Аннотация: Рассказ опубликован в журнале "Мир фантастики" (Москва), номер 1 за 2004 г.
Василий Владимирский
Блюз счастья
Моим друзьям в зале и на сцене
...Жить верой в правду некоторых слов,
А также в силу нескольких созвучий...
А также -- в волшебство созвучья слов.
Машина времени, "Увидеть реку"
* * *
Зал был полон. Шорох платьев, негромкие голоса, сдержанный смех -- звуки сливались в неразборчивый гомон, плыли над спинками кресел, бесплотными клубами заполняя помещение. Музыканты на сцене -- старомодные длиннополые камзолы, пышные жабо, завитые косицы волос -- неторопливо настраивали инструменты. Визгливо вскрикивала скрипка, ей вторили альт и фагот, простужено дребезжал концертный рояль... В глубине сцены хмурый электрик колдовал над загадочным прибором, похожим на опутанный сетью разноцветных проводов холодильник. В лучах прожекторов масляно блестела тугая медь оплетки. Электрик морщился и тыльной стороной ладони сгонял заливающий глаза пот.
Было душно. Люди, толпящиеся в проходах, яростно обмахивались программками. Парнишка в спортивном костюме двигался от окна к окну, распахивая створки настежь, и первый ноябрьский снег сугробами ложился на широкие подоконники. У батарей мокрые хлопья таяли, разбегаясь лужицами по паркету, но никто не обращал на это внимания: то, что было бы неуместно где-нибудь в строгом зале филармонии, среди тяжелых портьер, хрусталя и мрамора, здесь, в Доме Культуры на окраине, казалось вполне естественным.
...Когда человек появился на сцене, шум затих моментально. Гвалт, шорох конфетных оберток и нервные перешептывания смолкли разом, словно кто-то нажал на потайную кнопку, -- или, в соответствии с моментом, дернул за витой золоченый шнурок. Мужчина неторопливо пересек пустое пространство и опустился на стул. Луч прожектора скользнул по лицу и унесся прочь. Обычный человек, ничего особенного: линялые джинсы, серый свитер, небольшая бородка... Столкнувшись на улице, мало кто из сидящих в зале взглянул бы на него второй раз. Но сейчас в нем было нечто такое, от чего музыканты в старомодных камзолах показались плоскими, будто вырезанными из картона, а все, происходившее в зале до той минуты -- дешевым фарсом, детским утренником, который играют похмельные провинциальные актеры. Гитару он держал чуть на отлете, словно она мешала ему дышать. Кашлянул. Поправил микрофон. Неуверенно тронул струны. Мечтательно улыбнулся, глядя куда-то поверх голов...
И запел.
Ряд шестой, место двенадцатое
Холодно... Ты ежишься и поднимаешь плотный воротник плаща. Недавний снег уже стаял, и мокрый тротуар под ногами влажно блестит. Ты перешагиваешь темную лужу и сворачиваешь во двор. В подворотне стоит запах кошек, холодного сигаретного дыма и влажной штукатурки. Желтоватый свет уличного фонаря едва освещает темный провал. Словно в пещере с мусорными баками -- зябко и жутковато... Но зато какой концерт, а! Какой голос! И даже не в голосе дело, всякие голоса слыхали... Но то, о чем пел это парень!.. Господи! Какая ясность и чистота, какая необъятная глубина стоит за этими простыми словами! Честь... Холодный звон клинков и рвущиеся из груди слезы, которые нельзя, никак нельзя выпустить на волю... Алые пятна, расцветающие поутру на хрустком белом снегу... Воины и книжники... Чего стоит их готовность идти за истину на плаху, на костер? Вот оно -- настоящее!..
Полностью погруженный в себя, ты размашисто шагаешь вперед, не замечая теней, притаившихся в глубине двора-колодца. А когда твой рассеянный взгляд наконец фиксирует движение, отступать уже поздно.
Из темноты выступают двое. Один -- с опухшим лицом, в расстегнутой дембельском "листопаде", со съехавшим на ухо беретом -- неторопливо приближается к тебе.
-- Эй, земеля, огонька не найдется? -- голос совсем молодой, по-детски ломкий, но с нагловатой ноткой, хорошо знакомой тебе по "школьным годам чудесным", когда ребята оставались после уроков специально чтобы всласть помутузить тебя на заднем дворе.
-- Да что там, пусть сразу деньгу гонит, и канает отсюда, -- этот голос постарше, снисходительный, с характерной хрипотцой. -- Не бойся, братишка, не обидим. Нам, видишь ли, на пиво чуток не хватает... -- веселый беззлобный смех, звучащий из темноты, так не подходит ко всему происходящему, что ты вздрагиваешь.
И застываешь на месте, скованный приступом животного ужаса. Господи, ну за что! -- панически проносится в голове. -- Почему всегда со мной! Порванная отцовская куртка, букет, летящий в физиономию на первом свидании, раздавленные в автобусе часы... Ну почему именно сегодня, после такого замечательного концерта?.. За что?!
Мысли стремительно проносятся в голове, а тем временем твоя рука уже тянется к карману, где лежат деньги -- последние две десятки, оставшиеся после покупки билетов на концерт и бутылки пива. Тебе жалко до слез -- не денег, даже не себя самого, а убитой двумя пьяными подонками радости, непоправимо испорченного настроения. Ну почему, почему все в этом мире так несправедливо?!..
И тут словно какой-то переключатель щелкает у тебя в мозгу.
-- Сударь, не соизволите ли извиниться? -- Холодно говоришь ты, отводя руку подальше от кармана. Твой голос звучит не так, как должен, в нем нет затравленности и страха, -- тот хриплый, что прячется в темноте, чувствует что-то неладное и начинает сдвигаться в твою сторону... Но парень, который перед тобой, слишком молод, чтобы сходу понять, что жертва готова показать когти...
-- Шо? Ты о чем, орел?
Ты коротко замахиваешься, и хлесткая пощечина бьет наотмашь, прямо по наглой опухшей физиономии...
-- А теперь не угодно ли к барьеру, сударь?
У твоего визави ошарашенное выражение лица. Словно моль, которую он собирался раздавить, цапнула его за палец. Несколько невыносимо долгих мгновений он приходит в себя.
-- Ах ты... Да я тебя... Отделаю, мама не узнает! -- Не дожидаясь, товарища, он без размаха бьет тебя в солнечное сплетение.
Мимо -- ты успеваешь уклониться. Еще удар... И еще -- с другой стороны, вскользь по левой скуле. Это подоспел хриплый. Это -- серьезно. Отступать больше некуда. Бежать поздно. Кровь течет по подбородку, рука шарит по бедру, ища эфес несуществующей шпаги, и ты не в силах остановить эти бессмысленные движения.
-- Вы подлецы, господа! Извольте сражаться честно! -- и еще одна пощечина находит свою цель.
-- Ах ты сука! Витек, ты слышал, как он меня обозвал? Ну, бля, зуботычиной не отделаешься! -- Краем глаза ты успеваешь поймать блеск ножа в свете лампы. Хриплый кричит своему напарнику что-то зло и остерегающе... Бесполезно -- сейчас он слышит только самого себя. Снова пытаешься уклониться -- на сей раз безуспешно.
Поздно.
Слишком поздно.
Удар... Хруст...
Темнота.
Кулисы
...Не было ни пыльного плаща, ни напудренного парика, ни кружев на манжетах, ни дорожного посоха в крепкой руке, ни черной широкополой шляпы в комплекте с высокими ботфортами. Даже льняных кудрей, вьющихся привольно, и тех не было. Неловко сидящий костюм делового покроя, жесткий ежик волос на плотном затылке, короткие сильные пальцы, нервно сцепленные в замок -- и стального цвета глаза, пристально глядящие в сторону сцены. И только. И не более того. Для знающих -- вполне достаточно, а незнающие обойдутся. Что еще? Ах да, дудочки тоже не было -- тонкой, обманчиво хрупкой, темно-коричневой, как старая кость, покрытой неразборчивой рунной вязью и пахнущей теплым сандалом. Вместо нее -- обитый жестью ящик с дюжиной светящихся циферблатов, десятком шкал настройки и множеством разноцветных, ритмично мерцающих световодов.
А музыка кружилась и летела, взмывала к потолку, разноцветными брызгами рассыпаясь по стенам...
-- Сколько можно говорить -- без чинов, лейтенант! -- Он поморщился. -- Обращайтесь!
-- Петр Иванович! Ошибка фокусировки... В пятом ряду, между седьмым и четырнадцатым местом что-то сильно искажает поле. Спонтанно образовалась зона, недоступная для излучения. Ума не приложу, чем это можно объяснить...
-- Что-о? Да ты поднимешь, голубчик, о чем говоришь? Это солидными неприятностями попахивает. Ты твердо уверен?
-- Так точно, товарищ полковник!
-- Пойдем-ка, посмотрим...
Ряд двадцать второй, место первое
Она стояла перед зеркалом, придирчиво разглядывая свое отражение в мутном овале стекла. Милое, симпатичное личико, если не обращать внимание на небольшие припухлости под глазами. Так всегда бывает, когда долго и горько плачешь. Эти следы так легко скрыть косметикой... Но она знала, что не будет этого делать.
Не для кого.
Он не пришел. Тот, кого она так ждала, кому верила как самой себе, на чью верность рассчитывала -- единственный, кого можно было ждать и любить, -- обманул и не пришел. Забыл... или просто замотался. Не все ли равно? День и час, которых она так ждала, не принесли ничего, кроме жгучей обиды и горечи...
Сегодня утром она только плечом повела, когда сестра брякнула, что видела его в ночном клубе с другой. Гордо бросила: "Он не из таких"... Дура! Не из таких, как же... Но разве можно поверить, если еще два дня назад они вместе ходили на тот чудесный концерт, так непохожий на всю эмтивишную модную чушь! И он носил ей мороженное, и улыбался так задорно, что сладко замирало сердце, и шутил удивительно смешно и ярко, а она смеялась до упада, не скрывая своего счастья, звонко хохотала, запрокидывая голову, рассыпая по плечам водопад рыжих волос и не стесняясь никого... Им было хорошо вдвоем -- в уединении среди толпы, в ласковом полумраке зала, под волшебные звуки голоса, льющиеся со сцены. И слова певца о любви и преданности, о смерти, которая не властна над сердцами, бьющимися в унисон, о роке, отступившем перед ясностью и глубиной чувств, были так уместны и важны. Орфей и Эвредика, Ромео и Джульетта, Берен и Лючиэнь... Певец пел, она стискивала руку своего избранника в ладошке, а он улыбался и шептал ей на ухо какие-то милые глупости... А потом, после концерта, подарил роскошный букет гладиолусов -- свежих, только что срезанных, это было почти невозможно поздней осенью, среди холодов, а он сумел найти, особым чутьем угадал сокровенное желание, и притащил ей цветы, радостный, как щенок, которого почесали за ухом. И они танцевали в холодном холле Дома Культуры, под музыку, звучавшую только для них двоих, не обращая внимания на недоуменные взгляды, и лишь время от времени она косила по сторонам лукавым глазом: что, съели? Завидно? Погодите, то ли еще будет! А счастье было больше, чем мир...
И вот он не пришел. Бросил в трубку: "Извини... Никак не могу... Да, дела... работа... Хорошо, постараюсь быть. Нет, обещать не могу... Возможно, задержусь. Если что, иди одна... Ну, не хочешь -- не ходи! Что я, отчитываться перед тобой буду? И вообще, я не нанимался с тобой нянчиться!" Глупый, самоуверенный мальчишка! Зачем ей идти -- без него? Куда идти? И вообще, зачем ей -- без него? После всего того, что было -- без него?!
Ужас охватил ее. Неужели все кончилось? Оборвалось на самом взлете... Даже если он придет, эта размолвка встанет между ними холодной стеной. Разве можно доверить самое сокровенное тому, кто способен оттолкнуть тебя -- не важно, в приступе давно скрываемого раздражения или просто от усталости? Так грубо оттолкнуть... А если нет доверия, то к чему все это?
Тонкие пальцы сами собой опустились на белую пластиковую баночку. Снотворное... Рука отдернулась, словно от раскаленного железа, снова опустилась... И судорожно сжала флакон. Мать совсем недавно обновляла свой запас. Полтаблетки на ночь, и здоровый сон гарантирован.
Тридцать таблеток в одном флаконе. Два месяца глубокого, спокойного сна...
Этого должно было хватить с избытком.
Кулисы
-- ...Дай-ка бинокль, голубчик... Спасибо. Посильнее ничего не нашлось? Ну да ладно. Пятый ряд, десятое место, говоришь? Тэ-эк... Ни черта не разглядеть в этой темноте!
-- Может, прервать выступление? Дать свет...
-- Да ты что, лейтенант, с ума сошел! Представляешь, чего нам стоило пробить полевое испытание генератора? Не-ет, прерывать никак нельзя. За такое ЧП нас живьем съедят. Даже подсветку изменять нельзя, уж больно все точно просчитано... И так разработчики отказались брать ответственность на себя, курвины дети. Вот прибор ночного видения нам бы точно не помешал. Да где ж его сейчас взять...
-- Что же делать, товарищ пол... Петр Иванович?
-- Что делать, что делать... -- Он пожевал губы. -- Ничего не делать. Статистическая погрешность. Отклонение от нормы. Нулевая внушаемость. Или там невосприимчивость к излучению. То самое отклонение, которое подтверждает любое правило. Придумаем, как объяснить, если припрет. Все равно в мертвой зоне всего-то один человек... Случается.
-- Будем фиксировать в отчете?
-- Фиксировать? В отчете?.. Да нет, пожалуй не стоит. К чему нам это, лейтенант?
-- Мало ли, вдруг пригодится...
-- Не думаю, голубчик, не думаю... Что такое один человек на пять-шесть сотен? Только лишняя головная боль нашим экспертам. В целом ведь аппарат работает в штатном режиме, так? Значит, погрешностью можно пренебречь... Забудь. Это несущественно. Я понятно выражаюсь?
-- Так точно, товарищ полковник!
-- Пойми, это не моя прихоть -- мы просто не можем опростоволоситься! -- Полковник стянул очки в роговой оправе и нервно потер переносицу. -- Дело даже не в зарплатах и бюджетных отчислениях, хотя и это тоже... Сейчас, по большому счету, решается сама судьба исследований. Именно так. Если эксперимент будет прерван, там, в верхах, добьются сворачивания программы. А значит, надежды на генератор лопнут, как мыльный пузырь. Ты подумай только -- нам почти удалось осуществить мечту многих поколений, дать человеку веру во что-то большое и настоящее, в то, что переживет его самого! И всех нас, кстати, тоже. Любовь, честь, преданность, стремление к истине... Это же прекрасно, лейтенант! Да по сравнению с этим все вопросы карьеры -- плевок, ничто. Если бы я не верил, что это осуществимо, прямо тут сложил с себя все полномочия и попросился военным советником в какую-нибудь Курляндию. И пусть начальство выкручивается само, как сумеет... Но ей-богу, ради такой цели стоит рискнуть, а?
-- Пожалуй, да...
-- Вот и отлично. -- Полковник вздохнул с заметным облегчением и водрузил очки на место. -- И все-таки интересно, как это ему удается? Тому парню, в пятом ряду...
Ряд тринадцатый, место двадцать четвертое
На улице опять валит мокрый снег. Ты подходишь к окну, и несколько минут, стараясь не дышать на стекло, задумчиво разглядываешь начинающийся от забора ельник. В деревянном дачном домике зябко, пахнет мокрой стружкой и плесенью, хоть ты и растопил печку как только вошел. Подоконник покрыт слоем пыли -- здесь не убирали с лета. Между стекол валяются дохлые мухи. На веранде, на обеденном столе нелепо торчат ножками кверху перевернутые стулья. Тишина, пустота, запустение... Но зато аппаратура на чердаке -- два змеевика, перегонный куб, печка для химических опытов и еще шесть предметов, -- дожила до зимы в полной неприкосновенности. Хоть сейчас в работу. Так же, как и пятнадцать грамм сырца в тайнике за стропилом. Серый порошок в тугом полиэтиленовом пакетике, купленный на последний аванс за ту картину, ушедшую в нью-йоркскую галерею. Тогда, в конце лета, все это еще казалось забавной игрой...
Ты проводишь пальцами по холодному стеклу, оставляя неровные запотевшие дорожки. За окном порыв ветра раскачивает верхушки елей, далекое солнце, на секунду прорвавшее белую муть облаков, заливает пейзаж своим тусклым светом. Дом стоит на краю поселка, здесь особенно уютно и мирно, лишь изредка далекие звуки машины разрывают сонную тишину.
Несколько раз ты уже принимал решение. И два месяца назад, и полгода, и еще, перед прошлым Рождеством. Но только недавно ты окончательно осознал, насколько это серьезно. И наконец нашел в себе силы отбросить последние сомнения. Неделю назад... да, ровно семь дней тому, после концерта. Завораживающие звуки музыки и льющийся со сцены голос помогли решиться. Заглянуть по ту сторону, туда, откуда еще не возвращался никто, узнать разгадку самой глубокой, самой древней и пугающей тайны бытия... Каждому знакома притягательность лестничного проема, восторг, смешанный с ужасом, охватывающий тебя, стоит представить свободу и легкость этого последнего полета. Но чтобы решиться на нечто подобное, одного этого очарования мало. Нужно что-то большее. Какой-то толчок. Надо почувствовать вызов, который бросает человеческому "я" неизвестность, ожидающая на той стороне, сладость неразгаданной загадки, теоремы, доказательств которой не смогли отыскать величайшие умы мира. Тайна всех тайн, загадка загадок, сводящая с ума мудрецов и вдохновляющая поколения поэтов...
Раньше страх боли останавливал тебя, -- или, по крайней мере, ты мог убедить себя в том, что именно он мешает сделать этот последний шаг. И только осенью ты наконец нашел безболезненный выход, обходной вариант. Вместо мучительной, слепящей боли -- один укол, несущий блаженное безразличие, апатию, легкую дрему, постепенно переходящую в вечное забытье. Однако какой-то липкий страх все еще продолжал по инерции удерживать тебя. До того самого концерта неделю назад, где ты вдруг осознал, что нет сил больше терпеть этот вызов. Настало время найти ответ -- окончательный и однозначный. Ответ, пусть бесполезный для других, но бесспорный для тебя самого.
Хватит напрягать глаза, разбирая слепые строчки плохих ксерокопий, хватит насиловать разум в попытках понять косноязычные излияния пророков "жизни после жизни". Чего стоит это мелкое существование по сравнению с ответом на самый главный вопрос? Отвага постижения, безрассудство поиска -- вот единственное, что придает жизни вкус. Помнится, человек на сцене пел, а ты замер на своем месте, сжав зубы до боли в челюстях и боясь пошевельнуться...
Снег на улице усиливается. Ветер бросает слипшиеся хлопья в окно. Снаружи, на подоконнике, скапливается небольшой влажный сугроб. Завтра обещали заморозок, значит, жди гололеда. В ботинках со скользкой подошвой на улицу и не выходи. Впрочем, тебя это уже не касается. Не все ли равно, что будет завтра?
Пора. Довольно воспоминаний. Ты отворачиваешься от окна, пересекаешь комнату и начинаешь подниматься по скрипучей лестнице -- наверх, туда, где тебя уже ждет последняя и главная работа.
* * *
Гитара умолкла, издав на прощание долгий печальный звук. Дождавшись тишины, человек на сцене отложил инструмент в сторону и наклонился к микрофону:
-- Спасибо всем, друзья! Надеюсь, мы еще встретимся с вами в этом зале!.. -- голос музыканта звучал устало и немного хрипловато -- совсем не так, как мгновение назад, во время песни.
Упавшие в тишину слова словно разбудили зал. Ожили и стали разгораться лампы, люди начали медленно подниматься, стряхивая с себя очарование музыки. Кто-то с хрустом потягивался, кто-то, шипя сквозь зубы, растирал затекшие мышцы. Постепенно напряженная тишина наполнилась звуками отодвигаемых стульев, шорохом шагов, негромкими голосами, сдержанным смехом... Люди спешили домой -- туда, где их ждали повседневные дела, привычный бег по круга, из которого их на время выдернула магия разворачивавшегося на сцене действа. Оглушительные чувства и эмоции, из водоворота которых они только что вынырнули, уже тускнели, подергиваясь пленой забвения, яркие краски начали выцветать и меркнуть. Из того, каким он должен быть, мир снова сделался таким, какой он есть.
Но музыка не затихала. Она продолжала звучать где-то на задворках сознания, протуберанцами прорываясь сквозь суету мыслей ни о чем, и тогда намертво въевшиеся в память слова барда, горькие и правдивые, хлестали наотмашь. И далекие яркие картины вновь на мгновение приоткрывались мысленному взору...
Молодой человек с курчавой иссиня-черной бородкой встрепенулся только тогда, когда ему в третий раз наступили на ногу. На сей раз весьма ощутимо, острым дамским каблучком. Да еще и толкнули под руку.
Честно говоря, он довольно давно перестал обращать внимание на происходящее вокруг -- почти сразу после того, как в зале померк свет. Так случалось часто -- стоило ему заметить забавную сценку, яркую картинку или просто вспомнить подходящий к случаю афоризм, как фантазия начинала работать сама по себе, почти независимо от хозяина. Образы один за другим проносились перед глазами, беспорядочно и хаотично -- успевай только записывать. Торопливо мусоля огрызок карандаша, он не слышал первых аккордов музыки, не видел застывшее лицо соседа и слезу, сбежавшую по щеке соседки. То, что возникало в его собственном воображении, поглотило целиком, без остатка. Если бы не чувствительный тычок под локоть, он так бы и продолжал сидеть, согнувшись в три погибели, сосредоточенный и погруженный в себя. Но очередное прикосновение разрушило волшебство, и молодой человек с легким сожалением поднял глаза. Ничего, самое главное он сделать успел. На ощупь, неразборчивыми каракулями, но записал. Теперь остается только немного доработать...
-- Ох, извините! -- женщина, наступавшая ему на ногу, прижала сумочку к груди. -- Какая я неуклюжая... Простите, ради бога!
-- Ничего-ничего! -- Молодой человек тряхнул головой, светло улыбнулся даме, преодолевая боль в отдавленной ноге, и встал. Счастье переполняло его. -- Совсем не больно. Пройдет.
Он запрокинул голову к покрытому старой лепниной потолку, и втянул полной грудью прохладный, лишенный запаха воздух. Дома он еще вернется к своим записям. Не сейчас, чуть позже. Тут есть над чем поломать голову. Жаль, конечно, что он почти не слышал музыки и слов, ради которых пришел на этот концерт, но... Не так уж велика потеря. Не в последний же раз эти ребята тут играют, в самом деле?
Он еще раз глубоко вздохнул и небрежно опустил исчерканный торопливыми каракулями блокнот в нагрудный карман куртки.
Туда, где лежал смятый билет на сегодняшний концерт.
Билет со смазанным синим штемпелем: "Ряд пятый, место десятое".