Колёса весело стучали на стыках, поезд резво мчался, унося меня от больших городов и столиц, от суеты и пыли. Я радовался, как ребёнок. Да и ехать было не скучно, с попутчиками повезло. Парень Виктор и девушка с озорными глазами Зина допивали свои чаи и развлекали меня разговорами, травя бесконечные анекдоты и байки, и пытались разузнать что-нибудь обо мне, что им в конечном счёте удалось: сдавшись, я честно признался, что являюсь писателем. На что Виктор скептически, как бы между прочим, заметил:
- Нда, писателей сейчас пруд пруди, благодаря Интернету. Но всё же, что занесло Вас, из столицы в такую глушь...?
И правда, что? Я задумался.
А в неё, в глушь, меня привёл случай - обратная сторона закономерности. Ведь прежде о Мирьеполиве я даже и не слышал, но начну с начала.
В бытность мою ещё студенческую, я увлекался творчеством Антона Веритиса, редкого и самобытного художника. Сейчас о нём знают только специалисты, а в советские времена он был популярен и у толпы. Но после расцвета семидесятых и восьмидесятых - в девяностые - он сгинул, в самом прямом смысле. Исчез из поля зрения, как критиков, так и простых зрителей. Кто-то говорил, что он спился и умер, кто-то, что уехал за границу. Точно же было известно только, что он пропал, а куда неизвестно. Поэтому любая находка его картин всегда привлекала и привлекает внимание заинтересованных лиц. К таким лицам я и относился - заинтересованным и любопытным, особенно, когда узнал, что в некотором городке, в глухой провинции явилось миру такое чудо - неизвестный портрет полузабытого художника.
Интригу подогревало и то, что владелица не дала возможности публичного ознакомления с картиной, позволив увидеть её лишь узкой группке специалистов и любителей. Правда, поговаривали, будто бы она, дама преклонного возраста, бывшая актриса и звезда местного театра намекала, что откажет её местному же Музею высоких искусств, но это были лишь слухи.
Достоверно же я узнал, во-первых, что картина существует, и, во-вторых, что она называется "Портрет дамы с зеркалом". После чего погрузился в изучение истории города под загадочным названием Мирьеполив.
История же его длинная предлинная восходила аж к четвёртому тысячелетию до нашей эры. На этом настаивали традиционные историки, которых было подавляющее большинство. Но находились и те, что не соглашались с общепринятым мнением, считая его ошибочным. Они утверждали, что город не только самый старый в России, но и на всей планете. Возможно, сбитый асфальт его мостовых помнил ещё шаги вымерших шестьдесят пять миллионов лет назад динозавров. Впрочем, кроме древности и частной коллекции с раритетным Портретом город похвастать ничем не мог. Поэтому отложив компьютер, я решил довериться собственным ощущениям от знакомства с ним.
Весь следующий день по приезде я посвятил изучению Мирьеполива. Думаю, где-то в глубине души я всё же лелеял надежду отыскать окаменевшие следы доисторических ящеров. И, наверное, именно она и завела меня в Старый город, Вильяполив, который располагался в самой удалённой части на окраине основного города. Вдали от пёстрых панельных многоэтажных "джунглей" современных новостроек, простёрших рукава прямых широких проспектов, взрезанных поперёк всевозможными яркими рекламными щитами и плакатами; вдали от улиц, усеянных логотипами известных и не очень фирм; с вечно снующими и фыркающими автомобилями. Вдали ото всего того, что так объединяет провинцию и столичные мегаполисы.
Узенькие улочки и каменные одно и двухэтажные домики разительно отличали эту часть города, в ней царил особый дух, и всё что происходило здесь, происходило медленно, без суеты и спешки. Меня привлекла улица под нежным названием "Осторожная", она огибала весь Вильяполив, отгораживая его от современного центра. Она то поднималась в горку, то опускалась. Одна её часть показалась мне особенно живописной: асфальт посредине улицы языком взмывал к горизонту, слева и справа стояли домики, а позади "языка", темнел лес с высоченными соснами. Самый верх улицы заворачивал и шёл вдоль лесистого пригорка, затем терялся в изгибах между домами. Основание улицы упиралось в редкую, давно небелённую "зебру" и старенький светофор ещё, наверное, советских времён. Перед каждым домиком был разбит маленький палисадник, где бушевала бело-красная каприфоль и дикий виноград. Три-четыре фонаря, больше похожие на вытянутые настольные лампы под абажуром, загорелись тёплым светом. Только несколько человек повстречались на пути за весь день блуждания по Вильяполиву, за целый день!
Чуть утомлённый, но довольный я уже почти вернулся, потому что улица "Осторожная" приблизилась последним своим поворотом к основному городу, когда увидел дом, точнее его развалины. А во мне, сыне, наверное, самого прагматичного века за всю историю человечества, так до конца и не погиб ни то ребёнок, ни то романтик, которого тянет к обрывкам чьего-то прошлого, чего-то уже почти несуществующего. Поэтому, не смотря на усталость, я не смог отказать себе в удовольствии побывать в этом разрушенном доме, от которого кое-где остались не только четыре несущие стены, но и фрагмент лестницы; не до конца обвалившиеся этажные перекрытия со стенами и даже оконными проёмами. Но почему-то больше всего меня удивили обои на стенах. Они остались, как проплешины с угадываемым орнаментом и рисунком, напоминая Андерсеновское: "что ж, позолота-то сотрется, свиная ж кожа остаётся".
Под ногами хрустел строительный мусор. Я постоянно налетал на углы, свет тусклых старых фонарей почти не долетал сюда. Пока в какой-то момент так не споткнулся обо что-то, оказавшееся чуть позже бутылкой, что чуть не растянулся посредине всего этого безобразия. Разозлившись на нехороших бомжей или просто пьяниц, однажды устроивших здесь пикник, в сердцах я схватил бутылку и уже хотел было её разбить, но в этот момент в тёмно-зелёной её глубине меня что-то привлекло - там явно что-то белело. Я подумал, что для одного дня романтики, пожалуй, достаточно и послание в бутылке уже перебор. Но бутылку бить не стал. После некоторого усилия вытянув не плотно забитую в горлышко пробку и послюнявив палец, я попытался достать бумажное содержимое её. Что, впрочем, удалось мне не сразу. Я вытащил несколько листков в клеточку, вырванных явно из ученической тетрадки. Страницы были исписаны мелким чётким почерком и помечены сентябрём одна тысяча девятьсот семьдесят второго года.
Я почувствовал встречу с тайной, с прошлым, с историей. А потому поспешил в гостиницу.
В номере, наскоро перекусив, я взял бутылку и стал внимательно её разглядывать. Зелёное толстое стекло. Форма, ну, самая обычная. Бутылка из-под вина, но этикетку кто-то заботливо отодрал, предварительно отпарив, так что осталось лишь немного клеевого слоя. И обычная пробка - из пробки. В общем, осмотр мало что дал. Ну, что ж, теперь главное - листочки послания. Развернув их в обратную сторону, а потом, тщательно расправив, я разложил их на столе и начал читать.
Дорогой читатель, вам никогда не казалось, что ваша жизнь предопределена заранее? И что бы вы не делали, куда бы не пытались свернуть или отойти, вас всё равно вернут в колею именно вашего пути. И все ошибки останутся при вас, все встречи, которые должные свершиться свершатся, и выбор пути у капитана корабля под названием "Жизнь", прямо скажем, невелик, и имя ему Судьба.
Вот барахтаемся мы, захлёбываясь, то всплывая над поверхностью, то погружаясь, пока однажды, пучина не поглотит нас окончательно. И что всё это было: фарс, жизнь, иллюзия? Ответа нет. А как бы хотелось заглянуть краешком глаза в сослагательность: если бы я сделал то-то, произошло бы это, а если бы...?! Заглянуть в замочную скважину крошечной дверцы вместе с маленькой любопытной Алисой и увидеть себя же, только немного иного.
Так и сейчас, пока я читал листочки из бутылки, мне всё казалось, что волею судьбы я получил доступ к замочной скважине, но только не жизни неизвестного мне человека, по имени Николай Редаргутов, а своей собственной. Мне всё казалось, что я читаю написанное не его рукой, а своей. Но отчего возникло это чувство, понять я не мог. И кто бы он ни был этот Николай, я доверял ему тогдашнему, который жил и думал в тысяча девятьсот семьдесят втором году. Я доверял ему полностью.
*************************Дневник Николая Редаргутова*************************
"С сегодняшнего дня решил записывать свои сны. Зачем? Если бы я только знал, возможно, это попытка, пусть и неуклюжая разобраться в самом себе? Может быть.....
Итак,
19 сентября 1972 года
Вторник
Странный то был сон, и странным в нём был и сюжет, и то, что запомнился он весь до капли...
Мне снился вечер, наверное, осенний. Ранней осени или позднего лета. Стояла сухая погода, но недавно явно шёл дождь, в воздухе будто бы растворилась та душная влажная терпкость, что источается умирающими листьями на излёте их короткой жизни.
Я вымотанный, после работы, хочу что-нибудь почитать. Но сотни мыслей роятся в голове, и не дают углубиться в книгу - строки проносятся в глазах, мелькают, словно километровые столбы. Отложив её, чувствуя непонятное беспокойство, я подхожу к окну.
Лиловое хмурое небо, фонарь, пустая дорога, автобусная остановка. Не одного человека - на улице не просто безлюдно, но как-то вообще бездушно: ни собак, ни кошек. Пустота и сгущающийся мрак....
Я долго смотрю на автобусную остановку, и вдруг, почему-то мне хочется туда пойти. Два этажа ступенек, тридцать метров от подъезда и я у цели. Только не могу понять зачем. Тишина прерывается и вдруг (опять вдруг) приходит автобус.
Странный такой старый автобус ЛИАЗ в бело-красную полоску. В детстве мне всегда казалось, что у этого автобуса вместо мотора стоят бутылки - стеклянные такие кефирные или молочные - они стучат друг о дружку и характерно так звенят.
А, между тем, автобус остановился, открыл двери: никто не выходит, никто не входит - а автобус всё стоит и ждёт. Кого ждёт? Меня?! Я пытаюсь разглядеть лицо шофёра, но не могу - черты размыты и невыразительны, ничего запоминающегося или пугающего. Абсолютно ничего! Я вхожу в автобус. Стучат "бутылки", мы едем....
В салоне привалившись спиной к окну какой-то парень читает "Советский спорт", да женщина в зелёном костюме с толстой потрёпанной книгой.
Женщину я долго разглядываю: тёмно-зелёный бархатный жакет, длинная до самых щиколоток юбка, и лицо - бледное с тонкой до прозрачности и синевы кожей, в обрамлении выбившихся из хвоста рыжих густых волос. Полуопущенные глаза и тени от ресниц, и запах духов - аромат опавшей листвы и горькой полыни, пыли и тамариска, и чего-то ещё.
Господи-ты боже мой - откуда я её знаю? Не могу понять или вспомнить.
А автобус всё едет и едет, делая холостые, но положенные остановки - мы уже выбрались за черту нашего маленького городка: за окном всё темнее и темнее. И мне пора выходить!
И почему это я стою почти в лесу и смотрю вслед, медленно уходящему от меня автобусу, смотрю и, просыпаюсь.......
21 сентября, четверг
Вот и опять я пишу, пишу продолжение своего сна.
Я стою на остановке в лесу, в совершенно незнакомом месте. Рядом высоченные сосны и ели, стоящие вдоль разбитой почти грунтовой дороги, где нет даже телеграфных столбов. И я один посреди неё - посреди давящей пугающей тишины.
Стемнело. Что делать и куда идти неизвестно.
Сначала, я почему-то иду по дороге в ту сторону, куда ушёл автобус, но потом, неожиданно для самого себя сворачиваю. Рациональное сознание говорит, что лес в наших краях не дремучий, и я непременно набреду на что-нибудь жилое.
А если вернуться? Но, нет, та дорога не приведёт меня обратно к дому - куда угодно, но ни туда.
Поэтому остаётся только впотьмах сквозь кустарник, сквозь деревья двигаться неизвестно зачем и куда.
В воздухе едва уловимый пыльный сладковато-горький пряный запах - тамариск! Тамариск, который у нас не растёт.
Туман свисает клочьями с ветвей, обволакивает всё вокруг и начинает светиться: в прогалах ясного ночного неба появилась луна - вечная спутница влюблённых и скитальцев.
И я иду куда глаза глядят сквозь лес, не пускающий меня в своё лоно, хватающий сучьями и ветвями, будто пальцами, за одежду...
И я один в этом месте. Один на непонятно откуда явившейся моему взору поляне, в глубине которой виднеются какие-то избушки, деревянные маленькие.
Я стою около ближайшей и не решаюсь зайти: мёртвая с виду, без единого огонька и шороха, ветхая и очень какая-то неуютная снаружи, но, тем не менее, не вызывающая ни тревоги, ни страха, а лишь любопытство, подталкивает и зовёт к себе: Зайди, посмотри, я давно тебя жду.
Ну, ждёшь, так ждёшь.
Я поднимаюсь по рассохшимся ступенькам, берусь за дверь - ручки нет, и я толкаю - она поддаётся, открываясь медленно и скрипуче, я захожу вовнутрь.
Пятеро или шестеро человек, всё дюжие несколько растрёпанные, окружили стоящий посередине комнаты стул и сидящего на нём. Вокруг светло - из окон пробивается солнечный свет, но лица у всех, кроме человека на стуле, нечёткие, как бы смазанные, совершенно невозможно разглядеть их подробно. Зато лицо парня на стуле, молодого двадцати с небольшим лет, я вижу хорошо. Оно кажется знакомым. Ах-да, автобус... парень с газетой. Нисколько не удивившись, я машинально ищу глазами и женщину в зелёном, и не нахожу.
- Вот это да: кто к нам пришёл! Какой гость, а мы и не ждали!- кричат мне.
И мне слышится что-то едкое издевательское.
- Что, зашёл на огонёк, ну так не стой как пень, как засватанный!
Кто-то хватает меня за руку, и тащит в самый центр комнаты к парню из автобуса. И вот я в середине образованного неясными фигурами круга. Передо мной будто бы из ниоткуда появляется человек - бородатый верзила в ковбойке, заправленной в джинсы. В руках он держит необъятных размеров пивную кружку.
-Выпьем за Его здоровье! - верзила тычет ею мне прямо в нос. Но сразу же рывком возвращает к себе и шумно, захлёбываясь, начинает пить. Затем, видимо утолив жажду, отбрасывает кружку от себя и разражается хохотом.
Серый сразу замолкает, исчезая из поля зрения и оставляя меня с парнем наедине.
Я смотрю на парня: стеклянные бледно голубые глаза его закатились, челюсть отвисла, а изо рта стекает тонкая чёрная струйка - причудливо огибая у левого уголка губы небольшую тёмную родинку - она гранатовой тяжёлой каплей повисла на подбородке, и, казалось, застыла. Ворот светлой рубахи разорван, обнажая всю в багровых пятнах шею. Парень безнадёжно мёртв.
"Да, здоровье - это то, что ему сейчас нужно!" -подумал я, чувствуя подступающую к горлу дурноту, и продолжая вспоминать, где видел его раньше, то есть до того, как он стал мертвецом, и до того, как попал в автобус.
"Это всего лишь сон, лишь сон", - говорю я себе и не могу проснуться. А перед глазами маячит уже другое лицо: с чисто выбритыми щеками, с гладко "зализанными" светлыми волосами, в синей рубашке и тёмных брюках.
- Ну-ка, давай погромче, а то что-то я плохо тебя слышу! - это был обладатель шипящего голоса.
Он засмеялся.
Мне же было не до смеха. Я не знал что делать.
Шипящий же господин Змий, как мысленно я назвал его, потащил меня к двери. Я оглянулся и увидел, что парень пропал.
-И где он? - спросил я Змия.
На что тот, молча пожал плечами: не знаю, мол.
Мы стали продираться через заросли густой в человеческой рост травы по ставшему опять ночным лесу. Пробираться к ещё более ветхому и нежилому деревянному сооружению с террасой, частично прикрытой навесом. На ней располагалась барная стойка, за которой, между беспорядочными армиями и колоннами бутылок всевозможных видов и размеров, мелькал рыхлый господин.
Туда Змий и втолкнул меня, одновременно потребовав, чтобы я выпил за всех присутствующих. Я оглянулся и увидел их.
Поляна заполнилась заставленными длинными деревянными столами, за которыми на плетённых креслах сидели изрядно захмелевшие мужчины и женщины.
Не успел я опомниться, как оказался за единственным круглым столом со стаканом пива в руке. А вокруг меня и около, шумел неизвестный пир.
Неожиданно всё затихло, и ко мне медленной походкой подошла женщина. Приблизив своё лицо, она тихо-тихо сказала, почти простонала:
- Ну, дорогой, ты пришёл, наконец-то! Я так тебя ждала!
Одетая как цыганка, она ею не была, она напомнила мне портрет Жиневры де Бенчи кисти Да Винчи, хотя сходство казалось мимолётным. Да и эта женщина была невероятно хороша - пугающе ослепительна. От её взгляда у меня захватило дух и остановилось сердце.
Бледное смуглое лицо, заплетённые и гладко уложенные иссиня-чёрные волосы, чуть раскосые оливковые глаза и смоляные брови вразлёт, алые влажные губы, низкий грудной волнующий голос.
Я отпрянул от неё и вскочил. Но женщина приблизилась снова и поставила ногу в ажурном чулке на кресло. Чуть наклонив голову она приложила палец к своим губам, а потом дотронулась до моих, и провела кончиками их слева и вниз по щеке - обжигающий могильный холод пронзил меня насквозь - то был не страх, то был ужас. Холод...
- Ты ж мой ягнёночек-жеребёночек, не бойся меня? Разве я так страшна?
Женщина насмешливо лукаво глянула на меня. А я не мог понять причину своего безотчётного, почти животного ужаса. В ней, такой прекрасной и желанной, ощущалось что-то отталкивающее: в лице её; в выражение её глаз; дрожании верхней губки, обнажавшей ряд мелких белых зубов - мне показалось, что их гораздо больше, чем у большинства людей - полный рот маленьких белых остреньких зубов.
- Я вот тебе сейчас спою, и ты успокоишься, сразу успокоишься ?! А что друзья, спеть ли мне?
Отовсюду нестройно, но громко загудело, заревело
-Спой, Изабелль!
- Спой красавица!
- Давай-давай!
В руках Изабеллы откуда-то вдруг появилась гитара; она изящным движением положила её себе на ножку в ажурном чулке. И наклонившись, будто трепетная мать над ребёнком, Изабелла нежно обхватила стан гитары, левая рука скользнула вдоль грифа, правая ударила по струнам и гитара затрепетала, а Изабелла запела:
Не жди, когда разверзнется могила.
И всё сметёт её разинутая пасть.
Тебя зову я: пей вино, шальная сила
Не даст стоять, но и не даст пропасть.
Будь пьян и радость обладанья
Пусть скроет вмиг всю суету и тлен.
Приди ко мне - все страсти все желанья
Я утолю, а что взамен?
Я решил убежать, пока она пела, а весь народ обступал её кольцом, и это каким-то образом мне удалось. Я выбрался, и, продолжая пятиться, сначала робко и тихо, а затем опрометью бросился бежать. А вслед мне неслись дрожащие звуки дивного голоса, от которого волосы на голове у меня начинали шевелиться.
Я бежал и бежал, пока впереди не увидел тусклый свет фонарей, показавшийся мне светом из другого мира. Я вышел на маленькую извилистую уличку, шедшую в гору.
В трещинах асфальт, несколько двухэтажных домиков по обе стороны и фонарные столбы. Я стал под фонарём и упивался его теплом, я чувствовал его, осязал, впитывал! Блаженство, блаженство, из которого меня вывели звенящие бутылки мотора автобуса, остановившегося возле меня.
Двери со свистом и ленивым чавканьем раздвинулись, и я совсем уже собрался войти, но заглянул внутрь: парень читал газету, а женщина в зелёном книгу.
Неприятная дрожь пробежала по телу. Женщина встала и подошла к выходу, и я впервые подробно её разглядел: нежное и милое лицо с чёрными, как ночь глазами. Она небрежным движением отбросила с щеки непокорную прядь, посмотрела мне прямо в глаза и отрицательно покачала головой, как бы говоря: не входи, нельзя. Я глянул ещё раз в её бездонные очи, она опять покачала головой. И, вернувшись, села. Я же пошёл вдоль дороги, рядом со мной медленно ехал автобус с распахнутыми дверями. Я перешёл на противоположную сторону, но автобус, каким-то чудом развернулся почти на месте и прижал меня к фонарному столбу. Раздался вой клаксона, я увидел номер автобуса: 33-03 МОВ, закричал и проснулся.
Что ж, сегодня опять 19 сентября. Прошёл ровно год. Но больше меня не мучают кошмары, или странные-странные сны. Не мучают вот уже полгода, с тех пор, как, я познакомился с Марией. А как она похожа на ту рыжеволосую незнакомку из моего сна. Рыжая с чёрными глазами - она делает мою жизнь лучше и чище, и светлее. Я даже собирался уничтожить этот дневник. Ведь он больше не нужен. Но потом почему-то решил оставить эти два сна, только их. А с остальными, мрачными и жуткими я расстался.
Жаль только, что забыть их столь же просто, стереть из памяти нельзя - я помню их, их мрачную затягивающую глубину и безысходность, но пустое: "нас не страшат предвестия, и в гибели воробья есть особый промысел"!
А листочки эти я где-нибудь спрячу. Мы сегодня с Марией переезжаем. Они же... пусть ждут своего читателя вдали от случайных глаз.
И много много лет спустя,
пусть прочитавший их
найдёт меня.
Тогда я буду стар и сед, и мы с детьми и внуками все вместе сядем у камелька и прочтём этот привет из прошлого и снов, прочтём и улыбнёмся...
*******Остаюсь с почтением,
преданный тебе, мой неизвестный читатель,
Николай Редаргутов
19 сентября 1973 года среда "************
"Что ж, Николай Редаргутов, ты написал неплохую историю. Ты просишь, чтобы я нашёл тебя, и я найду, но прежде...
Прошло так много времени - может, тебя уже нет в живых. А мне не хотелось бы причинять лишней боли, тем более расстраивать вдову и внуков". Так думал я, а Интернет молчал, и не давал никаких сведений о Николае, будто бы его и не существовало никогда.
Я выпил ночной кофе и отложил дальнейший поиск до утра, которое никак не желало наступать. Я мучился, ворочаясь с боку на бок, а сон бежал от меня, и множество мыслей копошились, не давая спать. И когда утро всё-таки занялось над Мирьеполивом, я ненадолго забылся тревожным сном и проснулся в девять часов утра с тяжёлой головой и в дурном расположении духа.
- Сведений о Николае Ридаргутеве не имеется, - Справочная не одобрила моей любознательности, но приглядевшись, уже более доброжелательно переспросила, - через "И" или "Е" пишется? Через "Е" ?! Так и надо было говорить!!
Из узенького, словно бойница в крепостной стене, окошечка мне протянули небольшой серенький бумажный прямоугольник, на котором значилось:
"Николай Редаргутов одна тысяча девятьсот сорок... года рождения,
Дата смерти: одна тысяча девятьсот семьдесят третий год, девятнадцатое сентября.
Похоронен: энский участок Старого кладбища".
"Вот это да! Он умер именно в тот самый день, когда закончил свой дневник. Что же с ним случилось, как он умер?" Эти вопросы пронеслись в голове. Перед глазами вспыхнули последние строчки послания Николая. И я отправился в библиотеку.
Пыльная зала с вытянутыми узкими готическими окнами, с высоченными потолками и стеллажами по всем стенам и в несколько рядов, а между, лишь узкие проходы, в которые можно с трудом протиснуться даже человеку среднего телосложения. А на стеллажах полки, а на полках книги, и книги, и книги!
И библиотекарша - старушка лет семидесяти с пучком на голове и с водружёнными на носу очками, в чём-то неприметно тёмном, но аккуратном. Она приветливо посмотрела на меня. Узнав мою фамилию и то, что я писатель из Москвы, она вспомнила мои книги и искренне обрадовалась, что может помочь.
Скоро перед моими глазами уже пестрела подшивка местной "Мирьеполивской правды" от девятнадцатого сентября семьдесят третьего года и довольно большая статья в категории: "происшествия, срочно в номер":
"Сегодня во время аварии разбился рейсовый автобус. Погибли шестеро пассажиров и водитель, а также пешеход, по вине которого случилось трагическое происшествие".
Далее подробно рассказывалось о том, как автобус пытался объехать застывшего посреди дороги пешехода гражданина Николая Редаргутова. Но не объехать не остановиться водитель не смог - не справился с управлением, и автобус сшиб пешехода, а затем врезался в столб.
"Всё это происходило на улице Осторожная, в самой высокой точке Вирьяполива, - утверждалось в статье, - на горке, с которой, буквально и скатился автобус"
- Андрюша, а Вы знаете, я вспомнила тот случай, - старушка, оказывается, давно пыталась привлечь моё внимание, а я никак не мог очнуться - такая внезапно нахлынула на меня пустота и тишина.
- Да? - машинально, без всякого интереса переспросил я
- Да, да, парень - пешеход, виновник аварии - интересный такой, молодой, я тогда там неподалёку работала и видела всё. Шум, гам. Дворник ещё был Василич. Он пытался парню помочь, а я искала телефон. Знаете, это сейчас у каждого трубка в ухе, а тогда. Потом, рядом оказалась Елизавета Мунс. Хотя, Вы её вряд ли знаете, молоды слишком. Она, тогда только начинала. Именно она привела на несколько секунд - как парня-то звали, ах-да, Николай - Николая в чувство: он-то, как на неё глянул, так ещё страшнее побледнел, что-то прошептал и умер. Да, я видела. Скорая, когда приехала, врачи просто констатировали, что всё кончено. Эх, жаль молодого человека, жаль, - старушка разволновалась, и что-то подозрительно влажное сверкнуло в уголках её глаз и пропало.
Я внимательно посмотрел на библиотекаршу: а ведь я знал кто такая Елизавета Мунс. Сюда в Мирьеполив я приехал именно к ней, поскольку именно она и была хозяйкой Портрета дамы с зеркалом.
Елизавета Мунс встретила меня на пороге своей квартиры: невысокая, подтянутая, с белыми седыми волосами, уложенными в высокую причёску. Она принадлежала к тому редкому типу женщин, которые не имеют возраста и даже в старости остаются Женщинами, Женщинами до самого конца.
Её лицо ещё хранило следы былой красоты, а пальцы - богатства.
Она улыбалась всем ртом хищно обнажая белоснежные мелкие зубы, и я неожиданно, ни к селу, ни к городу, поймал себя на мыли о том, что стоматологическая отрасль медицины у нас в стране не знает себе равных.
- Да, молодой человек, да, у меня природная санация зубов, - огорошила меня она вместо приветствия, - удивлены? У Вас по молодости всё на лице написано, - она звонко рассмеялась и подвела меня к низенькому круглому столику, на котором расположились чайные приборы.
Она указала на мягкое кресло и села напротив. Разлила чай по чашкам, и, я видел это отчётливо, приготовилась меня слушать. А ведь, по правде говоря, слушать её готовился я сам.
Некоторое время мы обменивались дежурными фразами и пили вкусный ароматный чай. Елизавета упорно не хотела говорить о картине, а всё расспрашивала меня о столице, писательстве, модных веяниях в искусстве и театре. Пока вдруг, неожиданно, не поднялась и повелительным жестом не указала на дверь в соседнее помещение, я встал и последовал за ней.
В слегка притенённой комнате на противоположной стене от двери висел холст: некая дама в полный рост в цыганской одежде, в левой руке она держала довольно большое зеркало в серебряной оправе. Зеркальная поверхность которого смотрела на зрителя. Дама имела большое сходство с Елизаветой, портрет явно писали с неё. Да, когда-то она была чертовски хороша. Такая красота вызывала в зрителях сначала опьянение, а потом...
Мягкий наклон прекрасной головки, чёрные смоляные волосы спереди гладко причёсаны и заплетены в косы, косы же запрятаны где-то на затылке. Яркие васильковые глаза, высокий гладкий лоб, нос тонкий и изящный с резко очерченными, будто бы вырезанными крыльями, чуть припухлые губы. Верхняя губка слегка приподнята и обнажает всё те же мелкие ослепительно белые зубы. Броская, смуглокожая красавица. Но что-то угрожающее просвечивало сквозь всё это очарование, и оно было неприятно.
Я озадаченно смотрел на полотно, пытаясь понять причину эту двойственности, но никак не мог.
А Елизавета прервав тишину прошептала:
- Это я! Правда, хороша? И отвратительна! Ну, признайтесь, Вы ведь об этом думали! Причём, всё это одновременно, да? Антон всегда умел схватить суть души, а тогда я была именно такой,- она замолчала и отвернулась.
- Вот Вы, молодой человек, писатель, и Вы должны, как бы это сказать, чувствовать человеческую душу. Её глубинные, потаённые изъяны. Как Фёдор Михайлович, и Лев Николаевич, и Антон Павлович ... Вот объясните мне: почему всё так нелепо!? - она вздохнула, махнула мне рукой, и мы вернулись к столику. Чашки снова наполнились чаем, а Елизавета продолжила:
-Я приехала из Ленинграда сразу после училища совсем ещё девчонкой. В поезде познакомилась с Марией из Москвы. Мы разговорились, путь-то ведь не близкий. И как-то так получилось, что я уговорила её, и вышли мы вместе в Мирьеполиве.
Обе поступили служить в местный театр. И Маша как-то сразу приглянулась режиссёру. Он стал ей давать роли. Сначала, конечно, маленькие, но потом! Мне же повезло меньше, я не пришлась ко двору. Но, знаете, Андрей, это не мешало нам почти дружить. Хотя по натуре я и хищница - так называют меня за глаза, коллеги и просто знакомые - а к ней относилась иначе, чем к остальным. Ни то жалела её, ни то любила, не знаю. Но [тут Елизавета замолчала, вероятно, пытаясь подобрать слова ] В общем, мы дружили.
Помню, как-то раз, Маша сказала, что имя её переводится с еврейского, кажется, "горькая". И поэтому, стало быть, и жизнь, у неё будет горькая, и обречён всякий, кто свяжется с ней. Я тогда смеялась! А сейчас, спустя столько лет, думаю, она была права.
Тогда же, но чуть позже, когда мы немного попривыкли и пообтесались, Маша и познакомилась со своим поклонником. Только не подумайте чего - тогда всё ни так было, как сейчас. И чище, душевнее что ли, и медленнее. Да и городишко маленький, с этим тоже нужно считаться. А тут Он, поклонник, приходит смотреть каждый её спектакль, присылает ей стихи, влюблён в неё без памяти. А она не замечает. Нет, Андрей, конечно, она замечает, но только вида не подаёт. И, знаете, долго он так бегал за ней, долго, а она от него. А потом Маша не выдержала. И познакомились они.
Его звали Николай, поэт и мечтатель, Врубелевский Демон. И тоже, как и со мной - смесь низкого и высокого. Продолжает ухаживать за Машей, и, наконец, они женятся. Причём, как-то в один день. Помню просто Маша пришла и сказала: я, мол, вышла замуж, поздравь меня - я самая счастливая женщина на свете. Вот как было.
Потом она переехала из общежития к нему в дом на Осторожной - сейчас дома уже нет, снесли - и жили они там где-то с полгода, может и меньше.
А за мной в то время ухаживал Антон Веритис - уже известный художник. Звал и замуж и на портрет. А я ни на что не соглашалась, не любила. И портрета боялась пуще смерти. Да и причины на то были, только несколько таинственного свойства.
И вот однажды, в конце сентября - день был светлый, солнечный какой-то, я зачем-то пошла на Осторожную. Ни то что-то нужно было Маше передать, причём срочно, ни то взять. А вечером они уже переезжали на другую квартиру - где-то в центре, не далеко от Театра. Поэтому я торопилась и уже почти подошла к их дому, когда услышала визг и лязг тормозов, и какой-то ещё шум. Что-то страшное.
Подхожу к дороге, а там смятый автобус, и почему-то запомнила его номер: 33-03 МОВ. Столб прогнувшийся. А на обочине человек (его уже унесли с дороги), местный дворник и ещё кто-то из набежавшего народа. Молодая девчонка моих лет ищет работающий автомат, чтобы вызвать Скорую. Несколько человек из толпы пытаются влезть в лепёшку автобуса, но безуспешно. Дворник наклонился над телом, расстегнул ему воротник рубашки, слышу, кричит мне: "Эй, ты иди сюда, есть зеркало, мол, пульс не прощупывается?"
Я на негнущихся ногах подхожу, наклоняюсь над пострадавшим и вижу: это Николай, Демон - воротник расстёгнут, шея вся в лиловых синяках. Я вытаскиваю из сумки зеркало - то самое с моего портрета - и подношу к его губам, и оно падает.... холодное, чирк по правой щеке. Еле успела подхватить и опять к губам. А Николай, вдруг, глаза открывает, очнулся. Да как глянет на меня, и, будто, призрака увидел!
Побледнел белее смерти. В зеркало пристально так посмотрел, и опять на меня. И слышу, явственно прошептал: "Это ты, Изабель!? Ты?"
Глаза его расширились и в них ужас. Он вскрикнул и затих.
И только справа с губы медленно стекла тёмная струйка, точно такая, как и чёрная родинка у губы...
Потом, много позже, приехала Скорая. Куда и как девалась я сама и что было дальше - не помню. Не знаю, и кто сообщил о Николае Маше. Она же через несколько недель уехала. Помню, мне оставила флакон каких-то очень редких и старых духов, называются "Тамариск". И аромат у них такой же, как и её судьба - сладко-горький. Я его до сих пор храню, как память о ней, о нём.
Больше я о ней ничего не знаю. А после всего случившегося и режиссёр уехал в неизвестном направлении. Вот так закончилась судьба Николая и Маши. И началась моя.
Вы спрашиваете: почему? Приехал новый режиссёр, из молодых и уж он-то меня заметил. И я стала, наконец, актрисой.
Да, Андрей, да, вижу, вертится у Вас на языке вопрос: какое вся эта история имеет отношение к Портрету, написанному Антоном с меня. И вот мой ответ - самое прямое! Не будь её, не было бы и портрета. Я уступила Антону, плюнув на суеверия, дескать, все его модели плохо кончают. Ну, обычно под этим подразумевалась или смерть или болезнь, или горькая-горькая судьба. Я наплевала на это и стала его моделью. Но замуж за него, так и не пошла - осталась одна.
Однажды, будучи у Антона в студии, когда позировала ему, я увидела Машин портрет! Он написал его по памяти, но как Маша была похожа.
А Вы, Андрей, не знали? Так этот портрет висит в Москве в картинной галерее и называется "Портрет неизвестной в голубом и с бабочкой". Впрочем, если Вам хочется увидеть Марию, то она есть и в театральном альбоме, хотя фотография там мелкая, и к тому же чёрно-белая. А Маша была рыжеволосая, и что-то в ней такое было бледно-яркое, передаваемое только цветом. Поэтому, когда будете в Москве, сходите в галерею - Вы многое поймёте.
"Странная история, очень странная",- подумал я словами из сна Николая, а вслух заметил:
-Николай назвал Вас Изабеллой или Изабель, интересно почему, может, это был предсмертный бред?!
-Нет, Андрей, не бред, - Елизавета чиркнула зажигалкой у кончика длинной сигареты, сделала глубокий вдох и затянулась, - надо Вам сказать, что моё второе имя действительно Изабелла, вот только об этом никто кроме меня и родителей не знал и не знает. Теперь вот вы. И уж, конечно, не знал этого Николай. Я Вам ещё более интересную вещь скажу: Николай ни разу меня не видел! Да-да, не удивляйтесь! Маленький городок, один театр, и, скажете, невероятно!? Но это правда! Я его знала в лицо, он меня нет! Я ведь не была занята в спектаклях. А избегать кого-то всегда легко, особенно, если этот последний не знает о твоём существовании.
-А почему Вы избегали его, только не сердитесь за такой бестактный вопрос?
-Ну, молодой человек, вы слишком любопытны, - она улыбнулась и добавила, - Вы ещё молоды, как же Вы молоды, пусть и старше нас тогдашних, участников той печальной истории, и поэтому я не буду на Вас сердиться и даже отвечу: я толком не знаю, почему я избегала его. Но это было поначалу, потом я поняла - он притягивал меня - у нас было что-то общее, и, если бы мы встретились и познакомились... Я боялась, очень боялась этого. И потом Маша мне рассказывала о каких-то предчувствиях Николая, да и сама она что-то чувствовала.