Аннотация: Изначальный вариант рассказа "Дитя воды". 9-е место в группе на конкурсе "Русская Тройка - 2010 в номинации "Нереальная новелла".
Павел Виноградов
Двенадцатая монахиня
На мне серая "тройка", розовый галстук, очки в тонюсенькой оправе, весьма гармонирующие со старым хрычом на лацкане. И работаю там, где сумасшедшему из простой семьи ни хрена не светит. Но я-то не из простой семьи, хоть и сумасшедший.
Вот когда я носил хайры, драную бороду с потертыми джинсами, тогда был нормальным. А семья все равно была не простой. Впрочем, может быть то, что случилось с моими предками, считается здесь за рядовое происшествие? Может, это мои сдвинутые мозги придали ему столь глобальное значение, а на самом деле для страны Советов это нормально? Может, у всех тут навеки поселилась за левым плечом ласковая сестричка, ждущая момента прокусить горло? Хрен его знает, я дурак. Мое дело - ходить на работу, призывать к продвижению и восхищению, а после глотать "колеса", много, потому что они тянут желудок и покачивают мозги, а потом можно уснуть и не видеть во сне личико моей маленькой.
С которой повстречался я... Впрочем, до судного дня происходили всякие события, о которых хорошо бы поведать. Как сказано, род мой знатен: ведется от Адама, а прослеживается с прадеда, потомственного сибирского варнака. Парадный портрет оного тэт-а-тэт со всесоюзным дедушкой Калининым висел некогда в отцовском кабинете, служа предметом его коммунистической гордости. А орден Красного Знамени, врученный родоначальнику за беззаветный героизм в период гражданской войны и интервенции, был цинично обменян мною в детстве на серию бурундийских марок.
Это потому, что меня, подрастающего охламона, прадед и славные его регалии интересовали мало. Так же, как и отец с его партсекретарством на важном объекте народного хозяйства. Где, кстати, работаю нынче и я. Но этим почти все наши с отцом точки соприкосновения исчерпываются. Лет до двенадцати я еще ездил с ним на ежевоскресные рыбалки, бывшие, кажется, единственной отдушиной в его номенклатурном функционировании. Потом же предоставил ему единолично наслаждаться дрожанием лески, ибо, поистине, он удил рыбу, а не бухал на воле и не изменял маман.
Она же, несмотря на это, крайне не одобряла папины вылазки. До последней включительно, после которой мы имели несчастье наблюдать на столе в городском морге раскроенный папин череп. Поскольку партсекретари не погибают на рыбалке, ударившись о подводные камни, некролог в местной газете уведомлял лишь, что верный и стойкий товарищ скоропостижно скончался. Не погибают подобные люди и при таинственных обстоятельствах, поэтому смертный ужас застывшего лица, кольцеобразные синяки на предплечьях и две мелкие ранки на горле ничуть не заинтересовали следственные органы. Впрочем, осиротевший наш дом посетила-таки парочка чекистов. Проформы ради, не иначе: побеседовав несколько минут с маман, очень вежливо простились. Диверсии классового врага, выходит, не заподозрили.
Но именно после их визита у мамы вырвалось нечто, позже оказавшееся моим (и Бог еще знает чьим) приговором:
- Боженьки, третий! - она глянула на меня безумными глазами и с силой вдавила мою голову в водянистый бюст.
Маман женщиной была положительной, домовитой, вполне осознающей свое высокое положение. Кроме домашних дел, на ней лежала общественная нагрузка - в местном Дворце пионеров вела кружок моделиста-конструктора, где всегда появлялась в строгом платье, с институтским значком, и раз в месяц устраивала дополнительные занятия по патриотическому воспитанию, на которые дети обязаны были являться под страхом исключения из кружка. Так что уже одно упоминание ею Бога, а, тем более, страх в голосе и сумасшедше расширенные зрачки казались совершенно несопоставимыми с ее образом.
Конечно, это можно было объяснить горем от потери отца. Ведь ни до того, ни после, до самой своей скорой смерти от разрыва аорты, при мне она ничего подобного не позволяла. Теперь-то мне кажется, что некоторые факты из истории отцовской семьи она получила от свекрови, суеверной деревенской старухи, которая позже и мне рассказала кое-что. Батя же эти дела скрывал тщательно, не упоминал ни в автобиографиях, ни по пьянке, ни, я думаю, в постели. Не из-за налета чуждого мистицизма, а от политически скользких сопровождаюших обстоятельств.
Меня не очень впечатлили намеки на тяготеющее над моей головой могущество неведомой силы. Архангеловой трубой они прозвучали лишь, когда проклятие рухнуло. Суть в следующем. Родная и великая сибирская река методично уничтожала представителей мужской линии моего рода. Начиная с прадеда. На одной ноге коротая заслуженный отдых, ненастным вечером перелетел он через паребрик на набережной. Поскольку упавший герой крепко любил выпить, окружающие лишь огорченным цоканьем языков отметили несчастье. Покрытый красным знаменем гроб проводили друзья-однополчане, но для прощания не открывали, ибо от старичка осталось немного.
Сыну его повезло еще меньше. Хотя сначала, казалось, что он счастливец: арестованному на фронте СМЕРШем по поводу его пораженческих взглядов, высказанных задолго до начала войны, по чьему-то недосмотру срок определили отбывать на малой родине. Потом бабке поведали дедовы сосидельцы, как на берегу, где вкалывали, небо и землю пронизал его примитивный вой. А когда они со всех ног достигли точки его зарождения, деда не было уже, одна река, урча и пустынно, катила себе в Ледовитый океан.
Третьим был папа, а я, бедный, даже остался вне классической русской пьяной триады. Однако не думаю, что там, где я встречусь со своими покойными родственниками, будет изобилие водки и прочих разносолов.
Но долгое время я обо всем этом вообще понятия не имел. Мамы не стало, я покинул институт и беззаботился, пия водовку на чердаках и паля анашу в скверах. A потом как-то пришел на брег реки великой.
Знаете, как это ни странно после всего случившегося, я люблю эту заразу. Реку то есть. Жила родины, кровь которой грязна так же, как в жилах моих. Или вот еще образ: бесконечный во времени и пространстве транквилизатор, неторопливо и неуклонно втекающий в невидимый глаз на моем лбу, с моей отравой мешавший свою, и если есть покой, живет он лишь в этом смешении.
Короче, сидеть на бережку я любил.
В роковой раз имел я при себе о трех литрах емкость с пивом разливным, а также добрый косяк "тувинки". Я - угрюмый, перспектива нарезаться в одиночестве радовала. Сияло солнце июньского полудня, но под дикими ивами заброшенного пляжа жила прохлада. Однако место было тревожно. Некогда на краю города заложили рабочий поселок, причем произошло это гораздо раньше, чем спланировали колоссальный завод. На гипотетическом гиганте должны были трудиться гипотетические поселяне. А этот пляж для их культурного отдыха насыпали еще раньше, что подтверждает: право граждан на отдых - действенная составная нашей Конституции.
Однако план завода где-то почему-то не утвердили. Право на труд претерпело урон, а поселок совтруженников обернулся тремя халупами гостиничного типа, где к началу нашей повести обитала кучка спившихся пенсионеров, бичей, с зон откинувшихся урок и прочих приличных людей. Одинокая и долгая троллейбусная линия связывала богомерзкий шалман с городом.
За два десятка лет перегороженная дамбами протока между берегом и небольшим островком частично заболотилась, в крутых песчаных склонах гнездились ласточки, по зарослям сновали суслики. Ночами аборигены предавались тут мордобою и поножовщине, рассветные трупы были делом столь же привычным в глазах милиции, сколь битые бутылки. Но днем здесь было безлюдно. Аз грешный покойно тащился на бревнышке на бывшем островке у неких замшелых развалин. И никого больше не было, пока девочка не пришла.
Возникнув из-за моей спины. Под плотным покровом анаши я осознавал ее по частям, лениво сводя их в целое. Мокреть платья, а, скорее, балахона, во многих местах прижатого к худощавому телу. Зато волосы, наверное, роскошными были в сухом виде, ветерок мотал их слипшиеся жгутики близ белых щек.
Ни черт, ни совесть, ни уголовный кодекс не были мне в ту пору не только братьями, но и отдаленными родственниками. Потому поднявшаяся во мне волна наркотического беспокойства сменилась столь же наркотической похотливостью, осложненной сознанием нечистой возможности.
- Привет! Чё одна?
Холодный взгляд толкнул меня, вновь возбудив неясную тревогу. Но чувака уже несло.
- Хочешь, поцелую?
Губы ее были...
- Ой! Чё холодная-то...
Тут началось.
ХХХ
Эта зеленая тварь всосалась мне прямо в горло. А-я-я! А-я-я-я! А я и не заметил, как крошка превратилась в кошку... Нет рыбину, рыбину, гибким хвостом в черных шипах деловито скребущую по моим голым ступням. Чавкала и сопела, как ворчливый пес, а моя кровь красила, красила песок, я стоял и стоял, пригвождённый неведомой силой, держащей меня в неустойчивом равновесии с развоплощённым миром. Солнце уже почернело.
ХХХ
Все заполонил тонкий хохоток. Она сидела, вытянув ноги на окровавленном песке, зеленоглазая, глядя мимо меня. Хихикала, заголяя клинышки зубов. Моя шея гремела от боли, но я таки поворотил ее и разглядел, над кем паршивка хихикала. Прадеда.
В красноленточной кубанке и кожане, молодого. Был он молодцом, и шашки его темляк молодцом, и маузер-товарищ на боку. Много там было таких молодых прадедов, усатых и зубастых. Гнали они к обрыву горсть измахраченных баб, воющих, молящихся, бабок и девок. И мою с ним, белая рубашка ее свисала лохмотьями и густо кровенела спереди.
Красные партизаны гоготали самогонно и скабрезно, шашками и штыками толкая баб к обрыву. Большая старуха полетела вниз первой, исхитрившись перекреститься до воды. После остальные, а девочка все просила, просила, не реагируя на пинки и уколы клинков, отрекаясь от креста и Бога, пока мой дед не отступил на шаг, свиснув шашкой.
...Следом увидел я старого уж прадеда, мокрым ветром шатаемого по тёмной набережной. Черная река тишину буравит настойчивым ропотом. Только-только пристроился прадед помочиться в непроглядные воды, явилось оттуда зеленое личико с клычками, и неведомая сила подняла убитую крошку до страшного лица одноногого старика.
А потом явился сын утопшего (почему-то я его сразу узнал, хотя не видел никогда даже его фотографии). В серой зэковской робе ховался он на берегу, готовясь, вдали от глаз охранников и зэков, пожрать подобранную меж сплавных бревен дохлую рыбину. Руки его в чешуе, холодная кровь пятнает их, вонь тухлой водянистой плоти вызывает в голодном брюхе поскуливания. И вот цингой покоцанные дедовы зубы впиваются в прохладную массу. Но вдруг начинает она расти во рту его, а он, скованный неведомой силой, не в силах разжать челюсти, и тело чудовища разрывает его рот, шиповатый хвост через пищевод проникает в желудок, и сквозь брюшину, весь в красных брызгах, вновь выходит на свет Божий. Эхо краткого дедова воя гаснет в сопках, и, под серебристый ехидный хохоток, расплескавшийся в окрестном воздухе, сатанинское дитё плюхается домой, в осуждающе бормочущие воды.
...А вот отец мой, сладострастно ожидающий дрожания поплавка под тяжестью доходяги-пескарика или хмурого от ядовитых сбросов ерша. Небо серо, вода жёстка, как фольга, ветер дергает за кургузые полы походного пиджака. Холодно и папа хочет домой, но его подстерегает удача: клюнуло, он с восторгом тянет, но тяжела добыча. Очень тяжела, самая тяжкая из всех, папой пойманных в жизни. Удилище гнется почти полным кругом, но сом (сом, наверное, не водятся киты в реке нашей) мускульным усилиям партработника поддается. И появляется из воды, нежно усмехаясь прямо в побагровевшее от усилий папино лицо, мёртвая девочка. Хохоток стоит в пространстве.
ХХХ
- Проклятие на род твой до седьмого колена!
Она по-прежнему не глядела на меня, но приближалась семенящими, следов не оставляющими шажками. Может, даже двигалась над пляжем: ступней её я не видел, и не имел никакого желания заглянуть ей под подол. Потому хотя бы, что по нему спереди расцвело вдруг огромное красное пятно, прекрасное, как язык тигра. Именно тогда я тронулся навсегда. А может, просто умер...
...Глядя непрестанно в белёсые, без зрачков пятна глаз, отразившие миры горние и дольные. И позабыл о нашей с ней смерти. И навсегда захотел быть в поле зрения мертвенных очей, здесь, где перехлестнулись и безнадежно перепутались вселенные, в точке ОМЕГА на неряшливом песке преступного пляжа.
Я стал покорен, как мертвец. Она схватила меня за волосы, влекла неправдоподобно легко, ни разу не сбившись с семенящего шага. Был смрад гнилой воды и распадающейся плоти, сквозящей через прорехи её рубашки. Оттуда торчали обнаженные ребра, за решеткой которых мелкие существа деловито сновали в разложившихся органах. Для них-то ничего не менялось...
Мы двигались с невообразимой скоростью, но для меня миновала вечность, прежде чем насыщенная илистой взвесью вода реки не облекла и не увлекла нас.
А потом не было ни воды, ни воздуха, а что было, не знаю. Сыро, но не могила. Холодно, но не космос. Космос, но замкнутый сверху, снизу, с боков и сам на себя. В его пределах я был свободен, но впереди властно манящее за собой белое пятно рубашки, удаляясь со скоростью, на которой я едва способен был догнать ее, все дальше, почти целиком распадаясь во мраке. Тут я, ставший вовсе нагим, почуял несказанную тоску вместе с любовью к трупу растерзанной родом моим до седьмого колена, и звал ее жалобно, и бросился во мрак, в то его место, где мнилось незримое её присутствие.
Достиг непонятной стены в безвидном месте, усеянной уродливыми, но каким-то образом живыми наростами. Один из них светлел и пульсировал, и рос, тянулся ко мне ложноножками. Я понял, что это она пришла, рванулся и очутился в зудящей мокрой среде. Во много-много раз усилившийся знакомый запах возбуждал меня беспредельно, я яростно мял влекущую массу, в экстазе чувствуя, что обретает она вожделенные формы изящного тела. Титаническое наслаждение аннулировало мой ужас.
Не холод ощущал я теперь, не холод... С каждым усилием моя плоть становилось тем веществом, из которого изначально создано всё. Я, живой, соединялся с мёртвой материей, а астрал мой погружался в мириады солнц. Но одновременно пребывал и внизу, в области алчных духов, и судороги этого нижнего мира зеркально повторяли мои.
Я был непостижимо счастлив и стал самым замшелым в истории консерватором и охранителем статус кво. Но чересчур быстро её сияющее лицо стало лишаться плоти, и бедный мой рот с завершающим стоном упёрся в щербатую пасть черепа, покойно возлежащего на груде смрадных костей. Вновь зазвеневший хохоток заполнил то, что осталось от пространства, а я обрел мрак без видений. И нечаянно удостоился милости.
ХХХ
Поскольку очнулся, освещаемый банальным земным закатом, продавив лицом влажный песок, давненько впитавший днём пролитое пиво. Долго рассматривал муравьев, копошившихся на дохлой гусенице, возлежавшей неподалеку от кончика моего носа, а после встал, в грязных джинсах, выбившейся из-под них рубахе, с обильно усеявшими бороду песчинками. Тут дикий крик вышел из меня.
Глубокой ночью всем телом бился я в шершавые двери овощного склада, бывшего некогда кафедральным собором.
В психушке сидел недолго.
ХХХ
Ну, вот и все. Впрочем, нет. По выходе из больницы коренным образом поменяв образ жизни, пойдя по папиным дружкам в поисках тепла и приличного места, получив его и сделав вид, что охотно делаю карьеру, имел я в душе непередаваемую гадость. Грандиозные пьянки в подполье партийного мира, тщательно скрываемые мною приколы по анаше и "колесам" не давали даже иллюзии покоя. Отныне я хорошо знал своё место в мироздании. Часто ходил в одиночестве на тот пляж и другие места берега реки, с дрожью и надеждой торчал там вечерами, ждал. Но лишь однажды дождался нескольких пинков по лицу и почкам от местных чуваков, а её так и не было.
Остальное время я посвящал упорным поискам в неких архивах, доступ в которые не скажу, кто мне обеспечил. И раскопал следующий документ.
"Рапорт комбрига Зимогляда командарму Вольскому (Левину) от 8 июня 1920 года.
Тесня останки буржуазно-помещечьего отребья, прославленная и непобедимая бригада красных кавалеристов Зимогляда ворвалась в губернский город N. Подавляя сопротивление кровавых эксплуататоров, пролетарская лавина прорвалась к реке (Описание боя у паромной переправы опускаю. - Авт.). В тот миг герой-партизан (фамилия прадеда. - Авт.) углядел на берегу группу баб в количестве двенадцати душ. С десятком своих орлят он окружил банду, намеренную избегнуть мести трудового народа. На допросе бабье созналось, что они есть паразитки-монахини, окопавшиеся в скиту на противолежащем острове. Шли они из города, где все дни занимались перевязыванием недобитой белогвардейской сволочи, и умышляли скрыться, пройдя подземным ходом, известным им, под протокой. Не вышло! Революционный суд свершился над ними. Зимогляд"
Еще приложено было к рапорту прошение мещан города N (фамилию опять же не хочу называть) о выдаче им для погребения тела дочери Наталии, пятнадцати лет отроду, бывшей послушницею Преображенского монастыря. Через весь лист извивалась синюшная резолюция командарма Вольского: "Отказать".
Мне осталось не так уж много, но до самого конца будет истязать меня недоумение: зачем она пощадила? Не верю я, не верю, что нежити оставлено право любить и прощать. Хотя, кому еще оставлять право это, если... Проклятие на роду моем до седьмого колена, а я-то лишь четвертое. Но неведомая сила не дождется пятого, нет!..
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя!
Заключение
Летом 198... года, примерно месяц спустя после того, как тело комсомольского секретаря Энского завода тяжелого машиностроения было найдено в красной комнате здания администрации наколотым на алюминиевую пику переходящего Красного знамени, милиция обнаружила на уединенном окраинном пляже новорожденное дитя. Мальчик хоть промок до нитки, но оказался совершенно здоровым. Чуть пробивающийся на его головке пушок был удивительного зеленого оттенка...