МОРОК?
РОЖДСТВЕНСКИЙ РАССКАЗ
Наполненная когда-то, как и все Бережки, крепким, жизнерадостным и жизнестойким народом, оглашаемая звонкой разноголосицей детворы, игрищами парней и девок, удалым перебором гармошки в перебивку с заливистым треньканьем балалайки - той Митревки нет давным-давно. Теперь тут - вот даже по случаю все еще почитаемого рождественского праздника - глухая тишина и безлюдье. Некому шуметь и гомонить. Нынешних же обитателей можно по пальцам посчитать. На двадцать домов наберется десяток одиноких старушек да несколько супружеских пар пенсионного возраста. Полнокровная семья Мишки - шофера одна только и есть: у него с женой Татьяной пятеро ребят. Татьяна, работающая в колхозе дояркой, урывками - на рунах один малыш сменяется другим - на правах многодетной матери недавно побывала в Москве, добилась там через Комитет советских женщин безочередной покупки "Жигулей", ныне намеревается начать хлопоты о коврах...
Митревские мужики - тут их всего пяток, кроме Мишки, - хоть не кочегары и не плотники, будет нужда и таковых могут подменить. Ежели не в загуле - отбывают трудповинность там, гкуда их бригадир назначает, почти безотказные ребята. Они же и единственные нарушители тишины, учинители возможного стука и грюка в любое время дня и ночи. А коль так, то, стало быть, должен я отринуть и два других сравнения для Митревки: с сосудом, из которого вытекло содержимое, и с безмолвным подводным обиталищем, неким подобием сказочного града Китежа.
У порога Авдотьюшкиной избы Маняша сбивает с обуви снег оставленным для того окомелком и оповестив о своем прибытии щелканьем щеколды, проходит через темные сени в хату - объявляется на идущем уже заседании. Постоянные члены ассамблеи в сборе. У входной двери бочком к окошку притулилась на небольшой скамье Фекла Романовна, баба Фекла, так сказать, спикер, поставляющий почтенному собранию новости, направляющий его ход. Сама она эти новости получает от дочери, работающей в местной библиотеке. Напротив, у беленой известью печки баба Нюша в праздничном ватном пальто накапливает тепло. В собственной ее худой избенке, в которой она зимует вместе с козлятами и курами, в эту пору очень даже зябко. Сама Авдотьюшка низко склонила голову на деревянной кровати, за ней теперь присматривает дочь - пенсионерка, она-то и натопила - к великому удовольствию бабы Нюши печку. На старинной укладке, спиной к окну, лицом к остальному собранию расположилась Маша Карпачиха, три дочери которой давно уже в Москве своими семьями живут, а сын шахтер в Кузбассе. Маняша сначала хотела было подсесть к ней, предпочла, однако, место на кровати, рядом с хозяйкой.
Обычно суховатое выражение ее аскетически высохшего лица, словно иссеченного из долголежалой древесины слегка смягчилось - шевельнулись в полуулыбке - полуусмешке жесткие морщины у сжатых по-старчески губ, в уголках желтоватых, обведенных глубокой тенью глаз: мол, не взыщите, дорогие соседушки, за скудное, не по великому празднику угощение. Соседушки, однако, остались довольны, и, воздав подобающие хвалы пекарским способностям Маняши, возвращаются к начатой еще до ее прихода беседе.
Беседа текла как-то вяловато и обрывисто. А двое - Маняша и Авдотьюшка и вовсе не принимали в ней участия. Авдотьюшка, после недавних похорон своего старика, совсем сникла, пребывала в какой-то отрешенности и отдалении, может, у врат самой вечности, где все обыденное, житейское и значения уже никакого не имеет. Дивно, однако, поведение Маняши. С виду вроде подремывает, вот и веки долу приспущены и носом как будто поклевывает, на самом деле вся - цепкое внимание и напряженная готовность. И, в самом деле, вот и враз очнулась. И руки воздела протестующе - требовательно, как дирижер, требуя тишины. Пришел, значит, ее черед сказать свое веское слово.
Маняша пропустила малую цезуру, перевела дух.
- Плохо она в самую голодовку ловилась, распугали ее люди. А может, ребята улова свово и до дома не доносили.
Ох! Не хотела про войну поминать, да видать надо. Трех братов моих она забрала - Егора, Тимоху, Никитка. Кареглазого нашего балалаечника - больше всех я его любила, веселый да желанный до всех был! Младшего, Проню, залетевшего после Победы в чужедальнюю сторонушку, тяжкий недуг сломал. Один Василий, старший, остался, да он еще до войны отделился своей семьей жил. Не скажу ничего о нем худого, чем мог - всегда помогал, да вить своя семья на руках!
А я, стало быть, смелая, мне море по колено, у меня сердце каменное!.. Вы помните, как Антипушку Оносова судили, когда его с семенным овсом поймали?
- Под Покров дело было. Народ всем обчеством на луг высыпал - капусту меж собой колхозники делить собрались, по трудодням - так сам председатель Илья Прокофьев распорядился. Да не успели - уполномоченный из района налетел: стоп, говорит, сначала столько-то в поставку, в город отправите. Прикинули мы тут - для себя, почесть, ничего и не останется. Ну, говорю, себя, Манька, держи теперь ушки на макушке, зевать в таком разе не подобает.
- Одна ты такая ушлая! - не удержалась, съязвила Маша Карпачиха.
Тут старые колхозницы-товарки сообща повспоминали первый бережковский колхоз, как они, будто двужильными были, наперекор всему управлялись с колхозными и домашними делами, а по ночам еще шли в поле на раздобычу - нужда гнала-заставляла - тащили на загорбках вязанки соломы, необъемные мешки с травой для домашнего скота, сушняк из ближней дубравы, заготовленный украдкой в дневное время. Днем-то их гоняло всякое начальство - свое и приезжее, районное.
этим снопам и пошел разметывать начищенными своими сапожками склад наш. На губах пена, ревет, как бык бешеный: "Растащ-щиловка! На десять лет упеку!" Спасибо тут Иван Алексев схитрил: как набросился на нас, как попер на чем свет стоит, да в подзагорбки тычки направо-налево!... Ну, мы и в разбегаловку - кто куда...
Раньше-то, не в пример, тому Антипу, никогда на семена руку не поднимала. Семена взять - это ведь у самой земли-матушки отнять. А тут... С посадки картошки иду - ведро всрезь несу! Да держу его навесу, на локте, словно бы оно у меня пустое - глаза надзирающих, бригадиров ли, полевода - отводила. Сам черт мне не брат, тащу все, что только под руку попадет!
И понесла. Сумрак на землю пал, туман белыми космами понизу ползет-стелется. Свет тусклый, неверный сверху, как мука, едва-едва сеется. Дико! И я одна-одинешенька по пустому полю с боку на бок, словно утка перекормленная, переваливаюсь, к дому, по моему соображению, поспешаю-правлю. Сама вроде в горячке какой - дрожь нечестивая колотит. Вот тут-то и напал на меня оморок этот проклятый!
- Погоди, не мешай, - одернула ее Маняша. - Скоро уж доскажу. Ну, так вот... Кубарем качусь я в ту пропасть, только с боку на бок перевертываюсь. Вот и конец мой! - только и успела подумать. Одначе, повертелась я эдак волчком сколько-то, под конец на твердь пала. В горячах-то и не чувствую ничего, только в глазах огни разноцветные полыхают.
- А что дальше? Хоть и не в храме, а в яме, прочла я святые помочи, молитву, крест на себя наложила трижды. Опамятовалась, стало быть. Вижу, звездочки с вышины мигают синими угольками. Бурьян надо мной кверху шебуршит-шушукается, речка наша н плотине шумит. И лежу-то я не где-нибудь у черта на куличиках, а в нашем Жариновом рову, почитай, совсем рядом со своей избой. В рову-то нашей двойня-осокорь растет, по нему и догадалась, где нахожусь. А тут и собака взлаяла знакомо - пес Олюшки Яшуткиной как в бочку забухал. Ну, выбралась я из рова, да на полусогнутых поскореича по-за огородами до дому.