, - припомнил он.
   Я вслушался в невероятную сказочку.
   Война, девочка из глухой деревни. Лучше бы каратели надругались над пленницей.
   Ночь перед расстрелом в выстуженном хлеву. На коленях с молитвой к Богу.
   Я молодая, хочу жить, еще ничего не изведала. Шесть или семь часов подряд, четыреста минут, двадцать четыре тысячи секунд. Выворачивая душу наизнанку. Искренне веруя и надеясь.
   Утром командир карателей отпустил пленницу.
   Она - местная дурочка, сказал он.
   На все четыре стороны, пусть идет к своим в лес, оказал великую милость.
   Она пошла босиком, в домотканой холщовой рубахе, по глубокому снегу и в лютый мороз под улюлюканье карателей - снега таяли под воспаленным ее воображением, вера и надежда были сильнее холода и ненависти.
   Война кончилась, девочка выжила, к ней потянулись жители окрестных деревень, потом страждущие из дальних краев.
   Они тоже верили, после долгой ночной молитвы врачевала она хворых.
   Исцеляла несчастных, их отчаяние опустошало ее до донышка.
   После смертного приговора бездушных эскулапов один из знакомых Федора отправился к ней.
   Деревушку, где жили знахарка, окружили непроходимые болота.
   И требовалось бесстрашно ступить в самую топь. И позволить облепить себя болотным гадам. И не стряхнуть ни одну пиявку. А терпеливо ждать, когда они насытятся и отвалятся. И не прихлопнуть оводов и слепней на обнаженном теле.
   И за комарами не видно неба. Уши закладывает от их гуда. Змеи нацеливаются длинным раздвоенным языком.
   - Я не смог пройти, - признался Федор.
   Домик знахарки на вершине неприступного утеса. И почти невозможно вползти по отвесной скале, оставляя на камне кровавый след. Вжимаясь в камень, цепляясь за малейшие расщелины.
   Орлы порвут распластанное твое тело, вгрызутся в печень.
   - Я не вынес эту боль, - сказал Федор.
   Или пройти раскаленной мертвой пустыней. И с каждым шагом все чаще попадаются выбеленные временем и ветром кости твоих предшественников.
   Федор не прошел пустыней.
   Или пробиться огнем, переплыть океан, одолеть безвоздушное пространство.
   Друг Федора или знакомый его друга.
   - Я не умею молиться, - признался я рассказчику.
   - Сначала один человек поверит, потом несколько, потом многие! - размечтался он.
   - Как это сделать? - спросил я.
   - Не знаю, друг не сказал, - вздохнул Федор.
   - Если жить болью каждого, долго не продержишься, - сказал я.
   - Вера, что мы об этом знаем? Может быть, истинная вера безгранична? - придумал Федор.
   - А ты? - спросил я.
   - Что? - не разобрался он.
   - Веруешь?
   - Кому? Этим коновалам? - удивился больной.
   - Где чистота наших дум и помыслов? - спросил я.
   - Не знаю, ох, не знаю, если б знать, - взгрустнулось ему.
   - Если б знать, - согласился я.
   Или веровать целиком и без оглядки, хотел я сказать.
  - Целиком и без оглядки, - согласился Федор.
  
   3.РУХНУВШИЕ СТЕНЫ.
   Сестрички подогнали каталку.
   - Сам дойду, - попытался я выстоять под их напором.
   - Так положено, - сказала маленькая и некрасивая.
   Не первой свежести ее халат был кое-как перевязан кушаком, тапки изношены, волосы в беспорядке выбились из-под шапочки, простоватое лицо не знало косметики и привлекало еще не поблекшей свежестью.
   Ее напарница, давешняя посетительница моего врача, нетерпеливо фыркнула.
   Есть более интересные дела, чем развозить по операционным подручный материал. Ноздри ее хищно раздулись, обнажились и нацелились похожие на щупальца волосики.
   - Раз положено..., - отдался я на милость победителей.
   - Вы не волнуйтесь, - успокоила некрасивая.
   Она одна везла каталку, после ремонта и сварочных работ железо было в зазубринах и могло поранить руки.
   Ладони и пальцы, что берегли для ласк и объятий.
   Ничто не устоит, настырные руки растормошат любого.
   Остро оточенные когти, лицо с запекшейся на губах и вокруг губ кровью.
   Цоканье каблуков траурного кортежа.
   И другое лицо - родное и близкое, я ухватился за него в последней надежде.
   - Не волнуюсь, знаю, не опрокинешь, - понесло меня по волнам пустословия. Лишь бы пройти смертельным проливом. - Довезешь в целостности и сохранности, не такой уж и хрупкий груз, нас создали с изрядным запасом прочности, может, пронесет на этот раз.
   - Я обязана...Обязательно пронесет, - смутилась девушка.
   Еще громче и надсаднее ударили каблуки, наверняка, на линолеуме остались вмятины.
   Старенький разбитый лифт заскрипел и рухнул, зазвенели туго натянутые канаты.
   Стены шахты раскачивались и грозили раздавить кабину.
   Они нависли; телом, грудью сестричка заслонила своего подопечного. Грудь ее мягко и трепетно обозначилась под халатиком.
   Приподнявшись на локтях, потянулся я к ней.
   Нам показалось, здание выстояло, она неохотно отстранилась.
   Локти мои подогнулись.
   - Вот еще, ради кого? - удивилась красавица.
   Под слоем краски различил я глубокие морщины. Потерявшие упругость груди были скованы матерчатой броней.
   Складки и перевязки опоясали тело.
   На такое позаришься разве что после бутылки, когда прекрасна и желанна любая.
   - Все у тебя сбудется, - напророчил я той, что утешила и приголубила.
   - Правда? - не поверила она.
   - Конечно. Знаешь, когда говорят только правду? -закинул я пробный камень.
   - У вас пройдет, обязательно поправитесь! - искренне всполошилась девушка.
   Я не успел ответить, двери операционной отворились, груз переложили на пыточный стол.
   На мясницкую колоду, и хотя была она тщательно выскоблена, я различил следы крови.
   Лампы вспыхнули и ослепили, слезы брызнули, лицо мое скривилось в скорбной гримасе.
   - Нет! Не страдаю! Не боюсь! Повышенная живучесть! - под нацелившимся ножом и занесенным топором в очередной раз повторил я.
   Нож вонзился, топор упал, последнее, что ощутил я в этой жизни, как нечто тупое и неотвратимое безжалостно вдавливают в беззащитную плоть.
   Стены, наконец, рухнули, ничто не выживет под этими обломками.
  
   4. БУДЕТ ЖИТЬ?
   Я закоренелый материалист, мне твердили об этом дома, в школе, в институте.
   Если долбить до бесконечности, то поддастся и самый прочный материал.
   И поэтому, когда некая субстанция покинет распластанное тело, воспарит над ним - не верьте своим чувствам и ощущениям.
   Не верьте напряженной зоркости и обостренному чутью несуществующего этого наблюдателя.
   Все неправда - топорик не вонзится в обреченную плоть, окровавленные пальцы не отогнут брюшину, нет скальпелей, отсосов и зажимов.
   Просто очередной эксперимент с собакой.
   Для этого отлавливают бродячих псов и даже подкармливают их перед закланием.
   Режут якобы на благо науки, ради получения очередных чинов и званий.
   Жалобно и обречено стонут загубленные создания.
   Халат моего врача залило кровью, свалявшиеся волосы прилипли к мокрому лбу. Глаз хищно прищурился, искусанные губы распухли.
   Если и создан он для любви, то кровавое это занятие измотало любовника.
   Зато пальцы были великолепные: длинные, гибкие, сильные.
   Пальцы хирурга и прирожденного убийцы.
   Не было сил и желания противиться им, подопытный пес безвольно отдался насильнику.
   Другие руки были не столь хороши, но так же сильны и тверды короткопалые пальцы.
   Что могла увидеть и разобраться в этом так называемая душа?
   Некая субстанция без соответствующего опыта и образования.
   Если дикаря перенести в наше время, то машины и механизмы посчитает он порождением враждебной силы и, коли достанет мужества, схватится за дубинку.
   Так неустрашимый Фома Аквинат сокрушил механического слугу, которого тридцать лет создавал Альбертус Магнус.
   Создатель бездыханно рухнул на пороге.
   Дикарь выронил свою дубину.
   Сподручнее забиться в щель, заслониться заклинанием и дрожащими руками.
   Палачи распороли тело, выдернули из него окровавленный ком мяса.
   Настырно застучала кровавая капель.
   С хлюпаньем ком шлепнулся на лабораторный столик.
   Гнилое мясо зашипело под химическими реактивами.
   - Что там? Быстрее! - поторопили нервные пальцы.
   Лакмусовая бумажка неопровержимо изменила цвет.
   Скептик обречено развел руками.
   - Поборемся! - то ли выругался, то ли проклял анализ мой врач.
   - Какой смысл? - удивился напарник.
   Даже под перчатками на фалангах его пальцев проглядывал толстый рыжий волос.
   - Не чудо, точность глаз и рук! - не согласился мой спаситель.
   Волосатые пальцы пожали плечами.
   Чудо и ловкость вылились в долгие часы операции, мучительно догорал короткий зимний день.
   В ведро полетели пораженные заразой лимфоузлы и другие второстепенные органы. Капли крови дымились и сворачивались в бурые катышки.
   На аппаратуре кое-где облезла краска и проглядывала ржавчина.
   Окна были заклеены. Но пластиковые шторы шевелились под порывами ветра.
   Когда ветер ударял в стену, то стонали стропила и перекрытия. И тогда операционная была похожа на рубку лайнера - хватит ли у капитана опыта и умения провести корабль бурным океаном?
   Хотелось надеяться, верить в это.
   Операция, наконец, закончилась, душа неохотно вернулась, долго и недоверчиво приглядывалась.
   Так беженцы возвращаются домой после войны. Стены вроде бы выстояли, но переломана мебель и вынесено все ценное. Мухи облепили кучу дерьма посреди комнаты.
   Врач наложил последний стежок, устало привалился к стене, уронил натруженные руки. Пальцы дрожали, не сразу удавалось унять эту дрожь.
   Усталое, изможденное лицо; где женщина, что поймет и утешит? Приникнет, поделится теплом, дарует жизнь и надежду.
   Напарник его глотнул спирт, глоток этот выдавил на щеки румянец.
   Надежда остается, пока жив человек.
  
   5. БУДЕТ ЖИТЬ.
   Очнулся я в реанимации на разделочном столе, на других столах страдали мои собратья.
   Выстуженная комната, конечности надежно пристегнуты, в глотку вставлена трубка - не вырваться, не позвать на помощь.
   И боль, что пронзает, сводит с ума - безжалостная и бесконечная пытка.
   Девица на соседнем топчане стонет и извивается в своих путах. Легкая простынка соскочила, почти не привлекает истерзанное страданием ее тело. Путаница мускулов и сухожилий, набухший и застрявший в горле крик.
   Чужая боль многократно усиливает твою.
   Комната эта предбанник другой - с мощными холодильными установками. Где только избранным полагаются отдельные камеры, а остальных штабелями складывают в общих отсеках, но никто не пожалуется на непрошеного соседа.
   Но пока еще ты рядом с мертвецкой, на лежанке, под грузом боли и отчаяния.
   Кавказец на дальнем столе похож на мертвеца, но на лице растет щетина, и все более густеет и курчавится волос на груди.
   Растет со скоростью бамбука, если так пойдет и дальше, то скоро заполнит все помещение, и можно заблудиться и задохнуться в этих зарослях.
   Я задыхаюсь; на другом столе напрасно бьется переплетение мускулов и сухожилий.
   Тоже пытаюсь вырваться, попытки оборачиваются острыми приступами боли.
   Врачам наплевать на страждущих, в своих убежищах гоняют они чаи или прикладываются к пробирке; строители гарантировали, что той старухе не пробиться сквозь стены и запоры.
   Я вижу старуху; распластавшись по стеклу, манит она костлявым пальцем, это к ней рвется девица; я вжимаюсь в стол, чтобы скрыться от пристального ее внимания.
   Скрежет по стеклу, неторопливое чаепитие в ординаторской.
   Она одолеет любую преграду, успеют ли они насытиться и наговориться?
   Петля на шее, палач готов выбить табуретку.
   Главный уже вздернул руку, доскачет ли гонец с царским указом о помиловании?
   В сладком ужасе публика затаила дыхание.
   Конь несется во весь мах, но может угодить в рытвину и сбросить всадника.
   Сквозь микроскопические щели медленно просачивается настырная старуха.
   Материализуется сначала почти бесплотным облаком, все более густеет эта субстанция.
   Холодно в комнате, постепенно замерзают наши члены.
   Пар от дыхания капельками мутной жидкости оседает на стенках пластиковой трубки.
   Они насытились, неохотно, вперевалку направились в мертвецкую.
   Рука готова упасть, палач нацелился выбить табуретку.
   Старуха материализовалась, занесла косу.
   Гонец на скаку выхватил из-за пазухи свиток царского указа.
   Старуха и палач замахнулись.
   Свист косы, предсмертный хрип, истошные вопли зрителей, последние мгновения жизни.
   Этих мгновений хватает, чтобы выстоять и возродиться.
   Дверь заскрипела, реаниматоры гуськом прошествовали в камеру.
   - Эта? - указал на соседний стол главный экзекутор.
   Различив Костлявую, оттолкнул непрошеную гостью.
   Они сами умеют и не нуждаются в ее помощи.
   Не было старухи, просто мне показалось, ветви деревьев и тени сложились в столь прихотливый узор.
   А лукавые литераторы выдумали гонца, что в последний момент остановил казнь.
   Не умеют прощать и миловать наши правители.
   - Наверное, выкарабкается, - сказали главному.
   - Живучи наши женщины, - удивился тот.
   Ну, скорее! мысленно поторопил я неспешную кавалькаду.
   - Это еще что? - углядел главный кавказца.
   - Бандюга, их разборки, - сообщили ему. - Понаехали, наводят свои порядки! - возмутились нашествием бандитов.
   - Таких не жалко, - приговорил его главный.
   Лишь бы не перепутали! мысленно воззвал я.
   Не перепутали, после нескольких незначительных замечаний кавалькада потянулась к дверям. По рыхлой спине лениво перекатывались лопатки.
   А я? неужели они забыли!
   То ли мне удалось выплюнуть, то ли сестричка выдернула из глотки трубку.
   - Больно! Воды! - прохрипел я в спину.
   Главный в удивлении обернулся.
   - Пока еще будет жить, - приговорил меня.
   Какое доброе и замечательное лицо. Морщины у глаз похожи на лучики солнца.
   Лучи эти отогрели.
  
   6. ПРАЗДНИК ЛЮБВИ.
   Подруга навестила меня.
   Прежде чем войти, долго собиралась с силами. И все равно с трудом одолела не такую уж и тугую дверь. Та неохотно поддалась, женщина просочилась в щель, на дверной коробке остались обрывки одежды.
   - Обыкновенная опухоль, ничего серьезного, - сказал я.
   Небрежно и обыденно; слух у меня средненький, но сам уловил фальшь в победной реляции.
  Слова эти ураганом налетели на нее; чтобы выстоять на пронзительном ветру, ухватилась она за спинку кровати. Костяшки пальцев побелели.
  Ветер согнул ее до земли.
   Разве нам суждено выстоять в бурю и непогоду?
   И не поймать убегающий ее взгляд - на нос, в угол, на предмет смотрят прожженные кокетки - где она освоила порочную эту науку?
   Или боится опалить пронзительным своим взглядом, оставить за собой прах и пепел.
   И все же ненароком опалила, мертвым и леденящим был ее огонь.
   Я тоже ухватился за спинку, пальцы наши переплелись - не отогрелись и не отогрели.
   - Ничего... Обыкновенная... Простая... Опухоль..., - послушно повторила подруга.
   Слова похожие на кубики конструктора. Выстроила их в таком порядке.
   А голос был хриплый и изломанный - и смотреть и говорить разучилась женщина.
   Я попробовал как она: скосил глаза к носу, крапинки угрей разрослись до траурных пятен. А в углу сидел Федор, растопыренной пятерней заслонился от траурного вестника.
   Я стиснул холодные ее пальцы, подруга улыбнулась, затрещали и полопались лицевые мускулы, глаза заполнили еще не выпавшие слезы.
   И надо помочь ей, чтобы она помогла мне.
   - Я знаю, это ерунда, мне сказали твердо и неопровержимо, - прокаркал я.
   Воронье насторожилось и сбилось в стаю - толпой легче противостоять любой напасти.
   - Что ты убиваешься, как на поминках! - растормошил я непрошеную плакальщицу.
   - Посмотри, я верую! - потребовал от нее.
   Знал, что справится, все мы способны пережить чужую беду и горе.
   Пусть не сразу, но привыкнет. Огонь когда-нибудь пожрет все топливо.
   - Скоро я поправлюсь и выйду, - помог я загасить пламя. - Мы немедленно устроим повальный праздник любви, такую закатим оргию, что все задохнутся от зависти! - придумал и сам поверил.
   Только так можно выстоять.
   Отдался безумно и без оглядки, что мне завистники и соглядатаи!
   Пусть приникнут к замочным скважинам, к щелям и мутным стеклам!
   Пусть измаются в напрасных попытках отдаться этому безумию!
   Только в смертельной опасности можно отдаться.
   Я вообразил, подруга тоже, у нее не получилось, головешки зашипели, дым выел глаза, она закашлялась.
   - Еще! Попробуй! - приказал я.
   Она сосредоточилась.
   Груди ее распахнулись под настойчивым моим взглядом.
   Тяжело повернулись глазные яблоки, она, наконец, посмотрела, можно захлебнуться и погибнуть в бездонной глубине ее глаз.
   Я захлебнулся - груди ее и лоно распахнулись.
   И выжить можно, только забрав все.
   Мы слились под грохот гибнущего мира.
   Камень и живая материя распались на первоначальные составляющие.
   На то ничто, в котором заключено все и откуда рано или поздно возникнет мир.
   Другой мир, где люди отринут страх смерти, и не надо будет спасаться безумной страстью и похотью.
   Мир этот возник.
   Федор по стеночке попытался просочиться к двери. Задыхаясь и прижимая ладони к изношенному чреву.
   И было нелепо покуситься на него.
   Просочился и вывалился и поскакал, припадая и спотыкаясь на все копыта.
   Чуть ли не единственный, кого не коснулось переустройство мира.
   Праздник, вызревший в боли, отчаянии и безумии.
   Врач мой приосанился, встопорщил петушиный гребень, шпоры его зазвенели.
   Сестрички распушили хвосты, острые их коготки спрятались по мягким подушечкам.
   Повальный праздник, что измыслил больной.
   Придумал и поверил в скорое и обязательное выздоровление.
   Если б этот праздник мог продолжаться вечно.
  
  7. МОЖЕТ БЫТЬ.
   - У нас было? - взмолился я вечером, когда боль окончательно доконала.
   - Подглядывал за вами, но всего лишь чужой праздник, - признался Федор.
   - Даже, если придумываешь, но когда очень хочется..., - простонал я.
   - А я только гость, - признался Федор.
   - Так все и было, - настоял я.
   Среди боли, что наваливалась рывками. Но не было очищения в этой пытке.
   - Что? - спросил он.
   - А разве у тебя по иному? - спросил я.
   - Еще будет? - предположил он.
   - Музыкантов учат с детства, - не сдержался я.
   - Ты о знахарке? - спросил Федор.
   - О Вере и Надежде, - подтвердил я.
   - Нет их, - отомстил мне страдалец.
   - Такое не придумать, - не поверил я.
   - Все можно придумать.
   - Фантазерам и мечтателям, что обитают в эфемерных своих замках, - сказал я. - Но ты приземленный человек, прочно стоишь на ногах. Именно такие побеждают, за ними будущее, - польстил его самолюбию.
   - Ты настоящий! - взмолился о помощи.
  - Мы не нашли деревню, - оттолкнул меня Федор.
   Но фантазия моя уже воспарила. И зверя, что терзал изнутри, удалось запереть в клетку. С размаху бросался он на решетку. Штыри прогибались, но держали.
   Непроходимые болота. По колено, а то и по пояс в зловонной жиже. Выручая соратников, но теряя разуверившихся. Пучина сомкнется над запрокинутой головой, из глубины поднимется и лопнет пузырь.
   А потом на большой земле, грудью на пожухлую или прелую траву, раскинутыми руками обнимая земную твердь.
   Но мертва эта земля без человека.
   Сгнили и превратились в прах заброшенные дома, только фундаменты да остовы русских печей угадываются среди буйства зелени.
   Да одичавшие собаки изредка забредают на пепелище.
   Боль опять навалилась, я с такой силой вцепился в спинку кровати, что захрустело железо или костяшки.
   - Цивилизация, - пожалел меня и растолковал Федор.
   Цивилизация обернулась бесконечными свалками. И можно днями и месяцами бродить среди гнили и отбросов. Жить этими отходами. Мы живем и задыхаемся в своих же испражнениях.
   - Но где-нибудь, может быть..., - взмолился я.
   - Что? - спросил он.
   - Хотя бы крошечные островки чистоты и надежды.
   Экзекутор мой недоверчиво пожал плечами.
   - Ну что тебе стоит, ну скажи! - настаивал я.
   С таким отчаянием и безнадежностью, что поддался бы и самый жестокий.
   - Наверное..., - неуверенно сказал Федор.
   - Знахарка и колдунья... После ночной молитвы возложит длань и исцелит.
   - Я только гость? - неожиданно вспомнил он.
   О чем-то спросил, не разобрать было за очередной моей выдумкой.
   - Что теперь вспоминать..., - отмахнулся я.
   - Да, я привел к ней своего знакомого, - сознался Федор.
   И если до этого мямлил и проглатывал слова, то теперь голос окреп, обрел командирскую властность.
   Кажется, он дослужился до двух широких полос на погонах.
   Наши старшие офицеры умеют постоять за себя. Уверены в своем превосходстве над гражданскими чинами. ( Если те, конечно, не облачены властью.)
   В заброшенной этой деревне еще теплилась жизнь. Калитка покосилась и рухнула, стоило дотронуться до нее. Пыль запорошила лицо и одежду. Я закашлялся, стены еще больше накренились. Ладонями прикрыв голову, осторожно толкнулся в двери сарайчика. Издевательски оскалились высушенные упыри.
   Глаза заскрипели, старуха посмотрела. Такая дряхлая, что могла рассыпаться от дуновения ветерка.
   - Достижения медицины... Наши так называемые лекари..., - подробно и бестолково объяснил пришелец.
   - Поздно, люди разуверились, я разучилась, - прошамкала старуха.
   - Люди...Множество...Безликая масса, - сказал несчастный. - Но когда касается тебя, когда наплевать на муки и страдания человечества...
   - Не жалеть людей? - изумилась старуха.
   - А кто меня пожалеет?
   - Что посеешь..., - сказала она.
   - Ты поможешь? Ты обязана! - навис я над старческой ее немощью.
   - А что ты посеял? - спросила она.
   Еще более безжалостная, чем врачи, чем подруга.
   Молодая и здоровая женщина не может понять страждущего.
   А эта все знает и умеет, но не желает помочь.
   Я ухватил ее за плечи, косточки смялись под грубыми пальцами, встряхнул немощное тело.
   - Заставлю исцелить! - вскричал я.
   Изломал ее.
   С веревки сорвались высушенные летучие мыши и нетопыри. И трухой рассыпались у ног. Дурманом отравили снадобья.
   В давно заброшенном доме - даже собаки разучились лаять и завыли, учуяв человека.
   Знахарство и колдовство выдохлись под нашествием цивилизации.
   Города своим смрадом и свалками расползлись по планете.
   Боль истерзала до невыносимости бытия.
   - Я говорил, предупреждал.
   Голос моего мучителя пробивался сквозь кровавые сгустки боли.
   - Они не вмешиваются после врачей, - сказал он. - Иначе разойдутся швы, вмешательство после ножа равносильно гибели. Надо было отказаться от операции.
   Я рассвирепел под траурными, прощальными его словами.
   - Верую медикам! - отринул его приговор.
   - Кому? Этим невеждам и коновалам? - не угомонился он.
   - Они что-нибудь придумают и спасут! - ухватился я за призрачную надежду.
   И столько ярости и отчаяния было в моем голосе, что он не посмел перечить.
   - Наверное, придумают и спасут, - откликнулся неверным эхом.
   - Еще не поздно, и ты будешь хозяином, - пожалел его я.
   - Мы, - поправил он.
   - Может быть. - Как за поручень последнего вагона ухватился я за уходящую жизнь.
  
   8. ЕДИНСТВЕННЫЙ ВЫХОД.
   Вечером выполз я из камеры.
   Лечебница переполнена, только пустуют платные палаты в нашем отсеке.
   Коридор плотно заставлен кроватями, от некоторых протянуты трубки к пластмассовым бутылям. Моча постепенно заполняет емкость.
   Пахнет, как в запущенном общественном туалете, не хватает только мужиков с выпивкой.
   Чем мерзнуть на улице, лучше расположиться в уютном помещении.
   Сестры и врачи давно притерпелись к запаху, неужели он навечно въестся в поры?
   Недавно привезли женщину с острой болью, она кричит во время приступов.
   Вот тело ее изогнулось словно в пароксизме наслаждения, зрачки закатились, стон резанул по напряженным нервам.
   Парень на соседней койке тампонами заложил уши. Доморощенный следователь в его книжице распутывал очередную нелепицу.
   - Сделайте что-нибудь! - взмолилась женщина.
   Сестрички не было, я отправился искать. Обеими руками зажимая рану, отчаявшись и погибая вместе с женщиной.
   Сестрицу отыскал в подсобке, с подругами поедала она торт. Неохотно обернулись недовольные лица.
   Девушки были на одно лицо - в разноцветных пятнах небрежно наложенного грима.
   - Из-за нее мы тоже страдаем, - позвал я одну из них.
   - Все меры приняты, - оттолкнула меня наша сестра.
   Наверное, та, что помогала везти на операцию и боялась оцарапать ладони.
   - Что вы, нелюди? - не сдержался я.
   - Это психическое, ей кажется, - объяснила сострадательная.
  - Сестра, что заслонила во время обвала. Груди ее тогда мягко расплющились, я не успел насытиться живительным их теплом.
  - - Мы выживем?
   - Уйдешь ты, наконец? - устали от моей бестолковости.
   Я побрел под стоны и проклятия страждущих.
   Она выживет, вытерпеть можно любую боль, страдание обновит и возвысит.
   И тогда каждой клеткой тела потянешься к робкому зимнему лучику солнца, запрокинешь голову.
   Насытишься этой безделицей, пусть другие не заметят и пройдут мимо.
   Я запрокинул голову, лампа потемнела по краям и потрескивала.
   В искусственном свете еще более безжизненными были лица.
   Каждое время года воспримет как подарок судьбы, придумал я.
   Чтобы зимой на лыжах скатиться с крутой горки, а в марте вместе с ребятишками построить ледяную запруду. И промокнуть в весенней распутице. А летом переплыть озеро, и на плотах сплавиться бурной протокой. Заблудиться на русском севере и все-таки после долгого блуждания выйти к жилью. Осенью собирать грибы, и чтобы каждый гриб был открытием.
   Наслаждаться бурей и проливным дождем, первыми заморозками и хрупким ледком под ногами.
   Все это будет у той женщины, что в коридоре напрасно взывает к милосердию.
   В любовной истоме дугой изгибается на постели.
   Будет у других, даже у тех, кому перерезали мочевые протоки. И пусть придется ходить с пластиковым мешком, и эстеты будут морщиться от твоего запаха.
   Жизнь прекрасна и в таком проявлении.
   Согласен быть инвалидом с грубо обструганной деревяшкой вместо ноги. С повязкой на пустой глазнице, с рукавом, заправленным под ремень. Обрубком, что передвигается на тележке.
   Можно прожить без мочевого пузыря, без почки, с аденомой простаты и другими старческими недугами.
   Согласен быть лучиком солнца на почерневшем от копоти снегу. Или стать этим снегом. Бледной травинкой, пробившей асфальт. Асфальтом, если камню дано чувствовать.
   Они будут - почти все, что окружают меня в лечебнице.
   Разбитные парнишки, повстречавшиеся во время ночных странствий.
   Не спится, и пытаешься спрятаться от раскатистого победного храпа соседа.
   Все угомонились, исстрадавшаяся женщина забылась, одна нога свесилась, с внутренней стороны бедра курчавятся рыжеватые волосы.
   Пышное изобилие тела, другие зароются в него лицом.
   Будет ли мне дарована эта отрада?
   Бутыль под соседней койкой переполнена, от нее тянется вонючий ручеек, парень уронил в него потрепанную книжицу.
   Больница забылась беспокойным сном, с лестничной площадки доносятся возбужденные голоса.
   Я бреду на манящий и спасительный огонек.
   Два парня, у одного перевязана голова, под повязкой на затылке выступило бурое пятно. Другой бережно прижимает к груди забинтованную кисть.
   Алкоголь будоражит их кровь.
   Напиться бы до забвения, до полного отрицания своей сущности.
   Первый проклинает молокососов, что налетели трусливой стаей.
   Но будет жить, рана затянется, в крайнем случае дыру прикроют титановой пластиной.
   Второй потерял палец на прессе или на раздолбанном токарном станке, но еще осталось, чем ковырять в носу, стоит ли печалиться о такой малости?
   Они и не печалятся, за бутылкой дешевого портвейна забыли о пустяковых травмах.
   Я хочу быть на их месте, но отказываюсь, когда мне предлагают выпить.
   Пока еще отказываюсь, может быть, врачи ошиблись и все обойдется, если досконально следовать их предписаниям.
   Парни тут же забывают обо мне.
   Из окна виден больничный дворик, похожий на тюремный, не хватает вышек по углам стены.
   Мертвый дворик с протоптанной в снегу тропинкой, по ее обочинам валяются растерзанные упаковки от лекарств.
   Неохотно отступаю я от надсадного веселья ночных собутыльников.
   На черной лестнице из окна видна помойка, двое уже вышли на промысел. Роются в отходах, добычей заполняют мешки.
   Будут жить, пусть в смраде и во всеобщем презрении.
   Что им наше осуждение?
   Городская свалка изрыта многочисленными норами. Там они спят и справляют нехитрый праздник любви. Если еще нуждаются в докучливых этих упражнениях.
   Удастся ли мне отпраздновать?
   Хотя бы на манер бродячих псов.
   Несколько кобелей пристроились к загулявшей сучке.
   Двое сцепились в драке. Шерсть летит клочьями.
   Третий, хитрый и пронырливый, поспешно взгромоздился на нее. Торопливы и трусливы его движения. Сучка не противится.
   И от этого окна пришлось отступить.
   Все напоено жизнью, бесполезно завязывать глаза и затыкать уши.
   А я пытаюсь.
   Понуро поплелся в свою камеру.
   К другим смертникам, вместе легче смириться с неизбежным.
   Мимо сестрички, что задремала на посту. Голову уронила на руки, сладко причмокивает во сне.
   Мимо женщины, с которой сползло одеяло. Камни уже вышли, боль отступила, ночная рубашка задралась, трусики сбились.
   Проснулся и облизывается парень на соседней койке.
   Я зажмурился.
   Кое-как добрел до своей камеры.
   Храп соседа похож на траурный глас трубы.
   Нахлобучил на голову подушку.
   Прижал ее обеими руками.
   Самый лучший, единственный выход.
   И опять ничего не получилось, не так-то просто, невозможно добровольно уйти из жизни.
  
   9. ПРОГРАММА ВЫЖИВАНИЯ.
   Как часто бывает у нас, морозы сменились оттепелью, сырой гиблый воздух принес грипп и простуду, выживших пациентов поспешили раздать родственникам.
   После долгих колебаний Федор согласился на операцию, врачи что-то напутали и теперь с переменным успехом пытались спасти его.
   Вместо Федора пришел опытный кляузник и предвзято приглядывается ко мне. Заносит в памятную книгу каждое неосторожное слово. Книга разбухла от записей.
   С трудом упросил я врача отпустить меня домой. Для прощальной беседы сошлись мы в ординаторской.
   Кроме нас никого не было, компьютер сломался, молодые и зеленые более не проигрывались в пух и прах.
   Из дивана выскочило еще больше пружин, с трудом удалось устроиться на буграх.
   - Мы попытались сделать все возможное, нам удалось превысить скудные наши возможности, - обнадежил меня врач загадочной фразой.
   Как и положено, во время эпидемии спрятался за марлевой маской и низко надвинул шапочку.
   Искаженный маской голос глухой и безжизненный.
   Компьютер сломался, в кармане нащупал я два кубика, подобранных во время ночных странствий.
   Кто-то испытал судьбу и отшвырнул неверные кости.
   Любое испытание - всего лишь вероятностный процесс, даже сотые доли процента оставляют хотя бы тень надежды.
   - Спасибо, - с кривой улыбкой, скорее напоминающей гримасу, откликнулся я на его славословие.
   Мне не полагалась маска, но таким же мертвым был голос.
   - Предприняли, надо заметить, отчаянные и героические попытки, - сказал он.
   И если в операционной яростно и восторженно командовал, и глаза победно блестели, то теперь притушил этот блеск и спрятался за пустыми словами.
   - Вопреки стараниям врачей больной будет жить, - отшутился я.
   Хотелось верить, что в глупой шутке содержится хоть малая толика истины.
   - Ну, несомненно, - вяло согласился он.
   - Жить, а не существовать! - постарался я стряхнуть свое оцепенение.
   - Жизнь в любых проявлениях..., - угадал он недавние мои помыслы.
   Согласился на малость, необходимо было расшевелить его.
   Чтобы грипп или другая неизлечимая болезнь не сокрушили организм.
   И тогда, может быть, повезет и мне.
   - Смотрите! - потребовал я.
   Вытащил из кармана кубики и швырнул их на стол. Был уверен, что обязательно выпадут шестерки. Ни мгновения не сомневался в победном результате.
   Видимо, когда-то в ординаторской было окно, но отдушину заложили, по контуру кладки пошли трещины, я едва сдержался, чтобы плечом не снести эту стеночку.
   Душно в комнате, глотнуть бы болезнетворный, гнилостный, загазованный городской воздух.
   Врач взмок и сдернул с лица маску, я стер со лба испарину.
   Выпало две единицы - тоже блестящий результат, наверное, более редкий, чем желаемый.
   Эти единицы требовалось уравновесить разгульной бесшабашностью, я уравновесил.
   - Не пропускать ни одной привлекательной бабенки! - попытался расшевелить себя и его.
   Чтобы сестрички как встарь выстраивались перед ординаторской. И чтобы под одеждой угадывалась каждая потаенная складочка.
   - Ну, если в этом есть жизненная необходимость..., - вяло откликнулся он.
   Есть, не сомневался я.
   Иначе, когда его напарник в очередной раз безнадежно пожмет плечами, он согласится со смертным приговором.
   - И каждая должна быть уверена, что единственная! - придумал я.
   Щеки его слегка порозовели, глаза едва заметно заблестели.
   - Всего себя, весь мир швырнуть к ногам очередной избранницы!
   Голос мой окреп, слова отражались от стен и многократно усиливались.
   - И тогда не только она - мир будет твой! - придумал я. - Забыть болезнь и страх! - уговорил себя.
   - Вспыхнуть и гореть! И пусть ненадолго хватит этого горения, отовсюду будет виден огонь! - начертал себе жизненную программу.
   И услышал, как у дверей толпятся сестрички и женщины, позабывшие о своих недугах.
   Все красивые и желанные.
   Научил и совратил его. Он родился и вырос на севере, кровь его загустела на морозе. Впрыснул в нее достаточную дозу южного темперамента.
   Лихорадочный блеск глаз. Чувственные, налившиеся соком желания губы. Длинные и сильные пальцы хирурга и насильника.
   Городские сводки - эпидемия гриппа неожиданно пошла на убыль. Радость и недоумение в голосе диктора.
   - Бросьте кости, - хрипло сказал врач.
   - Сколько? - спросил я.
   - Семь, для меня счастливое число!
   Для меня, выделил голосом.
   Словно отказал больному в помощи.
   Или окатил ушатом холодной воды.
   И от этого заледенело волшебство.
   Была комната с заложенным окном, надсадно потрескивали трубки ламп, экран монитора покрывал толстый слой пыли. На халате проступали застиранные пятна.
   От гриппа поблескивали глаза, щеки были пунцовыми.
   Бесполезно бросать кости, я долго тряс их перед броском.
   Одна легла сразу, другая встала на ребро и долго балансировала. Неохотно перекатилась на бок.
   Это было равнозначно чуду - в сумме выпала семерка, удачный ход посрамил мое неверие.
   Судьба поманила, нелепо противиться недвусмысленным указаниям.
   Покачиваясь, выбрался я из комнаты.
   И каждую девицу одаривал улыбкой. Частицей еще оставшейся во мне надежды.
   Некоторые откликались.
   Мои девицы, я еще наслажусь их непорочностью и утренней свежестью.
   Буду жить, пока могу наслаждаться.
  
   10. ВОЗВРАЩЕНИЕ.
   Дома после ужина - вина не было, и кусок не шел в горло, и напрасно чадили свечи, и праздник был не в праздник - я привычно и повелительно уронил ладонь на ее колено.
   Она зажмурилась и запрокинула голову, затылком уперлась в книжные полки. Книги накренились и грозили рухнуть.
   - Нет... подожди... Потом... Не надо..., - сбивчиво откликнулась она.
   Отвыкшая от ласки, непорочная женщина, измученная и обездоленная долгой своей непорочностью.
   Медленно и вроде бы неохотно ладонь поползла по ноге.
   Окна законопачены, жарко в комнате, хватило бы легкой рубашечки, она облачилась в плотное, похожее на балахон платье и изнывала в шерстяных колготках. Шерсть эта царапала ладонь.
   Напрасно и отчаянно вцепилась в мою руку. Повисла на ней всей тяжестью тела, я поддался этой тяжести.
   Если бы хоть в прорехе мелькнуло обнаженное тело.
   Попытался вообразить.
   Обычно фантазии моей хватало крошечной зацепки.
   Расплывчатого женского силуэта в полутемном окне, шума воды в соседней квартире, голосов на лестничной площадке. И тем более легко вообразить под одеждой.
   Я вгляделся и прислушался.
   За окном угадывалось свечение экрана. Очередной кандидат на выборную должность нудно и бестолково рассказывал о грандиозных планах.
   А вода шумела в туалете, тугие ее струи смывали грязь и непотребство нашей жизни.
   И молодежь покинула парадную. Они не сидели на ступеньках, не пускали по кругу закрутку с травкой.
   А под одеждой не различил ни одного изъяна, тело казалось пустыней, глазу не за что зацепиться в этом однообразии.
   Желание горячей волной не ударило в нижнюю часть живота, кровь не вскипела в безумной страсти.
   Мне лишь показалось, что руки ее отталкивают мою ладонь; если женщина не сопротивляется, то нелепо насилие.
   Устало и обречено откинулась она на спинку кресла.
   Грубая шерсть исцарапала ладонь.
   Я убрал руку и подул на воспаленную кожу.
   Боль не проходила, от живота толчками растекалась с током крови.
   А она не пожелала излечить.
   Кусала губы, слизывала и заглатывала кровь и рвущийся из горла крик.
   Я снова попытался вообразить, словами помог увечному воображению.
   - Там такую женщину положили в коридоре, - хрипло поведал о надуманных приключениях.
   - Если бы..., - откликнулась подруга.
   - Что? - спросил я.
   - Какая женщина? - спросила она.
   - Жаждущая и великолепная, - придумал я. - По ночам сбрасывала одеяло, мужики приползали даже с других отделений.
   - Если б мне было можно, - проговорился я.
   Под бестолковый мой рассказ подруга ладонями надавила на грудь.
   - Мне можно? - спросил я.
   - Можно... Нужно... Обязательно..., - отрывисто откликнулась она. Каждый отрывок ладонями выдавливала из груди. Мука эта, наверное, доставляла ей садистское удовольствие.
   - Но потом, когда ты окрепнешь и оправишься, - прохрипела она.
   Врач не сказал мне, с присущей женщинам дотошностью разузнала она все подробности.
   - Потом... потом..., - зациклилась женщина.
   И каждое ее проклятие если и не было окончательным приговором, то казалось надежной земляной насыпью по берегам разлившейся в половодье реки. Чтобы не затопило жилье и поля.
   Врач сказал, глупо и бессмысленно выполнять путанные их предписания, в жажде и привычке жизни невольно хватаешься за соломинку.
   Или действительно изнурила меня болезнь, надо время и терпение, чтобы оправиться.
   А подругу попытался утешить пустыми словами.
   - Сползались со всей больницы, - придумал я. - Пускали слюни и изнывали около ее постели.
   Ранее я бы возбудился от этих слов. Но, скрупулезно следуя врачебным предписаниям, зачитывал скучный и постылый текст.
   - Мечтали лицом зарыться в обнаженное ее тело, - зачитал я.
   Одной рукой вдавливая и терзая грудь, другую уронила она на колено.
   Подражая ей, уронил я на свое.
   - Такая высокая кровать, - придумал я. - Будто крепость с неприступными стенами.
   Ладонь ее заползла под платье, материя взбугрилась на ищущих пальцах.
   - Если не могли одолеть стены, то припадали к ножкам кровати, к ее следам на линолеуме, - придумал я.
   Заползла и теребила резинку колготок.
   А мои пальцы не могли расстегнуть молнию на брюках.
   - И сестрички на отделении..., - сказал я. - Халатик на голое тело...
   И ее и мои пальцы одолели.
   Она откинулась на спинку кресла, тело ее конвульсивно содрогалось.
   Я нащупал вялый и мягкий член.
   - Каждая потаенная складочка под халатиком, - вспомнил я. - Потаенная и выставленная напоказ.
   Под настойчивыми словами и пальцами член едва заметно окреп.
   Налился остатками былой силы, тенью этих остатков.
   Будто удалили кость, а мускулы атрофировались от долгого безделья.
   Женщина изогнулась на пыточном ложе.
   Если б она хоть немного, хоть сотой долей своей похоти помогла мне.
   Но забыла о моем существовании.
   Досконально выполняя предписания врача.
   Когда я оправлюсь от болезни... Если оправлюсь.
   Она очнулась, не глядя на меня, кое-как выкарабкалась из кресла. Плечи ее поникли, под тканью явственно обозначились лопатки. На спине выступили ребра. А ягодицы такие маленькие, что их можно запросто упрятать в горсти.
   - Если б ты помогла... - сказал я.
   - Ложись спать, поздно, - сказала она.
   Разобрала постель и опять не посмотрела.
   - А ты? - спросил я.
   - Я почитаю, подумаю, - отринула даже намек на близость.
   Не только болезнь; наверное, меня не прельстило изнуренное ее тело.
   Всегда тянуло на крепких, ядреных, а попадались хрупкие, изнеженные.
   Я разделся, повернувшись к ней спиной.
   С головой укрылся одеялом.
   Если она и читала, то не слышно было шороха страниц.
   Сон, наконец, милостиво снизошел.
   И в ночной нереальной жизни никто не посягнул на незадачливого мечтателя.
   И дородные, и худые - все обходили его стороной, непрошено вламывались в сны других верных и преданных семьянинов.
  
  
  11. СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА.
   Как преступника тянет на место преступления, так и мы иногда обращаемся к памятному прошлому, память надежнее и реальнее действительности.
   Ненароком забрел я на забытую улочку.
   Раньше дом от дороги отделяли вековые тополя, даже зимой ветви прикрывали здание.
   Деревья вырубили, почерневшая ледяная короста на газончике была в многочисленных собачьих отметинах. Стены обнажились, безжалостное время изломало и искорежило их. Балкончик, на котором любили отдыхать старики, убрали, из стены торчали неровно обломанные балки. От крыши наискосок до первого этажа шла рваная трещина в заплатах маячков.
   И прохожие торопились побыстрее проскочить мимо аварийного строения.
   Но жильцы притерпелись к постоянной опасности, дом простоял сотни лет и доказал свою надежность.
   Улица упиралась в канал, туда до сих пор сбрасывали сточные воды, даже в лютые морозы вода не замерзала. Испарения смешивались с дымом тепловой электростанции на другой стороне канала.
   И когда оттуда дул ветер, жильцы закрывали окна, но все равно кашляли и задыхались.
   Но им не засчитывали год за три или за пять, как на войне.
   Может, и засчитывали в небесной канцелярии, на эти года укорачивали срок жизни.
   Даже тем, кто вроде бы вовремя покинул гиблые края; один из них вернулся на пепелище.
   Занял удобный наблюдательный пост в закусочной напротив парадной.
   Раньше здесь можно было подзаправиться дешевыми и съедобными пирожками, разве что самоубийца покусился бы на нынешнюю позеленевшую колбасу.
   Я покусился, чтобы чем-то заполнить пустоту ожидания.
   Ярко размалеванная девица за стойкой не оплакала очередную жертву.
   Таким пустотой и безразличием повеяло от нее, что пришлось заказать дежурную стопку.
   Впервые разговелся я после больницы, рука дрогнула, драгоценный напиток едва не пролился. Шибануло бензиновым духом.
   Любой мотор заглохнет от этого топлива.
   Я зажмурился в предвкушении удовольствия, все равно не мог заставить себя проглотить отраву. Тогда пальцами другой руки зажал нос.
   И готов был страусом зарыться в песок, но вместо этого, как бросаясь в пропасть или всходя на эшафот, влил в себя отвратительное пойло.
   И услышал, как оно забурлило под действием желудочного сока.
   Если другие наслаждаются выпивкой, то мое наслаждение обернулось тупой болью в животе и судорогами, глаза застлало туманом.
   И в этом обманчивом, а может быть, еще более реальном мире ногти буфетчицы превратились в остро отточенные ножи, рот оскалился окровавленными клыками. Я попятился, спиной нащупал спасительную дверь.
   Деревья вырубили, вместо них повтыкали прутики. Я прислонился к тоненькому стволу, он согнулся под тяжестью обмякшего тела.
   И выпивка не принесла отраду, и к былому не вернуться; двери парадной хлопали, из тумана выступали незнакомые лица.
   Наверняка, дом этот расселили, южане, что постепенно просачиваются в город, захватили заброшенные квартиры.
   Где светлые квадратики от снимков на стенах почти неразличимы под слоем копоти.
   И не имеет смысла ждать и надеяться; разгоняя туман руками, отступил я от былого.
   И на прощание оглянулся на скрип двери.
   На улицу вывалились женщина с подростком.
   За поднятым воротником и низко надвинутой шапкой не различить лицо, пальто обвисло на некогда дородном, а теперь усохшем теле.
   Незнакомая женщина, но как встарь изломала она руку: сначала локтем уперлась в живот, потом наклонилась, чтобы щекой дотянуться до пальцев.
   Та и в холод не признавала перчаток, эта и в оттепель натянула варежки.
   Но под моим надзором зубами сдернула с одной руки. Вторую оттягивал тяжелый пакет.
   Зубы обнажились, ровную их белизну сменил желтый налет, некоторые были выломаны, края пробоин почернели.
   Незнакомая женщина - ранее не мог я надивиться на ее походку, сначала она резко и решительно выбрасывала вперед ногу, потом медленно и задумчиво подтягивала к ней другую.
   Эта шагнула неуверенно, но по былому подтянула ногу, полы пальто разошлись на долгом шагу.
   Грудь обвисла, истекла соком молодости, выжатые оболочки грудей распластались по животу.
   Кожа ни животе тоже обвисла, наползла на лобок.
   Ноги распухли, икры взбугрились переплетением вен, бугры налились черной кровью.
   И пальцы, когда она сдернула варежку, были узловатыми, подагрическими.
   Морщины впечатались в лицо, на дне этих ущелий угадывались русла пересохших рек.
   Волосы поредели, редкие волосинки резинкой были стянуты в жидкий узелок на затылке.
   В смятении отступил я за тонкий ствол, он не прикрыл, тогда прикрылся растопыренными пальцами.
   Раньше она всегда чувствовала ищущий и жаждущий взгляд, тогда запрокидывала голову, ткань на груди лопалась под напором плоти.
   По старой привычке вздернула голову.
   Морщинистая шея обнажилась, дернулись сухие оболочки грудей.
   Раздаривала себя всем, нынешние ее ужимки были жалкой пародией на былое величие.
   Дожди прекратились, реки пересохли, степь обернулась пустыней, ничто не напоминало о вчерашнем изобилии.
   Сгорбившись, опершись на руку проводника, прошаркала мимо опешившего наблюдателя.
   Девочка, что вела ее, оглянулась, скользнула по мне ничего не выражающим, пустым взглядом.
   Было ей лет десять-двенадцать, пальто, подбитое комковатой ватой, неровно топорщилось на худом теле. Личико было стянуто к длинному неровному носу, одноклассники наверняка не замечали замухрышку.
   Девчонка, не имеющая никакого отношения к женщине, а тем более ко мне. Соседка по квартире, вызвавшаяся проводить старого занемогшего человека.
   Я ушел от изменницы, даже не выслушав путанных и лживых ее оправданий, пусть любому искателю приключений распахнет она порочное свое лоно. Пусть другие вспашут обильную эту ниву. И в первые годы, может быть, снимут богатый урожай. Но иссякнет обманчивое плодородие, если вовремя не приласкать землю.
   Эти так называемые пахари только брали, ничего не оставляя взамен.
   И теперь, случайно вернувшись в некогда знакомые края, обнаружил я бесплодную пустыню.
   Ветер перекатывал песок, змейки спешили зарыться в него от изнуряющего жара.
   И ни один странник не забредет в гиблые эти места.
   Я не отвечал на покаянные ее письма и бросал трубку, услышав знакомый голос.
   А однажды, увидев ее на лестничной площадке, спустился пожарной лестницей. Вылез в окно и дотянулся до хлипкой ржавой конструкции.
   Крепления стонали и выдергивались из стены, зазубрины на железе калечили ладони.
   Попал во двор, а там затаился в подвале.
   Чем стремительнее иссякало плодородие, тем отчаяннее цеплялась она за былое; через девять месяцев после бегства судебным порядком попыталась доказать мое отцовство.
   Я скрупулезно подсчитал.
   Семя низвергнулось в нее уже в постылые дни свободы; она отомстила беглецу - указующим перстом выделила его из стремительно убывающей толпы поклонников.
   Тщательно просчитав все варианты, изучив меня за время совместной жизни, на весах изощренной своей рассудительности взвесив достоинства и недостатки.
   Может быть, и малые достоинства, но явно перевесившие сомнительные клятвы торопливых пахарей.
   Я не стал оспаривать судебный вердикт, честно и исправно отстегивал полагающиеся суммы на воспитание чужого ребенка.
   Ни разу не видел его, впервые попал в эти края.
   И отравившись испарениями сточных вод и дымом электростанции, в тумане пытался различить сущность.
   Девочка не могла быть моей дочкой, моя бы ступала легко и воздушно, а это косолапила и подволакивала ноги.
   И лицо дочки лучилось бы радостью и счастьем обладания, и на этот огонь слетались бы городские мальчишки.
   И сгорали бы, не ведая о своей гибели.
   А эта и на болоте отпугнет оводов и комаров.
   И наконец, дочка всегда признает отца, даже увидев его в первый раз.
   Чужая девочка, не имеющая ко мне никакого отношения.
   И если женщину не обманули в роддоме, не подсунули ей бракованный плод, то это она не позволила распуститься бутону, не дала и не даст возможности скинуть обличье гадкого утенка.
   Наблюдая, как иссякает материнское плодородие, девочка забыла о ранних годах изобилия, уже притерпелась к жизни в пустыне.
   Злые ветры иссушили ее, но приучили обходиться малым и необходимым.
   Двое побрели пустыней, не посмотрели на меня, привыкнув к миражам.
   В знойном мареве неоднократно возникали богатые города и полноводные реки, они устали протягивать к ним руки.
   Туман постепенно рассеялся, пустыня шла до самого горизонта.
   Брели раскаленным мертвым песком, ветер задувал следы.
   Две фигурки, что постепенно превращались в черточки, в точки, в ничто.
   И я был уверен, ни разу не оглянулись.
   Чужие и незнакомые люди.
   Болезнь моя неотвратимо навалилась, я тоже побрел враждебным городом.
   Сначала от прутика, что сломался под тяжестью обвисшего тела, до стены полуразвалившегося дома.
   По газону в собачьих отметинах, стараясь не вляпаться в дерьмо нашей жизни.
   Но отметин так много, что невозможно пройти, не замаравшись.
   Около парадной остатки снега были собраны в заледеневший сугроб. Я попытался очистить ботинки, раздирая кожу о кромку льда.
   И пока чистил, видел, как расходятся края трещины.
   В любой момент дом мог рухнуть; вжав голову в плечи, отступил от него.
   А когда за спиной раздался грохот, и пыль взметнулась, даже не оглянулся.
   Как странницы, которых поглотила пустыня.
   Отступил, отринул былое, если и уцелел в гибнущем мире, то никому не дано выжить в одиночку.
   И все же привычно цепляясь за постылое существование.
  
   12. ЗАБРАТЬ И НЕ ПОДДАВАТЬСЯ.
   Лаборатория сделала анализы, врач вызвал для окончательного приговора.
   Стражники встали по бокам, под бдительным их надзором поплелся я на свою Голгофу.
   Узким проходом среди негодующей толпы.
   Между двумя рядами служивых, которых могли смять в любой момент.
   С трудом сдерживали они напор толпы.
   Скорбный путь на Голгофу; запомнились отдельные лица.
   У кондуктора в трамвае под жиденькими усами просвечивала заячья губа, она налилась кровью.
   Парень при входе на эскалатор перескочил через вертушку, я попробовал, с трудом отжался, у дежурной перекосило лицо.
   Я откупился, напрасно пыталась она вправить криво отвисшую челюсть.
   Пассажиров по двое запихивали на ступеньку, они сплетались в противоестественных объятьях.
   Скрипел изношенный приводной механизм.
   Тесно и в вагоне; даже любовники, безжалостно вжатые друг в друга, возненавидят и разойдутся.
   Мне повезло, вдавили в поручень, бесполезно умолять и плакать.
   Говорят, в последние минуты прокручивается вся жизнь; видимо, жизнь моя состояла из потных изломанных тел, оскалившихся лиц, воспаленного дыхания, водочного перегара и затхлого мертвящего воздуха.
   Памяти не удавалось найти отрадные зацепки; толпа вынесла из вагона, впихнула на лестницу.
   Каким-то чудом удалось втиснуться в маршрутку, ее набили под завязку, колени придавили тюком или ягодицами, не разобрать в тесноте и толчее.
   Окна запотели, рукавом стер я испарину, машина проезжала мимо кладбища.
   Едва рассвело, но и в неверном свете различил свежие могилы.
   На грубо сколоченный крест нахлобучили армейскую фуражку, Федор не зря боялся врачей, фуражка эта была прострелена, умельцы тупым гвоздем проковыряли две дырочки.
   На другой могиле установили надгробный камень, была высечена конторская книга, куда кляузник заносил крамольные мои изречения.
   Ветер шевелил замызганные и захватанные страницы.
   Комиссары работали: выслеживали, доказывали, принимали меры.
   И отмаялась женщина в коридоре и все пациенты.
   Как тысячи и миллионы до этого, как после нас уйдут другие.
   Планету заставят крестами, в царстве мертвых не обнаружить искорку жизни.
   Останутся фабрики по переработке исходного материала, так называемые лечебницы, около одной из них вывалился я из автобуса.
   Разделся под жизнерадостный гомон студентов.
   Эти будут веселиться и на поминках, неужели и мы были такими в их годы?
   Былое веселье обернулось подозрительностью и угрюмой сосредоточенностью, недобрым взглядом из-под нависших век.
   Поэтому привратник безропотно пропустил меня на отделение.
   Где другие больные маялись и напрасно надеялись, другие изломанные мальчики приглядывались к увечным женщинам; врач мой изменился за дни разлуки.
   Волосы остались иссиня-черными, но под краской проглядывала седина.
   А зрачки потеряли четкость очертаний. Были размыты по краям, я не поддался обманчивой неопределенности.
   Сошлись мы в ординаторской, сбоку на монитор были пришпилена памятная записка, компьютер запретили использовать не по назначению, еще более толстый слой пыли покрывал экран.
   И штукатурка на заложенном окне еще сильнее потрескалась, громче и отчаяннее гудели и потрескивали лампы дневного света.
   Как на допросе - я зажмурился и прикрылся ладонью.
   Когда-то все мог вообразить, на этот раз подвело измученное мое воображение.
   А было, что было, и не убежать, не спрятаться.
   Тогда попытался поймать убегающий его взгляд - глазами в глаза, до полного изнеможения, до отрицания обманчивых утешительных слов.
   Он сказал без вычурности и на удивление просто, неожиданно проявился акцент.
   Южанин питерского разлива, что никогда и не слышал гортанный говор своего народа, в момент истины пробудилась память предков.
   Чтобы обмануть и заставить поверить обману.
   - Мы ошиблись в первоначальном диагнозе, - с вымученной улыбкой сказал он. - Вы чисты и свободны!
   Так уговаривал других смертников, и они воспаряли на ущербных крыльях надежды.
   Пружины дивана вонзились и искорежили.
   - От чего чист и свободен? - из скорлупки боли и отчаяния воззвал я.
   Недоуменно пожал он плечами.
   А я цеплялся за его взгляд и постепенно проваливался во все более разверзнутые зрачки.
   Топь засасывала, я не барахтался в напрасных попытках спастись и выбраться.
   - Зря резали и копались? Я видел, гнилое мясо дымилось на столе, вы не верили, но продолжали кромсать! - обвинил живодера.
   Слился с ним, как и у него безнадежно опустились руки, тоже хотелось прислониться к мягкому, податливому и одновременно надежному женскому телу.
   Нет, не было и не будет такого.
   Мы слились, может быть, ему передались мой скепсис и разлад.
   - Когда-нибудь..., - неуверенно сказал он.
   - Что? - добил его я.
   - Когда-нибудь мы уйдем, что выигранные эти мгновения по сравнению с вечностью...
   Отделался дешевой сентенцией, не имело смысла пытать и докапываться.
   И не удержать груз его ответственности; после операции поникли руки и не утешиться пробиркой спирта перед очередной операцией, и дома после мясницкой работы даже в самые интимные моменты вспоминаешь о неловком движении и неровном стежке.
   - Уйдем, что моя болезнь или ваше отменное здоровье, - сказал я.
   - Ваше здоровье, - поправил он, закостенев в привычной лжи.
   - А значит, не имеет смысла дерзать и пытаться, - подвел я итог нашей беседы.
   - Не знаю, ох, не знаю, - вздохнул мужчина.
   И не было сил и желания врачевать его.
   - Бросьте кости, - как встарь попросил он.
   Мы задохнулись в крошечной комнатке, он смахнул со лба капли пота, я слизнул их с верхней губы.
   В пустыне набрели на источник, но горькая вода не утолила жажду.
   Если бы оставалась хоть тень надежды, я бы высадил кирпичи, которыми было заложено окно. Мы бы насладились гибельным, гнилостным, отравленным городским воздухом.
   Пусть другие разбиваются о кирпичную кладку.
   И потерялись кости, нечем было испытать судьбу.
   Я дотянулся до компьютера, экран вспыхнул, все карточные игры были безжалостно стерты.
   - Надо испытать судьбу, как в средние века, - придумал я.
   - Как? - спросил он.
   Я зажмурился и представил.
   Топкий пруд, заросший по краям осокой. Застойная вода испытания. Возбужденная толпа.
   Жертва их - девушка, подозреваемая в колдовстве.
   Переплетение мускулов и сухожилий, изломанное, обнаженное тело, на голове и на лобке выбриты волосы. Чтобы не проглядеть ни одной родинки - несомненного знака дьявола.
   Знаки эти истыканы иглой. Раны гноятся и кровоточат.
   Я сам втыкаю раскаленные иглы, и в меня втыкают, и врач корчится на пыточном ложе.
   Потом затягиваю узлы перед заключительным актом. Крест накрест - так страдал наш Спаситель - связаны конечности. Левая нога к правой руке и наоборот.
   От толпы несет луком, похотью, смрад этот перебивает запахи страха и жалости.
   Крест накрест связаны мои конечности, рядом напрасно дергается незадачливый лекарь.
   Испытание водой - если утонет, значит дьявол не помог ей и чиста она.
   А удержится на воде - дьявол заступился за свою подопечную, - на костер ее как пособницу нечистой силы.
   - Что предпочтительней? - спросил я.
   Вода врывается в задыхающиеся легкие, нестерпимо жжет огонь.
   - Нет надежды? - утонул, сгорел и разуверился врач.
   Мне показалось, не было акцента; оторванный от своего народа не мог противостоять он изощренной и больной нашей цивилизации.
   А занятия медициной подточили былую его веру.
   Не зря эмблемой своей медики избрали змею, намертво закусившую хвост.
   Так любой думающий и чувствующий человек постепенно пожирает себя.
   Я пожрал, пожрали все, что знали меня.
   На кладбище, в сумасшедшем доме, в пивных и в разврате ныне обитают они.
   Только разврат оставил я поблекшему южанину.
   Сестры со всей лечебницы сбегались к нему.
   И всех он одаривал многообещающей улыбкой. Плотоядно и привычно скалился.
   Я распахнул дверь, пропуская их в комнату.
   Кроме больных никого не было в коридоре. Даже пустовал пост дежурной сестры.
   Потасканный, но еще видный мужчина, врач без надежды и уверенности.
   Неужели мухами на мед слетались они на эфемерные эти качества?
   Очередная, брошенная в коридоре девица забылась тяжелым больным сном. Одеяло сползло, рубашка задралась, трусики сбились.
   И раньше она бы прикрылась от наших взглядов.
   Теперь же не потревожили они ее сон.
   И сестра с окровавленным ртом и острыми когтями отправилась искать очередную жертву.
   И другой врач, что послушно кромсал и резал, отказался от кровавого ремесла.
   Уже не утешиться пробиркой, спирт плеснул он во вместительную колбу.
   Еще больше потрескались стены лечебницы. Накренились и готовы были рухнуть. Напрасно подперли их кольями.
   Скрипели и стонали перекрытия, в отчаянии обреченные люди прикрывали затылок скрещенными руками.
   Жизнь наша непременно рухнет.
   Пыль взметнется и осядет, не выжить во всемирном этом разрушении.
   Когда человек неизлечимо болен - мир болен, эту грядущую гибель безошибочно различил он под вроде бы цельной оболочкой.
   Глазами в глаза, и слились наши души - теперь и он не верил, не желал, не надеялся.
   И бесполезно врать и обманывать; душа его еще окончательно не выгорела, он отомстил на прощание.
   Попытался отомстить за свою погибель.
   - Ваша жена вчера приходила, я сказал ей.
   - Жена? - опробовал я забытое слово.
   На вкус, на цвет и на запах.
   Оно не пахло, было безвкусно и бесцветно.
   - Вы здоровы, насколько можете быть здоровы, - сказал он.
   С гортанным кавказским акцентом, хоть этим цепляясь за мнимую реальность.
   Слова казались значительными и важными.
   А были пустыми и ничего не значили.
   Будто я поддамся лживой надежде.
   Я не поддался, побрел в свою одиночную камеру.
   К смертнику пригласили священника, а тот отвернулся к стене и с головой накрылся одеялом.
   Если уходить, то все забрать с собой. Я забирал и не ведал стыда и жалости.
  
   13. В ОЖИДАНИИ КОСТЛЯВОЙ.
   Она бросила меня, еще на лестничной площадке навалился затхлый воздух нежилого помещения. Дверь перекосило, будто беглянка, забыв о замке, долго и бестолково билась о преграду.
   Я с трудом отворил створки. На железе остались вмятины, бурые пятна засохшей крови.
   На пиршество слетелись мухи, когда я потревожил их, тяжело и неохотно взлетели.
   От шелеста крыльев закружилась голова.
   Разгоняя стервятников, подобрал я брошенный в спешке ботфорт, подошва прохудилась, каблук был выломан, шпоры заржавели.
   На вешалке раньше болталась старенькая дубленка, такая ветхая, что каждый раз, выбираясь с женщиной на улицу, боялся я, что это последняя наша прогулка.
   Опасения мои оправдались, материя истлела, осыпалась кучкой пепла.
   Или перед бегством уничтожили бумаги, я подобрал обрывки карточки.
   На которой, как я помнил, беглянка покорно и доверчиво приникла к плечу защитника, а он широко расставил ноги и, словно бодаясь, наклонил лобастую голову.
   Женщину безжалостно выдрали, у мужчины отхватили часть плеча, поэтому ноги его подогнулись.
   Искалеченный мужчина застонал.
   Стервятники слетелись на этот стон, я едва успел заслониться.
   От огромных навозных мух, лапы их растопырились, жала нацелились.
   Пикирующие бомбардировщики устремились в атаку.
   Я повалился на пол, пытаясь вжаться в малейшие неровности почвы.
   Бомбы падали и калечили.
   Вырывая ядовитые их жала, дополз я до комнаты, бельишко ее было разбросано по кровати, простенькие трусики и такие же маечки - девушкам и замужним женщинам ни к чему ажурное белье, она была замужем, хотя мы не оформили наши отношения.
   Зачем лишняя волокита, тогда она согласилась, не посмела возразить.
   А теперь отомстила, напала с женским коварством, когда противник ослаб и не смог защититься.
   Жестоко вонзила копье непонятно откуда взявшейся озлобленности, и до ее нападения истекал я кровью от многочисленных ран.
   Оставила на память протертые до дыр трусики, будто помогут утешиться заношенные эти тряпки.
   Я попробовал, лицом зарылся в них. Пахло дегтярным мылом - уже забыл и запах ее, и не тревожила память о забытом и утраченном.
   Итак, она безошибочно выбрала удобный момент и напала, поверженный и разбитый лежал я на полу около кровати, прижимая к лицу потерянные в бегстве тряпки.
   Они напоминали о помывке в бане, куда пригнали солдат из соседнего гарнизона.
   Я задохнулся от дегтярного духа сапог и вони давно не стираных портянок.
   Тогда подобрал колготки.
   Капрон, нейлон или другая дешевая синтетика оцарапала истончившуюся от болезни кожу.
   Это покалывание - единственное, что осталось от былого; не будет жаркого ее тела и еще более жарких ищущих губ, не произойдет чуда соития, мы не задохнемся, не задушим друг друга в объятиях, молния не ударит, вулканы не проснутся, земля не содрогнется в конвульсиях.
   Так принято - за удовольствие надо платить, она отказалась от оплаты, пожалела частицу души для вроде бы близкого человека.
   Откупилась от него поношенными тряпками, разве что носовой платок удастся скроить из обрывков.
   И мухи, своим гулом наполнившие заброшенное жилище, когда они успели слететься на падаль?
   Не выдержала испытание болезнью, не пожелала скрасить последние мои дни.
   Отмахиваясь от мух, пробрался я на кухню; к оазису нашего жилья со всех сторон подступил песок, он просачивался сквозь невидимые щели, скрипел на зубах, пыль запорошила пол, за спиной осталась цепочка следов.
   Неровная цепочка, вот обернулась она вмятиной.
   Будто изможденный одиночеством человек упал, долго барахтался, никто не протянул руку помощи.
   Она ушла, даже не оглянулась, пустыня поглотила ее, если я выживу, то непременно набреду на ее кости.
   Время отполирует их до зеркального блеска.
   Песчаная пыль забила горло, задыхаясь и отплевываясь, дополз я до холодильника.
   Не сомневаясь, что оставила она продукты, чтобы продлить агонию.
   С изощренной жестокостью по кускам отрубая уже короткий хвост моей жизни.
   Оставила, но прокладка холодильника прохудилась, мухи проникли, на мясе и колбасе отложили личинки.
   Опарыши копошились в питательной среде, я захлопнул дверцу, но еще долго не мог очиститься от смрада.
   Отдирал его обеими руками, втаптывал в грязь, швырял на дно глубокой ямы, а сверху заваливал камнями, и все равно грязь и камни вспучивались.
   Тряпочку, туфельку с обломанным каблуком, кусок заплесневелого сыра, разорванный снимок, запах дегтярного мыла оставила на память - ничего существенного не мог я припомнить.
   Женщины приходят, клянутся в любви и верности, смутные их образы неразличимы в дымке времени.
   Чужие люди, не связанные с тобой родством крови.
   И когда неизлечимая болезнь или какая-либо напасть не позволят удовлетворить всепоглощающую их похоть, немедленно теряют к тебе остатки интереса.
   Спасаются бегством, земля дымится под их ногами, едкий дым выедает глаза.
   Подлые подруги, только безумец может рассчитывать на их благодарность.
   Безумие наше неподвластно сознанию.
   Болезнь навалилась, члены ослабли и поникли.
   В последнем усилии скрестил я на груди руки.
   Никто не напоит, не подсунет горшок, не перевернет, чтобы не образовались пролежни.
   Сложил на груди руки, поджидая Костлявую.
   Ее прогнали в больнице, врачи подсуетились, здесь ей никто не помешает.
   Старуха не торопилась, видимо, столько подвалило работы.
   Холода сменились оттепелью, изношенные наши механизмы отказали от резкого перепада давления.
   Старуха и сама была не отменного здоровья, запыхалась и не справлялась.
   Я стиснул зубы и затаил дыхание.
   Пролежни кровоточили и воспалились.
   Мухи, наконец, продрали старую простынку. Нацелились отложить личинки в раны.
   Чтобы заживо пожрали гробовые черви.
   Любой выдержит самую острую, но быстротечную боль и согласится на мгновенную гибель.
   Но даже мне, приученному к долгому ожиданию, не хватило сил и терпения на бесконечную пытку.
   Скатившись со смертного ложа, разогнал я подступившую нечисть, еще на какое-то время отсрочив неминуемую гибель.
  
   14. РАЗРУШЕННЫЙ МИР.
   На этот раз поехал я днем, народу было мало, в трамвае удалось устроиться около окна.
   Вагон постепенно заполнялся, рядом долго не занимали место.
   Словно боялись заразиться или замараться.
   Это я боялся, их страх был слабым отражением моего.
   Мимо недостроенного торгового центра, рабочие копошились за стеклянными стенами.
   Стекла были расписаны рекламой, зазывали зайти и купить.
   Возводились новые магазины, все можно приобрести в нашем городе.
   Я надеялся на это.
   Тогда ошибся в расчетах, упало мое семя, и не имеет значения, что было после ухода.
   Какие петухи гнались за похотливой курицей, когда и сколько раз топтали ее около сарая.
   Уже не больно думать об этом.
   Рядом со мной устроилась девица, подруга ее нависла над нами.
   Я прижался к окну, стекло запотело, промок рукав куртки.
   Порочные девицы не боялись заболеть, сами могли заразить.
   Ты прикинь, сказала одна, а ты прикинь, откликнулась другая.
   Словарный их запас большей частью состоял из этого слова.
   Моя дочка будет другой, терпеливо и вдумчиво слеплю я ее по своему образу и подобию.
   Честной, трудолюбивой, доброй и отзывчивой.
   Чтобы люди тянулись к ней, и чтобы для каждого нашлось у нее верное слово. И чтобы слова эти не были вымученными, как у многих притворщиц, а шли от сердца.
   И тогда в пустыне расцветут сады.
   Земля оживет с приходом воды. Сначала на песке закрепятся мхи и лишайники, их сменят сочные травы. На зелень потянутся звери и люди.
   Я не захотел, запретил думать, как они изуродуют чудную эту землю.
   В пустыне моей души расцветут сады.
   И всех проверять при входе в благословенные края. Не пускать пустышек, подобных моим соседкам.
   Быстро пройдет их время, они состарятся, былая привлекательность сменится старческой озлобленностью.
   Я не сомневался в этом.
   Уже частично сменилась, когда я направился к дверям, зашипели за спиной.
   Вместо благодарности за то, что освободил место.
   Или обе были в положении и не могли долго выстоять, хотя, как в известном анекдоте, через пол часа после совокупления еще не знали о своей беременности.
   Моя будет другой, мужчину познает только на брачном ложе, свадебным подарком поднесет свою непорочность.
   И ничего, что тот измается, получив такой подарок.
   А наутро гостям предъявят окровавленную простыню, или не будут смущать молодых, гости поверят и на слово.
   И обязательно дочка моя будет милосердна к больным и страждущим.
   Я породил и слепил ее, болезнь частично разрушила когда-то могучий и крепкий мой организм.
   Но я знал, что всю себя до донышка вычерпает она ради меня.
   Жены и подруги приходят, клянутся в любви и верности и тут же забывают о своих клятвах. Зрачки их мечутся, выдавая вранье. В угол, на нос, на предмет смотрят коварные обманщицы.
   Настоящее родство - только родство крови, дочка возликует, обретя отца.
   Сотни пахарей прошли через ее мать, в подсечном земледелии свели леса, по ночам девочка не могла заснуть и закрывала голову подушкой; я избавлю ее от позорной этой пытки, вместе с ней проклянем мы негодную мать и неверную жену, и уже не придется бежать и спускаться пожарной лестницей, девочка исцелит изломанную мою душу.
   А я в благодарность за это не приведу женщину, всегда их ненавидел, хотя не мог обходиться без них, научусь и вытерплю, наверное, уже недолго осталось наслаждаться порочными их телами, годы беспощадны к живому и сущему, научусь, а по необходимости когда-нибудь узлом завяжу свое непотребство.
   Главное - найти дочку и сиделку, приручить ее.
   Так думал и мечтал я, разыскивая единственного родного и близкого человека.
   Как всегда мечты наши разбиваются о непредсказуемость жизни.
   Трамвай дополз до нужной остановки, над городом, над той улицей вздымалось пыльное грибовидное облако.
   С ослепляющими вспышками мигалок и завыванием сирен к месту взрыва устремились машины.
   Автобусы с забранными решеткой окнами, спецназовцы держали наизготовку автоматы.
   Эти считали себя незаменимыми, отталкивали пожарных и медиков.
   Уходя, вообразил я, как рухнет дом, взметнется пыль и кирпичная крошка.
   Фантазия моя обернулась реальностью, я задохнулся и обеими руками зажал рвущийся из горла крик.
   Заградительный кордон еще не поставили, бежали и прятались жители соседних домов. Я шел навстречу гибели и разрушению, двумя потоками обтекали беглецы, никто не налетел и не сбил с ног, таким пустым было мое лицо.
   Дом рухнул, пыль оседала и скрипела на зубах, обнажились искореженные балки и конструкции.
   Яркие куртки спасателей осторожно подступили к развалинам.
   Мухами на падаль слетелись журналисты, нацелились похожими на осадные орудия объективами.
   Назойливых этих стервятников отгоняли пресс-секретари аварийных служб.
   Но мухи проникли и в мясо отложили яйца, скоро из них выведутся гробовые черви, газеты, радио и телевидение захлебнутся в обложных обвинениях.
   - Никто не погиб, все на учебе и на работе! - в очередной раз сказал секретарь.
   Голос был хриплый, сорванный.
   Спасатели расступились или попытались задержать смельчаков, но не справились, санитары с носилками устремились к развалинам.
   Рухнула только передняя часть дома, его вспороли словно консервным ножом, искореженные балки еще дымились, обнажились комнаты, что ранее смотрели на улицу.
   Ее комната, оттуда заранее вынесли вещи.
   - Нет, мы не знаем теракт это или взрыв бытового газа! - прохрипел пресс-секретарь.
   Падальщики старательно фиксировали его слова.
   Пронесли носилки с покрытым простыней телом.
   - Во всем разберется следствие! - сказал секретарь.
   Женщина с дочкой заранее покинули обреченный дом, знали о предстоящем взрыве. Может быть, сами заложили взрывчатку.
   Лучше мгновенная гибель, чем убогое и постылое существование.
   Кордон уже установили, автоматчики постепенно оттесняли зевак от взорванного дома.
   Со стволов были сняты заглушки, предохранители перевели в боевое положение.
   Бойцы, готовые выполнить любой преступный приказ.
   Кто-то заложил взрывчатку; меня видели; прячась за тоненьким деревцем, следил я за женщиной; наверняка найдутся свидетели и очевидцы.
   Девица из забегаловки уже осторожно выглядывала из своего укрытия и высматривала преступника.
   - А если был взрыв, обязательно найдем террористов! - обещал секретарь.
   Вроде бы ненароком скользнул по мне взглядом.
   Глаза его, как у быка на арене, налились кровью.
   Но я никогда не мечтал о славе тореадора.
   Женщина взорвала, меня видели с ней и могут обвинить.
   Осторожно, стараясь не привлекать внимание, отступил я от ограждения.
   Автоматы следили за моим бегством, указательные пальцы застыли на спусковой скобе.
   Было безумием поворачиваться к ним спиной, я обезумел в этом безумном мире.
   Поплелся, на каждом шагу ожидая смертельного выстрела.
   Приговор уже вынесли, но отсрочили его исполнение, наслаждаясь муками смертника.
   Скрипела заскорузлая от въевшейся пыли одежда, песок на зубах. И я знал, что скрип этот будет преследовать всю оставшуюся жизнь.
   Перевернули еще одну страницу так называемой книги.
   Мало их осталось, последние были посвящены старости и сопутствующим ей болезням.
   Старость приходит, когда за спиной ничего нет и когда дорога твоя упирается в тупик.
   Не было, и уперлась, кажется, теперь знал я название своей болезни.
  
   15. НЕИЗЛЕЧИМАЯ БОЛЕЗНЬ.
   И уже с выстраданным этим знанием попытался в очередной и последний раз найти сиделку.
   Или наперсницу, так в старые времена называли того, с кем можно поделиться наболевшим.
   В больнице, куда привели обстоятельства, с годами все чаще придется обращаться в скорбное это заведение.
   Заранее наметив подходящую кандидатуру.
   Сестричку, что утешала отчаявшихся людей.
   Надеясь перехватить ее в конце рабочего дня.
   Среди разговоров и слухов - они разбухали и грозили смести город.
   Отряды боевиков заполнили улицы. Смертники были перепоясаны взрывчаткой. Девушки, опоенные неким зельем. Уничтожали не только дома, бросались под машины, гонялись за отдельными горожанами.
   И не отсидеться в убежище - врывались в квартиры и подвалы.
   Некоторые надеялись выжить и обогатиться в этой заварухе.
   Это я взорвал дома и школы, хотелось крикнуть в испуганные лица, обесчестил ваших жен и дочерей.
   А если не было этого - мог сделать.
   Как почти любой из нас, особенно те, что надсадно рассуждали о так называемой совести.
   Нет и не было ее, есть страх наказания, привычка к послушанию, инстинкт самосохранения.
   А если так, то мы хуже зверей, они убивают ради пропитания.
   Это хотел я сказать давешней сестричке.
   - Ты обязана помочь, если не поможешь...! - пригрозил ей.
   Подкараулил после работы.
   - Больным, столько больных людей, - отказалась она.
   Навис над ней - высокий и огромный, хотя не отличаюсь выдающимся ростом и богатырским сложением.
   - Я по-настоящему болен, - пожаловался я.
   - Вы не нуждаетесь в медицинском уходе, - отказалась она.
   Больше всех нуждаюсь, мысленно воззвал я.
   Ранее не мог пропустить ни одной юбки, но разучился отыскивать изюминки в черствых их душах.
   Ранее обязательно откликались они на ищущий и жаждущий мой взгляд. И устремлялись навстречу погибели.
   И когда я уходил, непременно со скандалом и необоснованными упреками, справедливо осуждали негодяя.
   Этим осуждением приправляли свои беды и обиды.
   А теперь глаза потухли, были пусты, ноздри не трепетали при виде женщины, не дрожали пальцы, желание обжигающей волной не растекалось по телу, не восставали члены, я не задыхался в предчувствии обладания.
   - Помоги мне, излечи меня! - взмолился больной.
   Выпрашивал у неприметной замухрышки.
   Маленькая, некрасивая, с широким приплюснутым носом, близко посаженными глазами, прыщеватыми щеками, с неровными зубами, с косо срезанным подбородком.
   С низким тазом, тяжелой утиной походкой - потертое пальтишко и облезлый шарф, повязанный вокруг головы, не скрывали ее уродство.
   Тем важнее, казалось, выпросить у нее хоть толику жалости.
   - Моя болезнь - полное безразличие, - сказал я. - Это старость, что может быть более жалким, чем старость? - спросил у нее.
   - Болезнь и страдание, - не разобравшись, откликнулась она.
   - Болезни кончаются смертью или выздоровлением, из старости нет исхода, - объяснил я.
   - Выздоровлением и еще страданием, - отозвалась упрямица.
   - Без прошлого нет будущего, я сам уничтожил близких людей, забыл о них, - признался я.
   Пришел к ней, как некогда хотел придти к вещунье и гадалке, хотя не верил, что можно познать сущее.
   Отыскал полуразвалившийся домик в заброшенной деревне.
   Колдовство давно покинуло гиблые эти места, на полатях напрасно скалились засушенные нетопыри и летучие мыши.
   И воронье не обитало на пепелище.
   Сам принялся ворожить: в нужных пропорциях смешал жабью икру, толченые кости единорога, помет птицы судьбы, смесь вспенилась и забурлила.
   В зловонном облаке возникли образы и подобия забытых людей.
   Сестричка попятилась и спиной уперлась в ствол дерева. Ветви стряхнули капли воды. Она вымокла и обхватила себя за плечи.
   Как другие: раздевались или я раздевал их, потом отстранялся, изнывая и одновременно наслаждаясь заминкой.
   Вымокла и замерзла, надо было приголубить и согреть ее.
   Я не пожелал, из ядовитого облака напрасно взывали истоптанные и испоганенные женщины.
   Требовал от них немыслимых доказательств любви и верности.
   И стоило им споткнуться или оговориться, как безжалостно выгонял изменницу.
   Сначала нагромождая в кучу нелепые и фантастические обвинения, чтобы хоть как-то пощадить их самолюбие.
   С годами эти обвинения все более обрастали фактами.
   Сестричка отступила, спряталась за ствол дерева, перебралась в другое укрытие.
   - Старость? Это старость? - требовал я окончательного приговора.
   Ко всему придирался, достаточно было заметить лишнюю складочку или пятнышко на одежде.
   Достаточно было перекрученной бретельки рубашечки, слегка полинявшей материи трусиков.
   Безжалостно расставался я с очередной замарашкой.
   От одного укрытия сестричка перебежала к другому, вот уже слилась с возбужденной толпой.
   Старость наступила - я не поманил, не задержал, не утешил ее.
   Взрывов больше не будет, уничтожил неверную память.
   И тем более не могли они доказать мое отцовство, если я был первым, то могли последовать десятки и сотни других.
   И следовали, тому было множество доказательств.
   Одна по вечерам все чаще задерживалась на работе. Возвращалась с опухшим лицом и не смотрела в глаза. Все падало из рук, она запиналась и забывала слова.
   Была похожа на сонную муху.
   Когда зимой приезжаешь на дачу, трупики их валяются на полу. Но оживают, стоит затопить печку. Не в силах взлететь, пытаются уползти от подошвы.
   И тело ее, я приглядывался по ночам.
   Похоть расперла грудь, соски набухли и потемнели.
   Сверхурочная работа, открытие законов сладострастия.
   От них на теле остаются синяки, я различил под слоем пудры и белил.
   Ее тошнило при виде еды, синяки наливались кровью, она бежала к горшку.
   Синяки в виде следов жадных грабастых пальцев.
   И не предложила вытравить плод.
   Плеткой и пинками выгнал я нимфоманку, за нее не заступились.
   Брошенные жены никому не нужны, того пахаря смело бурей.
   Перевелся на другое предприятие, уехал в другой город, в другую страну, улетел на далекую планету.
   Завербовался на урановые рудники, предпочитая погибнуть от лучевой болезни.
   Даже самые пристрастные обвинители оправдают меня и не признают отцом.
   Тогда обнаружил первые признаки грядущей болезни. Долго не мог смотреть на женщин - все они лживы и лукавы, даже в пасмурные дни не снимал очки с темными стеклами.
   Возбужденная толпа подступила к магу и чародею, облако поднялось над зельем, выискивал в нем памятные образы.
   Толпа женщин, только им свойственно цепляться за обманчивую и лживую память.
   Некоторые прижали к горлу ладони и согнулись в рвотных позывах, сестричка металась между страждущими.
   Лицо ее раскраснелось, прыщи были не заметны - обыкновенное лицо, напрасно я выискивал изъяны и придирался.
   Ничем не примечательное лицо, как у многих ее товарок.
   И с зашоренными глазами безошибочно отыскивал женщин.
   Находил по запаху, тошнотворно и сладостно пахло притирками, узнавал по походке, по сбивчивому дыханию.
   Разве можно увернуться от капканов, силков и ловчих сетей?
   Ловили ложной покорностью и обманчивым послушанием.
   С чемоданчиком в руках пришла она из деревеньки или захолустного городка.
   И собачкой дожидалась на лестничной площадке, устроившись на крошечном полупустом чемоданчике с пожитками.
   Таким приданым снабдили ее в дорогу.
   Ну как не пригреть ее?
   Устроилась в уголке, вставала затемно, чтобы накормить господина, пыталась предугадать самое нелепое его желание.
   А когда я возвращался, омывала мне ноги.
   Преданно, по-собачьи заглядывала в глаза.
   Но постепенно все более разбухал ее чемоданчик, все наглее и увереннее посматривала по сторонам.
   Быстро освоилась в городе, всему узнала цену, уже покрикивала и указывала, уперев руки в бока.
   А при первой же задержке в цикле перевязала живот полотенцем, подчеркивая свою избранность.
   И конечно, не подпускала к себе самца, пусть находит на стороне, пусть уберется к очередной своей пассии и там пустит корни.
   Чемоданчик ее обернулся квартирой в центре города.
   Хищница дождалась своего часа, острые когти вонзились, клочьями полетело мясо.
   И ребенок родился хищником - с остренькими зубками и такими же коготками, и головка была в шерсти, а ушки стояли торчком.
   Неохотно отдаваясь мне, воображала себя в объятьях зверя, воображение ее обернулось явью.
   Я не признал ребенка, беспристрастный суд подтвердил мою правоту.
   После долгих мытарств удалось отколупнуть кусочек от квартиры.
   Она пришла с чемоданчиком, так же уходил я, почти ничего не забрав из прежней жизни.
   Стоило мне вспомнить, как многие женщины различили былых ненавистных хозяев и покровителей, еще раз растоптали их и уничтожили.
   Губы и клыки окрасились кровью.
   Лица исказили гримасы - кажется, называют их предсмертной маской, сестричка привычно врачевала страждущих, пыталась распрямить сведенные судорогой пальцы, выдрать ядовитое жало.
   Была привлекательна в зряшных делах и заботах.
   Пальцы еще больше загибались, жало еще дальше высовывалось.
   Возбужденные их лица перекосило в криках и проклятиях.
   Множество былых подруг, не разобрать за дымкой лет.
   Все они на одно лицо.
   Оно притягивало и пугало, привлекало и отталкивало.
   Только одна обратилась в суд, собрала свидетельские показания, чтобы доказать мою причастность.
   Стоило нам добраться до постели, как свидетели приникали к окнам, отдушинам и замочным скважинам.
   Просачивались в едва заметные щели, во время акта обязательно сидели в ногах, исступленно дожидались наступления оргазма.
   Кончали с нами, ненавидели нас, ненависть эта обернулась откровенными показаниями - юная секретарша прямо после заседания лишилась невинности, отдалась судье в совещательной комнате и навсегда возненавидела мужчин.
   Как я женщин; расставаясь с опостылевшими обманщицами, в геометрической прогрессии множил их недостатки.
   Натруженная грудь превращалась в досуха выжатое, свисающее на живот вымя, складки жира наползали на лобок и на ноги, вены сплетались и набухали черной кровью.
   Но дочка - моя кровинушка - была похожа, я потом вгляделся в детские снимки, лицо мое тоже было стянуто к носу, только в юности разгладился этот лоскуток материи.
   И ходила она как я - рывками, и так же выворачивала руку, и локтем прижимала к животу, или так ходила и прижимала ее мать.
   Отринул прошлое и этим лишил себя будущего, случайно попав на ту улицу за день до расселения аварийного дома, не пожелал признать и признаться.
   Они сгинули во враждебном городе, бесполезно искать и надеяться.
   Старость подступила, женщины окружили. Я готов был разоблачиться и показать им поникшие члены.
   Корявые и изломанные, не способные возбудить молодых и привлекательных.
   А только совестливых и участливых, что всегда готовы помочь.
   Сестричка, она поверит, как почти поверил я.
   Враг навалился, пытался прорвать первую линию обороны.
   Неизлечимой болезнью заслонился я от его посягательств.
   Но лучшие медицинские светила предъявили неопровержимые улики, анализы были ошибочными, или это не мое мясо дымилось под реактивами, или недоглядела душа, или Костлявая преждевременно явилась за очередной жертвой.
   Так или иначе, но я выжил, медики определенно гарантировали еще несколько лет постылой жизни, атакующие опрокинули, оттеснили на вторую линию обороны.
   Причиной отрицания и безразличия явилась не болезнь, пришла старость.
   Некоторые противились, впрыскивали половые гормоны обезьян, обкладывали себя обнаженными красавицами, до исступления смотрели порнуху.
   Но только быстрее изнашивался организм.
   Почти безропотно признал я новое свое обличье.
   Оставалась самое малое: чтобы подтвердили другие.
   Закрепился на второй линии обороны, не было третьей, если враг прорвется, то в панике отступит разбитое войско.
   Все смешалось в моем воображении, я был одновременно и знахаркой, и сестричкой, и пристрастным обвинителем.
   Хотя бы зацепиться за их участие.
   - Разве я не заслужил, разве любой не заслужил? - упав на колени, простер к ним руки.
   - Уже не поправить, - отказала сестричка.
   - Вокруг пустота, - различила колдунья.
   - Но я давал, давал, разве не упивались они моим телом, не нуждались в моем семени? - воззвал я.
   - Только сам брал, - оттолкнула подлая колдунья.
   А сестричка молча отступила, смешалась с другими, были они на одно лицо в тумане памяти.
   - Неизлечимая болезнь старость! - настоял я.
   Лишь бы не согласиться с обвинительным заключением.
   Чтобы не была напрасно истрачена жизнь.
   Хотелось верить, что вспомнят, содрогнутся и пожалеют.
   Все меньше оставалось этой веры.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"