Обрамлённая повесть явление в литературе древнее, почтенное и - не стареющее. Обрамление имеет истоки в устном творчестве сказителей, а позже становится "Тысячей и одной ночью" и множеством других, менее известных сборников. Этой форме отдали дань многие знаменитые литераторы - Боккаччо, Чосер, Сервантес, Ян Потоцкий, Гофман, О. Генри... В отечественной литературе традицию можно проследить от Одоевского и пушкинских "Повестей Белкина".
Как видим, произведение Артура Болена имеет более чем солидную литературную основу. Причём автор избрал наиболее традиционную схему обрамления - циклическую, когда ряд самостоятельных повествовательных единиц (рассказов) механически объединены беседой героев обрамляющей повести.
Итак, трое старых друзей-петербуржцев из поколения "рождённых в СССР", чья юность пришлась на 70-е годы прошлого века, у лесного костра рассказывают друг другу истории о своих прошлых любовных делах - забавных, грустных, часто драматических, порой даже постыдных... У всех троих солидный бэкграунд, аккумулирующий богатый и порой печальный жизненный опыт: один работал в РУОПе, другой - владелец рекламной фирмы, третий - редактор газеты. На журфаке, впрочем, учились все трое, где и подружились, и мечтали стать писателями. Ни у кого из них не получилось, но этим подведён "обоснуй" достойному литературному качеству их историй.
Между прочим, стилистика некоторых рассказов действительно чем-то отличается от других, так что достоверность посыла соблюдена и на этом, достаточно глубоком, уровне.
В основном обрамлении мы читаем лишь их диалоги и реплики, однако характер главных героев и метаморфозы их личности, причём в разных жизненных периодах - детстве, юности и зрелости, подробно отображены во вставных новеллах, в которых каждый рассказывает свою собственную историю или иногда даже несколько, перетекающих одна в другую.
Что касается содержания этих рассказов, оно в достаточной степени раскрыто в названии произведения: "Истории про любовь, рассказанные в лесу". Неподвижные тёмные вершины деревьев, бесконечно далёкое звёздное небо, глубокая тишина, изредка перерываемая лишь лесными звуками - криком ночной птицы, шорохами разных зверьков в чаше, потрескиванием сучьев в огне. Тихие голоса трёх мужчин, расслабленных, отрешившихся от сиюминутного, полностью погрузившихся в прошлое... В такие минуты в человеке возникает полная, доходящая до исповедальности, откровенность. И это очень хорошо ощущается в рассказах.
Абсолютная искренность - писательское кредо Артура Болена, не раз декларированное им и в других его произведениях: "Только правду, без всяких украшательств". Понятно, конечно, что "Дым" - не документальные очерки, и использованные в романе реальные факты пропущены через творческий тигель. Однако можно не сомневаться, что все прочитанные нами истории когда-то случились или с автором, или с его друзьями - так или иначе.
Все они очень разные, с различными финалами, непохожими героями и отличающейся моралью. Однако есть нечто, что объединяет их и позволяет воспринимать вещь цельным произведением. Это - щемящее ощущение невероятной красоты и ужасающей хрупкости человеческих отношений, любви и дружбы, жизни и мира вообще. В традиционной японской эстетике такое мировосприятие названо "моно-но аварэ", "грустное очарование вещей". Это то чувство, с которым жители Страны восходящего солнца любуются прекрасной, но так легко опадающей сакурой, переживая вместе с ней расцвет и гибель вселенных.
Автор "Дыма" тоже словно бы любуется странным и изысканным танцем своих героев на грани, за которой разинула пасть чёрная бездна забвения. И от этого ощущения близости смерти, трагической мимолётности жизни и её радостей, герои его - простые люди, вовсе не идеальные, часто слабые и грешные, порой совершающие низкие поступки, приобретают истинное величие и красоту.
Недаром название произведения, на первый взгляд просто отсылающее к обстоятельствам обрамляющей повести, на самом деле взято из песни любимой автором и его лирическим героем британской рок-группы Deep Purple. Образ пламени, пожирающего беззащитный мир и оставляющего лишь дым над водами, в которых можно углядеть аллегорию первозданного хаоса... Такой апокалиптический подтекст можно ощутить и в рассказах трёх друзей - несмотря на их сугубый реализм, бытовую достоверность и даже некоторую "приземлённость".
В романе исследуется множество аспектов человеческих отношений, в основном, как и сообщается в заглавии, между мужчинами и женщинами - с точки зрения мужчин, конечно, ибо к сильному полу относятся и герои-рассказчики, и сам автор. Однако он постоянно проявляет готовность воспринять и показать ситуацию и в "женском ракурсе". Любовь, конечно, сродни войне, причём такой, на которой не соблюдаются никакие правила. И это показано в "Дыме" во всей своей красоте и неприглядности - к примеру, во вставной новелле "Леди в черном", герои которой переживают садомазохистскую девиацию.
Однако чего в книге нет, так это "новой этики", среди прочего декларирующей и легитимизирующей "исконную вражду" между двумя полами (а то и тьмой всяких "гендеров"). Любовь Болена - пусть часто затуманенная тёмными страстями и отягощённая психологическими вывихами - в основе своей остаётся именно любовью, греховно-человеческой, но носящей отблеск любви Божественной, той, о которой благовествует "Евангелие от Иоанна".
Герои-мужчины "Дыма" могут оступаться, соблазняться собственным эгоизмом и похотью. Но в большинстве из них жива рыцарственность по отношению к женщинам. А свои падения и предательства любимых они воспринимают очень тяжело, пытаясь очистить совесть, освободиться от груза вины. И героини-женщины тоже, даже упав, продолжают нести в себе своё великое предназначение вдохновительниц, утешительниц и продолжательниц жизни. А если свет их искажается, автор через рассказчиков обязательно показывает, где лежат истоки этой порчи. И становится понятным, почему дама изменяет на курорте своему безумно влюблённому в неё мужу с первым встречным смазливым студентом, почему успешная советская бизнесвумен, зрелая и уверенная в себе красавица, примеряет на себя извращённую роль "госпожи"-доминантки, или что подвигло двух интеллигентных сестёр, в начале рассказа предстающих прямо тургеневскими барышнями, одну стать холодной расчётливой "новой русской" женой, а вторую - пойти на панель, пасть на самое дно и там сгинуть... Причина этим бедам всегда есть, и часто она кроется в мужчинах - потому что в эту печальную игру всегда играют двое.
Вот, например, героиня новеллы "Девушка из Токио" Лиля - китаянка родом из Узбекистана, на самом деле обычная советская фабричная девчонка, мечтающая о прекрасном принце. Она обретает его в лице главгера новеллы Андрея - юного студента из интеллигентной питерской семьи, которого в начале истории спасает от напавших хулиганов. Лиля даже не рассчитывает на брак с ним: ей хватает здравого смысла понять, что это невозможно. Ей достаточно просто любить его, приобщаясь через то к недоступной для неё жизни и культуре. Хэппи-энда тут быть не может - вы же помните, что это строгий реализм, а не сказка. Слишком разные социальные страты, слишком различное воспитание у этих "Ромео и Джульетты". И да, ГГ женится на девушке своего круга (впрочем, неудачно), а Лиля катится по наклонной и наконец попадает в больницу после того, как её зверски избил очередной мимолётный любовник, которого она наградила дурной болезнью. Мы не узнаем, чем закончится её история - как и ГГ, так и не навестивший её, - но понятно, что ничем хорошим.
Название этой новеллы, как и нескольких других, и всей книги, вновь отсылает к песне Deep Purple. Но также и к другой - "Девушка из Нагасаки" Поля Марселя на стихи Веры Инбер. Это подчёркивается и судьбой лирических героинь новеллы и песни:
Вернулся капитан издалека,
И он узнал, что джентльмен во фраке,
Однажды накурившись гашиша,
Зарезал девушку из Нагасаки...
Но при всей своей мутной тоске история оставляет неизгладимый след в сердцах героев. Наверняка, у Лили тоже, но мы об этом не узнаем. А вот Андрей и через много лет периодически вспоминает охватывающее его в те далёкие дни сильнейшие и яркие эмоции, что вызывает в нём ностальгию и сожаление об утраченном. И мысли о вечном.
"Но что мог я сделать? И зачем это было? И что это было? Забыть, забыть, забыть! Как жестока бывает жизнь! Как мало нам отмерено счастья! Вот оно промелькнуло, как солнышко осенью на сером питерском небе, и вновь нет его, вглядывайся - не вглядывайся до боли в глазах в сплошные тучи. Кого-то оно согрело, кого-то утешило призрачным намеком на лучшую долю, у кого-то вызвало досаду за вечный обман надежд... А потом, с возрастом, мы и вовсе перестаем глядеть в небо, все больше смотрим себе под ноги, чтоб не споткнуться, не упасть, и с каждым годом падение грозит нам все большими страданиями и бедами. Идем-бредем к финишу, сгибаясь все ниже и ниже. А вот и он, долгожданный холмик. Что напишут на надгробии, какие даты? Какие слова потомкам?"
От уродств и болячек жизни автор "Дыма" ни в коем случае не отворачивается, однако никак невозможно обвинить его и в любовании грязью. Потому что вот чего в Болене нет ни грамма, так это мизантропии. Как, собственно, и положено писателю-христианину, чтущему традиции Достоевского. Потому он всегда оставляет героям надежду на искупление или, по крайней мере, показывает, что некогда и они были носителями света, который может засиять снова.
Вот, например, в новелле "Последний юности аккорд" (фактически, это самостоятельная маленькая повесть) мы видим оторву-вожатую в советском пионерлагере. Очевидно, она расчётлива, цинична и развратна не по годам: соблазняет главного героя, обманывает и третирует жениха, мечтает о выгодном браке, а в конце концов спит с бюрократом - начальником лагеря. Через много лет ГГ встречает её в образе грузной спивающейся немолодой женщины, сменившей множество мужей, в общем-то, несчастливой и потерпевшей жизненное поражение. Она показывает ГГ своё фото из того лета в пионерлагере, и тот вдруг поражается, видя на нём прекрасную и слегка наивную девушку, только начинающую жизнь, полную устремлений и надежд. Просто много лет назад он - а за ним и читатели - не видели её настоящую. А теперь - по контрасту с тем, что сделало с ней время, видят.
Вообще, Болен умудряется фактурно описать любого героя, даже третьестепенного и не очень-то положительного. Но все они у него ярки и наполнены жизнью, и во всех можно разглядеть красоту - хотя часто она бывает глубоко сокрыта. Дворовые мальчишки и девчонки, гопники с окраин Ленинграда-Петербурга, бизнесмены, журналисты, студенты и бандиты, деревенские мужики - пьющие, часто агрессивные, но носящие в себе то, что почвенники называют "народной мудростью". На самом деле это накрепко въевшийся в души и не выкорчеванный годами советской власти русский этнический стереотип.
Тут следует несколько добрых слов сказать об образе русской деревни, автором нежно любимой. Эта уходящая натура, пребывающий под угрозой уничтожения социум, предстаёт на страницах книг Болена, в том числе и "Дыма над водой", во всей своей неброской красоте, глубине и душевности. Такова деревня во вставных новеллах "Лестница в небо" и "Две сестры". При этом автор не боится рисовать и отталкивающие черты деревенской жизни, но они не становятся для него определяющими - всё равно деревня для него сродни потерянному раю. И это сближает прозу Болена с мощным литературным течением "деревенщиков" советского времени.
Ещё одна очень важная тема произведения - разлом между эпохами: советской застойной и люто-безумной постперестроечной. Это тоже "грань бездны", о которой написано выше - но её социальное измерение. Как сказано, и сам автор, и его герои принадлежат к поколению, чья юность пришлась именно на этот исторический рубеж. Но, в отличие от множества сегодняшних "ностальгистов по СССР", пишущих благостные сказки о райской жизни в "прекрасной погибшей волшебной стране", Болен никаких иллюзий в этом отношении не питает, хотя и не стремится к тотальному "очернительству" советской действительности. Однако что было, то было: глухая тоска, серость жизни, всеобщее лицемерие и двоемыслие, социальная депрессия, вызывающая поголовное пьянство.
И здесь автор тоже видит интереснейшие типажи в нестандартных и сложных обстоятельствах - как в новелле "Люба", героиня которой в начале предстаёт маленькой девочкой, предметом детского романтического интереса ГГ, который перерастает в "любовь" - наивную, смешную, но и довольно жестокую. Но много лет спустя ГГ встречает Любу уже в образе комсомольской активистки, упёртой фанатички "пути к коммунизму". Сам же ГГ вполне себе молодой питерский диссидент, саркастически относящийся к советской действительности и идеологии, предпочитающий ей западный рок. Однако отношения с правоверной комсомолкой ему любопытны.
"Я в ту пору смотрел на них, как на инопланетянок. Серьезные, всегда спешащие куда-то, загадочно целеустремленные, в строгих костюмах, уверенные в чем-то, о чем я не имел ни малейшего понятия, с громкими властными голосами, они представляли собой какую-то сильную и бездушную человеческую породу, начисто лишенную рефлексии. С их губ не сходили такие же бездушные и непонятные слова: "бюро, актив, райком, комитет"... "На бюро будет поставлен вопрос! Райком рассмотрит! Актив поддержит!" И за этим какое-то бесконечное загадочное механическое движение шестеренок и винтиков, вращающих человеческие массы и взбивавшие из них масло, которое этим винтикам было необходимо".
Конечно, ничего хорошего из отношений героев не выходит - они рушатся. Казалось бы, по причинам идеологическим, но... На самом деле история Любы трагична и к идеологии отношения не имеет: несколько лет назад уличные гопники убили её жениха, а её саму ранили. От этого, очевидно, и её фанатизм, и инстинктивное отталкивание мужчин. И ещё: это сюжетно "рифмуется" с избиениями, которыми ГГ подвергал Любу в ходе их детского "романа". Вот вам снова тот самый моральный "эффект бабочки", частенько возникающий на страницах и "Дыма", и других произведений Болена.
Закончилась история Любы трагично - как и история страны, которой она была так предана: запила и умерла в одиночестве, с томиком Ленина у головы. Драматично заканчиваются и некоторые другие новеллы книги. Однако трагедии эти в основе своей оптимистичны, поскольку за всеми человеческими катастрофами автор всегда видит вечность. Это роднит его с предшественниками, представителями великой русской классической литературы - упомянутым уже Достоевским прежде всего, но и Чеховым, и Гоголем, а местами и Толстым, и Тургеневым, и Салтыковым-Щедриным.
Подчёркивается это и стилем - может быть, несколько витиеватым и старомодным, но очень образным, украшенным часто пронзительно-точными метафорами.
"Знаете ли вы, господа, что такое карельская летняя ночь? О, вы не знаете карельской ночи! На небе ни звездочки, да и неба нет вовсе, а есть серая влажная муть, которую волочет куда-то ветер, упираясь в кусты и деревья. Шумит лес, шумит дождь... Очертания мокрых домов, деревьев призрачны. Вот, кажется, уже и рассвело совсем, но - нет, это всего лишь полная луна просияла сквозь тонкое дымящееся облако и вновь исчезла, и вдруг еще гуще стали тени, еще мрачней зароптал всклокоченный лес, и далекий гром глухо пророкотал где-то за озером. Сыро, прохладно, неуютно..."
Да, местами в таких описаниях имеется некоторый "перехлёст" в образности, в погоне за "красивостью" автор порой теряет чувство меры. Возможно, вообще слишком увлекается подобными "длинными планами" - иногда в ущерб сюжетной динамике и вообще повествовательной структуре. Но ещё чаще эти участки текста доставляют истинное эстетическое наслаждение. Сейчас так больше не пишут.
И ведь это не просто простодушная тяга к украшательству - нет: красота и величавость мира для автора служит бесспорным доказательством существования Мира Горнего, изначального величественного плана Творения, и Творца всех миров. А красота мира оправдывает всё - его грязь, и страх, и ненависть, все страшные уродливые пятна, испоганившие его после изначального грехопадения. И понимание этого временами поднимает бытописательную прозу Болена до уровня поэтичного богословия:
"Мы взглянули в синее небо, и жаворонки, словно по чьему-то приказу, запели нам свою радостную песнь. Это была молитва. Благодарность Всевышнему. За этот прекрасный мир, который он создал от избытка любви, за Божественный дар существовать в этом мире, за счастье петь и хвалить Творца!"