Этот анклав был пуст и холоден - он уже доживал свои последние дни. Темно-серые стены домов, медленно, но верно начинали бледнеть и выцветать, а небо грязно-белого оттенка становилось все прозрачнее и чище. С каждой секундой, с каждой минутой и с каждым вдохом, из этого мира исчезали цвета и краски - словно растворяясь в воздухе, они оставляли контуры и штрихи, черное и белое, будто прокручивая назад все этапы создания картины, от влажных мазков кисточки к сухому шепоту карандаша.
Но он умрет нескоро, этот осколок чьих-то снов, и еще долго ему мучаться в агонии, одному, пожирая самого себя, подобного невиданному уроборосу, ничего не оставляя в память о своем существовании.
Медленно и болезненно неохотно растворяется в белом ржавчина на железной ограде, все суше и суше становится воздух - совсем скоро здесь станет невозможно дышать. Но прежде чем это случится...
Разрушающийся мир замирает в стазисе. Немилосердное время-смерть останавливает свой шаг, встречая недоуменным взглядом разворачивающееся перед глазами действо. Сперва появляются неровные мазки цвета. Пятно синего, отпечаток желтого и кусочек красного - они перемешиваются, светлеют и темнеют, изменяют оттенки и форму. Появляется смазанный силуэт - некрасивый, грубый и непропорциональный. Словно нарисованное чьими-то неаккуратными пальцами, это нелепое пятно детских красок яркой кляксой выделяется на почти белом фоне. Но это только пока.
Вскоре, на этой фигурке можно заметить тонкие карандашные линии, темно-темно серые, что слегка небрежно намечают рот, скулы, губы, глаза, нос. Штрихи волос и ресниц, тонкие пальцы и плавные линии шеи - с каждым движением грифеля пародия приближается к реальности, и когда последняя черта становится на место, когда цвет застывает и замирает - человек делает первый вдох. Жадно, будто бы перед смертью, он дышит, прижав правую ладонь к сердцу, проверяя - бьется ли еще? Бьется.
Он некрасив, этот странный мужчина. Худой и нескладный, весь словно бы состоящий из острых углов. Пористая, сероватая кожа и безразлично-усталый взгляд. Человек-панегирик унынию. И если бы он не дышал, то можно было бы подумать, что это мертвец, которого ради смеха поставили на ноги.
Наконец, отдышавшись, он делает первый шаг. Нагой, замерзший, и весь покрывшийся гусиной кожей, он идет по колючей траве, все еще держась за железную оградку, просто чтобы не упасть.
Серебряные провалы окон следят за ним, и кажется, что кто-то есть за ними, кто-то, кто внимательно изучает его, словно новую диковину в скудной коллекции.
Серое небо с мазками облаков давит на сознание, прижимает к земле и заставляет почувствовать себя ничтожным, но на самом деле лишь открывает глаза - ведь так оно и есть.
Слабый ветер играет с пожухшими стебельками травы, будто пытаясь придать им немного жизни, создать её иллюзию. Тщетно - эти желтоватые и мертвые кусочки органики таковыми и останутся.
Все здесь так странно, все здесь так тягуче медленно. Движения даются с трудом, будто бы идешь сквозь толщу воды, а воздух входит в легкие через усилие - и через каждую минуту незваному гостю приходится останавливаться, только для того, чтобы перевести дух.
От вдоха до вдоха, он идет куда-то вперед, возрождая в памяти нечто очень важное.
...Трудно поверить, но этот анклав еще полгода назад был полон жизни. Он не был особенным или выделяющимся, он не был прекрасным и притягательным. Но он был живым - и это неизменно привлекало путников. Путешествуя от анклава к анклаву, словно от одного оазиса к другому, эти люди с горечью признавали: сам факт их существования, биение сердца, движения, смех и горечь - все это разрушает приютившие их миры.
Отдает ли анклав свою жизнь ради них, или они сами неосознанно отбирают её - неизвестно, да и не очень-то важно с точки зрения утилитаризма.
С каждым днем незаметно и необратимо блекли краски. Анклав выцветал - и из яркой елочной игрушки превращался в матовый серый шарик.
А когда сухие ветки начали рассыпаться под неосторожными пальцами детей, когда возведенные дома начали натужно вздыхать по ночам, когда пронизывающий ветер день ото дня становился все злей...
Тогда путники покинули этот анклав, оставляя за собой только скрип дверных петлей, шепот опавших листьев и пустые окна - сотни пустых окон, немного отливающих серебром.
Это нечто вроде договоренности. Старый-старый ритуал. Горьковатая на вкус обязанность, которую в полной мере может исполнить только принадлежащий этому миру. Рожденный в нем. Чувствующий его. С каждым шагом, с каждой мыслью и с каждым взглядом вбирающий в себя горечь тусклости, агонию увядания.
И с каждым шагом, с каждой мыслью, каждым взглядом - все труднее и труднее идти. Словно обиженный маленький ребенок, анклав показывает как ему больно и как ему страшно. И когда это станет невозможно терпеть...
Он, наконец, упал. Ноги его подкосились, а из глотки вырвался сдавленный стон - но глаза открыты, ровно до тех пор, пока есть силы не смыкать их. Улицы плывут перед глазами, то размываясь до бурого пятна, то обретая поразительную четкость. Тяжесть и боль отзываются в каждой клетке тела, и, если бы он мог, он бы уже кричал, выл и плакал - но не может, только тяжело дышит, дышит нечасто, прерывисто. Вдох. Выдох. Вдох. Он закрывает глаза. Медленно.
Это... Нечто вроде договоренности. Старый-старый ритуал.
Цвет. Жизнь. Жажда. Если собрать все это вместе, приправив сверху болью и страхом - получается жуткая смесь. А если помимо всего этого, внутри теплится сострадание и жалость, если все это достигает критической точки, точки накала - то эта смесь взрывается. Душа просто не выдерживает такого напряжения - она не так сильна, как кажется.
Спектр. Красный, синий, желтый. Когда происходит взрыв, капли этих цветов перемешиваются в полете, создавая небывалые оттенки, что тоже разрываются на частички все меньше и меньше... Сливаясь, меняясь, пока не достигнут своего предела - чистого белого.
Мир, анклав, измученный жаждой и агонией, с силой тянется к этому цвету, стремясь насытиться, поглотить его. И в движении, в последнем рывке - рассыпается на части, превращается в пыль, умирает. Умирает быстро, не чувствуя боли и холода, весь отдавшись своему последнему рывку.
Сквозь тонкую щелочку между веками, уже угасая, обращаясь в тлен, он увидел чистый белый снег, мягко падающий на свинцовый асфальт.