Аннотация: Предисловие ко второму роману из цикла мистико-детективного фэнтези "Де Роуз". Последний день жизни Трувиана, или о том, как сделать из ренегула человека, а из человека - бестелесного духа.
Безмятежную тишину, что господствовала здесь на протяжении последнего года, в этот час суждено было нарушить топоту охранного кортежа, который сам ни разу не поднимался на вершину цитадели с момента своего создания. По белоснежному мраморному коридору, залитому потоками нежного, будто бы усыпляющего света, гремя доспехами из черной стали, следовал отряд стражей. Воистину не повезло бы тому, кто встал бы на пути у этой дюжины равнодушных великанов, вооружённых до зубов: каждый из стражей имел за спиной два клинка, широкий боевой топор у пояса, булаву на цепи в правой руке и круглый, окованный железом щит - в левой. Нельзя было сказать, люди ли это были, эльфы или же милекане - лица всех воинов скрывались под сверкающими на свету черными рогатыми шлемами.
Лица всех, кроме одного: того, кто шёл впереди отряда. Это был человек, окутанный в длинный красный плащ, из-под которого виднелись вычурная серебряная кольчуга и золотые бармы. Он не был молод, и, казалось, из-за своей худобы и горбатости совершенно не был похож на воина, но не только это показалось бы странным в предводителе отряда. Его волнистые черные волосы, будто вымазанные в саже, едва опускались до плеч, но ни одна седая прядь не проглядывала в них, как и на широком лбу не было ни одной морщины. Ни усов, ни бороды; кроме недельной щетины, которую он в задумчивости почёсывал правой рукой ѓ- одна из многочисленных, давних привычек. Но даже кем-то погнутый длинный нос или застывшая полуулыбка на губах не были последней странностью в этом сутулом господине: всех больше поражали его глаза. Нельзя было точно определить их цвет: ежесекундно они мерцали, подобно разноцветным камням или огням, и пристально впивались во всё, на что он обращал свой взгляд. Повидавший многих людей за свою жизнь путник мог бы с точностью сказать, что такие глаза может иметь только маг, сильный и обязательно коварный, который в своей мощи уступает разве самому Верховному старейшине Харазнаса. Но этот путник допустил бы ошибку, возможно, главную в своей жизни: да, сложно отличить обычного человека от мага, но ещё сложнее - мага от демона...
Коридор сменился просторным круглым безлюдным залом, залитым ярчайшим светом, который проникал сюда через ряды узких оконец, похожих на бойницы. Предводитель отряда остановился перед самым входом, дав сигнал к остановке всему кортежу. Мигающие глаза напряжённо забегали по помещению, он щурился и что-то смутно припоминал и представлял: он бывал здесь один раз в год вот уже на протяжении десятилетия для того, чтобы исполнить своё главнейшее назначение, ради которого он и находился в цитадели, но сегодня предводитель отряда позволил себе прийти сюда раньше и, кроме того, привести с собой вооружённых стражей. Но причина, по которой таинственный носитель красного плаща решился на это, была немаловажная.
Зал, в который вошёл охранный кортеж, нельзя было назвать обычным парадным залом: их разнообразие отыщется в крепостях рыцарей, баронов или иных влиятельных вельмож Баланса Содружества, но этот зал был иным, ибо некий дух, что заставлял подкатывать к горлу комок страха, витал здесь с ароматами засохших лилий. Высушенными цветами были украшены окна, подоконники, стены и пол, но уснувшие бутоны не были окутаны паутиной, а будто бы спали вмести со всем, что находилось вокруг них, и готовы были проснуться по магическому мановению таящейся здесь силы. Вместо потолка в зале был бесконечный свод, который составляли сотни тысяч зеркал. Это были самые различные зеркала: блестящие и светящиеся, тусклые и затухающие, искусно выделанные в золотом обрамлении или вовсе похожие на кусок треснутого стекла. Великолепию зеркальной панорамы не было конца - она уходила ввысь, и, казалось, что в этом зале безымянным коллекционером были собраны все зеркала мира. Странным было то, что несколько раз в минуту какие-то из зеркал разбивались сами собой и их осколки падали на мраморный пол: часто это были тусклые и треснувшие зеркала, но нередко - яркие и блистающие, которые бы могли ещё долго привносить магический свет в общую величественность зеркального свода. На месте разбившихся зеркал появлялись новые - совсем крошечные и тусклые, которым только предстояло вырасти и обрести свет своих предшественников, а осколки на мраморном полу исчезали неизвестным образом. Всё это только придавало больше странности этому месту, таинственному и навевающему беспричинную боязнь.
В самой середине зала стояли семь уходящих к бесконечному своду потолка колонн, образуя полукруг; в центре колончатого пояса громоздились одна на другую квадратные мраморные плиты с выдолбленными лестничными ступенями. Ступени, которые застилали ковры из красного бархата и лепестки засохших лилий, вели к колончатому постаменту, где возвышался мраморный трон - это было высокое кресло из белого камня, украшенное лишь косыми рядами рун, вероятно повествующих о том, кто сидел на троне. А восседала на нём величественная мраморная статуя некого существа, окутанного в плащ и опустившего накрытую капюшоном голову - любой бы мог подумать, что и царственное кресло, и фигура белокаменного человека выдолблены из одного куска мрамора. Но это было не так.
Предводитель отряда велел стоять воинам у входа, а сам, оправив складки плаща, прошёл по залу и остановился напротив мраморных колонн. Долго он молча стоял и вглядывался в каменную статую - нет, он не ощущал перед ней робость, но в то же время отдал бы самое сокровенное, чтобы поскорее уйти отсюда - наконец, оторвав от неё взгляд и окинув взором весь зал, человек заключил:
- Слишком светло.
Он вскинул вверх свою правую руку, обращая костлявые пальцы на узкие оконца, и тот час снаружи прокатился громовой залп, от которого даже неустрашимые стражи в испуге дружным грохнувшим шагом отшатнулись назад. Солнечный свет стал меркнуть, в помещение ворвался холодный северный ветер, срывая со стен сухие бутоны и развевая листья по залу. Солнце уходило на запад, тускло сияя сквозь последние бойницы и будто упрашивая о помиловании своими блеклыми лучами; в то же время с восточной стороны, подобно изощрённому вору, в зал стал осторожно просачиваться лунный свет. При свете луны человек в красном плаще необычайно преобразился: исчезла его сутулость, глаза налились чёрными бликами, а когда лунное сияние полностью залило помещение, на секунду он запахнулся в свой плащ, и тут же скинул его, освобождая длинный чёрный кожаный камзол, под которым была чёрная рубашка с высоким стоячим воротом. Только золотистая брошь в форме полумесяца у самого ворота ярко мерцала в этом мраке.
- Взываю к тебе, Валериан, нареченный Семикуром, повелитель Владычества Пятой Стихии! - прокричал демон, обращая вытянутую правую руку в сторону мраморной колоннады, которая от необъяснимой силы содрогнулась - с каменных плит посыпалась пыль и камни.
Порыв ветра ворвался в зал, сметая осколки падающих сверху зеркал, сухие цветы и красные ковры. Холод обуял стражей- им было не по себе, и только один предводитель отряда остался безразличным. С торжественным выражением лица, не замечая буйства ветра вокруг себя и простирая руки в разные стороны, он не сводил глаз с каменной статуи, и скоро произошло именно то, чего он и ожидал.
Мраморное облачение серым пеплом спало с существа, сидящего на троне, и он тотчас поднял голову и скинул с себя капюшон, впиваясь сонными глазами в того, кто посмел его разбудить. Закутанный в чёрный балахон, где золотыми нитями были вышиты бутоны лилий, он тряхнул волосами, что опускались до его пояса, и нервно расправил пряди усов и бороды. Его узкие глаза не имели зрачков, их не наполнял никакой свет: они казались пустыми и ничего не выражающими, но невидимый холод исходил от этого взгляда, который и почувствовал на себе предводитель отряда.
- Ирвинг! - прогремел сидящий на троне. - Время Бала ещё не подошло, ведь так?!
- Точно так, владыка, - ответил Ирвинг, низко склонив голову перед постаментом.
- Так зачем же ты меня разбудил ранее срока?! Или ты не знаешь, каков может быть гнев Валериана Семикура?!
- Случилось непредвиденное, князь Семикур, - ответил Ирвинг, выпрямившись.
Он махнул рукой, не оборачиваясь в сторону кортежа, и несколько воинов подвели к нему бледного человека, закованного в кандалы. Этот мужчина был уже не так молод, но в его чистых светло-карих глазах был юношеский страх, страх перед карой за непростительный проступок. Он имел некогда красивые чёрные гладкие волосы, но ныне они были спутаны и заляпаны землёй. Бледные впалые щёки дрожали под разъедающими кожу ссадинами. Из носа, что искривился благородно, как орлиный клюв, сейчас струилась кровь. Из одежды на нём осталась окровавленная белая рубашка и грязные штаны - по приказу своего предводителя стражники уже сполна выдали первую порцию наказания.
- Что же такое могло случиться, чтобы ты разбудил меня, Ирвинг? - резко возмутился Семикур, не обращая внимания на подведённого человека. - Неужели мир захватили драконы?
Он зло посмеялся и закутался в свой балахон, закрыв глаза и надеясь выслушать своего слугу в полудрёме.
- Случилось непредвиденное, князь Семикур, - напряжённо повторил Ирвинг. - Объявилась последняя печать...
- Что?! - Семикур уставился на слугу. Всё его спокойствие неожиданно пропало.
- Он, - Ирвинг толкнул вперёд избитого человека в цепях, - воспользовался печатью и прошёл сквозь зеркало...
Князь Семикур перевёл взгляд на избитого, и тот почувствовал дрожь, которая с неописуемым ужасом пробежала по его спине.
- Откуда у тебя печать?! - громогласно спросил Валериан, вцепившись в мраморные подлокотники кресла. Но пленённый нарушитель не ответил ему и даже не из-за страха, а из-за великого презрения, которое всё более разгоралось в нём, чем дольше он смотрел на Семикура.
- Твоё имя! - грозно и повелительно потребовал Семикур, и только тогда человек полушепотом ответил:
- Трувиан Тахт.
Лицо Валериана исказилось от неожиданного испуга.
- Тахт! - воскликнул он, вскочив с каменного кресла и впиваясь взглядом в незнакомца. Но сразу же испуг сменился явной догадкой, и Семикур, оскалив гнилые зубы, расхохотался. После его долгого смеха в зале повисло молчание.
- Так значит ты - сын Эменелия Тахта, - заключил, наконец, Семикур, спускаясь с постамента вниз, чтобы лучше разглядеть незваного гостя. - Были времена, был и почёт. До первого предательства. Когда-то я уважал твоего отца, да, уважал, нередко даже закатывал ему королевские приёмы в этом самом зале, но, извини, - он усмехнулся, - тебе пир закатить не смогу...потому что теперь вы, Тахты, для меня, как бы это сказать, безразличны. Да, именно так...
- Ты убил моего отца! - прошипел Трувиан и подался вперёд, сжимая цепи. Мгновенно страж позади него натянул цепь так, что та сомкнула горло преступника, а сам он, задыхаясь, упал на колени.
- Отпусти его, - сказал Валериан, и страж отпустил цепь. - Ничтожный сын ничтожного отца способен только на ничтожество - это закон жизни, жизни людей как самой малочисленной из всех рас. Оттого она, получается, и невелика. Зачем же ты проник в мои владения, дерзкий, использовав последнюю из тринадцати печатей своего папаши? Неужели хотел убить меня и отомстить за болвана-отца?
Семикур рассмеялся, несколько раз прихлопнув в ладоши.
- Им была использована печать для другого, князь, - ответил за Трувиана Ирвинг. - Он вскрыл зеркало в своей комнате, чтобы проникнуть через иное в покои принцессы Пассилопеи, дочери короля Глубирета Гулдалена, и выкрасть её.
- Ба! - удивился Семикур. - А это мне уже начинает нравиться, Ирвинг, о да, передо мной человек, который впервые пошёл против законов старины: человек хотел выкрасть ренегулку, он в неё влюблен, что ли? Ага. Ха-ха, как такое может быть, а, Ирвинг? Разве не сказано было ему дедом и отцом, что эльф может вступить в брак только с эльфийкой, ренегул - с ренегулкой, а человек-мужчина - с человеком-женщиной? Это же Завет Несмешения всея Аггикепада! Ах да, я ведь забыл, кем был его отец - мой старый дружок Эменелий Тахт, обычный зеркальных дел мастер, которого погубило властолюбие и страсть к золоту!
- Его погубил ты, - ненавистно прошептал Трувиан, но Валериан не обратил внимания на его выходку.
- Ему удалось вскрыть зеркало с помощью печати, оставленной отцом, - продолжил Ирвинг, - тогда-то мы и уловили его след. На обратном пути мы поймали и его, и Пассилопею.
- Ух, стало быть, и принцесса Глубирета тоже здесь! - злорадно засмеялся Семикур, отыскивая её взглядом среди стражей, толпящихся у входа, - прямо день незваных гостей: то ко мне пожаловал сын разлюбезного Тахта, будь он проклят, а теперь - сама принцесса Глубирета. Живо её сюда, ну-ка, ну-ка!
Стражники расступились, и двое из них подвели к Семикуру девушку, руки которой сковывали тяжёлые железные цепи. Она была облачена в белое платье, её белоснежные волосы были забраны в пучок и скреплены серебряной заколкой, имеющей очертания небольшого голубя. Самое восхитительное, что было в ней - это огромные стрекозьи крылья, выходящие из лопаток. Запросто одним лишь их взмахом она могла бы отбросить стражей в разные стороны и взлететь, но сейчас её крылья были туго связаны цепями и волочились по полу. На лице ренегулки недвижимо застыли слёзы, губы содрогались от едва слышных всхлипов, но, оказавшись перед Семикуром, она подняла на него свои чёрные, полные ненависти, глаза, что понравилось князю Валериану.
- Прелестно, прелестно, - с явным удовольствием протянул он и провёл иссохшей рукой по лицу девушки.
- Убери от неё свою плесень, - прошипел Трувиан, и страж сзади него снова натянул цепь, которая стала душить пленника.
- Трувиан! - крикнула Пассилопея, но Семикур, не обращая внимания на Тахта, зажал ей рот и вплотную приблизил её лицо к своему, глядя своими пустыми глазами в её очи.
- Скажи, часто ли ты смотришься в зеркало, принцесса, - он издевался и щерился в гнусной улыбке. - Тебе было бы применение на Обличительном Балу, да, было бы... А знало ли ты, полное любви, трепещущее создание, маленький голубок, что по ту сторону зеркала есть демоны, которые всё видят и забирают самых самовлюбленных в свои чертоги? Тех, кто любит частенько прихорашиваться и не упускает возможности заглянуть в каждое стекло, чтобы полюбоваться на своё рыльце. Жаль, что ты попала сюда вот так вот. Я бы обязательно тебя отыскал и украл через твоё зеркалишко. Но ты сама выбрала для себя участь, дочь Гулдалена, полюбив человека! Сейчас я властен над тобой, я, князь Валериан Семикур, господин демонов Владычества Пятой Стихии, повелитель зеркал и теней! И я исполню твою мечту, да, исполню! Честь для меня прислуживать королевскому роду ренегулов, если эта служба - препровождение в родовой склеп! Что нужно мне сделать для того, чтобы ренегулка и человек были вместе? Да, правильно, нужно сделать из ренегулки обычную девушку без крыльев! А как это сделать? Да очень просто: всего лишь выдернуть из неё крылья, эти разломанные лепестки. Когда-то вы, крылышки, порхали в небесах Глубирета, а теперь вас потчуют цепи моей цитадели. Вырвать ли вас, как из чуть живой мухи - маленькие дети любят забавляться этим. Какой пустяк!
Он разжал ей рот и бросил стражам.
- Увести с глаз долой и отсечь крылья этой чертовке!
- Нет! - заорал Трувиан, вырываясь из силков стражника, но тут же падая, оглушённый ударом железной руки.
- С ним было ещё что-то?
- Да, князь, - поспешил ответить Ирвинг, принимая у одного из стражников небольшую золотую фигурку, - это мы отняли у него вместе с последней печатью...
- Что это? - удивился Семикур.
Он взял статуэтку у своего слуги и принялся швырять её из руки в руку, надеясь разгадать скрытый подвох. Это был красивый золотой лев с пышной гривой, который, будто готовясь совершить прыжок и на кого-то напасть, двумя лапами стоял на пьедестале в виде короткой колонны. На ней был вырезан пояс символов, разных по величине и начертаниям, но демон не придал этому особого внимания: он равнодушно взвесил статуэтку на руке и передал её Ирвингу, не видя в ней ничего более куска золота.
- Он хотел откупиться этим золотом, князь, - сказал Ирвинг, - хотел дать его стражникам, чтобы те пропустили его с принцессой Глубирета.
- О да, это в духе Тахтов! Думают, что золото вершит парадом! Я не удивлюсь, если он взял эту вещицу из оставленного папашей добра, которое тот получал, продавая печати! Спрячь её где-нибудь в замке, Ирвинг, не выбрасывать же теперь золото, хоть это и золото Тахтов...
- А что до тебя, Трувиан, сын Тахта, - продолжил Семикур, после того как пленённого подняли за волосы и, истекающего кровью, поставили перед князем, - то я не стану нарушать заведённой здесь традиции: всякий, кто без приглашения придёт во владения князя Семикура, погибнет от его руки. Твой отец тебе не говорил, что можно заслужить смерть, вскрывая зеркальную гладь с помощью печати? Твой отец, оставляя тебе печать, сам обрёк тебя на смерть, и его последнюю волю я сейчас с удовольствием исполню. Но я не стану убивать тебя так, как убьют её, - он бросил презрительный взгляд на ренегулку, - я вышибу из тебя дух, Трувиан Тахт, вышибу дух!
Грубо бася себе в шлемы, отчего сталь дрожала на их головах, стражи вытолкнули ренегулку из зала: из последних сил она цеплялась руками за обветшалые прутья на стенах, но это только разозлило палачей. Её душераздирающий крик, молящий не о собственной пощаде, а о спасении любимого человека, долго слышался в коридоре, заглушая лязг доспехов и довольный хохот стражников - прикончить девицу извергам было куда приятнее, чем полсотни её крылатых собратьев-мужей. Они громко обсуждали, не стесняясь оставленных позади господ, кому какой кусок от крыльев ренегулки достанется и под какой подливой лучше всего их есть.
- Пассилопея! - заревел Трувиан, но Семикур впился холодной рукой в его горло.
- Вышибу дух, - продолжил Валериан, скалясь. - Твоё тело будет мертво, зато дух будет скитаться в поисках пристанища, скитаться вечность! Каково это, жить целую вечность, жить в стенаниях и мучениях?! Быть пылью, которую будто вышибли из старого грязного мешка. Твой отец должен был получить такое наказание за свой обман, но мой приказ неправильно истолковали. Убит, и не с кого взыскать. Теперь же ты сам себя обрёк на это, Тахт, твоё имя больше никогда не вспомнят, о тебе никогда не заговорят, твоя настоящая жизнь на этом кончена! Гордись, что я, Валериан Семикур, демон-повелитель зеркал и теней, дарую тебе смерть, Трувиан Тахт!
Семикур одним движением отбросил Трувиана к стене и устремил к нему изуродованную морщинами правую руку, напрягая пальцы: из струй холодного ветра образовался огненный поток, который накрыл Трувиана, испепеляя его тело. Мучаясь в агонии, горящий человек попытался встать на ноги, чтобы сделать пару шагов и дотронуться пылающими ладонями до кожи Семикура, прожечь его довольное лицо, но языки пламени удушили его. Последним, что он видел в своей жизни, был испепеляющий взгляд демона, полный превосходства и торжества, которым сменился тот настороженный и ледяной, с каким Валериан сначала глядел на незваного гостя. Этой перемене в себе Семикур обрадовался и сам - огонь разбудил в нём солдатский азарт незапамятных дней, и, смакуя вражью смерть, старый вояка получил знакомое, пьянящее беспощадное сердце наслаждение.
Пожар полыхнул до потолка, и уже не было видно, как догорает человек, только какое-то странное облако пыли, издающее проницательный вопль, вылетело из жара и понеслось из зала прочь.
- Трувиан, - донёсся откуда-то снизу рёв Пассилопеи, а мгновением спустя - пара глухих ударов боевого топора.
- Она ведь будет жива, князь, - засуетился Ирвинг, - даже когда ей отрубят их. Я могу...
- Не надо, - уже с какой-то скукой ответил Семикур. - С неё хватит того, что она лишена крыльев. Я хотел, чтобы Тахт вкусил горечь потери и беспомощность. Я этого добился. Позаботься о том, чтобы её раны залечили и лишили всей памяти. На Балах давно не было княгини...
Он лениво зевнул и вступил на мраморную лестницу, желая поскорее оказаться на своём кресле и снова уснуть, как вдруг неожиданная мысль пришла к нему.
- Ирвинг, а где сама печать? Последняя печать Тахта?
Ирвинг перевёл взгляд на господина, задумчиво улыбнулся и достал из кармана камзола небольшую золотую печать, окаймлённую серебряным окладом.
- Последняя, - протянул Валериан, взяв печать у слуги и став её разглядывать. - Кто знал, Ирвинг, что последнюю дочь своего дурного отца нам принесёт его сын. Всё-таки хорошо, что ты меня сегодня разбудил.
Семикур задержал взгляд на основании печати - это был золотой круг, в который был вписан равновеликий квадрат. Что-то кольнуло у него в груди, когда он увидел этот символ, Ирвингу даже показалось, что у господина на лбу проступила глубокая морщина, которая сразу же исчезла, как только Семикур вздохнул и отвернулся.
- Загадка квадратуры круга, - прошептал он, что-то припоминая, - только Тахту удалось её разгадать. Только Тахту...
- С её помощью ему и удалось вскрыть первое зеркало, пройти через него и выйти иным, - добавил Ирвинг, зачарованно глядя на печать, но тут же понял, что это он сказал зря.
Семикур недовольно поморщился и не захотел отвечать. Долго он молча стоял и вертел печать в руках, смотря на неё с разных сторон. Он то подносил её на ладони к носу, то отдалял и подозрительно щурил глаза, то подбрасывал, ловя ловко и точно двумя пальцами, а то просто тряс - как большой шахматной пешкой, что сулила с треском удариться о доску и наградить короля матом. Ирвингу не было известно, какие мысли приходили в голову к господину, но он догадывался о них, понимал, о чём Валериан мог сейчас думать: без Тахта вовсе не было бы всей Пятой Стихии, самого Владычества, а уж тем более этой цитадели, в которой сегодня совершился суд над сыном неверного. Печать, эта искусная спайка благородных металлов, словно отодвинула для Валериана плотный засов в его мрачное прошлое, где он был безвластен и бессилен, где только мог грезить о таком безграничном господстве...
- Вот что, Ирвинг, - наконец, обратился он к слуге. - Возьми-ка её и спрячь. Спрячь вместе с золотом, что принёс этот несчастный. Тебе я доверяю. Пусть хоть какая-то память останется от этого Тахта и его сына, чтобы потом было что вспомнить лет эдак через тысячу.
Ирвинг с улыбкой взял печать у господина и убрал её обратно в карман камзола.
- И заодно потрудись, чтобы через минуту здесь был солнечный свет, - сурово добавил Семикур, - он полезен для магии моего сна.
Не желая что-либо добавлять, демон поднялся на постамент, сел в мраморное кресло и закутался в плащ, аккуратно надев на голову капюшон. Вздох - и его тело затянул камень, и уже ничто не напоминало о недавнем воскрешении этой статуи, а в самом зале - о прошедшем суде Семикура над двумя незваными гостями...
И только спустя две тысячи лет, вспоминая это переломное событие в своей жизни, тот, из которого был вышиблен дух, теперь, имея тело, разум и ясные стремления, мог в порыве ярости сжать в кулак свои красные когти и выдохнуть струю огня через узкие щели в шлеме. Времена менялись, через сцепленные кулаки проходили сотни печальных судеб, одна за другой, идущие на казнь, но картина последнего дня возникала перед его глазами всегда ясно и чётко, будто это было не раньше, чем вчера. Там, в пропасти судного часа, остались ренегулка и бердыш с каплями свежей крови, живой труп и его заискивающий слуга, печать, скрепляющая фатальные приговоры, и бесполезный золотой лев. Он старался не думать об этом всеми силами, тесня скулы и зажимая глаза под забралом - человеческие глаза, какие могло видеть только его собственное сердца. Но смерть, над которой теперь он был хозяином, сама, словно в отместку за своё стыдливое рабство, награждала его этими воспоминаниями. Это она научила его прогибаться под грузом вчерашнего дня и одновременно писать историю дня завтрашнего.