Dark Window : другие произведения.

Ван Вэй Тикет

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Злосчастная судьба подбросила Димке путёвку в ненавистный летний лагерь. Но оказалось, далёкий лагерь в лесах - не самое страшное. Дела с каждым днём становятся только мрачнее. В лагере ни электричества, ни развлечений. Через несколько дней начинают пропадать дети. А вблизи лагеря бродит загадочное угрюмое жестокое существо. Но оно ли станет главной опасностью на жизненной дороге Димки?

   Dark Window

Ван Вэй Тикет

("One Way Ticket" Camp)

Глава 1

Покидая привычное лето

  
   То, что случится позже, скорее всего, покажется вам непонятным. Потому что и я не знаю всего. И для меня картина последующих событий собирается из отрывков, значение которых я или не понимаю или додумываю. А уж насколько мои додумки реальны, теперь вряд ли кто скажет. Даже я. Потому что и я не знаю всего. А другие уже замолчали. Впрочем, любую историю лучше рассказывать с самого начала.
  
   -- Слышь, ты. Ну-ка, сел сюда, -- донеслось слева, когда я шёл по узкому срединному проходу автобуса меж потрёпанных кресел, едва избегая столкновения с их угловатыми боковинами.
   Я не стал смотреть в ту сторону. Я опасался поймать взгляд. Встретишься взглядом, и словно в плену у того, кто сильнее. Я просто прошёл мимо. Я не хотел оказаться в плену или рабстве с первых минут путешествия. А хотелось мне тогда лишь одного.
   Когда мы выезжали из города, я мечтал, чтобы автобус сломался. Вот так, просто, встал бы. Водила бы вышел, поковырялся пять минут в двигателе, а я сидел бы с напряжённым ожиданием: "Получилось, нет?" А после зашёл бы он в салон, развёл извозюканными тёмным машинным маслом руками и попросил бы всех на выход. И я бы выскочил раньше всех, даром, что занял в автобусе сиденье из заднего ряда. А после, не оглядываясь, радостно потопал бы домой. Автобус сломался, и никакого лагеря теперь не запланировано. Оставшиеся дни июля и август я проведу в городе. Дальние улочки. Парки, наполненные шумной толпой. Таинственные сады за покосившимися заборами. Торговые центры с витринами и кафешками. Всё, чтобы домой возвращаться лишь к полуночи, а по утрам снова выскальзывать в город, наполненный загадками и событиями. Историями, которые я придумаю ему сам. А когда ноги загудят от усталости, приземлюсь в торговом центре с бесплатным вай-фаем. И в сеть с головой! Можно ли мечтать о лучших каникулах? Однако автобус всё ехал и ехал, не собираясь ломаться. Уже промелькнули последние многоэтажки окраинных спальных районов. Потянулись поля. Изредка возникали и пропадали небольшие деревеньки. А автобус всё ехал и ехал, увозя меня всё дальше и дальше. И надежды вернуться домой постепенно таяли. Им на смену приходило горькое понимание: почти месяц мне торчать невесть где. И невесть чем заниматься.
   Динамик смартфона чуть слышно хрюкнул, и на экране отобразилась невесёлая картинка. Тёмный озадаченный динозаврик, а ниже него: "Нет подключения к Интернету". И ещё ниже мелкие строчки, советующие проверить различные способы соединиться с Сетью. Это означало, что мы выехали из зоны доступа. Казалось, такого уже не бывает. Казалось, весь мир пронизывают невидимые паутинки Интернета. Ан нет же. Огромный бескрайний мир, наполненный невиданными возможностями, сразу стал малым и ущербным. В один несчастливый миг он сократился до салона автобуса.
   А о нём много не скажешь. Автобус был так себе. Даже хуже. Дрянной был автобус. Незанятые места продавлены, обшивка потрескалась и даже разорвалась. И какая-то светлая чепуховина, схожая с щетиной для одёжной щётки, выпирала из каждой трещины. А из каждой дыры она просто сыпалась, когда автобус подскакивал на очередной кочке.
   Но не все места пустовали. На занятых сиденьях торчали уроды. Я бы сказал, полный автобус уродов. Но получилось бы враньё, ведь большая часть сидений была не занята. Впрочем, уродов всё равно хватало. И с ними предстояло провести почти месяц. Длиннющий месяц. Противный уродский месяц. Нескончаемый месяц.
  
   Тоскливым взглядом я посмотрел вперёд. Где-то по центру над одной из спинок высилась голова. Не то слово! Там торчала огроменная дебилоидная башка. Такой башкой стены прошибать вместо чугунного шара. Видать, вместе со мной едет гопник какой-то. Не он ли звал меня приземлиться рядом? Этот кент быковать начнёт прямо при выходе с автобуса, к гадалке не ходи. Хорошо, я дальше прошёл, сделав вид, что ничего не расслышал. Тут жить спокойно станешь, только пока вне зоны внимания таких вот громил окажешься. Я лишь тяжко вздохнул и прикинул, куда прятать кошелёк на ночь.
   Ещё одна голова торчала вблизи кабины. Тот парень был тоже высоченный, но в целом доходяга. Таких можно не опасаться, если чё. Я вспомнил ещё одного пацанчика, которого увидел, пока топал по салону к последним местам. Сначала подумалось, близнецы едут. Потом смотрю, у второго ни ног, ни головы. Только потом дошло, что два сиденья занимают пухлый жиртрест и его рюкзак габаритов, не меньших, чем у его хозяина.
   Я стоял, пялился на этого проглота, а водитель крутил ручку древнего радиоприёмника, примотанного к панели управления. Только что оборвалась музыка, и напряжённо-серьёзный голос диктора принялся выдавать ворох последних новостей: "За год в милицию поступают сотни заявлений от жителей нашего края о без вести пропавших супругах, детях и родителях. К счастью, чаще всего тревога близких оказывается ложной: пропавшие возвращаются сами или их удается найти. Но время от времени бывает, что люди так и не возвращаются, и число этих людей постоянно растёт. С нами на линии..."
   Парень по-хозяйски уронил руку на рюкзак и посмотрел на меня, мол, только не проси подвинуться. Свободных мест завались, найдёшь другое. А мне и не хотелось сидеть с таким уродом. Весь путь слушать, как он чем-нибудь хрустит и чавкает. И я отправился в самый конец салона, куда редкий звук прорвётся сквозь рокот мотора.
   Мне удалось завалиться на длинное заднее сиденье. Можно просто растянуться и безмятежно спать. Но я не рисковал дрыхнуть в незнакомой компании. Пока не поймёшь, к кому тебя занесло, ухо держи востро. Могут для смеха молнию на джинсах расстегнуть. А если беспредельщики, то и телефон упрут, мигнуть не успеешь. Поэтому я блаженно вытянул ноги по диагонали и занялся смартфоном. И вдруг этот растерянный динозаврик.
   Только не говорите, что там, где нас расселят, не будет выхода в сеть! Мысль оказалась настолько ужасающей, что я мигом вышвырнул её из головы. Вышвырнул и думать запретил об этом. Я думал о чём угодно. О пропавшем лете. О комарах. О тоске. Об уродском автобусе и уродах, которые тут сидели вместе со мной и наверняка числили меня таким же уродом, если не хуже.
  
   Взрёвывал мотор. Неразборчиво щебетало радио где-то там, впереди, у водителя. Иногда до меня доносились обрывки мелодий, но рокот двигателя тут же перекрывал музыку, и я не успевал узнать очередную песню из ротации неведомой станции. Нас везли куда-то на север. Те районы заросли древними лесами, куда редко направлялись путешественники. А местные там не приживались. Поселения глохли и исчезали с карты. Ту огромную территорию должны были оживить планы строительства железнодорожной магистрали. Рельсы убегали бы от нас к Белому морю. Но чего-то в верхах не сложилось, и планы так и остались на бумаге. Впрочем, я бы и не знал о них, но радио на кухонной стене, висевшее там с незапамятных времён, неустанно твердило местные новости. Вот и отложилось где-то в извилинах. Ещё я знал, что где-то там пряталась цепочка лагерей. Давно заброшенных. Только один, как помнилось, сумели превратить в музей. Захотелось проверить догадку. И я тогда, несколько счастливых минут назад, вытащил смартфон. Браузер грузился долго, но всё же вывел мне на экран страничку "Яндекса". Я успел вбить в поисковую строку название музея, как его помнил, и ткнул кнопку "Искать". В тот несчастливый миг экран мне и явил динозаврика с опечаленной мордой в знак того, что здешние места уже не в зоне обслуживания провайдеров.
   Вот вы, входя в сеть, на какой сайт лезете первым делом? У меня батяня сразу суётся в поисковик, а мать тут же грузит "Вумен.ру". Много можно сказать о вас, зная, куда вы сунетесь, дай вам доступ к сети в месте, где абсолютно нечем заняться. Я же прямиком гружу одну он-лайн игрушку. Не спрашивайте, как она зовётся, и кто я в ней. Я не скажу, чтобы вы меня там не искали и не задавали вопросов по всякому поводу. Но тот, кто знаком со вселенной он-лайн игр, меня поймёт. Перед ним пронесётся яркий цветной мир. Таинственные города. Сумеречные улочки. Опасные противники. И загадочные незнакомцы, разговаривая с которыми, порой сам не понимаешь, компьютерный бот ли перед тобой или всё же живой человек. Да и в девочке с красивой фигуркой и обаятельным личиком может прятаться какой-нибудь пожилой дядька, которому в кайф смотреть, как ты от его заигрываний слюни распустил.
   Но всё же время, проведённое там, не сравнится ни с чем. Вроде на самом деле у компа обитаешь, но мыслями и чувствами в ином мире. Ищешь, сражаешься, общаешься, выполняешь миссии. Экспу нарабатываешь, оружие посильнее добываешь. Ночью глаза закрыл, и снова в тот мир провалился. И комп уже не нужен. Во сне только логика путанная. Сам не поймёшь порой, в какой игрушке оказался. Бежишь по полю, в монстров палишь, а через минуту уже по коридорам крадёшься и строишь из себя затишочника. Проснулся, и снова к компу. Ну, если лето, конечно. Но ведь сейчас как раз лето. И оно должно было пройти не напрасно. Но вместо бесконечных приключений я еду в уродском автобусе в компании с уродами. А сеть, подлюка, так и не находится. И надежд, что это временный провал, всё меньше и меньше.
   Ладно, одну подсказку вам дам. Мне там дали прозвище длинное и странное: "Димон-выйди-вон!" Думаете, потому что меня отовсюду гонят, в какой бы части виртуального мира я ни появился? А всё наоборот. Это я говорю "Выйди вон!", когда крушу очередного врага, чем зарабатываю себе экспу и денежки. У каждого должна быть фирменная присказка. Я случайно взял себе такую фишечку, но менять её пока не хочу.
   Вы подумали, наверное, что я сдвинулся на сети. Что со мной не всё в порядке. Что я уже потерян для общества. Верьте, всё не так запущено. Перед вами нормальный пацан. Бывают случаи намного хуже. Я знаю одного чудилу, который истово верит, что Катя Клэп стопудово втюрится в него по самое не хочу. Что позовёт к себе. Что они станут жить вместе. И вместе вести её знаменитый видеоблог.
  
   Водила прибавил громкость. Моё ухо поймало финальное восклицание ди-джея. Мотор стал вести себя тише. Там, впереди, словно кто-то собирался плакать со всхлипываниями. Или подвывал. "One way ticket. One way ticket. One way ticket, -- понеслось внезапно в бесконечных повторениях, а динамик похрипывал, будто композицию исполнял хор завзятых курильщиков. -- One way ticket. One way ticket to the blues". Я поморщился. Эту песню мне доводилось слышать сто тысяч пятьсот раз! И за это время она уже достаточно приелась.
  
   Gonna take a trip to lonesome town
   Gonna stay at heartbreak hotel.
   A fool such as I there never was
   I cry my tears well...
  
   Хрипловатый голос певицы вещал на весь мир о том, какая безмерная печаль её снедает. Но я не верил, мне-то сейчас в сто раз хуже. Меня увозил не поезд, а автобус, и даже не в страну печали, а в царство вселенской тоски. Голова покачивалась в такт хору, снова выводящему "One way ticket" в бессчётное число повторений. А душа с нетерпением ждала, когда нытьё закончится, и на смену ему придёт что-то ревущее, энергичное, ещё не слыханное. Я бы вообще выкинул из эфира старьё. Списал бы в утиль. В эфире должно звучать либо самое-самое хитовое, либо откровенное новьё. Песни сродни игрушкам. Пока идёшь по ней от начала до концовки, ты весь поглощён. Ты в ней. Ты там живёшь. Но вот она закончена... И всё! Ты уже ищешь что-то новенькое, непройденное. И по второму разу идти даже по самой навороченной игрушке -- откровенная скукота. А с песнями примерно то же самое. Абсолютно непонятно, чего их повторяют и повторяют, когда есть сотни новых. Главное ж, никто ничего не потеряет! Нырнул себе в сеть, выцепил песенку с "зайцев.нет" и слушай, не засоряя радиоэфир старьём.
  
   Choo choo train
   Chuggin' down the track
   Gonna travel on it
   Never comin' back
   Ooh got a one way ticket to the blues.
  
   Эту песню написали до моего рождения. Ей скоро сто лет исполнится! Зачем она здесь? Уберите меня от неё. Или наоборот. Но песня звучала и звучала, а я вспоминал, что у меня с ней связано. В младших классах мне думалось, что она о дружбе. Китайский мальчик Ван Вэй и китайская же девочка Теа Кит познакомились, и сейчас навернут дел, которые опрокинут вселенную. Настолько песня казалась тогда энергичной. Сейчас же я воспринимал её как откровенный медляк. Когда чуть подрос, то уже понимал, что поют о поезде, но понятие "билет в один конец" было ещё неведомо. Я знал: куда бы ни лежал мой путь на поезде или самолёте, меня когда-нибудь обязательно привезут домой. Вернут на место, а для этого, понятное дело, нужен обратный билет. И я громко распевал вместе с радиоголосами "railway ticket", будучи твёрдо уверенным, что и там, за решёточкой динамика поют просто о билете на поезд.
  
   Bye bye love
   My babe is leavin' me
   Now lonely tear drops
   Are all that I can see.
   Got a one way ticket to the blues
  
   Но как же без сети всё бесит! Я привык, что каждая секунда заполнена чем-то полезным. Тут что-то прочитал. Там что-то в чате отпечатал. Музычку послушал. Фильмак заценил. Пока его смотришь, ещё на пару форумов заскочил, посты оставил. В скайпе с народом потрепался. В почту заглянул, на письма ответил. В комментах где-нибудь с какими-нибудь дебилами славно поцапался. За один час миллион дел успеешь провернуть, а час этот пятью скорострельными минутами покажется. Совсем другое дело, когда ты отрезан от всего мира. Вот только что разъяснял особенности новой проги кому-то в Киргизии, отсылал фоту в Лондон, поругивался с кем-то из Владивостока. Весь мир рядом с тобой! Расстояний не существует! Хочешь если, шаришься по галерее Братиславы, картинки зыришь. Расхотел -- по Парижу топаешь, если скорость канала позволяет, конечно. И вдруг всё стало безнадёжно далеко.
  
   "One way ticket", -- хор утихал и постепенно терялся в рёве двигателя. Водила, видимо, сменил станцию, поскольку в салон ворвались торопливые новости. Впрочем, здесь, на заднем сиденье, я опять слышал лишь неразборчивое бормотание. Глянув на дисплей, я оторопело осознал, что прошло каких-то десять минут. Вы понимаете, всего десять! Шестьсот секунд, шестая часть часа. Что же будет, когда час пройдёт? Видимо, тогда я посчитаю, что уж год миновал. Индикатор зарядки показывал 87%. А ведь я держал смартфон включённым всего ничего. Батарея слабеет. Палец потянулся к экрану, а глаза уже искали иконку с шариками. Погоняю шары часик-другой. Число на экране сменилось. Теперь процент зарядки равнялся 86. Как быстро тает заряд! Но до лагеря-то должно хватить! Если не хватит, я же с тоски помру.
   Тем не менее, палец не стал запускать игру. Вместо этого он нажал на боковую кнопку, и дисплей потух, а смартфон заснул. Сколько раз уже так было, что я бездумно тратил заряд. А почему? А потому что твёрдо знал: поставлю на зарядку минут через десять. Но в гостях оказывалось, что нет электричества. Или, как назло, заняты все розетки. Или, по закону подлости, кто-то меня отвлекал, и я забывал подоткнуть телефон к сети. А когда наступал самый важный в жизни миг, и я мог сфоткать нечто такое, что прославило бы меня в Инстаграме на века, моё смартфонище печально выводило крохотное окошко, вещающее о полной разрядке батареи, и мгновенно издыхало.
   Я мог насчитать почти сотню таких моментов. Именно грустный опыт заставил меня выключить аппарат. Потом я бесконечно славил это мудрое решение, но сейчас скучающую душу забарывала тоска. С удивлением я осознал, как ломает меня без свежей инфы. Без того, чтобы быстренько пробежаться по страницам новостей, чтобы красивых девочек позырить с какого-нибудь очередного "Мисс Саратовский пляж". Чтобы всё вокруг двигалось и менялось. И ты сам скользишь в океане интересностей и неожиданностей. А сейчас сиди и бездумно пялься в окно, купаясь в безразмерной печали. Я и пялился. Деревья становились темнее. Леса гуще. Автобус катил с приличной скоростью, поэтому временами казалось, что мы проносимся мимо нескончаемой чёрной стены.
  
   Автобус притормозил, а потом и вовсе остановился. Я сначала подумал, светофор повстречали. И только потом дотумкал, что в такой глуши светофор -- нонсенс. В окне и перекрёстка не наблюдалось. Чёрные деревья. Вот и всё. Чего, спрашивается, встали?
   Раздалось тихое шипение, и передняя дверь автобуса мягко отъехала в сторону.
   Э, сломались что ли? Как я пожелал в начале пути? Почему желания сбываются всегда так не вовремя? И что нам делать на сломанном автобусе километрах в двухстах от города? Сейчас водила поднимется и попрётся глядеть, что там с двигателем. А после вернётся и разведёт руками. Испачканными в тёмном машинном масле...
   Водитель поднялся. Но никуда не пошёл. Просто махнул рукой в сторону открывшейся двери. "Покинуть салон", значит. До народа дошло быстро. Пассажиры принялись выгружаться. Выскочил из салона жердина. Покинул автобус обладатель огромной башки. Проём между сиденьями закупорил толстячок со своим грузом, но потом всё же выдернул из плена раздувшийся рюкзачище и протащил его по ступенькам. Что-то внутри мерзко побрякивало и странно шуршало.
   Я выходил последним. Сидел-то на задних местах. Видно, что народ немного стремается, вот и жмутся друг к другу. Я тоже не стал отделяться от общей кучи. Да и твёрдо думал, что сейчас дальше поедем. Может, просто остановку сделали. Может, кому-то в лес отбежать надо. Но не отбегал никто. Кучкой стояли. Друг на друга не смотрели даже. Пялились в дверной проём автобуса. Там, наверху, всё так же восседал водитель. Что он должен сказать? Когда позовёт вернуться? Долго ещё ждать? Уверен, в каждой голове из здесь собравшихся шурупом вертелись подобные мысли.
  
   Водила внимательно оглядел нас странным взглядом. И, чтоб я сдох на месте, знаком был мне этот взгляд. Узнал я его. Полгода назад, в самом конце декабря, видел я взгляд точно такой же. Родаки стояли в очереди, а я уныло ждал их, чтобы волочь домой огромные сумки, набитые продуктами. Смартфон я захватить не догадался и безмерно скучал. От безделья взгляд лениво плыл то по затоптанному полу, то по стенам, то по охранникам, взирающим не менее унылыми взглядами. И вдруг остановился. Глаза ухватили огромный аквариум, где плавали упитанные рыбы. Почему-то я тут же решил, что это налимы. Их мир был мал и тесен, они неспешно ворочались в стеклянном кирпиче, задевая друг друга. Они смотрели сквозь мутное стекло, но куда-то в такую невиданную даль, что все преграды на их пути, должно быть, становились прозрачными. В том числе и я. Поэтому не взгляд тех круглых безразличных глаз вспоминался сейчас.
   Возле аквариума обосновался брюхастый мужичок. Его раскормленное лицо раскраснелось от магазинной духоты. По нему гуляла тень недовольства. Но она разглаживалась, светлела, исчезала. Потому что глазёнки толстяка заинтересованно таращились за стекло. Застекольному миру не было никакого дела до навязчивого зрителя. Он пребывал в какой-то запредельной, невидимой рыбам вселенной. Но с его точки зрения всё было наоборот. Этот взгляд по-хозяйски оглаживал блестящие чешуйчатые бока водных жителей. Взгляд оценивающе отбраковывал негодное, а подходящее клеймил невидимым знаком. Я понимал, он уже выбрал себе рыбину и, наверное, даже не одну. Для рыб он не существовал. Но для него они существовали. И уже в виде чего-то скворчащего на сковородке.
   Точно такой же взгляд был у водителя. Нет, в нём не было ничего хищного или людоедского. Но он смотрел, будто мы стали налимами, плавающими в аквариуме "Гастронома", пока не явятся покупатели по их душу. Для нас этот водила был деталью обстановки, живым механизмом автобуса, доставившего нас в лагерь. Он же словно знал, что мы -- рыбы. И ждёт нас аквариум, в котором нам плескаться не очень долго. До прихода первого покупателя. Того, кто выберет один экземпляр себе, а остальных отбракует.
  

Глава 2

Прибытие и заселение

  
   Громко фыркнув и обдав нас горькими бензиновыми парами, автобус резво умчался вперёд. Мы оторопело глядели, как медленно, словно в кино, движется его дверь, становясь на положенное место. После он натужно развернулся и снова пронёсся мимо нас, теперь уже исчезая навсегда. Я позавидовал водиле. Он возвращался в город. Через несколько часов его снова станут окружать бескрайние улицы, магазины, кинотеатры, парки -- сотни мест, где так классно проводить свободные летние деньки. Тысячи людей, наполнявшие город, не чуяли своего счастья. Лишь я мог сравнить с их беспечным существованием собственную несчастливую судьбу, забросившую меня в такую глушь, где даже нет Интернета. И чем мне здесь заниматься почти что месяц, вот скажите вы мне?
   В бескрайней тоске я оглядел таких же невезунчиков. Они мне уже не нравились. Надо полагать, и от меня никто не пребывал в безбашенном восторге. Теперь я лучше мог разглядеть их. Взор притягивала, конечно, большая башка. Передо мной словно стоял Интернет-мем "Голова-дыня". Только не лысый, а коротко стриженный. Он насупился и тяжело дышал, как кабан перед броском. Этот парень и напоминал кабана. Такого, кто продерётся сквозь самые густые кусты и запросто опрокинет льва, если лев, к большому для него несчастью, внезапно перенесётся из Африки на это богом забытое шоссе. Рядом с ним и жирняк вместе со своим рюкзаком как-то терялся. Остальные же растерянно переглядывались. Я не мог выцепить их особые приметы. Одним словом, неказистики. Но чем-то похожие на меня. Наверное, напряжённой растерянностью.
   И был ещё один, белобрысый, который стоял рядом. Волосёнки вокруг его бледного лица были растрёпаны и слиплись жалким подобием иголок.
   Я отделил его по неуловимо знакомому запаху. Обыденному, но не желающему идентифицироваться. Мне доводилось чуять его, но где? Вот же загадка!
   -- Глянь, -- паренёк махнул рукой в густые заросли, клубящимся зелёным облаком, выползавшим чуть ли не на дорогу. Сначала я даже не понял, к чему приглядываться. Но после внезапно увидел.
  
   Там, за переплетеньем веток, обильно поросших листьями, угадывалась тёмная фигура. Отсюда она казалась тенью. Бесплотной. Беззвучной. Только у теней не бывает глаз. А у этой были. Не могу объяснить почему, но я твёрдо знал, сейчас она выглядывала нас. Может, даже лично меня.
   Темнота за ветками сдвинулась. Но ни шороха, ни звука. Нечто огромное стало ближе примерно на пять моих шагов.
   -- Может, медведь? -- горячечно зашептал мне в ухо белобрысый.
   А ноздри щекотал тот странный, исходящий от него запах.
   -- Медведь, не? -- парень отчаянно переспрашивал, словно подсказывая, словно нетерпеливо ожидая моего твёрдого "Нет".
   Наверное, здесь стоило написать "глаза его расширились от ужаса". Но я не видел глаз. Я неотрывно следил за таинственной чернотой за зелёной оградой листвы. Она бесшумно подбиралась к нашей компании.
   -- Не медведь, -- едва разлепив губы, ответил я.
   Хотелось сказать, что я видел медведей. В цирке. И в зоопарке. И никакой из них не был таким огроменным, как эта чёрная тень, беззвучно скользящая к нам, прячась под зелёным занавесом придорожной поросли. Так что там явно не медведь. Я слышал, что бывают громадные медведи гризли... Рука немедленно потянулась за смартфоном, чтобы проверить, насколько громадны гризли, но безвольно опала. Я вспомнил, что всемирная копилка знаний сейчас ничем не поможет. Да и живут гризли в Северной Америке. К нам их никак не занесёт.
   "О, о, о, -- крутилась на автореверсе, никак не желая заканчиваться, дурацкая строчка в гудящей от тревожных непоняток голове, -- got a one way ticket to the blues".
   С одной стороны, замечательно, что это не медведь. Стремительно исчезал миг, когда надо разворачиваться и со всей силы, голося "Медведи!!!", лупить подошвами по шоссе. С другой стороны, тревога ела меня всё сильнее, а на нервы звенели, словно струны гитары. Не медведь. Но кто же? И чего ждать от этого лесного великана?
  
   -- Эй, -- голос из-за спины чуть не заставил подпрыгнуть.
   Белобрысый оглянулся. Он реагировал быстрее, чем я. Он словно не концентрировался на тёмной тайне за кустами, а ждал опасности отовсюду. Пришлось развернуться и мне. По центру шоссе высился крепкий парень. Даже не парень, а молодой мужчина. Быть может, его отделяло от нас лет шесть. Но в нашем возрасте шесть лет -- почти бесконечность.
   Вьющиеся волосы с зачёсом назад. Стрижка модельная. Лицо бледное, а на нём улыбка наивысшей уверенности. Уверенности в том, что там, где стоит он, всё будет правильно, хорошо и безопасно. Длинные ноги в потрёпанных джинсах. На плечи небрежно накинута лёгкая куртейка. Мощная грудь распирает свитер с широкими серыми и чёрными полосами. В сравнении с нами, одетыми в футболки и рубашонки, он казался таёжным геологом, только вышедшим с затерянного прииска.
   Поняв, что с тыла опасности не предвидится, мы с белобрысым снова перевели взгляд на придорожные кусты. Но за эти скоротечные секунды загадочная тень исчезла. Ветки безмятежно колыхались, помахивая листьями. И в просветы уже не разглядишь тревожную тёмную неизвестность ростом с немаленькую гориллу.
   На душе почему-то сразу стало спокойно и хорошо. Даже тоска по оставленному городу вдруг перестала грызть. Жаль только, что возвратилась она крайне быстро.
   -- Вы за нами, да? -- поинтересовался кто-то. -- А как Вас зовут? Вы ведь наш вожатый?
   Оказывается, пока мы с белобрысым тщились разглядеть за кустами непонятную массу, остальные пассажиры исчезнувшего автобуса сгрудились возле мужчины.
   -- Непременно, вожатый, -- кивнул подошедший. -- А имя -- Александр Александрович. Но так длинно, не правда ли? Зовите меня Сан Саныч. Я на такие сокращения не обижаюсь. Но кое-кто из вас будет не в моём отряде. Я обычно занимаюсь теми, кто помладше.
   Его уверенность передавалась всем. И большинству сразу захотелось оказаться в числе тех, кто помладше.
   -- А где лагерь? -- беспокойство снедало лишь единственного мальчишку, глаза которого растерянно мигали под выпуклыми линзами больших очков.
   -- Ну, ты, Гарри Поттер недоделанный, -- зашипели на него. -- Больше всех знать надо? Куда поведут, там и лагерь.
  
   Нас вели по узкой лесной тропинке. Я тянулся взором как можно выше, мечтая над верхушками леса увидеть творение рук человеческих. Если здесь есть лагерь, вдруг хоть один сотовый оператор воткнул неподалёку красно-белую вышку. И тогда мобила поймает сеть. Мы шли по лесу, но перед моими глазами стояли не деревья, а рабочий стол смартфона. Пёстрые иконки. Круглый циферблат со строгими стрелками. И под числом "12" сегодняшняя дата "20 июля" -- первый день моих лагерных мучений.
   Мы остановились, налетев друг на друга, прямо перед широкой поляной, которую тропинка не пересекала, а так, краем касалась.
   -- Направо глянь, -- лениво, но строго выдавил вожатый.
   Мы перевели взгляд направо.
   В центре поляны высилось пять холмов, в каждый из которых воткнули по тощей каменной плите. Сторону, глядящую на нас, прилежно отполировали. Там смутно виднелись буквы. Но с такого расстояния прочитать надписи не прочитаешь, а подойти ближе никто желания не выразил.
   -- Кладбище, чо, деревенское, не? -- спросил мощный парень, тот самый, чем-то смахивающий на дикого кабана.
   -- Наше кладбище, -- нехорошо усмехнулся вожатый. -- Два года назад пятёрка недоумков свинтить задумала с территории. Недалеко ушли.
   -- Чо стало-то? Кто их порвал или захавал? -- спросил настырный и любопытный кабанчик.
   -- Нашлось кому, -- загадочно ответил вожатый.
   -- Это совершенно невозможно! -- воскликнул звонкий мальчишеский голос. -- Если бы погибли дети, лагерь бы немедленно закрыли!
   Я зыркнул в сторону голоса, но заметил лишь, как в толпе алыми бликами снова сверкнули стёкла очков. Лучи заходящего солнца красиво пробивались сквозь листву, окрашивая мир загадочными багровыми тонами.
   -- Зачем же закрывать? -- холодно спросил вожатый и, не дожидаясь от нас вариантов, немедленно ответил сам. -- Если каждое лето есть кого сюда отправить.
   От его слов морозец продирал по коже. Естественно, каждый в нашей компахе не хуже того очкарика понимал, что нас пугают, как несмышлёнышей, чтобы мы тихо себя вели и не совались по ночам куда не следует. Но понимание не радовало. На мой взгляд, в лагере должны приветствовать нас, ободрять как-то, развлекать, делом занимать, в конце-то концов. Но только не запугивать.
   Развернув голову, я прощально покосился на холмики, поросшие редкими стебельками травы. И как-то почуял, что каждый из нашей группы взглянул туда же.
   -- Прибавим шагу, -- голос вожатого повеселел. -- Немного осталось.
   И тут же впереди лес расступился, выставив на обозрение невысокую ограду. Тропинка вонзалась в широкую дорогу. Дорога убегала под тонкую арку, сваренную из круглых трубочек. Центр арки украшали крупные округлые буквы, складывающиеся в надпись "One Way Ticket".
   -- Билет в один конец, -- сразу пояснил худющий и маленький, как глиста, очкарик.
   -- Без сопливых, -- тут же пояснили ему в ответ несколько дружных голосов.
   -- Не ссорьтесь, -- миролюбиво встрял вожатый.
   -- Мы не ссоримся, чо, -- сказали ему. -- Сами, если чо, разберёмся.
   -- Сами разберётесь, -- кивнул Сан Саныч, а потом улыбнулся загадочно. -- Если успеете.
  
   За разговорами мы прошли под аркой. От главных ворот лагеря пролегала широкая заасфальтированная аллея, по бокам которой тянулись ввысь деревья, похожие на тополя, и фонарные столбы, покрытые облезшей серебряной краской. Меж деревьев зелёными облаками проталкивались кусты. Изредка попадались старинные лавочки. Их сиденья и спинки выгибались изящной дугой из разноцветных деревянных брусков. Аллея упиралась в двухэтажное здание, судя по всему, столовой. Слева от неё средь трав светлел квадрат небольшой площадки, видимо, для построений. Обогнув двухэтажку, полоса асфальта продолжалась, но становилась гораздо уже. Да и древесных великанов там уже не стояло, будто жилая зона обрывалась, и начинались бескрайние прерии. Но до столовой мы не дошли.
   По сторонам от аллеи выстроили жилые корпуса. Слева -- для младших отрядов. Справа -- для старших.
   Я так определил, потому что Саныч остановил нас, отделил тех, кто покрупнее, да указал на правую сторону. У ближайшего корпуса на корточках сидели два угрюмых хмыря. Они неприветливо зыркали на новичков, но с корточек не поднялись.
   -- Смелее, -- ободрил отделённых вожатый. -- Заходите в корпус. Выбирайте места. Устраивайтесь. Обживайтесь. Это ваш дом почти на месяц. Я к вам зайду минут через десять.
   Нас же повели к тем домишкам, что лепились слева от дороги.
   Как я понял, малышей сюда не завозили вообще. И старшие отряды, куда я не попал, имели в составе парней на год или два, превышавших меня по возрасту. Некоторых я бы вообще в лагерь не пустил, настолько они мне казались взрослыми. Им бы в лицей или колледж, а не в лагерь. В лагере должны быть дети, а тут подростки. Подросткам же малышовыми забавами не угодить. Хороводы и конкурсы достали их донельзя. Чем же нас тут собираются развлекать?
  
   Далеко мы не пошли. Вожатый сказал, что свободная палата есть в том корпусе, что стоял к нам ближе. Мы поднялись по скрипучему крыльцу и оказались в застеклённом с одной стороны коридоре. С другой стороны сквозь дверные проёмы виделись убогие комнатёнки. Сами двери кто-то снял и уволок в неизвестном направлении. Казалось, корпус не ремонтировали со дня постройки, а построили его чуть ли не век назад.
   -- Выбирайте палату, -- весело предложил Саныч.
   Я мигом вперился взором в один дверной проём, во второй. Слева увидал застеленные кровати. Чьи-то вещи на тумбочке. Справа палата представляла спартанскую обстановку. Пять кроватей с железными сетками. К спинкам приткнулись серые полосатые свёрнутые цилиндром матрасы. Распахнутые двери тумбочек являли пустое нутро. В левую мне не захотелось. Судя по всему, лучшие места там уже заняты. Бери, что осталось. Спи у выхода. Будь на стрёме и на подхвате, ведь ранее заселившиеся уже чтут себя хозяевами, а ты -- новичок, которого могут принять в коллектив, а могут и выставить. А я привык избегать шестых ролей. Поэтому шагнул через порог правой палаты.
   Глянь, а высоченный тут же двинулся за мной. И толстячок с рюкзаком. И очкарик. И даже Большой Башка, хотя ему я вообще не обрадовался. С такими лучше жить в разных помещениях. Или даже в разных городах. Белобрысый тоже рванулся направо, но Саныч его легонько попридержал:
   -- Там уже полный комплект, -- сказал он. -- Жми налево.
   Белобрысый жалобно поглядел нам вслед и скрылся из поля зрения. Саныч же вошёл за нами.
   -- Простыни, наволочка и полотенце в наличии, -- пояснил он. -- Развернёте матрасы, увидите. Застелить постели лучше сейчас, пока света достаточно.
   -- А где тут розетка? -- мигом поинтересовался я и, чтобы не возникало ненужных "Зачем тебе?" или "А надо ли её здесь?", немедленно добавил. -- Мне мобилу зарядить.
   Глаза зыркали по стенам, надеясь отыскать её без посторонней помощи, но натыкались лишь на доски, слабо пригнанные друг к другу. Впрочем, такое положение дел было даже на пользу. В таких стенах проводку не прокладывают. Её выводят наружу. Я видел такое в старых домах. Перекрученные провода в толстой изоляции, выкрашенной под общий цвет. И привёрнутые к стене блестящие округлости изоляторов, похожих на кукольные бидоны, похищенные у кого-то из дошколят. Но глаза упорно проскальзывали всё дальше и дальше, не цепляясь за линию проводов.
   "Люстра, -- вспыхнула догадка, -- провода должны идти к ней!"
   И я вскинул голову.
   Не то, что я ожидал увидеть хрустальное великолепие, которым хвастаются театры. Меня бы устроил примитивный стеклянный пузырь. Да что там! Я бы обрадовался и обычной груше на проводе. Но потолок словно никогда не ведал, что такое светильники.
   Я нервно повёл глазами вниз. Тут-то взор и замер, зацепившись... Вернее, даже уткнувшись. На стене висел тусклый, покрытый мутными наростами подсвечник. В его одинокой чашечке белела палочка свечи.
   -- Розетка-то где? -- переспросил я, ещё не веря в невозможное.
   Ну не бывает так, чтобы тебя поселили в доме без электричества.
   Что, скажите вы мне, можно делать в доме без электричества?
   Целый, напомню вам, месяц!!!
   -- Нет розетки, -- хмуро сказал Сан Саныч, будто ему донельзя надоело отвечать на этот самый вопрос. -- Электричество отключено. Оно здесь вам не требуется.
   -- А свет как? -- спросил высоченный парень. -- Вечером что ли впотьмах сидеть?
   -- Зачем же, -- удивился Сан Саныч. -- Разве сам не видишь.
   И ткнул, зараза такая, пальцем в сторону свечи.
   -- Зажигать-то чем? -- встрял откуда-то сзади ехидный голосок.
   -- Вечером спички получит дежурный, -- ответил Сан Саныч.
   -- Детям спички не игрушка, -- засмеялся тот же самый ехидный голосок.
   -- А ты представь, что тут УЖЕ НЕТ ДЕТЕЙ, -- зло сказал Сан Саныч и посмотрел сквозь нас, будто в этой хате без электричества и впрямь царила пустота.
   После он развернулся, прямо как молодцеватые офицеры в дневных латиноамериканских сериалах, и резко вышел за порог. Мы только и услышали, как тоскливо скрипят ступени от его уверенных шагов.
  
   Я тяжко вздохнул и заозирался, обозревая сарай (а как, скажите вы мне, назвать строение, куда не догадались протянуть проводку) и всех, кто в нём находился.
   -- Ладно, чё там, давайте знакомиться, -- предложил я. -- Меня, если что, Димоном кличут.
   -- Мильчаков, -- сказал очкарик. -- Колька.
   -- Как-как? -- переспросил громила. -- Килька?
   Очкарик рот распахнул, а возразить не рискнул. Так он и остался Килькой.
   В палате оказалось два Георгия. Одного сразу стали звать Гоха. Он был тощим и высоченным, словно жердина или телеграфный столб, гуляющий сам по себе. Его я и приметил в автобусе по торчащей голове над спинкой сиденья. Другому мигом приклеили погоняло Жорыч. Он не возражал. Он словно и был воплощением легендарного Вечного Жора, поскольку выделенную ему тумбочку тут же принялся забивать хрустящими пакетами с печеньем, вафлями и пряниками. В щели меж них он любовно упихивал кульки с карамельками. Он напоминал Хому из мультяхи о хомяке и суслике: такой же жирный, неторопливый и запасливый. Рюкзачище, который на раз-два с ним попутаешь, Жорыч уложил на кровать и только что закончил там шариться, ибо тумбочку забил до предела.
   Только Большой Башка представляться не стал, будто посчитал это дело ниже своего достоинства. Зыркнул на нас нехорошо, сплюнул деловито, угодив в тёмную щель меж рассохшихся половиц, и завалился на ближайшую койку, легко, как пёрышко, спихнув ополовиненный рюкзак Жорыча. Сетка кровати застонала от тяжести, но постепенно успокоилась.
   Каждый в палате занялся своим делом. Гоха ковырялся в потрёпанном шмотнике, перекладывая футболки. Жорыча было не оторвать от припасов. Он вызывающе громко шуршал обёртками, разворачивая карамельки и смачно разгрызая их крепкими ослепительно белыми зубами. Килька согнулся над экраном телефона.
   Мои пальцы как-то на автомате достали смартфон из кармана. Я даже сам не заметил как. Привычка -- вторая натура. Достать-то достал, а включать поостерёгся. Зарядить-то негде. Это только кажется, что 86% заряда много. При слабой батарее научишься считать мгновения.
  
   -- Дай позвонить, а? -- на плечо опустилась тяжеленная ручища.
   Я развернулся и обозрел внушительную тушу Большого Башки, раза в два превышавшую мои скромные габариты. Парень был рослым: на полторы головы выше меня. Такие обычно худющие, будто все силы природы ушли в рост. Но только не этот.
   -- Ну, -- кабанчика заминка раздражала.
   Телефон отдавать я не спешил. Такой заберёт, обратно не допросишься. Не бежать же к вожатым, скуля: "А этот... нет, не этот, а тот... да-да, вон тот, с башкой огромной... телефон у меня отобрал. Скажите ему, чтоб вернул!"
   -- Заряда мало, -- как можно беззаботнее сказал я. -- Когда заряжу, тогда и сам звонить буду. Щас без толку.
   Отмазка, как ни странно, прокатила. Кабан засопел, лёгким тычком отодвинул меня с пути и присел к Кильке. Тот опасливо покосился на незваного гостя, но не прекратил гонять по экрану цветные шарики.
   После десяти секунд напряжённого молчания, очкарик пролепетал:
   -- Это разновидность тетриса. Тетрис изобрели тридцать лет назад. В нашей стране. За лицензию бились ведущие игровые фирмы мира...
   Я видел, как шарики на экране, собираясь одноцветной группой, искристо исчезали, уступая место всё новым, падающим из-за верхней грани экрана.
   -- Нудило заткни, -- без обиняков оборвал Кабанчик. -- Дай-ка аппарат свой. Минут на пару.
   Килька опасливо осмотрел присевшую рядом гору и, скорчив жалобную гримасу, способную растрогать и каменного идола, протянул телефон просящему.
   Заполучив аппарат, громила звонить не спешил. Он просто сбросил игру и начал гонять шарики в новой партии. Килька сидел рядом и трагически вздыхал. Я подумал, что задерживаться в помещении не стоит. Как только нашему Кабанчику наскучит игра, он вспомнит обо мне. И вполне может прикопаться. Для таких, как он, это куда интереснее всяческих игр на телефонном экране.
  
   Выйдя на улицу, я совершил пробежку по местности, чтобы ухватить территорию, на которой ещё не бывал.
   За корпусом столовой дорога, действительно, истончалась и исчезала, словно ручей в озеро, впадая в широченное поле, где легко разместился бы футбольный стадион. Если же забрать к ограде далеко влево, то можно заметить ещё один корпус. Но ободранный и неприветливый вид предостерегал от того, чтобы назвать его жилым. Сизые тени тёмных елей, почти подступивших к его истрескавшимся стенам, придавали зданию и вовсе отталкивающий вид. Взглянешь, и мороз по коже пробежится.
   Солнце уже спряталось за лесом, но половина неба ещё оставалось светлой. Вторая же наливалась чернильной темнотой. Прямо передо мной на небесах сверкала яркая немигающая звезда. Где-то каркнула ворона. И странный звук, похожий на осторожный стук молотка, донёсся из заброшенного строения.
   Я насторожился, отступил и врезался в кого-то. Высоченного. Подумав, что это Кабану наскучило гонять шары, и он подкрался ко мне сзади, я решительно развернулся, чтобы все невидимые зрители мигом поверили: мне бояться не положено. Но позади оказался не Кабанчик. Я состыковался с незнакомым мужчиной. Серые брюки. Клетчатая рубаха. На ногах сандалии из вишнёвой кожи, в разрезе которой проглядывала чернота носков. Лицо неприветливое. От носа к плотно сжатым губам две суровые морщины. Волосы жидкие с зачёсом налево. Нос мясистый. Глаза тёмные, цепкие, внимательные. Старый. Куда старше вожатых. Тем по двадцатнику, не больше. Этому же под пятьдесят.
   -- Новичок? -- резко, отрывисто, с напором спросил он.
   -- Угу, -- я опустил взгляд, пересчитывая трещинки на вишнёвой коже чужих сандалий.
   -- Я начальник этого лагеря. Ефим Павлович, -- голос стал грамма на три миролюбивее. -- Мы всё равно бы встретились на вечернем построении. А куда это ты направлялся?
   -- Да так, -- с натянутой беспечностью отозвался я. -- Территорию изучаю.
   Где-то в сети я высмотрел, что первое мнение о человеке составляется за пятнадцать секунд. И что именно его изменить очень и очень затруднительно. Поэтому мне хотелось остаться в роли любопытного неопасного середнячка, которых в любой компании пучок за тридцать копеек.
   Он полуобернулся и взглянул в сторону ограды, зацепив и потрёпанное здание.
   -- А мне показалось, ты собираешься к заброшенному корпусу.
   Следовало сказать "Да не... Зачем же... Оно мне надо... Я так... Вокруг нашего корпуса пошататься решил... Можно мне идти, а?", и карточка в моём личном деле заполнилась бы стандартной характеристикой без ненужных тревожащих пометок. Но какой-то чёртик внутри меня звал к спорам, противоречиям и даже провокациям.
   -- Отговаривать станете, да? -- с настороженным интересом спросил я.
   -- Не стану, -- мотнуло головой начальство. -- Сломаешь шею в развалинах, нам же забот меньше.
   И принялся меня взглядом буровить. Будто перед ним жук на булавочке, пришпиленный к стенду в краеведческом музее.
   Теперь я разглядывал его руки. Светлокожие, но морщинистые. Правая нырнула в оттопыренный карман рубахи и вытянула записную книжку. На обложке красовался дорогущий Vertu модели "Год дракона". Я видел каждую морщинку на чёрной коже отделки. Каждый блик света на золотистом металле. Так хорошо пропечатали этот замечательный агрегат. И свернувшийся на панели дракон словно собирался соскочить с обложки в дурманящие травы, что гнул ветер у наших ног. Я разглядывал и помалкивал. Я не знал, что сказать. По идее оправдания уже заготовлены. Но они оказались не нужны.
   -- Беги в столовую, -- свободная рука начальства махнула в сторону двухэтажки. -- А то ужин пропустишь.
   И начал открывать книжицу свою загадочную.
   -- Дак вам же и забот меньше, -- поддел я.
   -- Порцию на тебя сготовили уже, -- внезапно нахмурился он, захлопнув книжку и неприятно забарабанив пальцами по обложке. -- Были бы на ферме, свиньям скормили. Но у нас свиней нет.
   Я мигом уяснил перемену погоды. Чтобы не нарываться и в первый же день не зачислиться в ряды местного отрицалова, я тут же изобразил послушного мальчика и со скоростью гоночного болида метнулся к двухэтажке. Мол, оцените, вы ещё распоряжение не закончили, а я уже выполнять несусь.
  
   Палыч не обманул. Уже на подходе я учуял манящие запахи съестного. И почти сразу же услыхал, как ложки весело молотят по тарелкам, стуча, позванивая и царапая. Одним прыжком перемахнув три ступеньки, я ворвался в просторный зал, уставленный столами. И моментально углядел своих. За столиком в дальнем углу расположились Гоха, Кабан, Жорыч, Килька. И оставалось свободное место для меня. И ещё одно. Так. Про запас. А порций было пять. Будто кто-то уже знал, что появлюсь я и сяду именно за этот стол. И будто этому неизвестному ведомо, что шестого не будет.
   Жорыч и Отбиратель телефонов почти синхронно закидывали в рот ложку за ложкой.
   Килька же расстроено ковырял болото из жидкой пшенной каши, откуда золотой избушкой торчал угол расплывавшегося кубика масла.
   -- Это же невозможно есть, -- Килька отбросил ложку.
   Капли каши изрядно окропили дорожку меж столиками. Одна даже шлёпнулась на локоть сидящего за соседним столиком. Тот возмущённо заверещал.
   -- Э, тихо там, -- Кабан привстал, и верещание мигом прекратилось.
   Оказывается, присутствие громилы порой очень полезно.
   -- Пшеничная каша препятствует усвоению йода, -- продолжил осмелевший Килька. -- Её нельзя есть при пониженной кислотности. Кроме того, доказано, что пшёнка способствует излишнему набору веса.
   Жорыч и Большой Башка нахмурились. Но я так и не понял, что их огорчило: сам факт или то, что о нём сообщил неугомонный Килька.
   -- Тут холодильника нет, -- Гоха неодобрительно покачал головой, безмятежно приканчивая свою порцию. -- Ешь давай. До завтрака никто тебе ничего не выдаст.
   -- А купить? -- взмолился Килька. -- Рекомендуется включать в рацион детей огородную и дикорастущую зелень. Есть тут магазин какой?
   "Дурак, -- подумал я. -- Деньги засвечивает, идиот непуганый. Ночью украдут, к гадалке не ходи".
   -- Магазинов на территории лагеря не предусмотрено, -- улыбнулся Сан Саныч.
   Он так гордо стоял у нашего стола, словно на посту номер один. Рядом с ним уже высился такой же молодцеватый субчик, будто являлся воспитанником того же кадетского корпуса, который выпускает бравых Сан Санычей.
   -- Виталь Андреич, его звать, -- просипел в моё ухо Гоха. -- Старшим отрядом заведует.
   -- А знаешь, почему мы не беспокоимся? -- спросил Саныч притихшего Кильку и тут же ответил сам. -- Потому что к утру ты проголодаешься и станешь есть всё, что появится в тарелке.
   -- Не стану, -- проворчал Килька.
   Вожатые переглянулись и рассмеялись, словно слышали эту фразу сто тысяч раз. И сто тысяч раз выходило так, как предсказывали они. После они уселись за свой стол и принялись смачно отхлёбывать душистый чай из огромных жестяных кружек.
   -- Делай так, -- усмехнулся наш громила и указательным пальцем долбанул по краю килькиной миски.
   Та перевернулась, описала в воздухе большую дугу и звонко шлёпнулась на пол. Не разбилась, нет: алюминий не бьётся. Каша выплеснулась бесформенной кляксой. Прямо у сандалий из кожи вишнёвого цвета. Разговоры в столовой разом приутихли и превратились в шепотки: "Палыч явился, сам Палыч на проверку пожаловал".
   Начальник как-то хитро кивнул головой, и кабанчик поднялся. Медленно, нехотя, но поднялся. Без слов, приказов и распоряжений. Будто ему прямо в мозг телепатировали подчиниться.
   -- Назовись, -- приказал Палыч.
   -- Артём Чикаловец, -- холодно ответил Кабан.
   -- Кабанец, -- громко прошептал кто-то сзади, и народ безудержно заржал.
   Громила резко обернулся, и смех сразу будто бритвой порезали. Кто-то невидимый ещё хрюкнул два раза, и всё смолкло.
   Но я знал, уже поздно. Как бы ни побаивались эту гору мяса и мускулов, за глаза его до конца смены будут обозначать исключительно Кабанцом. Прозвища прилипают моментально. Отделаться от них сложно. Порой это и вовсе не получается.
  
   -- Надо убрать, -- сказало начальство и вперило грозный взор в нарушителя. -- Тебе.
   -- А не уберу если? -- нарушитель не горел желанием поработать. -- Чё, убьёте?
   Вот не нравился мне Большой Башка, а тут я словно на его стороне оказался. В сравнении с ним суровый Палыч выглядел для меня не другом, а чужаком. Гостем с иной планеты. А Кабанец вроде как свой, только упёртый малость. А сейчас с ними фильм намечался "Чужой против Хищника". Ведь интересно же, как заставить Голову-дыню шуршать. Да ещё на глазах у всех. На мой взгляд, это провернуть абсолютно невозможно. Такой помрёт, а руки поганить уборкой ни за что не станет. Я смело записал начальника в проигравшие, но невероятно хотелось увидеть, как тот даст отступную.
   Однако Палыч лишь холодно кивнул. Словно робот.
   -- Да не, -- Кабанец внезапно приободрился, будто уяснил правила ранее неведомой игры. -- Не сможете. Вам отвечать. И всё такое. Не дай бог с дитём хоть одним чо случится. Прикроют лагерь. А кой-кого и под суд могут. Вон, по телеку, вчера...
   -- Да не, -- громко и почему-то скрипуче перебил его Палыч. -- Не прикроют.
   Он фигурой плавного танца шагнул сбоку к Кабанцу и чуть за него, а потом вытолкнул руку. И как-то резко повёл ногой.
   Кабанец опрокинулся, будто шкаф, в который врезался бизон. Затылок его ударил по дощатому полу с каким-то странным деревянным стуком. Штанина проехалась по пятну из каши, собрав его большую часть на себя.
   "Подсечка", -- ухнуло во мне при виде приёма, не раз виденного в боевиках, но ещё ни разу не замеченного тут, в реальной жизни, в двух шагах от собственной персоны.
   А Палыч просто пошёл к выходу. Спокойно, не оборачиваясь. Будто нормально вот так, без предупреждения, вдарить. Взрослый. Ребёнка. Конечно, Кабанца дитём не назвал бы никто. Ну и выступал он тоже не по-детски. Но не бить же за это!
   И какое там битьё! Тут, если что, прямиком сотрясение мозга заработать можно. А то и вовсе черепушку пробить. Благо, что пол ровный. А вот лежи на нём какой-нибудь кирпидон...
  
   Кабанец сел. Он морщился, потирая ушибленный затылок.
   -- Во дела! -- только и сказал он.
   Килька метнулся к сидящему, протянул руку, помог встать. Кабанец рассеяно кивнул в знак благодарности, но смотрел в спину уходящему Палычу. Словно посылал ему невидимую и неслышимую телеграмму об объявлении войны. Потом нагнулся и начал счищать кашу со штанины. Килька топтался рядом. Потом вытащил из кармана аккуратно сложенную салфетку и протянул громиле. В стёклах его очков блестели дрожащие отражения огоньков свечей.
   "Услужливый пацан, -- подумалось мне. -- Это он сам по себе такой? Или ему просто телефон ещё не вернули?"
   А Килька внезапно распрямился и вызывающе поглядел на нас. Из глубин памяти внезапно всплыло стихотворение, которое я накропал в начале июня, заглядевшись на картинку в детской книжке.
  
   Семейство птиц вело беседу мирно.
   Вдруг ком пушистый с облаков на землю бряк!
   "А ну всем быстро встать по стойке "Смирно".
   Теперь я главный, -- громко прокричал хомяк.
  
   -- Любому вырву глаз и надеру я хвост и уши!
   Кто на меня?! Порву и на воде всех, и на суше!"
  
   Лениво выполз пёс из конуры щелястой:
   "Вот я -- Полкан. Двор этот подо мной.
   От вида моего дрожит даже хорёк блохастый.
   Видать к концу идёт твой путь земной".
  
   Хомяк тогда прогнулся гибким станом:
   "Эй, мелкота, ну, кто на нас с Полканом?!"
  
   Кабанец обвёл столовую взором, не смеётся ли кто. Никто не рисковал. Тогда Большой Башка рухнул на стул, возвратившись к нашему столику. Опасность получить ни за что ни про что неимоверно возрастала. Я торопливо проглотил обжигающий чай, хотя знал, что от такой скорости добра не будет. Понятное дело, сжёг язык, и тот пощипывал и зверски свербел ещё дня три. Но задерживаться в столовой мне очень, очень не хотелось. Особенно, рядом с пострадавшим. В его нутре вскипал вулкан ярости, и следовало находиться как можно дальше от района потенциального извержения. Хотя и перспектива остаток вечера тоскливо сидеть в тёмной комнатухе, пялясь на тающую свечу, тоже привлекательной не казалась.
  
   Выбравшись на свежий воздух, я тут же наткнулся на Гоху, вопросительно взирающего на вожатого.
   -- А как позвонить отсюда? -- Гоха настойчиво тыкал под нос Сан Санычу исцарапанную мобилу. -- Сигнала нет здеся. Где сигнал, не подскажете?
   -- Не подскажу, -- мотнул кудрявой головой Сан Саныч. -- Нет сигнала поблизости.
   -- Но если срочно позвонить понадобится, а? -- возмутился Гоха.
   -- Нет таких срочных дел, -- холодно улыбнулся Сан Саныч. -- Не надо отсюда звонить. Некому. И незачем.
   -- Мне велели сразу... -- начал Гоха и осёкся.
   Слушать его не захотели.
   Сан Саныч развернулся и зашагал прочь. Широко зашагал. Как уходят от симпатичного, но надоедливого щенка, которого по ходу небрежно потреплешь за ухом, а он возьми да увяжись следом. Вот и надо шагнуть широко, чтобы семенящие лапки не успели. Так широко, чтобы и до хозяина лапок дошло, что он по-прежнему никому не нужен.
  

Глава 3

Лёнька

  
   Сбившись компахой, наша застольная пятёрка впотьмах добралась до палаты. В пути все напряжённо молчали. В палате не обнаружилось ни спичечного коробка, ни вожатого, обещавшего выдать спички. Кабанец угрюмо повалился на койку, сетка которой жалобно взвизгнула от непомерной тяжести, и накрылся одеялом с головой. Мы скромно потоптались в центре комнаты, а потом полезли на свои места, стараясь не скрипеть. Не знаю, как остальные, а я от переживаний чувствовал себя настолько вымотавшимся, что провалился в забытьё почти мгновенно.
   Мы спокойно спали где-то часов до пяти. Потом у кровати Кабанца подогнулась ножка, и тот с грохотом съехал на пол, разбудив всю палату. Быть может, даже в соседних проснулись. Коробок спичек так и не появился. Поэтому в сером предрассветном сумраке Кабанец лишь сдвинул искалеченную кровать к Гохиной, а сам расстелил матрас на полу и давай храпеть дальше.
   Второй раз мы проснулись в восемь. В проёме высился Сан Саныч. Его весёлый крик "Подъём" разбудил бы и замороженных в криогене. В окно заливался мутный свет. День был на отвращение пасмурный и без единой надежды на улучшение. Нехотя мы вылезли из-под тёплых одеял и принялись одеваться.
   -- У меня это... кровать поломалась, -- Кабанец указал на калеку, смешно поджавшую погнутую ногу.
   -- Так почини, -- пожал плечами Саныч. -- Ты поломал, тебе и исправлять. Больше, знаешь, некому. На весь лагерь два вожатых, начальник да повар. Остальные специалисты нам не требуются.
   И спокойнёхонько отправился в соседнюю палату будить ещё не проснувшихся.
   Понятное дело, Кабанец ничего чинить не стал. Отделил сетку от боковин и вышвырнул её в окно. И боковины туда же полетели. А сам он дождался, пока Саныч свинтил из нашего корпуса, приволок из дальней палаты незанятую кровать и кинул постель на неё.
   "Ещё и сутки не прошли", -- с ужасом подумал я, пялясь на ворочавшего тяжести Большого Башку. Время здесь тянулось очень медленно. Казалось, за лагерные ворота по окончании смены я выйду белобородым дряхлым старцем.
  
   Гомон в столовой несколько развеял сонную безнадёгу. Завтрак заканчивался. Все усердно заправлялись рисовой кашей. Даже оголодавший Килька подъел полтарелки. А хлеб с маслом ел с таким наслаждением, будто ему кусок торта с кремлёвского стола отрезали.
   Тут возле нашего стола остановился Сан Саныч, заметивший, что Жорыч давно заскучал, а Килька допивает последний глоток чая.
   -- Вы двое сейчас отправитесь со мной, -- распорядился он. -- Остальные выберите дежурного. После завтрака он приступает к уборке комнаты и территории возле корпуса.
   Я мигом утерял интерес к завтраку. Выберите дежурного... В голове сложилась весёлая картинка, как Кабанец, согнувшись крючком, старательно выметает нашу комнатуху, а потом, урча от удовольствия, возит по полу мокрой тряпкой. И чуть не согнулся от смеха, понимая полную абсурдность ситуации. Ведь даже если сам Палыч назначит Кабанца дежурить, дежурным тот будет чисто номинальным. Остаёмся мы с Гохой. А я вчера не дал Кабанцу мой смартфон.
   Поэтому, быстренько допив чай, я выскользнул из столовой и резво почесал по дорожке. Но не по главной, что вела к корпусу, а по боковой, которая вела в сторону и скоро истончилась, скрывшись под зеленью густо разросшихся трав. Мы как бы не успели выбрать дежурного, значит, им будет тот, кто получается в остатке. Вот пусть Гоха и пошуршит сегодня. А там видно будет. Мне же требовалось где-то отсидеться до обеда.
   Впрочем, поблизости никаких достойных укрытий не намечалось. Недолго думая, я нашёл шатающуюся доску в лагерной ограде, со скрежетом выдернул гвозди из пазов, пролез в получившуюся щель и оказался в лесу.
  
   Со свинцовых небес осыпался мелкий дождик. Вот вроде закончилось всё, ан нет, пять минут покоя, и снова незаметная, но ощутимая изморось. Промокнешь и не заметишь, откуда столько воды нахватал. Я уже даже начал жалеть, что не остался дежурным. Конечно, пришлось бы вспахивать аки конь какой, но зато в сухости сидишь. Да и книжонкой какой вдруг разживёшься. Глядишь, время до обеда и натикает. Я присел на камень под раскидистыми еловыми лапами. Сюда дождь не дотягивался. Но теперь стала одолевать тоска. Я бездумно пялился на тёмное пятно почвы, чернеющее средь трав в трёх шагах от меня. В голову лениво лезли мысли. И все до единой их пропитывала безразмерная грусть. Ещё чуток, и я, чтобы не взвыть от вселенской печали, потащил бы из кармана мобилу, сжигая заряд на простенькие игрушки.
   -- За барсуками приглядываешь? -- по голосу я понял, что за спиной стоит не взрослый, а лишь мальчишка. Вроде меня.
   -- Почему за барсуками? -- удивился я, неторопливо оглядываясь.
   Пусть никто не думает, что я чего забоялся.
   Возле камня стоял паренёк меня повыше и покрупнее. Он выглядел крепким человечком. Не столь могучим, как наш Кабанец, но у Кабанца башка была, каких поискать. А у этого всё в какой-то приятной норме. Таких на плакатах рисуют. И если, к примеру, надо нести флаг олимпийской сборной, то флаг этот всегда вручают знаменосцу, похожему на этого парня.
   -- Но это же барсучий след, -- он присел и пальцем, едва не касаясь земли, обрисовал нечто.
   Я вгляделся. Действительно, на сырой земле виднелся отпечаток звериной ступни.
   -- Конечно, барсучий! -- воскликнул он, словно убеждая уже самого себя. -- Упор на всю ступню. Это раз. Ступил он тут знатно -- подошва, пальцы и когти словно включены в единый контур. Хотя пяточка явно глубже пропечаталась. Линейку бы сюда, замерили бы длину точно, но всё равно видно, что до дециметра не достаёт. Вот передняя лапа: когти пропечатались отчётливо. А вот задняя: сам видишь, отпечатки заметно слабее. Вообще, барсучий след порой путают с медвежьим. Но они же размерами несравнимы!
   Я тоже ступил, но не как барсук на песке, а как двоечник у доски.
   -- Скажи ещё, что тут медведи водятся!
   -- А то! -- его глаза распахнулись, словно перед ним стоял забывака, который и таблицу умножения из памяти выкинул. -- В нашем крае примерно пять тысяч медведей. И большинство из них на севере края в глухих лесах. А мы с тобой где? На севере! И прямо в лесной глуши.
   Было видно, что он готов рассказывать о медведях ещё тысячу фактов, но сначала ему надо убедиться, что я жду от него эту инфу. Он не выпаливал знания при каждом удобном случае, как Килька. Но там, в его голове, я чуял, сидит нечто не слабее Википедии. И доступа в сеть ему тоже не требуется. Что надо, помнит на отлично.
   -- За зверями и о себе забыли, -- вдруг спохватился и он и протянул руку мне навстречу. Я -- Лёнька.
   -- Димка, -- ответил я, торопливо кидая свои пальцы навстречу новому знакомству.
   Рукопожатие было крепким, но в меру. Ободряющим, а не стремящимся показать свою мощь и силу. Я почему-то обрадовался, что назвался Димкой вместо привычного "Димон". Он -- Лёнька. Я -- Димка. Выходило как-то созвучно.
   "Ну, познакомились, а дальше что?" -- вертелась в голове навязчивая мысль.
   -- Да тут полно интересных экземпляров, -- Ленькин палец указал следующий отпечаток. -- Вот это что?
   И посмотрел на меня с хитринкой. Хорошо ему. А мне откуда выцепить сейчас все эти знания? И я решил положиться на фантазию.
   -- Ну тут... -- многозначительно протянул я, мучительно раздумывая, на что он похож. -- Заячью бошку в песок ткнули. Вот два уха, а вот сама голова. Ну, контуры.
   -- Это кабанчик, -- рассмеялся Лёнька. -- Его следы. То, что тебе ушами заячьими кажется, копыта раздвоенные.
   "Он старше, -- вывел я, прицениваясь к его росту, мускулам, повадкам. -- Вероятно, он в том отряде, где заведует Андреич. Интересно, а тут переводят из отряда в отряд?"
   -- Тоже кабан, -- я отбежал недалеко и ткнул палкой близ почти такого же следа.
   -- Лосёнок это, -- покачал головой Лёнька. -- Маленький ещё. В июле они все такие. Как это ты его с кабаном перепутал. Их следы, как небо и земля различаются.
   -- Откуда ты в следах шаришь? -- удивился я.
   -- Так в школе же проходили! -- ответно удивился Лёнька.
   -- Ээээ, мало ли что в школе проходили, -- отмахнулся я. -- Забылось оно давно.
   -- Таблицу умножения-то не забыл? -- участливо осведомился Лёнька. -- Тоже давно проходили. Во втором классе.
   Он ехидничал, но не обидно. Он подкалывал, но не чтобы меня унизить, а чтобы нам обоим стало смешно. Ценное качество характера. Сейчас мало таких пацанов. Большинство либо бычат сразу, либо такие тупые подколки несут, что уши вянут. А Лёнька тихонечко так, осторожно.
   -- Её не забыл, -- пришлось согласиться. -- Но она-то нужна! Считать, и всё такое. Потому в памяти и держится.
   -- А мне следы нужны, -- сообщил Лёнька на полном серьёзе.
  
   Я порадовался, что этот парень налетел на меня в лесу. Он не таким был, как все в нашей палате. Я бы не мог откровенно контачить ни с кем. Взять Кильку. Знает, наверняка, не меньше Лёньки. Но постоянно нудит знаниями. Не может высказаться по делу. Вроде и слов нашёл миллион, а толку ноль. Жорычу до меня интереса не было. Его только жрачка завлекала. Гоха... Это сам в себе паренёк. Такого не разговоришь. А если и разговоришь, быть может, сто раз ещё и пожалеешь. Ну а о Кабанце вообще речь не идёт. Он ни с кем на равных не будет себя вести. А шестерить перед ним мне ни грамма интереса.
   С Лёнькой же всё иначе. Я забыл и о сером небе, и о моросящем дожде. Раньше передо мной была лишь земля, клочкообразно поросшая травами. А теперь она превратилась в удивительную книгу. Но я не знал языка. А Лёнька знал. И он мог читать её. И учил читать меня, чтобы мы могли понять её содержание вместе.
   Да я бы внимания не обратил на следы, будь сейчас здесь открытый Wi-Fi! Но сеть находилась словно в ином мире. И я с удивлением начинал понимать, что и без сети, вот тут, рядом с собой, можно отыскать чего-то интересное.
   -- Люблю лес, -- внезапно улыбнулся Лёнька. -- Ещё год или два, укачу на другой конец страны. На Дальний Восток. Там тайга -- во! -- и Лёнька оттопырил вверх большой палец с исцарапанным ногтем.
   Я никогда не испытывал радости от лесных прогулок. Ну, деревья да травы. Кусты в оврагах. Я ещё понимал грибников или тех, кто везёт из леса корзины ягод себе на пользу. Но просто бесцельно шататься по лесу?! Ерундистика! То ли дело город? Широченные проспекты с магазинами. Хоть целый год витрины рассматривай, не надоест. А можно махнуть на окраины и прокладывать меж древних пятиэтажек странные косоугольные маршруты, чувствуя внутри трепет от того, что в этих местах не бывал ещё ни разу. Или выискивать островки доисторических избушек, где в узких переулках к серым заборам прислонились штабели поленниц, а из кирпичных труб взмывают к синим небесам таинственные сизые дымки.
   В лесу же все деревья мне казались на одно лицо. Столбы да столбики с растопыренными ветками. Если увидел одно дерево, считай, что видел их все. И плевать, какие листьями поросли, а какие -- иголками.
   Но Лёньке нравился лес. А я хотел с Лёнькой дружить. Получается, что лес переставал быть ерундистикой. Лес был важен для Лёньки. А Лёнька был важен для меня. И если я не в силах кривить душой, медоточиво расхваливая природу, значит, должен хотя бы молча внимать.
  
   Тут дождь припустил так сильно, что вымочил бы нас до костей за две минуты. Но этого не случилось. Лёнька цепким взглядом окинул округу, резво смёл в сторону рыжую хвою перед поваленным стволом, и я увидел тёмную щель, вполне подходящую, чтобы туда протиснуться.
   -- Лезем? -- чисто для проформы спросил я.
   Лёнька кивнул и чуть ли не втолкнул меня под ствол. А после, как змея, ловко протиснулся сам. Мы оказались в небольшой пещерке. Землю укрывало плотное одеяло слежавшихся иголок -- серых и пыльных. Мы разом плюхнулись на него и принялись смотреть на светлую щель и на прозрачные дождевые линии, пронзавшие серость пасмурного утра. Пахло сырым деревом. И было почему-то уютно. Мы больше не говорили, но молчание не было давящим. Почему-то я понимал, что смогу в таком молчании просидеть целую вечность. Если рядом будет Лёнька. Мы словно затаились в засаде, сами ещё не зная, кого ждать: друга или врага.
   Лёнька вытянул из кармана длинную такую конфетину, зашуршал обёрткой. Потом словно спохватился, достал такую же и протянул мне. На тёмно-зелёном фоне обёртки в обрамлении листьев нарисовали три орешка. И надпись "Лiщина". В любом магазине таких навалом. Но где сейчас те магазины? Поэтому конфета казалась настоящим сокровищем. Или горбушкой. Ну, как в старой песне "И хлеба горбушку, и ту пополам. Тебе половина, и мне половина". Я попытался вспомнить не только строчку, но и песню целиком, а в голове почему-то вертелось и вертелось то самое, нескончаемое, из автобуса: "Choo choo train chuggin' down the track".
   Наверное, имей Лёнька одну конфету, он бы легко отломил мне половину, как в песне. Но у него было две. Я кинул конфетину в рот, и по языку разлилась сладость, которая не сравнится ни с одной лесной ягодой. После вчерашней каши и сегодняшнего пресного завтрака конфета показалась мне самым лучшим угощением. Пришелицей из прекрасного мира, который меня вынудили оставить. Только сейчас я ощутил, насколько сильно являюсь домашним мальчиком. Дома как-то всё идеально устроено для меня. Своя комната, свой комп, своя одежда в своём шкафу.
  
   Правда, в последнее время я становлюсь взрывным. Непонятно, почему. Но временами меня охватывает состояние, когда бесит всё! И вот тогда я словно порох, ожидающий искру. И не дай вам Бог быть рядом, если искра всё-таки упадёт. Я моментально превращаюсь в зверёныша. То тихий сурок насвистывал убаюкивающую мелодию, и вдруг на его месте оказывается разъярённый тигрёныш.
   Я даже сам себя начинаю побаиваться. Особенно, после случая недельной давности. Предки тогда отправляли меня в магазин за какой-то ерундовиной. Я ж не шёл, прилепившись к клавиатуре. На экране мой герой вот-вот должен был повысить уровень возможностей. И я не мог сохраниться до тех пор, пока этот уровень не обрету. Противники пулялись камнями и трещащими фиолетовыми шарами. Я уворачивался и молотил во все стороны со всей стремительностью, на которую способен. Схватка в десятый раз могла окончиться проигрышем, и тогда выходило, что последние четыре часа жизни я провёл зря. Но я чуял, во мне зрела непреклонная уверенность, что на сейчас схватка клонится к победе. Мать что-то говорила мне, но я не слышал. Из реального мира я разбирал разве что надсадное скрипение кресла, стонущего от моих метаний. Ведь и я не сидел каменным гостем, а дёргался в такт броскам героя на экране. Я уже завалил босса уровня, осталось разделаться с двумя мелкими монстрами...
   В этот миг, когда до победы оставалось пара минут, отец демонстративно выдрал кабель из сетевухи, и яркий мир сменился серой картинкой с надписью, советовавшей мне проверить соединение с Интернетом.
   Пару минут! Они не могли подождать пару минут, принеся в жертву едва ли не половину моего дня!!!
   Я сам не понял, как дошёл до максимальной точки кипения. Случилось самое плохое. Вернее, почти случилось. Я вскочил, вопя, как разъярённый опоссум, хватанул тяжёлый молоток, с незапамятных времён валявшийся на столе среди потрёпанных книженций, и даже замахнулся, чтобы швырнуть его в батяню.
   Не понимаю, что остановило бросок, но как я славил потом невидимую силу, не давшую мне бросить железо смерти.
   Но я мог бросить!
   По побледневшим вытянувшимся лицам отца и матери я мигом сообразил, что и до них дошло: мог бросить. Не бросил в этот раз. Но в следующий бросит.
   Рука с молотком давно опустилась. Пальцы разжались, выронив инструмент на продавленное сиденье кресла. А мы стояли и молчали. Не могли ничего сказать друг другу. Я только видел, что стал для них каким-то другим.
  
   Я решил выскользнуть тогда из нехорошей ситуёвины не словом, а делом. Обогнув замерших предков, подхватил холщовую сумку со стёртым рисунком, нагнулся и натянул раздолбанные кроссовки.
   -- Ну, что купить надо-то? -- голосом, в котором звенела странная непримиримость, спросил я.
   Мать механически называла продукты.
   Пункты списка так же механически записывались где-то в памяти. Я не понимал, что называют, но запоминал. И потом, в магазине, также механически выбирал продукты и нёс к кассе, твёрдо зная, что не пропустил ничего. Только у кассы я вспомнил, что не взял деньги, и потратил свои, те, что мне выделяли раз в месяц на карманные расходы.
   Дома я, молча, выложил продукты на стол. Мать так же молчаливо переложила их со стола в коробки и холодильник. Мы словно выполняли пункты странного перемирия, которое из нас никто не подписывал, но чувствовал каждой капелькой бушующего внутри сознания.
   Всё изменилось с той минуты.
   Раньше всегда выполнялся привычный принцип "Мне сказали -- Я сделал". Пусть я ныл, пусть ворчал, пусть протестовал громко и отчаянно. Это ничего не меняло. В какой-то момент все знали, что я всё равно замолкну и сделаю, что сказано.
   А теперь вместо "сделаю" я мог швырнуть молоток. Только чудом не швырнул. Предки не понимали эту ситуацию. Они не знали, что им делать теперь. Как им теперь себя вести. Хуже всего, что и мне было дико неуютно. И я тоже не знал, как вернуть ситуацию в прежнее русло. Принцип "Мне сказали -- Я сделал" дал такую трещину, что просто клеем мягких слов "Я больше не буду" его не заделать. Да ещё какой-то чёртик внутри постоянно подначивал не забывать о бездарно потерянных четырёх часах только потому, что кто-то не мог подождать две минуты. Нутром я чуял, они не знали, что оставалось две минуты. Вместо двух минут они видели падающую восьмёрку бесконечности. В их правилах где-то было записано: не допускать эту бесконечность. Допустив бесконечность, они теряли контроль надо мной.
   Но сейчас?
   Разве сейчас они его не потеряли?
   Был бы рядом кто умный, предложи он реальный выход, и я с благодарностью ухватился бы за эту соломинку. Но в нашей квартире теперь имелось два противоборствующих войска, которые подписали временное перемирие. Вот только никто не знал, как долго оно продлится.
   Через неделю и объявилась путёвка в лагерь.
   -- Будет лучше, -- тут отец споткнулся, ибо устаревшее "сынок" сюда явно не вписывалось; оно было давно, ещё до молоточных времён. -- Будет лучше, если мы недели три поживём отдельно.
   Если бы эра молотка не наступила, я бы воспротивился, я бы возмутился, я бы заявил, что это исключено, невозможно, недопустимо. Но теперь я холодно пожал плечами, показывая, мол, будь, что будет. Это был жест доброй воли в сторону привычной колеи послушания. И это был жест отчаяния, потому что я неделю жил на горящих нервах, избегал встречи с предками, без надобности не высовывался из комнаты или смывался в город с раннего утра. А хуже всего были молчаливые ужины, когда мы собирались за одним столом. Напряжение нарастало так, что чуть не искрило. Поэтому мы и молчали. Ведь даже банальное "Как дела?" могло вызвать жесточайшую отповедь. Причём, от любого из собравшихся.
   Тем не менее, поездка в лагерь огорчила меня до невозможности, хотя я её стоически принял. Она казалась мне ссылкой за преступление. За покушение. Ведь молоток мог и полететь.
   Я сам себя боялся. И я абсолютно не знал, что с собой делать.
   Но вселенская тоска, охватившая меня здесь, показала, насколько я домашний. Насколько мой мир встроен в территорию квартиры.
   В голове рисовались попытки прощения, мои извинительные слова, улыбки. Возвращение к прежним правилам. Я испугался перемен и готов был попробовать стать прежним. Если мне разрешат.
   Лагерь по-прежнему не вызывал во мне восторга. Но я понимал, зачем меня сюда послали. Я должен почувствовать себя в заточении. Быть может, как Наполеон на острове святой Елены, что-то осознать и сделать какие-то выводы.
   Что-то менялось во мне. И это что-то делало невозможным яростное швыряние молотка. По крайней мере, в своих.
   А они были свои. И мать, и отец, и эти надоедливые домашние обязанности. Потому что меня сейчас окружали только чужие.
  
   Я выбросил из головы горькие воспоминания и снова ощутил себя в лесу. В засаде под стволом. Рядом с Лёнькой. Которого ещё не знал сегодняшним утром. И который теперь казался верным другом. Но с чего? Не заводятся друзья вот так, сразу. Или просто мне дико повезло?
   И я скосил взгляд на Лёньку. Тот словно ушёл в себя. Взял кончик веточки и задумчиво его покачивал. Бережно и осторожно. Будто убаюкивал.
   "А вот Лёнька, -- с холодной вьюгой в груди подумал я. -- Он бы швырнул в меня молоток?"
   Но не сказал ничего. Не хотел сбивать Лёнькины мысли. Хотя, судя по его сжавшимся губам и осунувшемуся лицу, в этот момент их радостными не назвал бы никто. Тут он вздрогнул и посмотрел на меня. А я испугался, вот, мол, уставился, разглядываю, как на выставке. Поэтому полез проверить, как там дождь. Дождь закончился. Даже невидимые моросящие пары словно унёс ветер. Солнце по-прежнему пряталось за пеленой свинцовых облаков. Воздух был свежим и холодным. По рукам побежала гусиная кожа. Требовалось чем-то срочно отвлечься, иначе буду дрожать на стыд и позорище.
   -- Глянь, -- я тихонько задел Лёнькино плечо. -- Тоже барсук пробегал. Здесь лапа задняя. Когтей-то почти не видать.
   "Почти" было лишним словом. Я не видел отпечатка когтей. Даже точки, когда землю пронзает всего лишь острый кончик.
   -- Не барсук это! -- Лёнька мотнул головой. -- Следы большие. Не бывает таких барсуков на белом свете.
   -- Неужто медведь? -- не поверил я.
   -- И не медведь, -- не принял гипотезу Лёнька. -- Контур не тот. Похоже, конечно. Но я много медвежьих следов видал. Не он это.
   Лёнькино лицо тревожно хмурилось. Лёнька не понимал, кто оставил здесь этот след. Только что перед ним была открыта книга, написанная известным алфавитом. И вдруг в ней мелькнула чужеродная, ранее не виданная буква. И теперь непонятно, как читать книгу дальше.
   -- Давай-ка в лагерь, -- его голова наклонилась над циферблатом потрёпанных часов. -- Обед пропустим.
   Мне почему-то не хотелось возвращаться.
   -- Может, это... не пойдём, -- протянул я. -- В лесу же! Ягод наберём! Наедимся.
   -- В лесу, конечно, с голодухи не помрёшь, -- усмехнулся Лёнька, -- но на ягоды ты зря надеешься. Их хоть горстями ешь, а голод не глушится.
  
   У самой ограды, там, где валялась откинутая мной доска, я остановил его и приложил палец ко рту, мол, не спрашивай. Жди, чуток. Вытянул из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и карандаш, наполовину источенный. И, не разворачивая, на одной из четвертей быстренько, размашистым чуть косящимся почерком, но всё же вполне разборчиво, написал четыре только что придуманные строчки. И хриплым от волнения голосом, жутко стараясь не торопиться, прочитал написанное вслух:
  
   Вот если взбесишься ты, Лёнька,
   То я толкну тебя легонько.
   А сильно мне толкать нельзя.
   Ведь мы с тобой теперь друзья.
  
   Прочитал и замер. Что меня восхищает в стихосложении, так это спонтанность. Вот ещё минуту назад этого стихотворения в мире не существовало. А теперь оно есть. И будет жить. Во мне будет жить. А ещё Лёнька унесёт его с собой. Быть может, даже расскажет его кому-нибудь. Тогда оно пойдёт гулять по свету. Наверняка какого-нибудь Лермонтова скривило бы от этих нечётких, косящихся строчек. Но ведь не Лермонтову я их придумывал.
   А потом сунул листок Лёньке. На, мол, храни. Дарю на память.
   И снова замер.
   Лёнька-то мог посмеяться над стихом не хуже Лермонтова. Сейчас ухмыльнётся да скажет: "Друзья? Какие мы с тобой друзья, салапет? Жги отсюда, пока живой". Мы ведь только повстречались. О какой дружбе можно говорить? Я осторожно глянул ему в глаза. Безмятежная синева. Лицо выглядело задумчивым, словно Лёнька мысленно повторял услышанные строчки. Потом он сосредоточился и вдруг кивнул по-деловому, будто я ему только что вручил в личное пользование невероятно ценную штуковину, и он уже понял, куда её приспособить.
   Лёнька принял подарок.
   И вместе с моими суматошными строчками принял мою дружбу.
   Вы наверняка видали звезду, чиркнувшую по небу. Ну, хоть один раз! Тогда вы помните, как прекрасна и скоротечна эта сияющая линия, прорезавшая тьму. Такой она и получилась, наша с Лёнькой дружба. Сияющей. Скоротечной. Прекрасной.
  

Глава 4

Осенний угол

  
   Было нелепо расставаться с Лёнькой, но в столовой я отчего-то шлёпнулся на заскрипевший стул за столом, где собрались люди нашей палаты. Народ пялился на меня с интересом. Впрочем, ложки тоже без дела не лежали. Круглые озёра из борща в алюминиевых мисках стремительно усыхали.
   -- Ты чё? -- Кабанец отчего-то злился. -- Где до обеда пропадал, а?
   Вёл себя так, будто его заставили шуршать по территории. Да не просто там уборкой заниматься, а капитальный ремонт корпуса провернуть.
   -- Со старшими, -- многозначительно ответил я.
   И помахал Лёньке. А он издали помахал ответно. И все насущные вопросы с нашего стола, адресованные мне, как-то сразу снялись сами собой. Я величаво поднял с затёртой столешницы бесхозную ложку, словно королевский скипетр, и принялся скорострельно уплетать борщ, радуясь, как ребёнок, что Лёнька решил не оставаться в лесу, и мы вернулись, чтобы подкрепиться.
   Впереди меня ожидало жёлтое море раскисшего пюре с комками, по которому плыл серо-коричневый дредноут скособоченной котлеты. И я уже чуял, что второе проглочу с не меньшим удовольствием.
   Виталь Андреич возник у стола старшаков, когда поскрёбывания ложек о дно почти утихли. Он наклонился над столом и произнёс что-то короткое, как приказ. Поднялся Лёнька. Поднялся вихрастый здоровячок, которого звали то ли Колян, то ли Толян. И эта пара, ведомая Виталь Андреичем, утопала к выходу.
   Я заволновался.
   Я забеспокоился.
   Куда это?
   С чего и зачем?!
   Мы же с Лёнькой явно собирались...
   И тут я поймал взгляд Кабанца, смешливо разглядывающего мою обеспокоенность.
   -- Чо, -- нехорошо улыбнулся Голова-дыня. -- Увели напарника твоего?
   -- А если вернётся он, -- я уставился в лиловые глаза Большого Башки и не отводил взор. -- Вот прям сейчас.
   А ещё я улыбнулся. Криво. Не очень уверенно. Но улыбнулся. Словно Кабанец мне удар шпажонкой послал, а я его ловко парировал.
   И начал ждать, что в мордаху мою сейчас прилетит кулачище. Большой Башка-то должен показать, кто за столом главнее.
   Но Кабанец вдруг отвёл взор. Я подумал, что выиграл гляделки, но ошибся. Где-то по дальнему краю обеденного зала вышагивал Палыч. И Большой Башка хмуро отслеживал его маршрут, как пограничный катер следит за судном-нарушителем, не приступая к активным действиям, но на всякий случай расчехляя пушки. Мной Кабанец был слегка недоволен. При виде начальства его ощутимо переполняла искрящая, неукротимая ненависть. Спина Палыча мелькнула вдали, на секунду закрыв проём выхода, и директор исчез.
   Голова-дыня как-то разом успокоился и даже повеселел.
   -- Чо, пошамали, -- подвёл он итог обеда, допив компот и оставив полстакана сухофруктов. -- Давайте в корпус, что ли. Ну, живо!
   Все быстренько поднялись и чуть ли не строем двинулись на выход. Я не отставал. Но когда мы достигли аллеи с мёртвыми фонарями, ловко юркнул в сторону и затерялся в кустах. С Кабанцом стоило контактировать как можно реже. Впрочем, как ни крути, вечером всё равно возвращаться к себе. Эх, если бы в старшем отряде освободилось место -- койка в палате, куда определили Лёньку. А ведь это выход? Почему нет? Кто мешает попросить Виталь Андреича перевести меня к старшакам? "Кто друзей себе не ищет, самому себе он враг", -- вылезло откуда-то из закромов памяти. И я побежал разыскивать Лёньку.
  
   Колян-Толян и Лёнька сидели на сизом бревнышке. Красные. Распаренные. Заметно уставшие. Виталь Андреича рядом не было.
   -- Ты чего здесь? -- удивился Лёнька.
   -- А вы чего здесь? -- в ответ спросил я, но тут же добавил. -- Помочь надо?
   -- Понятливый пацан! -- расцвёл Колян-Толян. -- Впрягайся что ли? Нам это бревно до столовки переть. Андреич приказал. На дрова. А вдвоём тяжеловато чё-то...
   Шестерить я не был готов и посмотрел на Лёньку.
   -- Зачем ему? -- тихо спросил он напарника. -- Сами донесём. Он же из младших.
   -- Да я чё... -- начал было Колян-Толян, но меня удержать теперь было немыслимо.
   -- Вообще один дотащу! -- гневно заверил я, обидевшись за "младшего" и подхватывая бревно за середину.
   Каким-то чудом мне удалось даже приподнять его до пояса, и я замер в неустойчивом равновесии, как волк со штангой из "Ну, погоди". Оставалось ждать бабочку.
   Но в дело впрягся Лёнька, цепляя край бревна. Сзади другой конец поддержал довольнёхонький Колян-Толян. И мне сразу полегчало. Не то чтобы я не заметил, как мы допёрли бревно до столовой, но всё закончилось очень быстро.
   -- Я в корпус, -- Колян-Толян лениво пнул поверженное бревно и зевнул так, что аж челюсть заскрипела. -- Умотался до чёртиков. Покемарю, что ли, до ужина.
   Тысячи благодарственных слов вертелись на моём языке, но я благоразумно промолчал. В компанию к нам никто не вписывался. Чудеснее и быть не могло!
   -- В лес? -- кратко спросил Лёнька.
   Я лишь кивнул, показывая, что даже не вопрос!
   По пути я рассказывал Лёньке про молоток. Про молчаливые ужины. Про тягостные часы, когда приходилось домой возвращаться.
   -- Патовая ситуёвина, -- хмуро признался мой единственный слушатель. -- Ты не знаешь, как выбраться. Чую, и предки твои тоже выход обозначить не могут. А решать надо. Ну, наверняка, пока ты здесь, они что-то да придумают.
   -- Если бы, -- вздохнул я, но в душе затеплился смутный и слабый, но вполне реальный огонёк надежды.
  
   Еловые лапы сомкнулись за нами, закрыв небрежно сбитый глухой забор лагерной ограды. Мы словно шагнули в иной мир. Незнакомый. Неизвестный. Непонятный. Но заманчивый и чарующий. Мир, где не было никого, кроме нас. Ужин и возвращение в лагерь казались немыслимо далёкими. И от этого в душе что-то весело напевало неразборчивую, но лихую песенку.
   -- Снова следы читать будем?
   Я не возражал и насчёт следов. Но хотелось чего-то ещё. Чего-то новенького. Неизведанного.
   -- Пошли падать в пропасть, -- вдруг предложил Лёнька.
   Ноги аж замерли, будто их сковал вековечный мороз.
   "Э, братан, да ты не суицидник ли? -- вдруг проснулась колкая мыслишка. -- Можно ли тебе верить?"
   Но я отбросил её от себя. Лёньке хотелось верить. И я просто всеми клеточками ощущал, что и он не хотел мне навредить. Не планировал это, невзирая на столь странное предложение.
   -- А, пошли, -- и я впялил в Лёньку наглый взор, мол, ничего не боюсь. Но только из того, что предлагаешь ты.
  
   Склон обрыва зарос густым кустарником. Я не знал, как он называется. А спрашивать у Лёньки не хотел. Но почему-то верилось, что в переплетении зелёных веток нет злобных колючек. Что там всё мягко, проверено, безопасно. И всё же я не торопился на край.
   -- Смотри, -- улыбнулся Лёнька, встал спиной к обрыву, раскинул руки, как самолётные крылья.
   Он улыбнулся ободряюще. Но с какой-то грустинкой, будто вот прямо сейчас мы расставались навсегда.
   А после он медленно запрокинулся и рухнул в зелёную клубящуюся массу.
   Я ждал жёсткого треска ломающихся веток, но раздавался лишь шелест. Так сквозь тополиную листву падает футбольный мяч, заброшенный туда неловким пинком. Зелёное облако сомкнулось за Лёнькой. Шелест отдалялся, утихал. Я понял, что ветки кустов были гибкими, упругими. Под грузом они не ломались, а, сопротивляясь, гнулись и пропускали тяжесть тела всё дальше и дальше. В зелёную глубину. Волны утихали. Лёнька исчез, словно и не было его никогда. А я понял, что меня как-то не особо тянет запрокидываться в неизвестность. Одно дело -- вертушка в парке аттракционов. Там тебя ремнями чётко пристегнут, и ты чётко знаешь, что хоть верещишь со страха, но ничего плохого с тобой не случится. Тут же дело иное...
   Да тут в два счёта шею свернёшь.
   Я представил, как смущённый Сан Саныч, а то и сам Палыч нерешительно звонит в дверь нашей квартиры. Как дверь открывается. На пороге папа с мамой. И Палыч откашливается, не решаясь начать. А лица родителей вытягиваются от нехороших предчувствий. От того, что случилось непоправимое.
   Я так ярко это представлял, что забыл обо всё на свете.
  
   -- Спиной падай, -- донеслось из зелёной глубины. -- Лицом не вздумай!
   Лёнька беспокоился обо мне. Он верил, что я последую за ним.
   Можно тихо отойти и шмыгнуть к лагерю. Но тогда терялся Лёнька. Я сам отказался пойти за ним. Я сам выбрал другую дорогу.
   Я повернулся спиной к обрыву. Глаза закрылись. В животе завозились холодные склизкие слизни тягостных сомнений. Я чуял, ещё немного, и они победят. И вот тогда, чтобы не отступить в последнюю секунду, заставил себя запрокинуться.
   Летучее мгновение свободного полёта показалось ледяной бесконечностью. А потом меня встретили ветви. Я не успел разогнаться. Просто упал в объятия листвы. Ветки прогибались подо мной, пропуская всё ниже. Я боялся напороться на острый сучок или врезаться в ствол, но скольжение продолжалось. Оно чем-то походило на спуск с ледяной горки. Вот только я никогда не съезжал с горки вниз головой.
   Непередаваемое ощущение. Неописуемое. Страх неизвестности и наслаждение движением. Я запомнил его навеки. Я сохранил его в себе, когда скольжение закончилось, и я вынырнул из кустов, чтобы мягко плюхнуться в кучу шуршащих прошлогодних листьев на сумрачном дне замшелого оврага.
   Но я больше никогда не падал в зелёные волны листвы. Не чуял, как прогибаются под спиной всё новые и новые упругие ветки, медленно и неохотно пропуская меня в тенистую глубину. Кусты, куда мы кувыркнулись, были знакомы Лёньке. Лёнька им доверял. А я доверял ему. Но я не запомнил, что это за кусты. А названия не спросил. Да и доверять, как окажется очень скоро, уже будет некому.
  
   А пока всё было просто великолепно.
   Мы лежали на мягком матраце слежавшихся листьев шагах в пяти друг от друга. Наверное, если бы наши руки протянулись навстречу, то кончикам пальцев довелось бы коснуться. Но шевелиться было лень. И не только! Казалось, любое неосторожное движение прогонит молчаливое очарование невысказанного волшебства. Овраг словно не расширялся, а сужался, поэтому казалось, что деревья вверху тянутся друг к другу. Что их ветви тоже могут сомкнуться, образовав арку. Но им просто лень. Как и нам.
   Голова Лёньки качнулась. Бледное лицо повернулось ко мне. Лёнька улыбался. Он был счастлив, что сумел сделать такой необыкновенный подарок.
   Я тоже развернулся к нему. И тоже улыбался. В благодарность за подарок, который мне мог сделать лишь он один.
   И ещё я думал, что случилось бы, обнаружь Лёнька сегодня в лесу не меня, а другого парня. Скажем, Гоху. Или даже Кильку? Показал бы он им это место? Подарил бы это летящее скольжение?
   Почему-то казалось, что нет. Почему-то казалось, что в этом лагере дружить больше не с кем. Только мне с Лёнькой. Только ему со мной.
   Он относился ко мне искренне и дружелюбно. Как родственнику. Даже как к брату. Если бы у меня был такой брат, как Лёнька... Тут я вздрогнул. Ага, размечтался. Быть может, у Лёньки братьев этих вагон и маленькая тележка. А тут я ещё напрашиваюсь.
   -- Ты один у родаков? -- несмело уточнил я. -- Или кто ещё имеется?
   -- Нас трое, детей-то, -- сказал Лёнька. -- Старший я. И близняшек двое. Совсем маленькие. Пока трое нас у родителей.
   И вздохнул тяжело.
   Я даже подумал, что дальнейшие расспросы излишни. Но не утерпел:
   -- Почему пока?
   -- Сложное положение, -- голос Лёньки как-то помрачнел, а сам он стал каким-то серым и неприветливым. -- Отец сначала на нефтянку работал, получал замечательно. Красиво мы жили. Папка гордился положением своим. Говорил всем: "Мои мозги дорого стоят". А после у них штат порезали. Кого в фирму перевели с окладом махоньким. А он под сокращение попал. Не переживал сначала. Знаний-то во! Он же не дурак какой. Потыкался по округе, а нигде столько, как в нефтянке, не платят. Везде деньги по его меркам смешные. Больше я от него слов про дорогие мозги не слышал. "Бэху" продали, какой-то период нормально перекантовались. А теперь опять туго. Всем невесело. А он вообще озлобился в последнее время. То стонет, знал бы, что так выйдет, никогда бы трёх детей заводить не стал, зачем нищебродов плодить, их и так много на свете. То ноет, что ж денег-то в семье совсем нет, горбатишься круглые сутки, а тут порой еды не на что купить, если так и дальше пойдёт, малышей в детдом сдать придётся.
   Лёнька прервался и помолчал.
   Я выражал самое живейшее внимание.
   -- Этого я и боюсь, -- после глубокой паузы продолжил он донельзя серьёзным тоном. -- Что близняшек в интернат отправят. Был бы я чуток постарше, работу уже искал бы. А так, -- он расстроено махнул рукой, -- не берут нигде. Или подработать дадут, а после вместо обещанной тыщи сотнягу сунут, и на выход.
   Он помолчал ещё немного. Может, ждал каких-то моих слов. Но я растерялся. Я совершенно не знал, что говорят в таких случаях. Я бы немедленно отдал Лёньке все деньги, что лежали сейчас в карманах. Да только что исправят несколько хрустящих бумаженций?
   -- Хоть из дома беги, -- сказал Лёнька. -- Если бы я вдруг делся куда-то, быть может, и лучше было бы. Тогда близняшки дома бы остались.
   -- Так не говори, -- испугался я. -- А то и впрямь исчезнешь.
   Я словно глядел в грядущее. Вот только ни грамма об этом не подозревал.
   Здесь деревья сгущались. Было сумрачно и тревожно. Клочок голубого неба над головой казался порталом в прежний мир, где всё спокойно и хорошо. А мы находились в ином пространстве. В месте, где не вовремя брошенное слово становилось злобным заклинанием, которое действовало незамедлительно. И не было у того заклинания обратного хода.
   -- Тут как-то странно всё устроено, -- продолжил я. -- Кажется, исчезни мы сейчас оба, никто нас и искать не будет. Вожатые скривятся да всем объявят, что мы с тобой домой рванули.
   Мне было тревожно в этом месте, и я рисовал вслух абсурдные картинки, чтобы прогнать непонятный страх, но даже не подозревал, как близко мои фантазии окажутся к истине.
   -- Я бы не побежал домой, -- сказал Лёнька. -- Там, дома, легче, пока меня с ними нет.
   Хотелось возразить, и слова чуть не вырвались наружу. Но не успели. Потому что я подумал о своём доме. О зловещем напряжении. И о том, что вместе с моим отъездом напряжение это непременно развеялось. Но мне ведь предстояло вернуться. А, значит, предстояло вернуться и напряжению.
  
   Вдруг всё словно замерло, остановилось, застыло в оцепенении. Ни малейшего ветерка. Даже листья на деревьях перестали покачиваться. Сквозь облака пробилось солнце, проткнув лес спицами ярких лучей.
   По замершей листве бежали странные сизые тени. Я не мог ухватить их контуры. Не мог сказать, на что они похожи. Будто витязи в тигровых шкурах перепрыгивали с дерева на дерево и скользили спинами по притихших листьям, не смевшим шелохнуться. Дюжина теней или чуть больше.
   Внезапно Лёнька вскочил и бросился вверх по склону вслед за тенями. Я стремглав понёсся за ним. Ни за что в жизни я бы не отстал от Лёньки. Но тени уносились быстрее нас обоих. Мы не догнали их, зато вырвались на открытое пространство. Сейчас уже совсем и не верилось, что утром над миром властвовали хмурые беспросветные облака. Распогодилось. Небо было кристально чистым. Солнце уже клонилось к горизонту, и по земле тянулись длинные тени. Я не смотрел вперёд. Я не смотрел даже на Лёньку. Взор шарился по травяному озеру поляны. Ноги тонули в зелёных волнах, а я стремился опознать каждый цветок, каждую травинку. Сумею ли я прочитать когда-нибудь эту бесконечную книгу? Один. Без Лёнькиной помощи.
   Мы продвигались вперёд, и по вытянувшимся теням я видел, что опушка скоро закончится, упрётся в сплошную стену леса. На зелёной траве лежали сизые тени. Острые верхушки ёлок. Тянущиеся в стороны еловые лапы. Вернее, их невесомые копии. И одна тень пониже. Округлая. Беспросветная.
   -- Пора на ужин, -- донёсся сбоку Лёнькин голос. -- Сейчас рванём по этой дороге. Широченная. Такая мимо лагеря не пройдёт.
   Где-то краем глаза я отметил, как Лёнька махнул рукой вперёд, указывая на заросшую травами дорогу.
   Я вздрогнул. Что-то было не так. Передо мной лежали тени, собравшиеся в сплошное сизое одеяло. Если не поднимать взгляд, если судить лишь по теням, то впереди не могло быть никакой дороги. Лишь стена леса.
   Не верилось. Но я медлил. И смотрел, как покачиваются сизые контуры верхушек по зелёным волнам травы. Ветер играл верхушками, легко сгибая их и снова отпуская. Лишь с округлой тенью он ничего поделать не мог.
   "Что за дерево?" -- подумалось мне.
   Любая листва даёт прогалины. И тень от неё получается дырчатой, сетчатой. А тут словно камень воткнули. Высоченный. Не гора, конечно, но среди деревьев не затеряется.
   -- Бежим? -- предложил Лёнька и даже пригнулся, готовясь стартовать.
   Тогда я вскинул взор. И увидел дорогу. Увидел стену леса, где за полосой кустарника поднимались к лазурному небу сотни и тысячи елей. Увидел, как низко над деревьями зависло светило, яркие лучи которого уже пощипывали глаза. В прогалине набухала жёлто-алая полоса рождающегося заката. Она находилась как раз там, где по траве стелилась сплошная тень. Длинная тень с округлым окончанием.
   Тень, которой быть не должно. Ведь впереди простиралась дорога, оставившая среди остроконечных ёлок широкую прогалину.
   -- Стой, -- хрипло выкрикнул я, и Лёнька распрямился.
   Он обернулся и стоял какой-то счастливый и безмятежный.
   А на меня будто ступор нашёл. Я не мог ничего объяснить. В горле образовался плотный комок, не пускавший раздельные слова, превращая их в невнятные всхрипывания. Я лишь тыкал под ноги, где темнела странная тень, а потом тянул палец в направлении прогалины.
   -- Тень, -- каким-то чудом удалось выдавить мне. -- Глянь, Лёньк, тень, а там путь.
   -- Где тень? -- он спросил с мягким удивлением.
   Посмотрел на меня. Мне под ноги. И снова на меня.
   -- Да вот же, -- дар речи, похоже, вернулся ко мне окончательно.
   И я твёрдо указал чуть впереди себя.
   Ленька нагнулся даже. И я вслед за ним, снова вонзая взор в травы.
   И не увидел тени. Острые верхушки ёлок темнели на траве, как и прежде. Но округлая тень исчезла. В сизом покрывале, укутавшем край поляны, теперь сверкал светлый разрыв.
   А я не мог успокоиться. Я не верил, что тень мне померещилась. Я прикрывал глаза и видел этот длинный тёмный силуэт. Будто фигура. И округлое окончание -- голова.
   -- Слышь, Лёнька, -- молящее попросил я. -- Давай не пойдём по этой дороге. Не знаю, почему. Но давай вернёмся в лагерь другим путём, а?
   Я как бы смирился, что тут, в лесу, решающее слово за Лёнькой. Не мог ему приказать. Лишь просил. Как просят друга.
   -- Ну давай по чащобе срежем, -- пожал плечами Лёнька.
   И добродушно улыбнулся. В его улыбке было признание того, что каждый имеет право на странности. И если я отчаянно отказываюсь идти по дороге, значит, есть весомые причины. Просто объяснить их я пока не могу.
  
   Мы немного заплутали, сделали порядочный крюк, но всё же уперлись в забор. В одном месте острый верх трёх досок был лохматисто обломан, и мы без труда перелезли на ту сторону. Действительно, за оградой оказался лагерь. Далеко-далеко мы увидели пёстрые домики жилых корпусов и даже столовую. А где-то между нам и ими, но немного сдвинувшись в бок, темнел запретный заброшенный корпус.
   В общем, нам ещё предстояло чапать и чапать до обитаемых мест.
   И тут Лёнька легонько тронул меня за локоть. Потом прижал палец ко рту, мол, ничего не спрашивай, и обвёл рукой округу, мол, приглядись повнимательней.
   И я пригляделся.
   В этой части лагерной территории всё было как-то не так. Ограде давно следовало бы сомкнуться в угол. Но с обеих сторон она изгибалась и устремлялась вдаль, словно эти два забора представляли собой одинаковые полюса магнита и всеми силами отталкивались друг от друга. На каком-то этапе обычная щелястая изгородь сменялась высокими плотно подогнанными друг к другу досочками. Без малейшей щёлочки. Вытянувшись параллельными прямыми, обе ограды образовывали длинный широкий проход. Заканчивался он, впрочем, тупиком. Вернее, воротами. Две могучие створки жались друг к другу, объединённые большущим навесным замком. Верный сторож надёжно держал проход и не собирался пускать нас с Лёнькой за территорию лагеря. Но ни я, ни Лёнька не понимали, зачем в этой глуши задумали выход? Куда он вёл? Была ли за воротами дорога? Наверное, была. В такие ворота проехал бы любой большегруз.
   Я даже сказал эти слова вслух.
   -- Колеи нет, -- покачал головой Лёнька.
   Путь к воротам густо зарос травой.
   -- А замок недавно чистили, -- Лёнька нагнулся над металлическим механизмом. -- И смазывали. Видал, -- его палец чиркнул по замочной скважине и окрасился бурым. -- Масло.
   За оградой и над крутой аркой ворот виднелся лес. Белые берёзы, окутанные жёлтой листвой, будто спустившимися с небес облаками. Я не понимал только, почему они -- жёлтые. Ну одна, ну две, но все разом. Все листья жёлтые без единого зелёного островка. Ещё удивительнее было видеть сосны и ели с рыжими иголками, будто их разом скрутила и умертвила засуха. И тоже -- сплошное рыжьё, без единой зелёной иголочки. Воздух над забором странно дрожал, будто там бесшумно пылала череда костров. От дрожащего воздуха лес, объятый жёлтыми красками, казался ненастоящим, словно его проецировали на экран в кинотеатре.
   -- Здесь словно уже наступила осень, -- тихо сказал Лёнька.
   -- Прямо осенний угол какой-то, -- прошептал я.
   Но Лёнька услышал. к месту приклеилось имя. Спонтанно. Неожиданно. Но уже навсегда.
   -- Почему оно такое? -- спросил я. -- Всё жёлтое?
   -- Быть может, химию какую разлили, -- пожал плечами Лёнька, и вдруг его глаза вспыхнули интересом. -- А, хочешь, посмотрим?!
   -- Хочу! -- свистящим шёпотом ответил я.
   И мы рванули назад. К месту, где верх доски обломан, и можно перелезть на ту сторону.
  
   -- Что за чепуха, -- с Лёнькиного рта выпрыгнул даже не вопрос.
   Мы стояли в лесу. В нормальном июльском лесу. Донельзя зелёном и привычном. Нет, кое-где можно было отыскать на деревьях листок-другой, тронутый желтизной, но никакой осени здесь и в помине не было. Мы спокойно дошли до ворот и привалились к ним с другой, не лагерной стороны. Самый обычный лес. Пели птицы. Шуршали в кронах белки. Посвистывал ветер. Где вся загадочная желтизна?
   Лёнька толкнул ворота. С той стороны глухо звякнул замок.
   -- Лезем-ка обратно, -- предложил Лёнька.
   Я не спорил. Я лишь следовал за ним.
   А на лагерной территории мы опять углядели, что у ворот за забором снова простирается жёлтое царство осени.
   Не желая мириться с непонятками, я подхватил увесистый камень и швырнул его в желтизну. Где-то над забором камень врезался в невидимую преграду и беззвучно отскочил обратно, едва не съездив мне по ноге. Потом камень кинул Лёнька. Невидимая стена отбросила и его снаряд.
   На пятачке сырой земли, свободном от травы, Лёнька начертил квадрат, а после, добавив несколько линий, превратил его в проекцию куба. Рядом тут же нацарапал ещё один. Получились два кубика с общим пространством в одном из углов.
   -- Мы здесь, -- ткнул Лёнька в куб, но не в общее пространство, а рядом. -- Сдаётся мне, что пересечение прямо за воротами. Откроешь ворота, а там осень. И кто-то смотрит издалека на зелёные верхушки с нашей стороны, надеясь когда-нибудь через ворота пройти к нам в лето.
   -- Но мы же были там, за забором, -- заспорил я. -- Даже стояли у ворот. Ты врезал по створке. Я слышал, как звякнул этот агрегат.
   Мой палец ткнул в сторону замка.
   -- Мы всё равно оставались с ЭТОЙ стороны, -- покачал головой Лёнька и быстро заштриховал один из кубиков. -- Там, где лето. А сторону, где осень, мы только видим, но нам туда не попасть.
   -- Лестница! -- вспыхнул я идеей. -- Притащим к забору и...
   -- И будет, как с камнями, -- не согласился Лёнька.
   -- Думаешь, через ворота можно туда пробраться? -- нехотя пришлось уточнить мне.
   -- Если висит замок, значит, можно его снять, -- твёрдо сказал Лёнька. -- И тогда ворота откроются. Я пройду через эти ворота. Спать спокойно не смогу, пока не пройду.
   Я тихо внимал. Для меня это были просто слова. Обычный разговор двух мальчишек, обещающих друг другу то прыгнуть с парашютом, то стать главным героем, то проскочить за горизонт.
   Мне и невдомёк, что Лёнькино обещание сбудется. Только радости это нам ни принесёт. Ни мне, ни ему. И первым сбудется часть, звучащая "Спать спокойно не смогу".
  

Глава 5

Ночные мстители

  
   Мне снилось пустое поле. И непонятно, где оно. Вроде как в городе. И вроде как это лагерь. Вернее, тогда я не подозревал, что это сон. Всё казалось настоящим, реальным до отвращения. Поле и трава. Тёмное небо. Низенькое здание неподалёку -- вроде бы корпус старшего отряда. Или гараж профтехучилища, в квартале от моего дома. Я не мог определиться, так как оцепенел от ужаса и осознания собственной беспомощности.
   Потому что на небе властвовал тёмно-багровый громадный потрескавшийся шар, испещренный ярко-красными прожилками. "Нибиру, -- тоскливо осознал я. -- Она всё-таки прилетела". Всё вокруг казалось маленьким и незначительным в сравнении с шарообразной катастрофой, нависшей над планетой. Я хотел убежать. И не двигался с места, потому что бежать казалось бессмысленным. Взор не мог оторваться от неправильного дополнения к обычной картине мироздания. И в груди поднималась волна горькой печали, потому что с приходом Нибиру всё ранее крепкое и незыблемое превращалось в пыль и прах.
   Оставалось наблюдать ужас на небесах и ждать неминуемого. Я так и делал, пока плеча моего не коснулась чья-то сильная рука.
  
   -- Э, слышь, вставай! -- трясли меня за плечо, будто я прислонился к отбойному молотку.
   Разлепив протестующие веки, я с тоской обнаружил рядом с собой Голову-дыню.
   Плохо, куда ни кинь. Хотелось даже провалиться обратно к Нибиру, но именно это сейчас не входило в планы Большого Башки.
   -- Вставай, -- тут меня тряхнули так, что я чуть не сковырнулся с койки.
   Потревоженные пружины горестно стонали, будто провожали меня на казнь. Остальная же братва спокойнёхонько дрыхла, а кто-то ещё и сладко похрапывал, и было понятно, что нет сейчас на свете человека счастливей.
   Я медленно опустил ноги, сел, натянул носки и джинсы. После безмолвно взглянул на Кабанца. Любой из колыхавшихся в голове вопросов выглядел смешным и нелепым. Ничего не значащим. Крепла мрачная уверенность, что меня поведут наказывать.
   Правда, тот самый неспокойный чёртик возражал. Он утверждал, что наказание должно быть публичным. Я получу по полной программе, а остальные поймут, как поступать не надо. Поэтому Гоху, Кильку и Жорыча должны были поднять раньше меня. Ведь в театр сначала запускают зрителей и лишь потом открывают занавес на сцене.
   -- На выход двигай, -- шёпотом распорядился Кабанец.
   Я натянул футболку, зашнуровал кроссовки и нехотя пошаркал к выходу. Зачем нам выходить из корпуса? Или Кабанец решил отмудохать меня без зрителей, ибо опасался, что кто-то из них полезет за меня впрягаться?
   Пришлось призадуматься. Взялся бы кто-то встать на мою сторону? Кто? Жорыч? Ему кроме жратвы интереса другого нет. Килька? Такой забоится и нарочно зажмурится покрепче, будто спит и ничего не слышит. Гоха? Хммм... Гоха бы мог, да только выгоды ему с Кабанцом сталкиваться ноль. И очень зря! Вдвоём-то мы Голову-дыню могли одолеть...
   Но по всему выходило так, что, проснись кто во время жёсткой экзекуции, лежал бы он тихо и не возникал. В этом месте я никому не был нужен.
   Кроме Большого Башки. Но как раз это и огорчало до невозможности.
   Тем временем мы с Кабанцом спустились по скрипучим ступеням крыльца. В душе было тоскливо. Меня даже мутило и подташнивало от предстоящего мордобоя. В своей игрушке я бы Кабанца за пять секунд уделал, вплетя в последний удар своё фирменное "Выйди вон!" Но здесь, среди ночи, в лагере, расположенном в бог весть какой глуши... Тут коленки подкашивались, а руки предательски дрожали.
   -- Ты это... не спеши... -- донёсся сзади шёпот, и я замер, дожидаясь либо объяснений, либо жёсткого толчка в спину.
  
   Было холодно, словно на дворе не июль, а вторая половина сентября. Я уже сто раз пожалел, что не надел куртку. Противная дрожь мелко сотрясала тело, и мне хотелось, чтобы всё закончилось поскорей. Но вот ведь гадство какое, в проблемы я влип прямо в начале смены. Эх, был бы рядом Лёнька! А, может, рвануть до корпуса старшаков?
   Кабанец догнал меня и стал рядом. Даже чуть впереди.
   -- Я это... Палычу пропишу, -- хрипло сказал он, глядя вперёд. -- Ты на шухере постоишь. Чтобы вожатых не принесло. Ясна задача?
   -- Чё, вдвоём что ли? -- показательно заныл я.
   А чёртик внутри начал плясать от радости. Он выделывал фигуры и коленца, потому что выходило так, что из числа осуждённых я внезапно перенёсся в список доверенных личностей.
   -- А кого ещё? -- разозлился Кабанец. -- Не, ты скажи, кого? Кильку? Жорыча?
   Тут он прав. Но я пока думал, повезло мне или нет? Вот, скажем, взял бы он Гоху...
   Холод терзал всё сильнее, а подлый ветер норовил забраться под короткую футболку, которая никак не желала заправляться в джинсы.
   -- Двигаем, чё? -- скомандовал Большой Башка и потопал вперёд.
   Оставалось понуро тащиться следом. Нас словно связывала невидимая цепочка. И я не мог её оборвать. От этого тоже становилось печально. Вот был бы я сильной самодостаточной личностью, никакой Кабанец не заставил бы меня слезть с койки. И я спал бы себе спокойнёхонько дальше. А с Головой-дыней топал бы сейчас расстроенный до невозможности Гоха или очкастый услужливый Килька.
   Чёртик внутри намекал, что из этой прогулки можно выжать несомненную пользу. Ведь услуга Кабанцу без ответа не останется. Я же мысленно спорил, что люди, подобные Большому Башке, воспринимают чужие дела в свою пользу, не накладывая на себя долговых обязательств.
  
   Небо было ясным. Мерцали звёзды. Меж ними несмело сиял начинавший толстеть месяц. Если бы не зверский холод, было бы даже красиво. Чёрные силуэты деревьев на главной аллее. Палки древних фонарей, врытые в землю, когда в этих местах ещё существовало электричество. Тёмные облака кустов. Правда, меня не покидало напряжение. Предчувствие чего-то нехорошего. Но я не удивлялся этому. Мы шли мстить директору. Я не понимал, как. Я не представлял, в чём моя роль. Хорошо, если Кабанец действительно оставит меня на улице. А если нет? А чёртик вдруг подкинул мыслишку, что за бунт меня с Кабанцом вышвырнут из лагеря. И от мысли такой внутри чуток даже потеплело. Вернуться домой -- большего желания у меня сейчас не существовало!
   Мы шли по направлению к столовой.
   -- Где стоять-то надо? -- шёпотом спросил я.
   -- Я уже разведал всё, -- глаза Кабанца странно блеснули. -- Палыча комнатуха над столовой располагается. На втором этаже. Наверх Я забираюсь, ты у порога, внизу, топчешься. Посматриваешь по сторонам.
   Ночь.
   И мы вдвоём с Кабанцом посреди спящего лагеря. Как два бойца, заброшенные на территорию врага.
   -- Чо губами шлёпаешь, -- тут мне по лодыжке достался ощутимый пинок. -- Иди давай.
   Нагнувшись, я потёр свербевшую лодыжку, а потом ускорил ход. О воинском братстве тут было добавить нечего.
  
   Мерцали звёзды, светил месяц и дул мерзкий ветерок, заставлявший непрестанно представлять, как я блаженно сворачиваюсь клубочком под тёплым одеялом. Пересекая площадку для построений, я отстал. В кроссовке обнаружился колючий камешек. Я прыгал цаплей на одной ноге, вытряхивая помеху из сдёрнутой обуви. Кабанец грозно хмурился. Где-то в его голове мой рейтинг обретал всё новые и новые минусы. А я даже радовался заминке. Вдруг Большой Башка передумает. Но тот, видимо, поставил чёткую цель и неуклонно к ней продвигался.
   Возле крыльца столовой на стене выпирал небольшой квадратный шкафчик. За стеклом виднелся плотно свёрнутый пожарный шланг, в центре спирали которого темнел вытянутый металлический конус, словно змеиная голова. Кабанец внезапно притормозил, распахнул дверцу, напрягшись, отвернул железяку у основания шланга и вытащил брезентовую змею из убежища.
   -- Зачем тебе пожарный шланг? -- не утерпел я, хотя сразу пожалел, что обратил на себя внимание. Ещё тащить эту тяжелень заставят.
   -- Не шланг, а рукав, балда, -- огрызнулся Большой Башка. -- А зачем? -- он помолчал, а после снова огрызнулся. -- Увидишь!
   Шланг, вернее, рукав, он мне не отдал. Попёр вперёд сам.
   Обогнув столовую, мы оказались позади двухэтажного здания. Здесь не было никакого крыльца. Над нами темнели окна обеденного зала. Одно из них наполовину распахнули. Внутри не слышалось ни звука. А вокруг продолжали шелестеть травы. Пройдя под окнами, мы добрались до вполне обычной двери. Видимо, за ней пряталась лестница на второй этаж. Другого пути там оказаться я придумать не мог.
   "Она закрыта, -- благостно подумалось мне. -- Её заперли изнутри. На засов. Сейчас наш Кабанчик потыкается в дверь, поёрзает, поскребётся. А ничего не выйдет! И мы почапаем спать".
   Большой Башка цапнул дверную ручку, и полотно двери медленно и бесшумно отползло, открывая тёмный проход. Внутри меня зыбкая призрачная радость мигом сменилась уже привычной вселенской тоской. Кабанец осторожно заглянул туда, задрав голову. Мне были видны лишь первые несколько ступенек.
   -- Если появится кто? -- едва разлепив губы от ощущения непреходящей тревоги, спросил я. -- Чё делать-то?
   -- Свистни, -- был короткий ответ.
   -- Не умею свистеть, -- признался я, покрываясь липким потом в предчувствии неминуемого наказания.
   Неожиданно оказалось, что такие мелочи Кабанца не волновали. Его ждали великие дела. Он подхватил выступающий из мокрой травы обломок кирпича и торжественно вручил мне.
   -- По крыльцу долбанёшь, -- кивнул он на небольшую бетонную площадку под ногами. -- Я услышу.
   Тихо, на цыпочках, он прокрался по лестнице, растворившись во внутренней мгле. Я же остался на посту, вертя головой. Сонное царство никто не хотел тревожить. Только неведомая птица, спрятавшись в листве аллеи у отрядных корпусов, тоскливо покрикивала вдалеке, будто заранее отпевала меня вместе с Большим Башкой.
  
   Семь шагов, и я возле угла. Но как раз туда я не стремился. Мне казалось, кто-то поджидает там. Мне хотелось, чтобы вернулся Кабанец и первым завернул за угол. Ведь ни шороха оттуда, а такое давящее впечатление. Я нарочно отвернулся от угла и стал смотреть на пустырь.
   Надо же, всё словно во сне, откуда меня вытащил Голова-дыня. Только вместо спального корпуса или гаража стена леса вдалеке. Опасливо я поднял взор на небо. Разумеется, никакого багрового шара там не обнаружилось. Даже легче стало. Всё-таки, когда вокруг тебя реальность, ты чётко ощущаешь всю зыбкость и неправильность сна. Но почему там, во сне, всё кажется настоящим?
   Мерцали звёзды, сиял месяц. Я задумался, появись сейчас Нибиру, стало бы мне ещё страшнее? Ведь тогда всё на Земле утратит привычный смысл. Все ссоры, дрязги, недовольство друг другом. Все драки и даже войны. А сейчас где-то на втором этаже Большой Башка творит мелкую месть опозорившему его начальнику. Но лучше пусть остаётся так. Лучше пусть вселенская катастрофа не грозит нам неминуемой гибелью. Лучше пусть завтра на построении начальник выведет меня и Кабанца из строя, пропесочит перед всеми и вышвырнет из лагеря.
   Я отчётливо представил, как тащусь со своей сумкой к лагерным воротам. Даже увидел арку над входом с надписью "One Way Ticket", только с оборотной стороны -- в зеркальном отображении. Услышал пыхтенье Кабанца, топающего за мной.
   Тут пришлось мысленно остановиться.
   Вряд ли за нами двумя пришлют целый автобус. Даже того "старичка", у которого на каждой кочке солома из обивки сыплется. Тогда на чём мы отбудем в город? И приехать за нами не смогут. Кого вызовешь, если отсюда невозможно дозвониться?
   Совершенно некстати вспомнились холмики в лесу, так похожие на могилы.
   Но тут я представил грузовичок. Машину, которая доставляет сюда продукты. Должна же быть такая! Невозможно, чтобы за всю смену запас продуктов не пополнялся. Или возможно?
   -- Слышь, э, -- донеслось сверху свистящим шёпотом. -- Подымайся давай. Поможешь, если чо.
  
   "Одна, две, три..."
   Ступеньки отзывались на каждый шаг то старческим кряхтением, то писклявыми поскрипываниями. Пальцы скользили по шероховатой стене, пока она не оборвалась на счёте "девять".
   "Поворот", -- скорее догадался, чем понял я, а ноги уже нащупывали следующую ступень.
   "Десять, одиннадцать, двенадцать..."
   Голова вынырнула из кромешной мглы. Отсчитав ещё несколько ступенек, я шагнул в обитель начальника.
   Постепенно глаза привыкли к темноте комнаты. Обстановка спартанская. Стол, тумбочка, кровать. На кровати явственно различалась крепкая фигура, с ног до головы укутанная в тёмное одеяло. Стул, шкаф, на полках которого громоздились то ли папки, то ли книги.
   -- Тишшшшшше, -- едва слышно прошипел Кабанец.
   Я только кивнул, хотя в темноте мой жест смысла не имел.
   Совершенно бесшумно Большой Башка метнулся ко мне и горячечно задышал в ухо:
   -- Я его рукавом прихвачу, чтобы с кровати не спрыгнул. А ты, если он дёргаться начнёт, на ноги ему падай.
   Идея не казалась мне дельной. Но начинать спор я опасался, чтобы не разбудить жертву. Сейчас я боялся и гнева начальника, и злости Кабанца. Но всё же Кабанца в этот миг я боялся сильнее.
   Большой Башка уже отклеился от меня и согнулся над койкой Палыча. Я не двигался, понимая, что вряд ли смогу навалиться на ноги начальника, невзирая на строгое распоряжение.
   -- А во тебе, -- выдохнул Кабанец и притиснул разворотом шланга тело начальника к кровати. Но шланг неожиданно продавил одеяло чуть ли не до кровати. Ошалевший от увиденного Кабанец смело откинул одеяло. На кровати громоздилась плотная куча смятого тряпья.
  
   -- Во дела! -- изрёк Голова-дыня уже голосом обычной громкости. -- Середина ночи! Где его может носить?
   У меня не было гипотез, поэтому я предпочёл отмолчаться.
   Кабанец извлёк из кармана потрёпанный коробок и, чиркнув спичкой, осветил комнату. По оранжевым стенам заплясали наши чёрные тени. В неясном свете я разглядел на тумбочке знакомую записную книжку, с обложки которой заманчиво блеснул золотой Vertu с затейливо выгнувшимся дракончиком. Я шагнул к тумбочке, но мой порыв дуновением загасил спичку.
   -- Посвети ещё, -- попросил я.
   -- Обойдёшься, -- сурово отрезал Кабанец. -- Тут спичек не так уж много. А у Саныча второй коробок хрен выпросишь.
   Но мне уже не жилось спокойно, чтобы не посмотреть, что же скрывает таинственная записнушка. В конце концов, попробовать прочитать её содержимое можно и у окна. Впрочем, не сказать, что там оказалось светлее. Поэтому я разобрал лишь список фамилий на последней заполненной странице. Перед трёмя из них были поставлены галочки. Перед моей галочки не было. Я перелистнул страницы назад. Там тоже были списки. В темноте я не мог прочитать ни имён, ни фамилий. В отличие от нашего списка, там галочки стояли напротив каждой позиции.
   На стекле вспыхнула яркая оранжевая звезда. Я в страхе отшатнулся. И только потом стало понятно, что Большой Башка на время решил воздержаться от тотальной экономии. Шумно дыша, он ходил по комнате, пристально осматривая её при свете спички. Мои пальцы торопливо залистали страницы обратно, к последнему списку. Я успел проверить, что напротив моей фамилии галочка отсутствовала стопудово. И заметил два имени "Георгий", располагавшихся над моим. Перед "Шепелев Георгий" как раз стояла одна из трёх галочек. Перед "Старобешев Георгий" галочки не было. Тут снова всё погрузилось в темноту. Спичка погасла.
   -- Имущество верни, -- распорядился Кабанец.
   Честно говоря, я бы поизучал книжку подробнее. Но Большой Башка сильно расстроился отсутствием начальника. Месть сорвалась, и не было для Головы-дыни наказания хуже. Поэтому какая-то книжонка с фамилиями казалась ему полнейшей ерундой.
   Нехотя, я положил книжку на место и ещё раз посмотрел на кровать. Груда тряпья. Зачем? Неужто Палыч знал, что сюда кто-то явится? Почему-то мысль, что после того знакового ужина Палыч настолько забоялся Кабанца, что теперь отсиживается в кустах каждую ночь, казалась абсурдной и ущербной. Не мог начальник бояться Большого Башку. Но тогда от кого он шифровался? И где?
   -- Заправить надо, -- недовольно проронил Кабанец. -- Помнишь, как всё тут лежало.
   -- А то! -- заверил я, хотя ничегошеньки не помнил, но для здоровья лучше было сохранять статус знатока.
   Как смог, я обернул тряпьё одеялом и отошёл в сторону, позволяя Кабанцу оценить работу. Тот разгладил пару складок, но в целом остался доволен.
   -- Двигаем, чё, -- распорядился он, взваливая на себя брезентовую змею.
   Я не возражал. Желание поскорей смыться нарастало с каждой секундой.
  
   Только выбравшись на улицу, я понял, как было тепло в комнате. Холод терзал немилосердно.
   -- В палату, не? -- скромно уточнил я.
   -- Утихни, -- прошипел Большой Башка.
   Он вперился в угол здания, который и мне не нравился. Здесь ветер шелестел в травах. Там царила тишина, словно все звуки навечно переселились оттуда. Впрочем, когда я напряг слух, то уловил нечто странное. Там что-то очень тихо, но отчётливо бухало. Будто мерно постукивало чьё-то большое сердце. Не знаю, слышал ли это Кабанец, но что-то его там, за углом, настораживало. Однако статус чудо-богатыря не позволял признаться в опасениях. Пришлось прийти на помощь.
   -- Может, обратно, вдоль стены, путь-то проверенный, -- тихо-тихо прошептал я, что мои слова чуть не потерялись в порыве ветра.
   Но Большой Башка расслышал.
   -- Так чо встал? -- прохрипел он. -- Двигай тогда. Пошёл первым!
   Я не возражал. Главное, чтобы он не пихнул меня за таинственный угол.
   Спина скользила по холодным кирпичам. Но мне нравилось это прикосновение. Оно дарило надежду, что между мной и неведомым существует непреодолимая преграда. А, значит, страшного со мной ничего не случится.
   Довольно быстро мы добрались до угла. Тревоги я не ощущал, поэтому, мельком глянув за угол и никого там не заметив, отважно продолжил тропу первопроходца. Кабанец не отставал. Невидимая цепь продолжала связывать нас, но теперь рвать её уже не хотел Голова-дыня. Короткую стену мы прошли минуты за полторы. Как опытный разведчик, я снова высунулся по минимуму, желая оценить обстановку. Ничего не изменилось. Тишина и пустота. Звёзды мерцают. Месяц светит. Деревья темнеют вдалеке шеренгой, а меж ними чёрные облака кустов. И в прогалинах -- наши корпуса.
   Уже уверенно я вышел из-за здания и огляделся пристальнее. Поводов для опасения не обнаружил. Ноги уже весело понесли меня вперёд.
   -- Куда? -- зашипел из-за спины Большой Башка. -- Надо рукав вернуть.
   Я и забыл, что он пёр на себе брезентовый шланг.
   Через минуту, кряхтя от натуги, Кабанец приворачивал спящую брезентовую змею на законное место. Я выглядывал то из-за одного его плеча, то из-за другого, как ассистент на хирургической операции у опытного врача.
   -- Помочь? -- проявил я живое участие.
   Кабанец лишь отмахнулся и принялся крутить шланг с удвоенным усилием. Я думал, что всё складывается не так уж и плохо. При других обстоятельствах возиться с пожарным рукавом пришлось бы мне, а Большой Башка только мрачно надзирал бы за моими действиями.
   За раздумьями я пропустил момент, когда операция подошла к финалу.
   -- Зырь, -- Кабанец пихнул меня в бок так, что я чуть было не скопытился.
   Я взглянул на его ошалелое лицо: побледневшее, вытянутое, напряжённое. Глаза его смотрели сквозь меня, за меня, будто там виднелось нечто, по масштабам схожее со зловещей планетой Нибиру. Пришлось обернуться и мне.
   Красного шара с огненными прожилками, заполонившего небеса, за спиной не обнаружилось. И мне полегчало. Но всего лишь на ускользнувшую секунду. После грудь кольнула игла ледяного ужаса. На полпути между столовой и корпусами высилась тёмная фигура. Она не могла быть ни Ефимом Палычем, ни Сан Санычем, ни Виталь Андреичем. Она превышала любого из взрослых раза в полтора. И была мощнее, массивнее.
   Зрелище отшвырнуло меня на полшага назад, и я врезался в Кабанца, почувствовав, как его мелко трясёт. Возможно, и не от холода, а от того же липкого страха, что сейчас властвовал во мне.
   Ночная мгла, рассеять которую тусклый свет месяца явно не мог, не позволяла рассмотреть великана в подробностях. Существо не двигалось. Мы тоже замерли. Голова стала абсолютно пустой. Это не детские страхи, от которых прячешься под одеялом.
   Фигура имела лохматую голову, размером которой могла посоревноваться с Большим Башкой. Её словно обтягивала длинная ободранная шуба, что было очень странно для июля. Ноги скрывала высокая трава. Ветер затих. Мир окутала зловещая тишина. Я снова услышал отчётливое бумканье. Но теперь в ночи стучало моё сердце. И по-прежнему было зверски холодно, что вгоняло меня в непрекращающуюся дрожь.
  
   Кабанец внезапно отпрыгнул, а потом как почесал по громадной дуге, но я понял, что его цель -- спальные корпуса.
   "Сканил!!!!" -- испугался я, оставшись в одиночестве. Ноги было рванули за Головой-дыней, но хитрый чёртик внутри вовремя меня придержал.
   "Щас лохматый этот за Кабанцом рванёт, накажет бояку, -- торжествующе пискнул он. -- А ты на пути окажешься. Тебя первым и порвут".
   Но чёртик ошибся. Таинственный великан не сдвинулся с места. Большой Башка улепётывал что есть сил, а странное создание не предпринимало попыток его догнать.
   Может, оно неживое?
   Словно желая опровергнуть мою догадку, великан шагнул по направлению ко мне. На тёмной голове вспыхнули два жёлтых глаза, как две звезды, сочащиеся призрачной желчью.
   Тут уже никакие чёртики не могли меня удержать. Чуть не прикусив язык, я помчался вслед за крохотной фигуркой Кабанца, мелькавшего уже где-то у деревьев. Жутко хотелось обернуться, чтобы удостовериться, что порождение тьмы не настигает меня. Но я опасался истратить напрасно даже одно мгновение. Молнией я пронёсся до аллеи, прошмыгнул кусты, с треском взлетел по жалобно стонущему крыльцу, прогрохотал по коридору, юркнул в палату, бухнулся в кровать и закрылся с головой.
   Тело замерло, стараясь сдерживать судорожное дыхание, распиравшее грудь после отчаянного броска. В палате было тихо. Только счастливо похрапывал кто-то из ничего не ведающей троицы.
   А дальше-то что?
   Кто мешает страшному лохмачу добраться до нашего корпуса, зайти в палату, нагнуться над моей койкой...
   Тут я услышал осторожные шаги.
   И в отчаянии заледенел. Чудище уже здесь! Я прямо физически ощущал, что кто-то наклонился над моей кроватью. А потом с меня тихо, но настойчиво принялись сдирать одеяло.
   Напрягшись, я с тоской ожидал увидеть два светящихся жёлтых глаза. Но увидел большую голову, похожую на дыню.
   -- Слышь, ты... Димон... -- Кабанец, нагнувшийся надо мной, впервые назвал меня по имени. -- Ты это... Что ночью было, о том молчок. А то во...
   И между мной и Головой-дыней очутился внушительный кулачище.
   Но вот кулак исчез. Могучая голова откинулась. Снова раздались шаги, но теперь уже совсем не страшные. Большой Башка возвращался к своей койке.
   Подумалось, что доберись чудище до нашей палаты, сожрать оно может и Кабанца. Почему-то в стенах корпуса безразмерный страх значительно поутих. Тело ныло. Накатила такая усталость, будто я в одиночку затащил рояль на пятый этаж. Перенесённые мучения толкали в сон. Я мысленно спросил чёртика, какая мне польза от этой ночной прогулки. Чёртик мысленно развёл руками. В следующую минуту я уже провалился в глубокую беспросветную тьму. К счастью, сновидений мне не досталось. Хотя бы от зрелища зловещих планет меня на сегодня избавили.
  

Глава 6

Блеск никеля в лесной глуши

  
   Я проснулся с твёрдой идеей всё немедленно рассказать Лёньке. И тут же с тоскливой безысходностью понял, что сделать этого не смогу. По плану старший отряд сегодня должен плыть на лодках. Им предстояло проснуться рано утром, быстро позавтракать и пилить до дальней речки, где в сарае хранились то ли лодки, то ли байдарки. В общем, некие плавсредства, пригодные для заполнения плана мероприятий. После вечерней поверки я непрестанно ныл то возле Сан Саныча, то возле Виталь Андреича, упрашивая перевести меня в старший отряд. Но они почему-то были неумолимы. И Лёньки не было рядом. Всех старших угнали готовить снаряжение.
   Неведомо сколько проворочался я без сна минувшим вечером, придумывая выход, как утром всё же отправиться в поход, но так ничего и не придумал. А среди ночи меня поднял Большой Башка.
  
   Сейчас же мой сон прогнал весёлый крик "Подъём". Я грустно заправлял койку, размышляя, что экспедиция давно покинула лагерь. В столовой места старшаков сиротливо пустовали. И так же сиротливо и пусто было в моей душе.
   Кабанец держался особняком. Ни малейшего намёка на то, что мы с ним шатались во тьме по лагерю. Я его понимал. Он струсил, сбежал. И я был свидетелем его трусости. А это тайна могла принести как полезности, так и неприятности. По крайней мере, близко к себе Большой Башка меня не подпускал.
   Это означало, что весь день мне суждено провести одному. После завтрака нас усадили в коридоре корпуса, выдали ножницы, цветную бумагу и чертежи, по которым надо вырезать поделки. Я ещё не успел получить инвентарь, а уже отчаянно заскучал. Остальные тоже жизни не радовались, но покорно принимали и ножницы, и бумагу, и чертежи.
   От поделок освободили лишь дежурных. Наводить чистоту от нашей палаты сегодня выпало Кильке. Он махал веником, разбрасывая мусор по округе, с таким несчастным видом, будто его только что определили в вечное рабство на галере, где круглые сутки тоже надо махать. Но уже не веником, а вёслами.
   Я стоял в конце небольшой очереди. Очередь продвигалась быстро. Резать и клеить мне не хотелось до умопомрачения. Где Интернет, гады? Почему сюда не додумались провести соединение? У меня в ящике стопудово уже сотня непрочитанных посланий. Да меня ждут с нетерпением на десятке форумов. Что за древние века? Верните меня обратно!
   И тут в голову пришла неплохая идея.
   Я согнулся. Я скривился. Я простонал: "Я щас. Мне надо!" И в быстром темпе засеменил к выходу. После подошвы в буйном веселье загрохотали по прогибающимся ступенькам крыльца. И вот она -- долгожданная свобода!!!
   Минут через пять я понял, что свобода без Лёньки -- это не крылья, а гиря! Ну, и куда себя девать? Неподалёку из листвы виднелся островерхий забор. А за ним -- плотная стена леса. Здоровски! Проведу день, изучая лес. Вернётся Лёнька, начнёт "Вот, скажем, дуб..." А я ему "Видал я неподалёку такой дуб!!!"
   Беспечно вышагивая по лесу, я вдруг обнаружил, что даже если уткнусь носом в дуб, то сочту его ещё одним деревом. Я же не умею различать деревья! И в самом деле, как опознать дуб? Дома проблема бы решилась в одну секунду. Набираешь в поисковике "дуб картинки", и перед тобой десять тысяч дубов, заботливо рассортированных по страницам. Беда состояла в том, что поисковик тут не предполагался.
   Дуб?
   Что я знаю о дубе?
   Вспомнились жёлуди.
   Мало. К тому же неясно, когда именно они вызревают.
   Тогда листья.
   И в памяти отчётливо представилась картинка с дубовым листком. Края которого будто бы набрали из семи кругляшков. Или из девяти. В общем, из нечётного количества.
   И я загорелся идеей отыскать дуб. Надо же было чем-то занять себя, по крайней мере, до обеда.
  
   Шастая по лесу, я обнаружил, что он меня уже и не сильно-то раздражает. Нет, вот случись чудо, и неведомые силы прямо сейчас вернули бы меня на городские улицы, я бы завопил от счастья. Однако теперь уже хотелось вернуться туда с Лёнькой. И мы ведь вернёмся! Мы обменяемся адресами и уж не потеряемся в городе, даром, что в нём живёт более миллиона человек. Возвращение состоится, а пока не так погано и по лесу прошвырнуться. Если раньше для меня всё сливалось в единую массу, то теперь я начинал различать детали.
   Вот пень, поросший мхом и грибами на смешных тонких ножках. Вон заячья капуста, от которой, если её жевать, кислит на языке. Вот странная ягода на остром четырёхлистнике. Или вот этот обломок ствола, почерневший от времени. Как уродливо выгнуло его. Как противно торчит клочьями его растрескавшаяся и облупившаяся кора.
   И тут я с ледяным ужасом осознал, что это вовсе и не ствол.
   Тёмная масса была высотой с то самое существо, которое мы с Большим Башкой повстречали ночью. Отросток вдруг качнулся и рванулся куда-то в густую поросль. Кто бы ни встретился со мной в чаще, сейчас он стоял спиной ко мне. И что-то его донельзя занимало по другую сторону от меня.
   Медленно-медленно я отступил за кусты, а потом развернулся и дал такого отчаянного стрекача, что за мной вряд ли бы угнался и болид с "Формулы-1". Я бежал. Я нёсся. Я пронзал глубины леса, то ли отдаляясь от лагеря, то ли приближаясь в нему. Я мчался, пока дыхалка не сдала окончательно, а ноги не начали подворачиваться.
   И тогда я увидел его!
   Но вовсе не Тёмного Страшилу.
   Посреди поляны высился дуб. Я чуял, дубу этому лет побольше, чем дереву, без которого не мыслил себя князь Болконский, который, то грустя, то веселясь, каждый раз приписывал дубу своё настроение. Я попытался обнять его (конечно же, дуб, а не Болконского), вжавшись в прохладную шероховатую кору, но рук не хватило. Даже вместе с Лёнькой мы вряд ли смогли взять это дерево в кольцо. Колонна ствола уходила в небо. Ветки начинались заметно выше головы и тянулись в разные стороны, густо поросшие шелестящей листвой. Я не допрыгнул бы и до нижней. Но прыгать и не хотелось. Листва образовывала плотный купол, словно я ступил под свод волшебного шатра. Берёзы и ели вблизи него казались худосочными моделями, боязливо отшатнувшимися от богатыря, случайно зашедшего на подиум. Среди качающихся листьев я разглядел жёлуди, ещё не набравшие привычный шоколадный оттенок. Сейчас они были зелёными, словно маленькие волшебные грибы, выскочившие из почвы и прилепившиеся шляпками к ветвям.
   Возле дуба я успокоился и почти уверил себя, что тёмная масса в чащобе и в самом деле была сухим покорёженным стволом, чья кора пошла чёрными лохмотьями. Дуб словно охранял меня от всякой лесной нечисти. И я снова стал вполне нормальным пацаном, который в нечисть не верит.
   Раз дубы отчитывают князей, посмотрим, что он мог сказать в мой адрес. Лесной великан как будто нашёптывал: "А не судьба было сегодня проснуться пораньше? Выскользнуть из хаты и пристроиться к отряду старших? Утром поди разбери, сколько голов пошло в поход. И топал бы ты сейчас вместе с Лёнькой, а не ждал от меня бессмысленных наставлений. И как не надоест тебе всё тот же глупый, бессмысленный обман! Вместо того, чтобы найти выход самому, топтаться то у тополя, то у ясеня, то подле меня... и спрашивать, спрашивать, спрашивать. Ты бы ещё у баранов совета спросил!"
   Я помнил, что князя Андрея снедала депрессуха, то дуб и казался ему хмурым, неподвижным и уродливым. Но любой психолог-недоучка сейчас бы разъяснил Болконскому, что дерево ни при чём, просто не надо переносить своё состояние на окружающих людей и предметы.
   На моей душе веселья тоже было грамма три, не больше. Но дуб не казался мне уродливым или убогим. Напротив, я видел, что он, в отличие от меня, стоит на своём месте. Я ещё не родился, он стоял. Я помру, он будет выситься. Хотя помирать я не собирался вообще. Прессу в сети почитаешь, вот-вот бессмертие изобретут. И настанет для живущих на этом свете вечная лафа. Дуб этот иссохнет, треснет и запрокинется, ломая в падении неудачливых соседей, а я буду жить. Созвездия поменяют рисунок на небе, и Полярная Звезда отползёт от полюса, и я увижу это, иногда вспоминая, как в школе меня учили определять по ней северное направление. Я даже улыбнулся, настолько внезапно мне стало хорошо. И тоскливое пребывание в ненавистном лагере вдруг показалось просто нудной секундой. Проживи её, и пред тобой распахнётся вечность, наполненная разными интересностями.
   Если, конечно, меня не прибьёт кто-то злобный и сильный.
   Снова вспомнилась тёмная туша, наблюдавшая из-за кустов за нашим прибытием. И тень, преграждавшая вчера дорогу в лагерь. Я не успел увидеть, кто отбрасывал тень, а Лёнька не заметил и самой тени. И это лохматое громадное существо в ночи. Два жёлтых нехороших глаза. Бессмертие не спасёт того, по чьей линии жизни хотят чиркнуть безжалостные когти.
   Так ведь, дуб?
   Но могучее дерево лишь шелестело мирно и убаюкивающее, навевая спокойствие. Оно словно взяло меня под свою защиту. И я подумал, как бы ни был страшен и велик тот зверь, что бродил неподалёку, в сравнении с лесным великаном он будет выглядеть ничем не примечательным карликом.
   Привести бы сюда Лёньку. Что дуб скажет ему?
   И приведу! Я ведь и выискивал этот дуб, чтобы показать его Лёньке. Чтобы доказать, мол, не одному тебе лес интересен. Гляди-ка, и я могу тут кое-что необычное отыскать.
   Дуб шелестел, словно приветствовал мои мысли. Словно радовался, что рядом с ним нормальный парень оказался в кои-то веки. А то всё князей заносит -- больных, чахоточных и переполненных извращёнными печальными рассуждалками.
   Нет, мы с дубом не такие!
   Сквозь листву пробивались лучи солнца, сумевшего разогнать грустную пелену туч. Я чувствовал очарование лета. И пусть мне грустно без Лёньки и невероятно -- непередаваемо!!! -- тоскливо без сети, но в то же время именно здесь и сейчас я чувствовал какое-то покалывающее счастье, словно каждый добравшийся до меня луч хоть на миллиграмм, но улучшал настроение.
   Я вспоминал лучшие моменты жизни. Я вспоминал день рождения, когда утром у кровати меня ждал смешной жёлтый пластмассовый паровоз с двумя вагонами: красным и синим. Вернее, это сейчас он вспоминался с улыбкой -- примитивное пластмассовое литьё, схожее с кубиками на колёсах. Но в тот день не было мне лучшего подарка в мире. Я заливисто хохотал от восторга и ловил приветливую улыбку мамы и смеющиеся глаза отца.
   Как мало тогда было нужно для счастья.
   Впрочем, много ли нужно мне сейчас? Я не прошу сокровищ Монтесумы. Просто верните мне доступ к Интернету. В начале года я читал, что американским школьникам заплатят, если они проведут лето без гаджетов. А сейчас я сам готов заплатить всё, чем богат, только бы вместо растерянного динозаврика возник экран поисковика или окно для ввода пароля в мою он-лайн игрушку.
   Дуб шелестел, будто посмеивался. Он стоял здесь, когда ещё не было всемирной паутины. И будет выситься, когда её спишут в утиль, заменив чем-то более удобным.
  
   Я вдруг вспомнил, как несколько лет назад с отцом мы шли по берегу реки. Тогда меня захватывали пробки. Я собирал коллекцию из тех, где отпечатали рисунок. Отец вёл меня куда-то, хитро подмигивая, а потом крутой склон берега вдруг раздвинулся, и в выемке той сверкал чуть ли не миллион бутылочных крышек, скопившихся здесь с незапамятных времён.
   Ликование кладоискателей, нарывших золотые россыпи, бледнело перед моим победным кличем, когда я нёсся к открывшимся сокровищам. Давным-давно с той поры я уже раздал пробки тем, кто продолжал их ценить, холить и лелеять. Пробки перестали меня греть. Но тот особенный день, когда мне подарили доступ к немереному богатству, согревал воспоминанием.
   Как отец разыскал те россыпи? Почему привёл меня туда? Ведь ему пробки должны казаться обычным мусором. Быть может, даже опасным. Споткнись я тогда и распори руку о зубчатые края, тронутые ржавчиной...
   Вдруг совершенно некстати вспомнился молоток. И настроение разом испортилось.
   "Надо, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтобы на всех она отражалась и чтобы все они жили со мной вместе", -- в мозгу шебаршилась фраза, переписанная из толстенного тома "Войны и мира" в школьное сочинение. Признаюсь откровенно, я не разделял чаяния князя. Я не хотел, чтобы со мной вместе жили все. Я хотел, чтобы рядом находились лишь свои люди. К примеру, здесь, в лагере, мне достаточно Лёньки.
  
   -- Шишки ищешь? -- я вздрогнул от голоса.
   Но от неожиданности, а не от испуга. Голос-то знакомый. Но, к величайшему сожалению, не Лёнькин. Многое бы я отдал, окажись здесь сейчас Лёнька.
   Оставалось повернуться и узреть Жорыча во всей красе.
   -- Зачем шишки? -- медленно спросил я, мысленно прикидывая способы, как отсюда свинтить поскорее. Компания Жорыча мне никак не улыбалась.
   -- Ну, не жёлуди же, -- пожал плечами незваный гость, достав из кармана пряник и сразу откусив чуть ли не половину. -- Жёлуди ещё не спелые. Зелёные пока. Их надо в конце сентября собирать. Ел жёлуди когда-нибудь?
   Я не ответил. Надеялся, что непрошенный визитёр потопчется, потопчется да и свалит в неизвестность. Но Жора никуда не торопился. Он дожевал пряник, извлёк из другого кармана толстую, сочащуюся влагой, перезрелую грушу и смачно вгрызся в её округлый жёлтый бок с коричневыми крапинками.
   -- Не, -- отмахнулся я. -- Чего дуростью маяться? Я в прошлое гляжу. Слыхал ведь, дуб -- такое дерево, что позволяет заглянуть в прошлое.
   Громкое "Чав, чав, чав" тут же смолкло. Заинтересованный Жорыч аж замер с недоеденной грушей.
   -- И чо? -- издал он, сглотнув непрожёванный кусок. -- И в моё заглянуть могёшь?
   -- А то! -- хмыкнул я. -- Вот смотри, сегодня на завтрак ты гречку хавал. А минут двадцать назад шоколадом обжирался.
   Хорошо, что кусок груши уже был проглочен, а то бы он вывалился на сгнившую листву, так отвисла челюсть Жорыча от изумления.
   -- Точняк, -- ошеломлённо прошептал он. -- На завтрак -- гречу. А недавно -- полкило конфет "Космические". Только я в овраге сидел, ты меня не мог видеть.
   По ходу дела я понимал, что степень уважения ко мне у Жорыча резко возросла. Легко ему мозги пудрить. Как сам не догадается, что завтракали мы за одним столом, где я ту же гречневую кашу в миске получил, а насчёт шоколада догадаться не трудно. Руки Жорыч вытер, да шоколадные разводы на пол-лица протянулись.
   Не в силах выдать что-то умное Жора вернулся к поеданию груши.
   -- Шишки-то собирать зачем? -- шишки меня абсолютно не волновали, однако молчание становилось слишком уж напряжённым. Конечно, если в расчёт не брать чавканье Жорыча.
   Наконец, груша полностью перебралась во внутренний мир моего однопалатника.
   -- Для конкурса, -- Жорыч вылупил на меня глазищи. -- Шишки для конкурса! Забыл что ли? Сегодня из бумаги поделки ваяли, завтра из шишек человечков мастерить станем.
   Я чуть с тоски сквозь землю не провалился, а Жорыча эта ситуация, видимо, нисколечко не напрягала. Казалось, дай ему совок, он меланхолично сядет в кучу песка и начнёт левой рукой заполнять ведёрко, а правой тягать из кармана всяческие ништяки и жрать их в одно горло.
   -- Только тут жёлуди одни, -- Жорыч посмотрел на небо, закинул руку за спину и вытянул из заднего кармана плитку шоколада.
   С треском разорвалась пёстрая обёртка. Заливисто захрустела потревоженная фольга. Он отломил весь верхний ряд долек и лениво закинул в рот. Секунд пять раздавалось старательное хрумканье. Мне не предложил. Да я бы и так отказался от Жориной милости. Нашёл, где шоколад таскать. Он бы ещё из носков эту плитку вытащил.
   -- Вон, в той ложбинке, видишь, -- показал я на покачивающиеся в отдалении еловые лапы. -- Там шишек завались.
   -- Тоже дуб подсказал? -- недоверчиво спросил Жорыч.
   -- А то! -- важно выдал я.
  
   Тут и первоклашка бы догадался, что раз растут ёлки, то шишки будут. И если ложбинка, то, понятное дело, все упавшие шишки станут падать по склону к центру. Так всё и оказалось. Жора напихивал шишки в карманы, освободившиеся от жратвы, и довольно урчал. Он зауважал меня ещё сильнее.
   -- Слышь, Димчик, -- заискивающе спросил он. -- А ты можешь не в прошлое, а в будущее заглянуть?
   -- В твоё что ли? -- насмешливо переспросил я, прикидывая, как отлепиться от навязчивого компаньона.
   -- Ну, -- кивнул он и чиркнул рукой по шее. -- Мне во как надо!
   -- Далеко глядеть-то?
   -- Нееее, -- счастливо замотал он головой. -- Смотри в третье сентября.
   -- Я календарь переверну -- и снова третье сентября, -- хотел удержаться, да не смог.
   -- Мой день рождения, -- торопливо пояснил Жорыч. -- Глянь, что родаки мне подарят, а? Тебе раз плюнуть, а мне важно.
   -- А сам-то что хочешь? Шмотьё или жрачку?
   -- Не знаю, -- пожал плечами Жорыч. -- Но родаки так себя ведут, будто что-то особенное приготовили. Вот и интересуюсь. То жмутся, мол, кризис. Премии не платят, оклады порезали. А то посматривают на меня и чуть не подмигивают, давай, готовься, такое увидишь, что вовек не забыть.
   -- А что, до дня рождения на голодном пайке сидеть? -- я не знал, что сказать Жорке, поэтому мои вопросы не заканчивались.
   -- Не, мне покупают всё, -- помотал головой Жорыч. -- Только в последнее время неохотно что-то. Мы привыкли широко жить. А теперь не получается как-то. Родители недовольны. А что делать, не знают. В последнее время, чую, выход какой-то придумали. Да мне не говорят. Мол, маленький ещё. Да я и не спрашивал особо. Есть дают, и то вперёд.
   Он задумался и продолжал машинально подбирать шишки.
   -- Слышь, Жорыч, -- внезапно поинтересовался я. -- Фамилия твоя как?
   -- Старобешев, -- внятно так проговорил, словно любимое слово какое. -- А чо?
   Я не ответил. Я вспоминал страницу директорской записнушки. Перед фамилией "Старобешев" галочки не было. Как и перед моей.
   Жорыч не обиделся за молчание. Он на меня не смотрит. Шишки подхватывает. Старательно так, ложбинку уже почти всю подчистил.
   -- Тут на двоих не хватит! -- пришла мне в голову спасительная идея. -- Собирай себе, а я за теми ёлками посмотрю.
   И радостно ускорился в обозначенном направлении. Достал Жорыч по самое не хочу. Вот ведь загадка: вроде ничего пакостного Жора мне не сделал, а накипело уже выше крыши. Я вонзился в кусты, проскользнул мимо толстых ёлочных стволов и счастливо затерялся в чащобе. Впрочем, разговоры с Жорычем оставили свой след. Мне тоже захотелось есть настолько, что первоначальные планы пропустить и обед и попробовать, а правда ли ягодами нельзя насытиться, канули в пропасть. Я на автомате свернул поближе к лагерю. Но дал крюк, чтобы снова не пересечься с ненавистным обжорой.
  
   На сколько дней в поход ушёл старший отряд? Я размышлял об этом, пока в глаз не залетел яркий солнечный зайчик. Тут я замер, словно охотник. Повертел головой и обнаружил, что на полянке слева что-то поблёскивает. Кто из мальчишек прошёл бы мимо таинственного блеска. Может, за кустами сундук с откинутой крышкой, а в нём золотые монеты! Или оружие древних воинов! Тут вспомнился Жорыч, собирающий шишки неподалёку. Не дай бог, сюда припрётся. Придётся с ним делиться. Вот Лёньке я бы легко уступил весь клад без остатка. Но отдавать Жорычу хоть одну монетину... Нет, никто меня не заставит!
   С этими мыслями я шагнул на открытое пространство поляны. Средь высоких трав валялась опрокинутая инвалидная коляска. Знакомая коляска.
   Я вспомнил вечернее построение. Левофланговым среди старших был как раз хозяин этих колёс. Потому что сидел, а не стоял. Я помнил его напряжённое лицо. Как он ловил взгляды. Сурово. Почти ненавидяще. Протыкал взором, мол, чо пялишься, без тебя тошно. И приходится глаза отводить. Типа, да я так, природу осматриваю, птичек вот, зверюшек разных, а тут ты сидишь, то на тебя и напоролся, но не боись, уже дальше бегу. И, действительно, скоренько так взглядом в сторону упрыгиваешь. А в памяти всё равно зацепилось: бледное тревожное лицо, маленький острый нос, блики света на коляске и тёмные глаза с непрощающим взором.
   И вот вам загадка: коляска есть, а колясковладелец отсутствует. И как быть?
   Жорыч словно несчастья приносит. Ведь как хорошо было без него. А тут вроде как свинтил от неприятностей, а вляпался в беду. Ведь мог же мимо пройти. Не заметить. Шёл бы сейчас, весело насвистывал, комаров отгонял. Так нет же, выбрал переться глянуть: что ж там так затейливо сверкает? Своих проблем мало, так чужие на себя навернул.
   Ну, так-то не навернул ещё.
   Коляска валяется, мало ли что?
   А я взял да и не заметил.
   Мог ведь мимо пройти.
   И кому меня винить?
   Нет, так дела не делаются!
   Вдруг он сейчас корячится где-то из последних сил. А я свалю, как ни в чём не бывало. И почему меня вечно несёт в самую гущу, куда лучше не вляпываться?
   Мысленно проклиная глаза за то, что заметили этот паршивый блеск, я принялся рыскать по округе. Не мог же пацанчик вот так вскочить на ноги и уйти на своих. Опрокинулся, и ползёт сейчас к лагерю. Хорошо, если вообще к лагерю ползёт. Может, с перепуга, не к лагерю уползает, а в гущу леса. А мне вот ищи его! А когда найдёшь, переть до коляски. Кроме того, коляска-то, быть может, поломана. Тогда тянуть на себе придётся до самого лагеря.
   "Следы!" -- вспомнил я.
   Если уж заяц или суслик какой-то следы на земле оставляет, то тут трава должна быть содрана подчистую.
   Я быстро вернулся к коляске, попутно отмечая на земле вдавленный рисунок собственных подошв. Я быстро нашёл и неглубокую колею, которую оставила коляска, виляя между стволов. Но дальше дело встало. Ни в одну сторону от коляски не уходила траншея, дающая знать: вот оно -- волочащееся по земле тело. Получалось, будто птица какая загадочная когтями хватанула пацан,а и в небо!
   Ещё немного потоптавшись и поломав голову над загадкой, ответ для которой никак не находился, я в быстром темпе почапал к лагерю.
  
   "Палыч или Саныч?" -- скрипели мозги, выбирая, в чью сторону направить ноги.
   Вспомнив, как директор безжалостно швырнул нашего Кабанчика, я подумал, что Санычу доложить будет правильнее. А уж он с Ефимом Павловичем решит, кого направить на розыски.
   -- И что? -- пожал плечами наш вожатый, выслушав мой сбивчивый рассказ. -- Из-за пустой коляски гнать народ на поиски.
   -- А вы проверьте, -- настаивал я. -- Вот прямо сейчас давайте сходим в старший отряд. Там же остались кенты, которых в поход не взяли. Посмотрим, с ними ли тот парень, что на коляске раскатывает.
   -- А если не с ними? -- ехидно спросил Сан Саныч. -- Ты можешь допустить, что парень этот разболелся. А так как медпункта нам не полагается, его просто забрали на лечение в город. Поверь, о любом из вас есть кому позаботиться.
   -- Но коляска! -- я отказывался быть мерилом спокойствия, как этот невозмутимый противный Сан Саныч. -- Там же коляска валяется!
   -- Значит, за ним приехали с новой коляской, -- пожал плечами вожатый. -- А эту бросили, как мусор. Зачем в город везти, если она уже не нужна?
   Я смотрел на него, не отрываясь. Я просто не знал, что ещё добавить. Но и оставить всё просто так почему-то не мог.
   Он тоже смотрел на меня. Пристально и недовольно.
   -- Ну, всё понятно? -- наконец, кивнул он. -- Ещё вопросы остались?
   Мои глаза продолжали его буровить. А он пожал плечами и лениво двинулся вдоль по аллее. Для него вопрос теперь был закрыт.
   Я пялился ему вслед. Я всё думал, почему они, здешние взрослые, так себя ведут? Перед ними ставишь проблему. Так будь мужиком, решай её! Однако нет! Выясняется, никакой проблемы не существует. Это ты сам не знаешь, чего хочешь. Ты сам виноват в том, что тебе постоянно чего-то не хватает. А у нормальных людей и без тебя дел на миллион. Нормальные люди разворачиваются и уходят. Они будто отгораживаются от тебя. Словно выжидают в стороне чего-то. Быть может, когда ты успокоишься и перестанешь ныть. А может, когда ты вообще сдохнешь.
   Опустевшая опрокинутая коляска то и дело вставала перед глазами.
  
   Перед ужином выяснилось, что из нашей комнатухи исчез Гоха. Сидел, клеил себе домики из цветной бумаги. Потом его видели сидящим на крыльце. А после не видели. На обеде никто особо не волновался. Ну, опоздал человек, что такого? Может, он вообще обед решил пропустить.
   Теперь мы сидели и смотрели на пустое место. И беспокоились. До тревожной липкой противной дрожи.
   Все беспокоились. Кроме Сан Саныча, который выдвинул версию, аналогичную дневной: про то, что его, как и колясочника, забрали родственники.
   -- Да никто не приезжал за Гохой, -- настаивал я. -- Вчера, на построении, он брякнул, что живёт втроём -- с родителями, а те в Испанию вот-вот должны укатить на целый месяц. Так что его некому забирать.
   -- Уверен, Шепелев просто отправился домой, -- с нажимом сказал Сан Саныч. -- В первый же вечер начал приставать, мол, срочно позвонить надо. Позвонить отсюда невозможно. Вот он и решил нас покинуть.
   -- Но если он не доедет? -- сурово спросил Кабанец. -- Если заблудится?
   -- Почему же? -- искренне удивился вожатый. -- Вы сами видели, до дороги тут рукой подать. Заблудиться практически невозможно. А там поймал попутку, и через четыре часа: "Здравствуй, мама! Я живой!"
   -- А могилы? -- с нажимом спросил Килька. -- Там, в лесу. Вы же сами показывали!
   -- И ты поверил, что они настоящие? -- усмехнулся Сан Саныч.
   В этом все взрослые. Любой факт выгнут в свою пользу. Сначала заставят тебя истово верить во всякую чепуху, а потом над твоей же верой жёстко насмеются.
   Ужин закончился, началось вечернее построение. Начальство зачитывало план на завтра. Всё, как обычно: подъём, завтрак, поделки из шишек.
   Но ведь это всё неправильно, когда исчезли люди!
   -- После обеда футбольный матч между палатами младшего отряда, -- заунывно продолжил Палыч.
   Я не понимал только одного. Как можно преспокойно читать план следующего дня, когда в строю недостаёт тех, за кого ты отвечаешь? Будто ничего и не случилось.
   Вот это несоответствие меня сильно напрягало. По-нормальному, мы сейчас должны выстроиться поисковой цепочкой и прочёсывать лес в надежде разыскать пропавших. Ефим Павлович же должен был телефон обрывать, призывая сюда МЧС, полицию, врачей... Да кого угодно! Да всех, кто должен быстро реагировать, когда раздастся призыв "Пропали дети!!!"
   Вспомнились статьи о заблудившихся в лесу. Их искали всей деревней или посёлком. Даже вертолёты над лесом летали. Нам тоже не помешал хотя бы один вертолёт.
   В голове ясно представилась картинка, как я лечу над верхушками леса. Лоб прижат к выгнутому чуть мутноватому иллюминатору. Глаза зорко шарят по зелени, надеясь среди неё увидеть яркую одежду потеряшек.
   Тут в приятный рокот вертолётных двигателей вклинился посторонний звук. Картинка померкла, рокот вертолёта рассеялся, а звук остался. Это сопел Килька. Вид у него был из разряда "Сейчас урыдаюсь".
   -- Не ной, -- строго пресёк я возможное выпадение осадков. -- О доме вспомнил, да? Нам продержаться-то до конца смены всего две с половиной недели. Ну, чуть больше.
   -- Я не потому, что лагерь, -- со всей серьёзностью признался Килька. -- Я только подумал, что, может, вот так же пропаду. А всё пойдёт дальше. Будто я и не терялся. Будто меня и не было. Никогда не было.
   Я похлопал его по плечу, чтобы чуток приободрить. Но у меня самого по телу от его слов поползли очень нехорошие мурашки.
  

Глава 7

Встреча у моста

  
   "Четвёртый день, -- с тоской размышлял я, закидывая в рот перепревшую перловую кашу. -- Только лишь четвёртый. Да тут за три недели с тоски помереть несложно. Скорее бы Лёнька вернулся, что ли".
   Вернётся Лёнька, жизнь мигом перестанет казаться скучной. Вот только когда он вернётся? За горестными раздумьями я пропустил момент, когда возле стола возник как всегда бодрый и молодцеватый Сан Саныч.
   -- Тебе дежурить, -- кивнул он в мою сторону. -- Остальные, как закончите приём пищи, все со мной.
   -- Опять поделки лепить, не? -- пронизываясь недовольством, спросил Кабанец.
   -- Займёмся физическим трудом, -- Сан Саныч шпарил фразами, будто газету зачитывал. -- У сарая возьмёте две доски. Я выдам молоток и гвозди. Кое-где забор подправить надо.
   При слове "молоток" я вздрогнул. При слове "забор" напрягся.
   А ну как всю шарагу нашу поведут к Осеннему Углу?
   Но команда двинулась куда-то за спальные корпуса. Прижавшись к дверному косяку выхода из обеденного зала, я следил, как Жорыч и Килька утаскивают две положенные друг на друга доски, сгибаясь от тяжести. А рядом, как командир, вышагивает Кабанец, сжимая рукоять молотка. Доски ему, видать, таскать не положено. Сан Саныч держался позади, соблюдая дистанцию. Он словно был оторван от этой маленькой компании, но держал их на невидимом поводке. Хозяин зверинца, выведший питомцев на прогулку.
   Возвращение в полном одиночестве к корпусу мне даже чем-то понравилось. Сначала я думал, что мне не повезло с дежурством. А вышло наоборот. Всё равно очередь убираться меня бы настигла. Но сегодня вспахивали все. И, не достанься мне дежурство, волок бы я сейчас тяжеленные доски. А их ведь потом ещё куда-то приколачивать надо.
   Интересно, если отодрать доску у забора, за которым Осенний Угол, можно ли будет пролезть в жёлтое царство?
   В корпусе никого не оказалось, кроме светловолосого пацанчика, которому приклеили прозвище Крысь. Того самого, с кем я взирал на таинственного великана, прячущегося в листве. Эту же тёмную массу я видел ночью с Кабанцом. И, наверное, вчера в лесу. Кто оно, это таинственное лесное чудище?
   Крысь скорострельно домывал свою палату, а потом, выплеснув возле крыльца грязную коричневую воду из царапанного помятого ведра, быстро куда-то свинтил. Может, опасался, что я его припрягу на свою территорию? Но я особо не расстроился, что остался в одиночестве. Хуже нет, чем убираться под взглядами зрителей: "Вон там не домыл. Здесь протри лучше. Сам разве не видишь, что мусор остался..."
   И ещё сто тысяч пятьсот всяческих замечаний.
   Вот что меня дико бесит дома, так это уборка. Я должен мыть свою комнату не реже раза в неделю. И чистить все ковры и дорожки. Вроде всё вымыл до блеска. Вроде дорожки чистейшие до невозможности... Нет же, придут, глазища вылупят и обязательно отыщут недостатки. А ты стой, слушай и переделывай. Ещё хуже, если демонстративно включат ревущий пылесосище и прочистят ковёр повторно. Мол, глянь, вот теперь на нём, действительно, ни соринки.
   Впрочем, здесь неизвестно ещё лучше ли чем...
   С Саныча станется покритиковать. Надо закончить со всем побыстрее и тоже затеряться до обеда. А там народ наследит, нового мусора накидает. Поди докажи, что это я плохо убрался.
   Кряхтя, я выволок из хозяйственного закутка ведро и длинную швабру, нижнюю перекладину которой обмотали старой серой и донельзя разлохмаченной тряпкой. То ли холщовый мешок, то ли чей-то рваный и грязный свитер. Кряхтел я не от тяжести, а от огорчения. Нельзя сказать, что ремонт забора, куда увели остальных, был чем-то желанным. Но всё же теперь мне казалось, что с забором возиться не так тяжко, как мыть полы.
  
   Я сбегал с ведром к жестяному корыту, над которым протянулась вереница водопроводных кранов. Струя с радостным грохотом долбанула по дну ведра, быстро наполнив его до краёв.
   "Здравствуй, речка, здравствуй, лес, мы попали в край чудес, здравствуй, лагерь пионерский, хорошо живётся здесь, -- насвистывал я неведомо где подслушанную песенку, а заканчивал, не сбивая общий мотив, уже на иностранном. -- O-o-oh, got a one way ticket to the blues".
   Немного повеселев, я окунул швабру в ведро и плюхнул её на пол, где мигом разлилась громаднющая лужа. Так не пойдёт. Так лишь грязь по полу размажешь. Теперь предстояло лужу собрать и ухнуть обратно в ведро, для чего следовало старательно отжать тряпку. Этим я и занялся. Но тут же оцарапал палец.
   Как будто тупая игла проткнула. Глянь, а в тряпке блестит что-то. Я поковырялся и замок-молнию обнаружил. Шипом от бегунка и накололся. Замок заело, в другое время выбросил бы тряпку, но сейчас настолько пол не хотелось мыть, что сел на табурет и начал дёргать в разные стороны. Постепенно расковырял дырочку, а в неё серый угол какой-то просунулся. Тут я уже не вытерпел, выдрал молнию с корнем. Оказалось, что в маленьком кармашке прятался обычный почтовый пластиковый пакет. Весь мятый-перемятый. Наверху следы от марок, содранных влагой да постоянным возюканьем по полу. Внизу адрес синей ручкой прописан, да только ему тоже не поздоровилось: не разобрать ни слова. Пакет заклеен. Внутри шуршит что-то. Торопливые пальцы лихорадочно отодрали протестующий клапан, безбожно уродуя конверт, и вытянули бумажный исписанный лист. Письмо чьё-то. Тут я уже про уборку и вовсе забыл.
   "У нас из палаты осталось двое. Я да Артур с Крохалевки. Помните, я писал о нём. Ну, это неважно. Говорят, ребята просто разбежались по домам. Здесь очень невесело. Я тоже хотел убежать. Но вы перед отъездом сказали, что если я вернусь раньше, то будут проблемы. Я не хочу, чтобы у вас там были проблемы. Мама, папа, я дотерплю. Тут осталось-то всего лишь дожить до середины июля. Хотя уже считаю даже не дни и часы, а почти что минуты. Ещё здесь..."
   И оборвано вместо новой строки. Часть листа размокла и в кашу бумажную превратилась. Даже непонятно, как это обрывок уцелел. Ни имени не узнать. Ничего. Только одно тревожно. Значит, тут и до нас кто-то был. И всё шло по тем же правилам. День за день пацанов становилось всё меньше. А оставшимся тоже говорили, что потеряшки просто дали дёру, ибо слабаки. Холодок продирал от шальной мысли: а дожил ли автор письма до середины июля? Дожил ли тут хоть кто-то до закрытия лагеря? Уехал ли обратно? А если нет? А если тут бесследно исчезают дети, то зачем привезли сюда нас?
  
   Во мне внезапно запульсировала тревога. И даже не от письма. Кто-то был здесь. Не в палате, но рядом. Я заозирался. И замер. Потому что увидел...
   На подоконник падала тень. Кто-то громадный стоял снаружи, возле окна, там, где я не мог его углядеть.
   Огромная тёмная фигура внезапно закрыла проём окна. На фоне света её невозможно было описать. Так, тёмная масса громадного роста. Не из нашего отряда. И не из старшего. Не вожатый и не начальник. Вот не было таких громадин среди лагерной компании. Если бы я не увидел зловещую тень заранее, сейчас бы остолбенел. Да только я уже был готов к чему-то нехорошему. Поэтому мигом выпрыгнул в коридор, прогрохотал по ступенькам и сиганул вдоль по главной аллее.
   Как назло, никого повстречать мне не довелось. Сопелка с таким усердием всасывала воздух и вышвыривала его обратно, что я ничего слыхал кроме своего сбивчивого дыхания. Нёсся ли за мной тёмный незнакомец? Или я в одиночку шпарил по лагерю? Некому было подсказать.
   Меня вынесло к главным воротам. На удивление, они были открыты. Словно старший отряд только-только ушёл в поход. Где-то далеко раздавался стук молотка. Команда нашей палаты ремонтировала забор. И я подумал, что навру про дежурство. Скажу, что вымыл всё-всё-всё, только бы сейчас стоять вместе с ними. По возвращении в корпус придумаю правдивую версию. Я был готов на всё, что угодно, только бы не оставаться в одиночестве, когда рядом вот-вот может объявиться Чёрная Гора.
   Или плюнуть на всё и дерануть сквозь лес на шоссе? Поймать попутку... В конце концов, скажите вы мне, вот что я потерял в этом месте такое, что бы могло меня заставить тут держаться до конца смены?
   И ещё письмо это...
   Повторяя про себя чужие строчки, я чуял, как по мне скользит нехороший такой холодок. А ноги уже шагали по дороге прочь от лагеря.
  
   Накрапывал мелкий дождик. Дорога пустовала. Я уже не сомневался, что без приключений доберусь до шоссе. И начинали подниматься тревоги иного плана. Там-то дома что меня ждало? Вряд ли четыре дня -- достаточный срок, чтобы забыть о молотке. Лёнька уверял, что есть выход. Что его обязательно найдут. Но не стоит ли мне всё же потерпеть до окончания смены?
   Скорость замедлялась, а потом я вообще остановился, завидев серебристую коробочку, которой ну вот никак не могло просто так лежать на лесной дороге.
   Прямо по центру, на самом видном месте, валялся Айфон.
   Яркий, красочный, манящий. В серебристом корпусе.
   Не будь сегодня утром той страшной тени, я не увидел бы причин, мешающих забрать мне чудо технической мысли в личное пользование. Пусть сейчас нет ни доступа в сеть, ни возможности звякнуть по любому из номеров, копошащихся в памяти.
   Но именно сейчас дорогущий аппарат выглядел ловушкой. Тем самым червячком, под которым прячется жестокий негнущийся крючок.
   Я не хотел заглатывать наживку, чтобы потом неведомое создание выволакивало меня в неизведанное пространство. Я не хотел даже приближаться к айфону.
   Медленно развернувшись, я побрёл обратно в лагерь. Почему-то айфон меня пугал даже сильнее, чем встреча с Тёмным Страшилой.
   Возле корпуса никого не наблюдалось. Остановившись загодя, я ждал, чувствуя, как тревога нарастает. Постепенно меня начала бить нервная дрожь. Стоило разыскать наших. Но для этого надо было пройти невдалеке от корпуса или снова описывать гигантскую петлю. И я почему-то отправился в Осенний Угол.
  
   Пространство меж двух заборов постепенно сужалось. Накинь на него крышу, и оно превратится в тоннель, а я стану поездом. Локомотивом, бегущим по рельсам, где нет обратного пути. И нет пути вперёд, потому что прямо по курсу меня поджидает тупик: суровые ворота с крепким замком.
   У ворот я и остановился, задумчиво разглядывая самый низ. Замок сбить невозможно. Вырвать доску затруднительно. Но кто мешает сотворить небольшой подкоп?
   Идея казалось заманчивой. Тем более, занять себя нечем. Отыскав обломок толстой крепкой ветки, я превратился в землекопа, радуясь, что комки чернозёма, перемешанные с песком, поддаются легко, и работа много времени не займёт. Когда подкоп был готов, я красивой дугой запустил обломок через острый верх забора, что торчал слева. Полёт выдался недолгим. Обломок отскочил обратно и безвольно плюхнулся шагах в пяти от меня. Невидимая преграда никуда не делась. Она не пропускала ни камни, ни дерево.
   Сюда бы нашу физичку! Пусть бы растолковала мне, что и как. И доску сюда школьную, чтобы было где рисовать векторы сил, действующих на невидимой границе, и подписывать их буквами F, s, g и прочей латиницей. Посмотрим, удалось бы ей получить пятёрку в этом Богом забытом месте.
   За забором простирались тайные земли, куда не было хода. Terra Incognita, где привычные законы не действовали. Жёлтые деревья словно источали холод, и я поёжился. Но под боком теперь имелся короткий путь в запретную зону.
   Чуть слышно пыхтя от волнения, я сполз в песчаную ложбинку. Поработал я неплохо. Щель расширилась до пределов, в которые вполне можно протиснуться. Прохладный низ ворот почесал мне спину. Главное, не застрять! Крутанувшись змеёй, тело вывалилось с той стороны.
   Я перешёл границу!
   Я оказался в тайной стране раньше, чем Лёнька!
   В этот самый миг что-то неведомое из пустоты мягко, но очень сильно толкнуло меня обратно. Абсолютно того не желая, я свалился в ложбинку и выкатился из-под ворот снова на территории ненавистного лагеря. Я лежал в великой печали, чувствуя, как пара острых камней неласково колет бок.
   С тихим шорохом выкопанный песок медленно осыпался в ложбинку, закрывая проход в неведомое.
   И хотелось плакать от какого-то невыносимого бессилия.
  
   Мне было тогда лет пять или шесть. Я точно помнил, что это было до школы. Мы шли между серым кирпичным домом и решётчатым забором детского сада. На мне была любимая футболка с автомобилем и новёхонькие шорты. Одной рукой я помахивал красным пластмассовым ведёрком, в котором громыхал исцарапанный совок. Вторая рука покоилась в тёплых пальцах мамы. Но внезапно выскользнула. В тот миг я запнулся и упал на колено, больно его ободрав. И как же хотелось плакать. Слёзы уже стояли в глазах. Стон уже рвался наружу.
   Но я смотрел на маму. А мама смотрела на меня.
   И на её лице я читал величайшее беспокойство. Словно весь мир стоял на грани катастрофы. Словно вселенная должна развалиться на части и бесследно исчезнуть. Никогда я не видел, чтобы маму что-то так тревожило.
   Мне было лет пять. Или шесть. Но уже тогда я понял, что если сейчас разревусь, то мир рухнет, а вселенная исчезнет. Замечательный день оборвётся, и летящее чувство совместной прогулки растает, как тают в апреле грязные одряхлевшие сугробы.
   Слёзы так и остались в глазах. И мама вдруг улыбнулась. И я улыбнулся навстречу. И почему-то плакать совершенно расхотелось. И даже колено внезапно болеть перестало. Так, ерундовое покалывание, да пара капель крови из пустяковой царапины.
   День остался праздничным и безмятежным, потому что я тогда не заплакал.
  
   Конечно же, я не заплакал и сейчас. Просто потому, что мне вдруг показалось, что рядом стоит Лёнька. И смотрит на меня точно так же. Будто на мир грозит обрушиться катастрофа. Или наступил конец света.
   Отлежавшись и успокоившись, я поднялся. Ноги немного дрожали, будто я пробежал километров пять без передышки. А вот дыхалка оставалась на диво спокойной.
   Что же мешало мне пролезть на ту сторону?
   "Пока можно лишь шагнуть в лагерь ОТТУДА, -- сказал чёртик внутри меня. -- Жди, когда движение станет двусторонним".
   И фраза, придуманная мной (ведь не живёт же, в самом деле, внутри меня проказливый чёртик, почему-то подействовала благотворно).
   Я не мог пролезть туда. Что-то не складывалось. Но не факт, что завтра всё останется прежним. Вдруг невидимая преграда исчезнет.
   "Не исчезнет", -- прозвучало внутри.
   "Почему?" -- спросил я себя. Или чёртика. Неважно кого. Мне просто нужен был ответ.
   "Потому что врата пропускают тех, кто имеет цель".
   Всё же чёртик? Или я сам придумываю причины и складываю из них ответы?
   Издалека раздались голоса. Народ, неспешно собираясь парами или тройками, топал от корпусов к столовой. В животе призывно забурчало, и я торопливо почапал на обед.
  
   На обеде народ оживлённо вспоминал, как Килька долбанул по пальцу молотком. Неудача не смущала даже Кильку, и вся троица добродушно ржала над происшествием. У меня же смеяться не получалось. Рассказывать им о тёмной фигуре? Кабанец поверит, но виду не покажет. К тому же, Большой Башка мог подумать, что мне плевать на его запрет трепаться о ночных событиях. Я как-то отдалялся от компахи, выпадал из команды, становился если и не посторонним, то блёклой безмолвной тенью. Стоило ли удивляться, что я раньше всех выскользнул из-за стола, поспешил в корпус, зашвырнул ведро и швабру в хозяйственный закуток (а то, глядишь, и дежурство бы не зачли) и поспешил в лес, где благополучно проспал без снов и забот. Поначалу я думал, что в лесу опаснее. Но теперь, когда загадочный великан пробрался в лагерь, мне казалось, что он подстерегает меня за любым углом.
   Кто он?
   Снежный человек?
   Но снежный человек живёт в горах, а отсюда до Уральских гор ехать и ехать. К тому же о том, что в Уральских горах проживает племя снежных людей, я никогда и не слыхивал.
   Я даже не заметил, как заснул в пелене этих странных размышлений. А когда проснулся, серое покрывало облаков бесследно исчезло. Весёлое солнце беспечно лучилось и начинало клониться к закату. Волшебное время, когда день уже уходит, а вечер ещё не наступил.
  
   Места тут были такие, что незнакомыми не назвать. Вот здесь мы шастали с Лёнькой. А неподалёку Жорыч собирал шишки для конкурса. Тут где-то должен быть пруд. И в самом деле, меж высоченных сосновых стволов, что-то призывно блеснуло. Пруд. И мостик над ним, выгнувшийся невысокой аркой, в тени которой прятались распластавшиеся по воде листья неведомых мне растений. На мосту кто-то стоял. От незнакомца я бы тихо слинял и отсиделся у лагерных ворот до того, как народ потянется на ужин. Я испугался бы любого.
   Но не любую.
   Нет, если бы там стояла взрослая тётка, я бы и её обошёл стороной. Или если бы на мостике, беспечно болтая ногами, сидела бы малышка-дошкольница. Неведомое дитя напугало бы меня даже сильнее взрослой женщины, ибо за сотни километров от города малютки по лесным дорогам в одиночестве не бродят.
   Но на мостике стояла тонюсенькая девчонка одних со мной лет. Где-то чуть повыше меня. Закатное солнце пробивалось лучами сквозь лесную чащу и падало кровавыми бликами на застывшую гладь пруда. А мостик находился в тени. И он сам, и всё на нём было каким-то сизо-серым, как фрагмент древней киноленты. Но девчонка была цветной. Потёртые голубые джинсы. Белые кроссовки. Жёлтая футболка, на которой зигзагом пропечатали иностранную надпись. И городская одежда на ней почему-то казалась высшей степенью доверия, которое я мог оказать неведомой гостье здешних мест.
   Но вместе с тем, она выглядела так, будто всё здесь было ей донельзя знакомым и родным. У меня даже в голове зазвучало школьно-забытое: "Ко мне, мой младенец; в дуброве моей узнаешь прекрасных моих дочерей. При месяце будут играть и летать, играя, летая, тебя усыплять". О вампирах я подумал уже потом.
  
   Когда я вступил на мост, доски негодующе скрипнули. Девчонка очнулась и посмотрела на меня. Дивные синие глаза. Волосами цвета спелой пшеницы играли порывы несмелого ветерка.
   -- Ты ведь тоже из лагеря? -- спросила она, вглядываясь в меня и, одновременно, сквозь меня, словно рентгеновский аппарат.
   -- Конечно! -- немедленно согласился я. -- Моё имя -- Дима. А тебя как зовут?
   Она могла скривиться и выдать нечто вроде: "Меня не зовут. Я прихожу сама". Но она просто сказала:
   -- Маша.
   -- Но я не видел в лагере девчачьих корпусов, -- выпалил я.
   А в памяти возник и никуда не исчезал пейзаж с заброшенным домом. Куда как бы нельзя. И куда меня ненавязчиво подталкивали. Может, она живёт в нём? Но что делать такой девчонке в покинутом корпусе?
   Нет, определённо "One Way Ticket" к ней отношения не имел.
   -- У нас разные лагеря, -- вдруг улыбнулась она, и красиво взмахнули пушистые ресницы над её колдовскими глазами цвета густого предгрозового неба.
   -- Наверное, -- тупо сказал я.
   И ждал, когда ресницы вспорхнут снова.
   -- Тебя не станут ждать? -- внезапно озаботилась она.
   Я счастливо замотал головой. В обычном лагере за шастанье вне территории мне грозила бы грандиозная головомойка. Но "One Way Ticket" -- совсем другое дело. Если меня не увидят в палате, все просто подумают, что я исчез. Как и все остальные. Те, кто пропал до меня. Я даже не думал, что зловещая реальность могла таить в себе некоторые преимущества.
   "Разве что Лёнька, -- подумалось мне. -- Только бы он, если старшие вернулись, не попёрся меня разыскивать!"
   -- А у вас там разрешается шастать после отбоя? -- спросил я, прогоняя мысль о Лёньке.
   -- Нам ещё рано спать, -- рассмеялась она.
   Звонко. Заливисто. Волшебно. Словно пронеслась по лесу мелодия магических колокольчиков.
   -- Хотя отбой не за горами, -- тут же посерьёзнела она.
   А мне казалось, что отголоски её смеха весёлыми пташками эха расплескались по всей округе. Я ловил эти магические звуки и не придал значения её словам. Действительно, если солнце идёт к закату, значит, скоро отбой. Хотя перед ним ещё должен быть ужин. Интересно, их тоже кормят подгорелой кашей? Или в девчоночьем лагере положены всяческие деликатесы?
   Но уточнять это почему-то казалось мне невежливым. Мостик окутало молчание.
  
   -- А когда у вас там, в лагере, подъём? -- спросил я.
   Вопрос был тупым. Но мяться в молчании казалось ещё тупее.
   -- Мы долго спим, -- рассмеялась она. -- Мы просыпаемся лишь на молодую Луну. Если точнее, то в первую четверть лунного месяца.
   Как-то оба мы вместе взглянули на Луну. Но в разные стороны. Я вперился в небо, где ночным светилом завис громадный каменный шар, несущийся в безвоздушном пространстве, отсюда казавшийся милым серебристым фонариком на фоне едва начинавшего темнеть неба. Маша опустила взгляд на зеркало воды, где отражалась та же Луна. Тот же фонарик. Только мягко покачивающийся на ряби озера.
   Обе Луны, ещё недавно представавшие в виде тонкой скобочки месяца, теперь заметно поправились, но до сверкающего идеального шара ещё далековато. Луна скорее походила на букву "О", левая половина которой таинственно истончалась.
   Озеро вело себя странно. Оно колыхалось. Невысокие волны перебегали от берега к берегу. Причём, в разных направлениях. Где-то булькало, и на поверхность вырывались громадные пузыри.
   -- Водяной гневается, -- тихо пояснила Маша.
   В моём представлении водяной чем-то напоминал грустное создание из мульта "Летучий корабль". Круглоглазый. Со странной улыбкой. Чем-то схожий с рыбой и с болотной корягой. Но бояться его не стоит. Такой сначала споёт, а потом подарит ящик инструментов. Или ещё что-нибудь волшебное.
   -- В здешних местах его зовут Ва-Куль, -- добавила Маша.
   И картинка из мультфильма сразу погасла. Имя звучало недобро. Его хозяин не будет петь. И от него не стоит ждать подарков.
   -- Сегодня он поспокойнее, -- сказала Машуня. Сказала деловито, будто познакомилась с Водяным тысячу лет назад и хотя бы раз в месяц забегала к нему в подводное царство.
   -- А чего ему гневаться? -- пожал плечами я.
   Словно говоря, раз уж ты придумываешь сказку, рассказывай! Рассказывай её поскорее! Верь мне, более благодарного слушателя в округе не найти.
   -- Потому что мы никогда не будем ему принадлежать, -- на полном серьёзе сказала Маша. -- Мы с тобой каждый в своём лагере. А у водяного свой.
   -- Туда отправляют юных аквалангистов? -- не утерпел я. -- Или водолазов? Выдают ласты или даже скафандры...
   -- Туда отправляли, -- кивнула Маша, не дослушав меня. -- Но тем, кто туда уходил, скафандры не нужны.
   Выглядело глупо. Но историю придумывала она. Я стараюсь не мешать, когда кто-то придумывает истории. Можно спугнуть рождающуюся сказку одной неловкой фразой. А сказки от такой девчонки я готов слушать вечно. Я парил на крыльях, оставаясь на рассохшихся досочках моста. Я был счастлив, как никогда. Я даже не думал, что могу быть счастлив, с той самой минуты, когда чуть было не швырнул молоток в батяню.
   -- Пошли на берег, -- предложила Маша и зябко поёжилась. -- Становится холодно.
   Сходя с мостка, я обернулся. Волны вскипали недалеко от нас, будто здесь был не пруд, а аквариум, в котором трудолюбиво фурычил компрессор. И я представил этот компрессор размером с трансформаторную будку. А рядом с ним цепочку корпусов. Из окон смотрели лупоглазые, словно лягухи, мальчишки. И кто-то в скафандре задумчиво сидел на крыльце.
   Мы шли по берегу.
   -- А кроме водяного тут кто ещё водится? -- я хотел подвести разговор к лесному великану, но опасался испугать девчонку. Рядом со мной она не должна бояться.
   Машенция изящно ткнула в сторону груды высоких рыжих валунов, над которыми высился древесный ствол.
   -- Это бук или вяз? -- спросил я, уже видя, что листья на нём явно не дубовые.
   Свет падал хитро. Казалось, что складки коры образуют грубое лицо, застывшее в усталой, но жестокой гримасе.
   -- Это Пам. Он долго без дела, поэтому его опасаться не стоит, -- негромко продолжила Машуня. -- Его зона ответственности давно в прошлом.
   Тогда я увидел, что рыжие валуны -- это вовсе не обыкновенные камни. Это развалины зданий из красного кирпича.
   Неужто лагерь?
   Только давно разрушенный?
   Девчонку тоже околдовал лес. Как и Лёньку. Но Лёнька оставался самым реальным челом, даже вещая о следах и деревьях. Эта же складывала лесные сказки.
  
   -- Мне надо знать, кто смотрит за твоим лагерем, -- внезапно сказала Маша.
   -- Да легко! -- мигом ответил я. -- Начальника звать Ефимом Павловичем. Мы его для краткости "Палыч" кличем.
   -- Нет-нет, -- со странной улыбкой покачала головой Машутка. -- Начальник просто исполняет обязанности. Смотрит другой.
   -- И как я выясню, кто это? -- пожал я плечами. -- У вожатых поспрашивать?
   -- Они не скажут, -- замотала голова Машуни, а прелестные волосы взметнулись и красиво опали на плечи. -- Никто не скажет. Тех, кто могли сказать, уже давно нет. Ищи то, что от них осталось.
   -- Где искать? -- тупо спросил я.
   -- Там, где никто не живёт, -- был мне ответ.
   В травяной поросли, средь которой светлели бутоны цветов, вилась узенькая тропка. Маша следовала по ней странным способом, ставя каждый следующий шаг в прямую линию от предыдущего. Казалось, она не задевала ни стебелька по бокам от тропы. Мне думалось, протяни над пропастью паутинку, и Маша легко перейдёт над пустотой, заполненной смертью.
   -- А за твоим лагерем кто смотрит? -- сказал я, чтобы оборвать молчание.
   Она ответила коротко. Слово прозвучало странно. Мне послышалось что-то вроде "Йома", но я не был уверен. Я не хотел выглядеть дураком, поэтому кивнул, изображая, что всё понял. Потом я долго жалел, что не переспросил, не обратился за разъяснениями. Может, это во многом помогло бы мне в будущих вылазках. Но я не думал о будущем. Мне хватало настоящего. Я забыл о прошлом. Даже о Лёньке. Я не хотел заглядывать в грядущее. Мне просто хотелось, чтобы солнце остановилось, а наша прогулка по лесу не закончилась бы никогда.
  
   Солнце сверкало над миром, но в лесной чаще властвовали сумеречные тени. Спицы лучей красиво падали во тьму.
   -- Дай мне свой телефон! -- попросил я.
   Нас удивление быстро её рука скользнула в карман джинсов и вытащила аппарат. Древний -- даже дисплей не цветной. И мёртвый -- потому что экран не светился.
   -- Зачем он тебе здесь? -- удивилась Машуня.
   -- Да не, -- рассмеялся я. -- Не сам телефон, а его номер. В город вернёмся, я тебе там позвоню. Встретимся. Сходим куда-нибудь.
   А внутри я чуть ли не молился, чтобы она мне не отказала.
   Она называла цифры, и комбинация легко падала в извилины моего мозга. Всё просто, кроме кода оператора три восьмёрки, две шестёрки, а между ними пять и девять.
   -- Я тебе сразу-сразу позвоню, -- пообещал я. -- Как смена закончится.
   -- Ты думаешь, она закончится? -- теперь Машутка удивилась ещё сильнее, а потом вдруг как-то успокоилась. -- Ах, да... Ты же сам сказал, что недавно приехал.
   -- Конечно, закончится, -- с непреклонной уверенностью сказал я. -- Правда, ждать ещё долго. Но если считать в днях, то почти пустяк.
   Она не ответила. Она словно и не слушала меня сейчас. Она выглядела так, будто живёт в одном-единственном дне, который никогда не кончается.
   -- А когда твоей смене финиш? -- спросил я, чтобы не молчать.
   -- Нескоро, -- улыбнулась Машуня, но я видел, что улыбка выдалась кривой. -- Ворота заперты крепко. Провода натянуты туго. Мы уедем. Мы уплывём. Или улетим. Но не сейчас. Однажды. При голубой Луне.
   -- Никогда не видел, чтобы Луна была голубой, -- пожал плечами я. -- Разве что песня есть такая.
   Теперь Машенция рассмеялась. Заливисто. Уже по-настоящему. Мне удалось её сильно развеселить. И снова будто звенели волшебные колокольчики, от звука которых внутри сладко, колко и холодно.
   -- Это просто поговорка, -- внезапно посерьезнев, сказала она. -- Не знаком с выражением "Once in a Blue Moon"?
   Я просто замотал головой, подтверждая, что мы вторглись на территорию неизвестной мне темы.
   -- В русском языке о том же самом говорят "После дождичка в четверг".
   -- Но сегодня четверг! -- вдруг вспомнил я. -- И сегодня был дождь! Вот как раз сейчас и есть то самое "После дождичка в четверг".
   -- Поэтому я здесь, -- кивнула Машуня. -- Но сегодня нет голубой луны. Сегодня ворота закроются. Сегодня провод не оборвёшь.
   Она словно подлавливала меня на чём-то. Словно я уже что-то знаю важное. Такое, что её слова сразу наполнились смыслом.
   Но я ничего не понимал.
   Однако это ни грамма не портило впечатления от встречи с ней. Девочки-загадки невероятно притягательны. Хотелось, чтобы и я предстал перед ней эдаким кладезем мрачных тайн. Впрочем, я ведь тоже жил в странном лагере. И в нём тоже происходили неведомые дела. Дела, не поддающиеся объяснению. Маша вела себя так, будто знала обо всех этих делах всё, что только можно. И будто думала, что моя осведомлённость не меньше.
   Мне бы спросить. Но кладезь тайн не задаёт идиотские вопросы. Впрочем, уже тогда кладезь тайн подозревает, что никаких тайн в нём не имеется. Но жаждет, чтобы девочка-загадка это не раскусила.
  
   Может, мы говорили о чём-то ещё. О милых пустяках, которые потом и не вспомнить. Потому что важны не слова. Важно ощущение от встречи. Чувство, как к другому человеку тебя привязывают нити. Сначала нити, но тебе хочется, чтобы они обернулись цепочкой, которую не в силах оборвать никто на всём белом свете. Правда, потом понимаешь, что никакой цепочки нет. Когда видишь, что Маша уже в отдалении.
   -- Мне пора, -- последние её слова того чарующего дня.
   Она уходила, ускользала, уплывала.
   -- Я приду сюда завтра! -- суматошно вырвалось изо рта. -- В это же время.
   Она даже не повернулась. Не замедлила шаг. Она отдалялась, и между нами вырастала прозрачная невидимая стена, поглотившая мой выкрик. А я чувствовал себя так, будто провожаю большой корабль, на котором уплывает в неведомые дали кто-то, очень для меня значимый. Или стою на перроне, с которого вот-вот отчалит поезд, из которого уже вышли все провожающие.
   Миг, и светлая фигурка затерялась в лесных тенях.
   Стоило броситься за ней?
   Если так, почему она не позвала её проводить?
   Быть может, мне запрещено знать, где её лагерь?
   Но я ведь узнаю!
   Быть такого не может, чтобы я да не узнал.
  
   Я шёл обратно, не разбирая дороги. Я не боялся заблудиться. Мне было всё равно. Попутно я отмечал ориентиры, которые могут пригодиться завтра. Когда я вернусь к озеру. Когда на мостик вернётся та, кто сейчас уходит всё дальше и дальше.
   "Ван вэй тикет", -- вспомнилось. И подумалось, что сейчас билет в один конец не в моих руках.
   Тоненькая нить, связующая меня со Счастьем, истончается всё сильнее, превращаясь в паутинку, готовую оборваться.
   "Мы ведь даже не коснулись друг друга, -- с удивлением подумал я. -- Ни разу".
  

Глава 8

У моста на следующий вечер

  
   Сон, приснившийся в ту ночь, стал самым чудесным в моей жизни. Я угодил в городок аттракционов. Но не один. Рядом была Машуня. Странные решётчатые конструкции вздымались над головой, заканчиваясь извилистыми волнами, на которых поблёскивали тоненькие полоски рельсов. Повсюду тянулись нити, на которых сияли разноцветные лампочки. Где-то в стороне раскачивались качели и вращались карусели, но мы шли не к ним. Сквозь деревья виднелся цветастый шатёр. Что скрывал он? Бродячий цирк? Или комнату кривых зеркал? Нам было неинтересно.
   Почему-то, раз за разом, мы шли именно к гигантским волнам, по которым сновали вагончики, где весело верещали счастливчики, которых покручивало и переворачивало. Мы тоже хотели быть там.
   Я отчётливо помню, что каждый раз мы немного задерживались на площадке, дожидаясь очередного состава из сцепленных сидений. Я держал Машуню за руку. Она смотрела на меня задумчивыми счастливыми глазами и загадочно улыбалась. Справа на звёздном небе висел громадный круг Луны. Раз в двадцать больше обычной. По жёлтому шару пробегали приятные голубые сполохи, словно волны тёплого прибоя. Луна не казалась мне страшной. Напротив, я твёрдо верил, что всё так и должно быть. Что мы с Машей просто на далёкой планете. В парке космических аттракционов. И пробудем здесь долго.
   Состав прибывал уже пустым. Будто те, кто сел в него до нас, исчезли по пути. Но нас с Машенцией это ничуть не страшило. Сиденья были двойные. Мы удобно устраивались рядом. Опускали защитную раму, слушая приятный щелчок. И снова моя рука сжимала её пальцы. Или лежала на запястье. Я не помню, как всё было по-настоящему. Но помню само волшебство прикосновения. То, чего не случилось у озера.
   А потом поезд стремительно взмывал к небесам, и нас начинало кружить и вращать во все стороны. И сзади, и спереди кто-то восторженно орал, а мы помалкивали и не теряли прикосновения. Луна возникала то слева, то справа, то ныряла во тьму, будто и не было её никогда. Я посматривал на неё с опаской. Я боялся, что она полностью станет голубой. И тогда Машуня уйдёт.
   Но Луна, невзирая на бирюзовые сполохи, перекрашиваться не желала. И поезд притормаживал, защитные рамы с лязгом откидывались вверх, а мы с Машуней вылезали наружу, чтобы, немного послонявшись по сумрачным тропинкам под разноцветными гирляндами, снова идти на станцию, куда прибудет поезд.
   Я чувствовал себя невероятно счастливым. Говорят, что сны -- наши иные жизни. Если бы так было на самом деле, я бы легко порвал с реальным миром, навсегда оставшись с Машуней в сумеречном парке аттракционов под огромной золотистой Луной, искрящейся голубыми блёстками.
  
   Тем обиднее проснуться и обнаружить себя в ненавистном лагере. Сквозь окно сочился мутный рассвет, а уши немилосердно терзал храп Кабанца. Ещё секунду назад не было на свете человека, радостнее меня, а тут навалилась суровая реальность. И надо в неё вживаться.
   Но не стоило проваливаться в безразмерную тоску. Надо просто дождаться вечера. Просто улизнуть к пруду. Просто снова взойти на скрипучий мостик, где меня ждёт Машуня. Интересно, что снилось ей в эту ночь? В каком парке аттракционов была она? И находился ли я рядом?
   Я и днём словно спал. Проваливался в грёзы. Вспоминал подробности сновидения. Стыдно сказать, даже радовался, что поход старшего отряда затянулся, и Лёнька не возвращается. Я не знал, что делать с Лёнькой, если бы он вернулся. Не тащить же его к мосту. Мост -- место встреч для двоих. И третий там лишний, будь он даже Лёнькой -- самым замечательным парнем на свете.
  
   В этот день мне всё время хотелось что-то совершить. Грандиозное. Несусветное. Подвиг какой-нибудь. Пусть даже самый дурацкий, но подвиг. Чтобы вечером мой разговор начался бы солидным "А знаешь, чего сегодня я..." Ну, и так далее.
   Но какой подвиг совершишь в лагере, где время заполнено нудной пыльной тоской. Саныч, не сводивший с нас глаз, привёл всю палату к маленькому сарайчику позади корпуса старшаков и выволок оттуда рассохшуюся лодку. Он долго и скучно объяснял, как её конопатить. А потом выяснилось, что нет подходящего тряпья.
   -- У повара можно взять драные полотенца, -- сказал Саныч. -- Ну, кто метнётся кабанчиком в столовую?
   Все как-то избегали смотреть на Кабанца, а тот, напротив, сверлил нас злыми взглядами.
   -- Давайте, я, -- пришла мне в голову удачная идея.
   Вот не люблю сидеть на месте, если только не за компом. Люблю двигаться, чтобы всё вокруг как-то менялось.
   Секунду спустя я вылетел из корпуса и быстрым шагом направился к столовой. Но у двухэтажки скорость резко снизилась: к повару идти не хотелось. Желание совершить нечто ирреальное продолжало владеть мной от подошв до кончиков волос.
   Я снова взглянул на угол столовского корпуса, за который никогда не забирался. Что кроется там? Почему ночью, когда я пробирался вдоль задней стены столовой вместе с Большим Башкой, ни он, ни я так и не заглянули за этот дьявольский угол? И в этот момент, среди белого дня, я не горел желанием туда соваться. Ничего подозрительного. Ни шума. Ни шороха. Но хотелось рвануть отсюда как можно скорее.
   И тут снова проснулся неугомонный чёртик: "А если бы там, за углом, стояла Маша, ты бы тоже забоялся, а?" Я твёрдо знал, что Маши там быть не может, но шаг за шагом сдвигался к таинственному углу. Это уже казалось тем самым подвигом, который отчаянно хотелось совершить.
  
   Уши чуть не отваливались от напряжения, когда я прильнул к стене в нескольких сантиметрах от угла. Уши ловили малейший шорох. Но ни гулких ударов, ни хриплого дыхания оттуда не доносилось. Медленно-медленно я сдвигался к углу, чувствуя, как внутри поднимается волна нехороших предчувствий. А чёртик не унимался: "Загляни! Загляни скорее!"
   И я чуточку высунул голову за угол.
   Даже как-то не верилось, что ничего удивительного за углом не оказалось. Трудно сказать, кто разочаровался сильнее: чёртик или я. Но меня согревало счастье, что опасность оказалась миражом. Никто не ждал меня в коварной засаде. Никто не собирался уволакивать меня. Вычёркивать из рядов оставшихся в лагере.
   Уже обычным шагом я двигался вдоль торца столовой к бетонной плите небольшого крылечка. Чуть сдвинувшись, я прочитал выведенное над дверью белыми буквами "Библиотека". Буквы шелушились, а местами едва угадывались. Дверь тоже не казалось примечательной. Железная скоба ручки да выбоина внизу полотна, будто кто со злости саданул туда подошвой изо всех сил.
   Войти?
   Чувство тревоги постепенно рассеялось. Жажда действий снова толкала вперёд. Хотелось узнать, что за дверью. Даже если она станет последней дверью в моей жизни. Осторожно потянув ручку на себя, я обнаружил, что дверное полотно ничем не удерживается. С лёгким скрипом дверь открыла мне путь вперёд.
   Я разочаровался, словно охотник на вампиров, взметнувший кол для верного удара, но обнаруживший, что под откинутой крышкой гроба никого. Словно гипотетический гроб, небольшое помещение пустовало. Вдоль стен тянулись пропылённые и забрызганные белыми каплями извёстки стеллажи. На некоторых полках лежали разбухшие стопки древних журналов. "Техника молодёжи", "Наука и жизнь", "Работница", "Математика в школе"... Похоже, за книгами сюда обращаться не стоило.
   И тут я увидел книгу.
   Посреди помещения валялась тонкая книженция. На жёлтой блестящей обложке нарисовали сундучок с откинутой крышкой, в замочную скважину которого вставили фигурный ключик. Не то, чтобы я любил читать, но история о сокровищах, когда занять себя абсолютно нечем, сама становится кладом. Я подхватил книгу и мигом перевернул её, выискивая название.
   "Десять сказочников под одной крышей"
   Вот что за ерунда?! Похоже, мне достался сборник для малышей. В тоске я распахнул последнюю страницу. Палец скользил по содержанию, пока не замер на названии "Ёма и Чача". Я прыснул от смеха, так как знал, что чачей зовут водку в Грузии, а тут детская сказка. Глаза же буровили первое слово. Ёма... Ёма... Где-то я его успел ухватить. И совсем недавно.
   "А за твоим лагерем кто смотрит?" -- вспомнил я свой вопрос, обращённый Машуне. И её ответ -- Йома. А после строчку из школьного учебника о гласных звуках: звук [о] кроме буквы "о", дает "ё": "торт", "пёс". "Ёма" -- немедленно добавил я третий пример.
  
   Мне вспомнилась знакомство с буквой "Ё". Мы шли с мамой из школы. Была осень. По-моему, осень. Я не помнил точно, но мне казалось, что тротуар под ногами устлан красными кленовыми листьями, словно дорожка для почётных гостей. Нет-нет, определённо, была осень. И в школе нам рассказали о двух буквах. О букве "Е" и похожей на неё, только с двумя точками сверху.
   Мы шли из школы и играли. Надо было отыскать как можно больше вывесок с этими буквами. Я искал с буквой "Е". Маме досталась "Ё", и она не возражала. Я бешено вращал головой по сторонам, выкрикивая "АтельЕ", "Товары для дЕтЕй", "БутЕрбродная", "КинотЕатр", "БакалЕя". Маме пока попалось только "мЁд". Я обыгрывал её с разгромным счётом почти всухую. Я раздувался от гордости, что такой ловкий и умный. А маму почему-то ничуть не огорчал проигрыш. Она почему-то радовалась моей победе не меньше меня. Чудесный день, благодаря не только солнцу, красным листьям под ногами и двум буквам, но и тому, что мы тогда чувствовали нечто общее, могли вместе радоваться моей пустяковой, но такой важной тогда победе.
   "Е-и-Ё, Е-и-Ё", -- пело в душе, слагаясь в незатейливую песенку.
   "Е-и-Ё, Е-и-Ё", -- звенело внутри, и мне почему-то казалось, что песню эту мысленно распевали мы вместе.
  
   Вынырнув из воспоминаний, я снова вспомнил произнесённое Машуней загадочное имя. "Йома" казалось тайной, более привлекательной, чем даже всемирно известное "Йети". Я немедленно распахнул книгу на указанном в содержании месте (страница 74), чтобы узнать, кем же является этот загадочный или эта загадочная Йома.
   Под заголовком отпечатали маленькую картинку с корзиной, откуда выглядывали два клубка смотанной шерсти. А дальше начиналась сказка: "Жили-были дед да баба. Была у них курочка ряба, а еще внучка Чача. Хорошо они жили, горя не знали. Дед всегда лесовал да рыбу ловил, баба всю зиму пряжу пряла, а летом..." Но семьдесят пятой страницы в книге не было. Всё было вырвано до следующей сказки, а там уже речь шла о каком-то медведе.
   Кто-то не хотел, чтобы я вызнавал о Йоме. Но этому кому-то было лень расправляться со всей книгой, и он лишь вырвал опасную сказку. В сто тысяч пятисотый раз я ощутил безмерное бешенство от того, что сеть недоступна. Дай мне вход в Интернет, я бы не только пропавшую сказку нашёл за пять секунд, я бы все подробности о Йоме выяснил! Но сеть по-прежнему оставалась недосягаемой.
  
   В этот момент я их и услышал. Шаги. Над головой. Кто-то расхаживал по потолку надо мной. Прикинув навскидку конструкцию здания, я сообразил, что на втором этаже апартаменты Палыча. "Чего-то неспокойный он сегодня", -- подумалось мне. "Потише шагать надо", -- команда уже относилась к моей персоне. Если я слышал шаги Палыча, то и он мог уловить топот с первого этажа. Осторожно положив бесполезную книгу на место, я выскользнул из прохладной библиотеки в жаркий июльский день.
   Завернув за угол, я тут же углядел у крыльца столовой повара. С ним беседовал Палыч. Я даже не успел удивиться. Палыч заметил меня и тут же позвал: "Сюда иди, Дмитрий. Тут помочь надо". Я не возражал и через минуту уже волок на кухню вместе с поваром тяжеленный мешок капусты. Голова непрестанно оборачивалась, следя, как Палыч удалялся по аллее. Я даже чуть не забыл о задании. Получив от повара бесформенный тюк с драными полотенцами, я не спеша почапал обратно к лодке.
   Дорогой меня занимал единственный вопрос: если Палыч стоял возле столовой, кто же расхаживал по его комнатухе на втором этаже?
   Впрочем, во второй половине дня эти тяжкие раздумья резко сдвинулись в сторону.
  
   Мир меняется, если ты в нём кого-то ждёшь. В минуты ожидания извилины мозга превращаются в полноводные ручейки. Изгибистыми маршрутами плывут по ним фотокарточки. На некоторых запечатлены мгновения, которые были. Маша, повернувшая ко мне голову. Крупный план. В глазах блестяшки. Капельки неземного света, как звёзды в лазурном полуденном небе. Мостик, где мы вдвоём. Словно кто-то сфотографировал нас со стороны. Издалека. С такого расстояния, где не мог слышать наши разговоры. Мы не говорили ни о чём запретном, но всё равно я не хотел, чтобы слова наших бесед достигли чьих-то ушей. В пустячках, наполняющих фразы нашего разговора, я легко мог найти глубинный смысл. Но любому постороннему соглядатаю они показались бы поводом для насмешек. Я не хотел смеха. Я не хотел посторонних. Я хотел лишь, чтобы на старом мостике стояли только мы двое, а остальные семь миллиардов человечества обходили бы нас за пять километров.
   Следом плыли фотографии, которых не было. Моменты наших будущих встреч. Когда кого-то ждёшь, в голове складываются красивые истории, как всё будет при следующей встрече. Мозг сам придумает, что мне спросить. И что ей ответить. Или наоборот. Потом, когда встреча случится, окажется, что вопросы эти так и не прозвучат, а если им и суждено прозвучать, то последуют иные ответы. Но в моменты, когда мозг фонтанирует сюжетами, где нас двое, об этом не думается. Встреча, которая ещё не случилась, дарит десятки, а то и сотни других -- придуманных, но будто бы настоящих. Ты веришь, что всё так и будет. Ты вживаешься в нарисованные ситуации. И эти картинки останутся с тобой, даже если в реале всё случится совсем не так.
   Или не случится.
   Но вот о таком варианте я и думать не хотел.
  
   "Ван вэй... Ван вэй... Ван вэй тикет, -- дробно выбивали ритм мои спешащие ноги. -- Ван вэй... Ван вэй... Ван вэй тикет, -- и мозг, который покалывали сладостные фантазии, подпевал им в такт. -- Got a one way ticket to the blues". Я нёсся к мосту. Я хотел прибежать заранее. Я хотел быть на нём. Я хотел ждать. И дождаться. Мостик стал теперь не просто мостиком, а местом наших встреч. Это окрашивало его волшебным, магическим ореолом. Ведь повстречаться мы могли и вон у того полусгнившего пня, который из-за обсыпавшейся верхушки и выпуклых, вырывающихся из земли корней, казался чудовищным лесным осьминогом. Тогда и этот древний обрубок выглядел бы теперь не притаившимся коварным монстром, а загадочным дворцом, чьи крохотные невидимые жители скрытыми чарами сумели пересечь наши дороги. Мою и Машкину.
   Маша. Маруся. Марица. Машунчик.
   Я легко мог выдумать сотню вариантов имени той, кого так сладостно было ждать.
   Взрезав листву протестующего кустарника, я вынесся на берег пруда.
   На мосту никого не было.
  
   Конечно, я огорчился. Но катастрофы ещё не предвиделось. Она ведь придёт. Она придёт ОБЯЗАТЕЛЬНО! Неужели в её лагере есть что-то интереснее, чем встреча со мной на мосту. От волнения я не мог стоять на месте и ходил вдоль берега.
   Ну, когда? Ну, когда же?!!!
   Амплитуда моего маршрута расширялась, пока я не добрёл до развалин, над которыми нависало дерево, чьи складки коры образовывали суровое лицо. Как его называла Машуня? Уже и не вспомнить.
   Развалины притягивали. В конце-то концов, пока Машенция задерживается, можно и здесь пошариться. Я заглядывал во все щели, я переворачивал все камни. Но нашёл только страницу древней книги. Воистину, сегодня библиотечный день. Сторону, прильнувшую к земле, облепили давно высохшие листья. Но отдирались они лишь с текстом. Оборот, несмотря на пожелтевшую бумагу, сохранился вполне прилично.
  
   "-- Снежный человек, -- сказал Милфорд. -- Он был здесь, только что -- и сразу исчез вот за тем выступом.
   -- Вот это здорово! -- ошеломленно пробормотал я. -- Какой же он?
   -- Да примерно такой, как нам описывали... Выше меня ростом, весь в густой серой шерсти, сильно сутулится, руки висят. Ходит быстро и ловко. Ну, и морда у него -- безволосая, но совершенно обезьянья и очень злая. Настоящий горный дьявол! Можно поверить, что он людей утаскивает и убивает ведь силища-то у него, должно быть, страшная. Мне даже не по себе стало...
   И тут мы увидели, что Анг лежит ничком, обхватив голову руками. Вся поза его выражала отчаяние.
   -- Анг, ну что ты? -- тревожно спросил Милфорд, трогая его за плечо.
   Анг пробормотал, не поднимая головы:
   -- Боги гневаются... это их знак... йети -- вестник смерти...
   Милфорд вздохнул.
   -- Идем спать, Анг, йети -- зверь, и богам до него нет дела.
   Они ушли в палатку. Я на минуту задержался у входа. Луна резко вычертила границы угольно-черных теней и серебряно-голубого света. Не было переходов, полутонов -- необычайно яркий, мертвенно-голубой свет падал с черного неба, усеянного очень крупными, колючими звездами. Ледяные вершины, залитые мертвым светом; могучие уступы, словно лестница гигантов; уходящие в небо крутые склоны и хаотическое нагромождение скал -- все это выглядело сейчас до того необычным, что мне почудилось, будто я попал на другую планету -- может быть, на Луну, -- и один стою в этом мертвом и страшном мире".
  
   Я оторвался от страницы. Небо хмурилось, затянувшись серой пеленой. Сегодня Луну не разглядишь. Почему-то это огорчало. Почему-то казалось, что Луна играет какую-то значимую роль в наших с Машуней встречах. Нет, здешние места не казались мне мёртвым и страшным миром, как в книге, но всё же нечто зловещее сейчас чувствовалось поблизости. Я кинул взгляд на пруд и обмер.
   Над водой торчала тёмная глыба. Сначала я принял её за пень, но после разглядел, что это огромная голова. Ветер трепал зелёные волосы, будто водоросли, налипшие на бока пня. Они же тянулись по воде зелёными нитями. Крючковатый нос. Тёмная яма немного приоткрытого рта.
   Водяной?
   Или простой пень, который моя фантазия принимает за голову неведомого создания?
   Я не мог принять решение, пока не увидел глаза, похожие на осколки белёсого стекла, за которым пульсировала мутная слизь, где плавал чёрный шарик зрачка. И я снова узнал странный взгляд, будто бы я -- всего лишь рыба в аквариуме, не подозревающая о своей судьбе. Но взгляд соскользнул с меня, унёсся в чащи лесные. Даже если сейчас я кому-то казался круглоглазым созданием с хвостом и плавниками, этот кто-то выбрал другую рыбу. Клок тумана, скользящий по серой озёрной глади, на несколько секунд закрыл то, что казалось мне огромной седовласой головой. А когда этот кусок озера снова стал видимым, над поверхностью уже ничего не темнело.
  
   Стало холодно и неуютно. Близился ужин. Я готов был пропустить все ужины на свете, только бы сюда явилась Машуня. Но уверенность в новой встрече сейчас стремилась к нулю. Где же Маша? Почему она не пришла? Да, мы не договаривались. Но вчера она была здесь в это же время. Лично я мог бы ждать её круглые сутки. Да я бы поселился на этом мосту!
   Пронизывающий холод покрыл мурашками кожу, как бы намекая, что задерживаться смысла нет.
   "Придёшь сюда завтра", -- возникла спасительная мысль.
   И ноги медленно побрели прочь от моста. Постепенно шаги ускорились. Я даже не шёл, а нёсся, желая бегом прогнать противный холод и вытолкнуть ощущение горя и неизбывной потери. Я бежал, не разбирая пути. Казалось, разверзнись передо мной пропасть, я с радостью опрокинусь туда.
   Что-то неведомое отбирало у меня всех, кто становился дорог.
   Я познакомился с Лёнькой, а его отряд отправили в поход.
   И я не догадался напроситься с ними.
   Судьба столкнула меня с Машуней, но она исчезла.
   И я не догадался вчера проводить её до лагеря. Или хотя бы незримо последовать за ней.
   Тогда сегодня я бы уже знал, где он расположен, и отправился бы туда.
   Что за зловещие обстоятельства лишают меня друзей?
   Или кто?
   Я вспомнил прочитанную страницу.
   А что, если и в самом деле в здешних лесах водится то, что зовётся "Снежный человек". Что, если именно он бродит возле лагеря и похищает зазевавшихся неудачников. Что, если он сейчас выйдет из чащи и заступит мне дорогу.
   Что тогда будет?
   Я даже остановился. Вот чего бы мне сейчас жутко не хотелось, так это сталкиваться с таинственной чёрной лохматой горой. Впрочем, в лесу было тихо. Но кто гарантирует, что неподалёку нет засады? Словно затравленный зверь в западне, я заозирался по сторонам.
  
   Только тогда я обратил внимание на жёлтые цвета вокруг. Где-то немного не в ту сторону забрал и врезался в Осенний угол. Но не огорчился ничуть! Лагерь-то, значит, близко!
   А потом даже обрадовался. Я ведь сейчас С ТОЙ СТОРОНЫ!
   Мне всё же удалось сюда пробраться!
   Чудеса!
   В этот миг я увидел, что не один в царстве внезапной осени. Полянку закрывал пёстрый ковёр из опавшей листвы. В её центре на задних лапах топтался симпатичный медвежонок. Вытянутый чёрный нос был направлен на меня, словно стрелка компаса. Я не испугался. Не успел. И даже не удивился. Всё вокруг было таким ярким. Таким жёлто-красным. Будто меня вынесло прямиком на арену цирка, а представление уже началось. Медвежонок взметнул передние лапы над головой, будто приветствуя меня.
   Миг, и никого.
   Может, это... почудился мне медвежонок? Может, со мной уже давно не всё в порядке. Глюки, видения, всё такое. Но память услужливо рисовала небольшую фигурку, поросшую бурой шерстью.
   "Кстати, -- мелькнула мысль, -- а как выглядит след медведя? Интересно же взглянуть!"
   Если узнаю, мне будет чем похвастаться перед Лёнькой.
   И будет, что рассказать Машуне. Если, конечно, доведётся её снова увидеть.
   Земля на том месте, где топтался зверёк, казалась сырой и тёмной. На такой следы отпечатываются глубоко и рельефно. В три скачка я уже стоял рядом с тем тёмным пятачком.
   Следов там было завались.
   Весьма знакомых. Огромных. С крючковатыми вытянутыми пальцами. Таких, какие не мог оставить ни один медвежонок в мире.
   Я попятился прочь и не заметил, как выбрался из стылого царства осени в отчаянную зелень самой середины лета.
  

Глава 9

Заброшенный корпус

  
   -- Может, не пойдём, а? -- Килька даже ухватил моё запястье и требовательно тянул прочь.
   За стёклами его очков бродили тревожные тени.
   Но я не поддавался. Я пёр вперёд, как джип по бездорожью. Я твёрдо намеревался дойти до цели. Меня переполняла бурлящая решимость, поток которой готовился снести все преграды. Правда, решимость была грустной. По одной всего причине. Рядом со мной должен был вышагивать не Килька, а Лёнька.
   Но старший отряд до сих пор не вернулся.
  
   В одиночку отправляться в неизвестность, скрывающуюся за стенами заброшенного корпуса, очень не хотелось. Буйная фантазия рисовала мрачно-кровавые картины, где бесследно исчезнувшие находили свою смерть в стенах этого отвратительно выглядящего здания.
   Иногда я представлял, что там терпеливо поджидает любопытных пацанов маньяк. Логика подсказывала мне, что такого не бывает. Откуда маньяк брал продукты? Не питался же он с нами в одной столовой?
   Картинка высокого худющего незнакомца с бледным злым лицом на время рассеивалась. Но её место пустовало недолго. Та же логика холодно подсказывало, что маньяком мог быть один из нас. Тот, кто столуется со всеми. Тот же Ефим Павлович. Или Виталь Андреич.
   Однако мне невероятно сложно было представить кого-то из взрослых, непрестанно торчащих в заброшенном корпусе. Уже только потому, что Палыч и Саныч постоянно возникали на горизонте, придумывая очередное мероприятие, позволяющее если и не избавиться от скуки, то хотя бы провести время на три грамма интереснее, чем бездумно махать веником по периметру корпуса или в его палатах. Андреич со старшаками в походе. Повара в расчёт можно не брать: тот безвылазно пропадал в столовой. Несмотря на исчезнувших, работы у него оставалось невпроворот.
   Логика вычёркивала взрослых. Но картинка не исчезала. И кандидатом становился любой. Особенно, из старшего отряда. Конечно, сейчас старшаков в лагере почти не осталось (где-то внутри больно кольнула иголочка при мысли о Лёньке), но всё же кое-кто из них продолжал маячить неподалёку. Колясочника вот в поход не взяли. Впрочем, он бесследно исчез.
   Проще сказать, что из старшего отряда осталось два противных хмыря. Непонятно, почему их не забрали со всеми. Они вылезали только в столовую. Остальное время угрюмо резались в карты на крыльце своего корпуса. Кабанец как-то сунулся к ним поиграть для интереса. Вернулся недовольный. Без денег и кожаной кепки. Пнул не успевшего сдвинуться с дороги Жорыча и завалился на свою койку. Чужой пример убедил меня друзей среди той пары не искать.
   Может, один из них и был маньяком? Или сразу оба?
   Тогда почему они торчат на крыльце с утра до ночи?
   Поэтому сильнее грызла гипотеза, что тут всё может быть, как в фильмах. Вдруг один из исчезнувших и есть маньяк. Мы-то решили, что он пропал с остальными, а он сидит в заброшенном корпусе и поджидает... Может хозяин коляски вовсе и не инвалид. Может, он нашу бдительность так усыплял. А сам колясочку в лес подкинул и ножичек из кармана достал...
   И тут снова просыпалась логика, намекавшая, что на голодном пайке долго не высидишь.
   Я пробовал поставить себя на место того, кто мог сидеть в засаде средь затхлых стен, но не получалось! Я бы, как и любой нормальный пацан, со скуки бы скопытился через полчаса бесцельного ожидания! А тут сутками сиди!
   Тем не менее, картинка продолжала жить своей жизнью. И отправляться в заброшенный корпус в одиночку я бы не решился. Зайди в пустые палаты, а там на продавленной кровати сидит один из хмырей старшего отряда...
   Но именно этот хмырь и натолкнул меня на кандидата в компаньоны.
  
   На утреннем построении кто-то чего-то спросил, и Килька, конечно же, не удержался, чтобы не влезть со своими знаниями. Слушать его никто не стал, а тот, из старшего отряда, усмехнулся:
   -- Ты, видать, даже родителей учишь, как детей делать.
   Я думал, что Килька заспорит. Но он внезапно смутился и заткнулся.
   В этот момент, глядя на притихшего Кильку, я мысленно принял решение. Откровенно говоря, я взял Кильку на это опасное дело лишь потому, что Жорыч здесь бесполезен, он только испортил бы всё постоянной жрачкой. Кабанец мне бы очень пригодился, да только я ему не доверял. Кроме того, что за выгода Кабанцу переться в компании со мной? Я сильно сомневался, что средь облезлых стен мы обнаружим златые горы. Оставался Килька, а ему даже радостно, что его кто-то куда-то зовёт. Что можно трещать без умолку в чужие уши. Впрочем, трескотня сначала притихла, а потом и вовсе оборвалась. В тот миг, когда мы вступили в тень заброшенного корпуса.
   Зачем я шёл сюда? Потому что тут могли прятаться хоть какие-нибудь ответы.
   "Там, где никто не живёт", -- сказала Машутка.
   Местом этим на территории нашего лагеря вполне мог быть заброшенный корпус.
   Я спокойно прожил бы месяц и ни разу сюда не сунулся. Нельзя сказать, будто я начисто лишён любопытства. Но если в каком-то месте ясно чувствуется ощущение мертвечины, желания туда соваться у меня не возникает. А возле заброшенного корпуса оно прямо пульсировало во мне. В любое другое время я, несомненно, прошёл бы мимо.
   Но когда на подвиг зовёт пропавшая принцесса, откидываешь чутьё, голосящее остановиться и повернуть, и смело идёшь вперёд. Если бы это нужно было обычной девчонке, я и пальцем не пошевелил бы. Но более загадочной особы, чем Машуня, мне видеть не доводилось. Таинственная гостья старого моста. Луна, похожая на исхудавшую "О". Звёзды в небесах. Звёзды под ногами. Даже сейчас, в знойный полдень, волшебная ночь так и стояла перед глазами.
   Мне словно показали первую серию захватывающего фильма. А вторая по программе только на следующий день. И лишь в случае, если я буду себя хорошо вести.
  
   -- Я вот, знаешь, чего думаю? -- заговорщицки прошептал Килька.
   -- Ну? -- буркнул я, разрешая Кильке открыть фонтан красноречия.
   -- И Палыч, и вожатые наши, понимаешь... -- он выждал паузу, словно не решался, но гипотеза, наконец, прорвалась наружу суматошным выплеском. -- Инопланетяне!
   -- Чего? -- скривился я.
   -- Да ты сам посмотри, -- Килька огляделся по сторонам за нас двоих и продолжил. -- Народ исчезает, а им и дела никакого нет. Ведут себя, будто всё так и задумано. А я книжку одну читал. Там детей одарённых в школу отбирали.
   -- Гарри Поттера что ли? -- хмыкнул я.
   -- Нееее, -- протянул Килька. -- Там не сказка, а фантастика. Кого отобрали, поместили под купол, и разные способности у них развивать стали. Девчонка одна невидимкой быть умела. Ещё двое летать выучились. А парень, который герой главный, лечил всех силой мысли. Вот я и подумал, вдруг те, кто у нас поисчезали... В общем, отобрали их. А Палыч и вожатые -- не люди, а роботы человекоподобные. То и не волнуются, что сами и сортируют, кого на Земле оставить, а кого запулить на обучение к высокоразвитой цивилизации.
   Много после я узнал, что в дикой килькиной гипотезе крылось разумное зерно. Кого-то и отбирали. Да только не в школу.
   -- К высокоразвитой цивилизации, -- передразнил я. -- Ну, и какие у тебя способности?
   -- Дак меня и не отобрали! -- распахнул глаза Килька. -- Может, присматриваются ещё. Может, вскроется чего. Там, в книге, народ тоже не сразу уяснил, чего запредельное может.
   -- Вот скажи мне, Килька, -- остановился я. -- Чего такого запредельного в Гохе было? А в колясочнике из старшего отряда?
   -- А я знаю? -- удивился Килька. -- С Гохой-то мы и познакомиться не успели. Он вообще на контакт не шёл. Разве не так? А этот... ну, на коляске который... Слыхал, наверное, что если у человека один орган отказывает, какие-то другие на запредельном уровне работать начинают. У слепого слух совершенный. А у кого рук нет, тот зубами такие картины писать навострился. Я в сети видел!
   Я призадумался. А что, если и верно?
   Что, если отбирают нас для чего-то великого?
   И не сегодня-завтра зависнет надо мной тарелочка, а оттуда луч серебристый. И по лучу этому поднимется моё тело к тайнам звёздным.
   А я и возражать-то не стану!
   А я заранее согласен!
   Домой-то ведь не хочу. Там нервотрёпка по полной программе продолжится.
   Тут же законный выход намечается. И очень даже заманчивый.
   А что? Кто знает, чего во мне скрыто? Может, я тоже невидимкой быть могу или летать, как в книге килькиной?
   Сознание ликовало и соглашалось.
   -- Может, и нас заберут, а? -- с какой-то тихой надеждой спросил Килька. -- В школу эту инопланетную!
   Что-то там, внутри, верило уже! Но противный чёртик все подначивал вывернуть ситуацию наизнанку.
   -- Однажды, -- хмыкнул я, вспомнив поговорку, смысл которой мне разъяснила Маша. -- Под голубой Луной.
   -- Это почти неделю ждать, -- отмахнулся Килька. -- А побыстрее никак нельзя?
   Я вздрогнул.
   -- Почему неделю?
   -- Ну, так голубая луна выйдет в ночь с тридцатого на тридцать первое, -- равнодушно пояснил Килька, будто речь шла о самых обыденных вещах.
   -- Две луны на небе? -- вопрос мой прозвучал несмело.
   Помните сон о Нибиру? Я видел во сне не только её. Иногда мне снится, будто на небесах творятся странные события. Там появляются громадные кольца. Или полосы. Или сияют сразу луна и месяц. И ты догадываешься, что одно из них ненастоящее. Но оно есть. И оно пугает. Потому что не можешь объяснить, что это там, на небе. То, что кажется лишним.
   -- Да нет же, -- недоумённо отмахнулся Килька. -- Луна та же самая. Единственная. Только в эту ночь её назовут "голубой".
   -- Почему же?
   -- Разве ты не знаешь, что такое "лунный месяц"? -- пожал плечами Килька.
   Мне бы сейчас доступ в сеть, к Википедии, и я бы его уел в два счёта. Но о сети можно только мечтать. А самостоятельно оно чего-то никак не хотелось вспоминаться. Нет, нам в школе когда-то чего-то трепались на данную тему. Но инфа казалась мне бесполезной, и я безболезненно отпустил эту лабуду на волю. Оставалось поражаться, как в Килькинах извилинах удерживается столько разнообразных сведений? Но откровенным тупарём выглядеть крайне не хотелось.
  
   Я вспомнил, как давным-давно мы с отцом разгадывали детективные загадки на чёрно-белых картинках старых журналов. Там догадливый инспектор внимательно расспрашивал подозреваемых и всегда находил какую-то зацепку в услышанном или увиденном. Я никак не мог понять, в чём же там дело. И отец терпеливо разъяснял, как инспектору удаётся прищучить хитрецов. Я почти забыл эти загадки. Но одна сейчас вспомнилась. Ночное поле. Круглая Луна над мостом. Инспектор и его спутник идут по тропинке через поле. И этот кадр заливает, честно глядя в глаза инспектору: "Мне нетрудно было добраться до речки, ведь в полнолуние здесь всё так ярко освещено". Тут-то инспектор его цап за воротник! А всё потому, что преступление случилось две недели назад, и если сейчас на небе полная луна, то в ту ночь её не должно быть видно совсем. Новолуние, однако. Но поди вот так сразу догадайся. Впрочем, сейчас старая загадка неплохо меня выручила.
   -- Почему же не знаю, -- изобразил я вселенскую обиду. -- Это цикличность. Полнолуние. Через две недели -- новолуние. Ещё через две -- снова полнолуние. И так до бесконечности.
   -- Но календарных-то дней в месяце немного больше! -- воскликнул Килька.
   Тут и спорить нечего, поэтому я промолчал, ожидая продолжения.
   -- Когда в один месяц выпадает два полнолуния, второе и называют "Голубая Луна", -- закончил Килька.
   -- Надо же, -- только и сказал я. -- Не доводилось слышать. А вот интересно было, если бы она и впрямь синевой окрасилась. Знакомый лунный диск, но не жёлтый и не серебряный. Луна голубого цвета казалась бы вселенской тайной.
   -- Чёрная загадочней, -- поделился Килька. -- Я бы хотел увидеть Чёрную Луну. Хотя побаивась, конечно же. Пока её нет, думаешь о ней, как о чём-то притягательном. Но если она появится, тогда всё... Не будешь знать, что с ней тогда делать. Висит в небе чёрный шар. Откуда появился? Зачем пришёл? Ничего непонятно.
   Я вспомнил ужасный сон о багрово-красной планете. Видать, у каждого в черепушке витает своя Нибиру. Но не рассказывать же об этом Кильке.
   -- Ракету туда пошлют, -- отреагировал я. -- Американцы летали же на Луну.
   -- На обычную. А то -- Чёрная.
   -- И на Чёрную отправят, -- заверил я, будто являлся генеральным конструктором космических аппаратов.
   Я не меньше Кильки напугался бы, объявись в небесах чёрный шар. Но сейчас понимал: кому-то надо бояться, кому-то успокаивать. А роль бояки Килька уже забрал себе.
  
   Чем ближе мы подходили к заброшенному строению, тем Килька трясся сильнее. Неприятный нервный холодок заставлял пробегать мурашки и по моей коже. Сунься я сюда один, сейчас бы немедленно повернул обратно. Но висел грузом Килька, которому двигаться вперёд не хотелось ещё больше, чем мне. Это обязывало являть пример то ли безрассудства, то ли храбрости, то ли того и другого сразу.
   Краска стен когда-то была зелёной, но её давно стёрли дожди, обнажив серые цементные разводы. Мы стояли возле угла, и я мучительно размышлял: обойти ли сначала домину кругом или сразу сунуться внутрь? Выбрал второе. Этот вариант предполагал, что поиски завершатся быстрее, а мне тут было уж очень неуютно.
   Я первым поднялся по рассохшемуся крыльцу, доски которого протестующее скрипели. После нога ухнула чуток вниз: в коридоре дощатое покрытие ободрали до шершавого бетона. Пол покрывала древесная труха, спрессованные листья, высохшая трава, что смягчало звук наших шагов. Казалось, что дыхание было более гулким, чем поступь. Килька не отставал. Больше всего на свете он боялся остаться один. Захотелось свернуть налево, и я свернул. Шёл, пока в стену не упёрся. По левую руку решётчатая рамка с квадратами выбитых стёкол. По правую руку вход в первую палату. Остаётся перешагнуть порог. И я перешагнул. Ничего интересного в комнате не нашлось. Пусто, как в космосе. Лишь кровать с отломанной спинкой торчала у одной из стен сиротливым шалашиком.
   Мы уселись на косую перекладину, с которой сползала проржавевшая сетка. Я повыше. Килька пониже. Две нахохлившиеся птицы в холодный осенний день. Мёрзлое ощущение чего-то мёртвого заползало всё глубже. Нельзя давать ему одержать верх. Я попытался отогнать его разговорами о делах дальних, но тоже невесёлых.
  
   -- Тебе родители пишут? -- спросил я.
   Собственно, это меня ни капельки не интересовало. От своих после случая с молотком я не ждал писем. И сам им писать не собирался.
   -- Нет, -- тихо сказал он, очень тихо, слово нехотя выскользнуло из-под сжавшихся губ.
   -- А чего так? -- задал я следующий вопрос. Просто так, чтобы не молчать в этой могильной тишине.
   -- Их нету, -- голова Кильки развернулась ко мне, и сквозь линзы очков я увидел большущие глаза, наполненные безмерной грустью. -- Их в прошлом году на машине расшибло. Утром ехали к тётке, а навстречу ди-джей какой-то с радио после пьянки гнал. Заснул за рулём. На встречку выехал. Лобовое столкновение. Сам в лепёшку, и мои погибли. Да везде писали. На памятник даже в Интернете собирали.
   -- Родителям твоим? -- удивился я неравнодушию людей.
   -- Ему, -- снова едва слышно ответил Килька. -- Родителей моих кто знает?
   Мы помолчали.
   -- Ты что, -- спросил я, проникаясь самым настоящим интересом, -- один теперь живёшь?
   -- Не-а, -- мотнул головой Килька. -- Одному нельзя. У тётки живу. Только худо. Из школы пришёл, по хозяйству шурши. И так до самой ночи. А сейчас каникулы, так с самого утра. У неё хозяйство большое. Кур держит. Свиней. Всех покорми. За всеми убери. Я в лагере этом первый раз за год отдохнул. Знаешь, какое счастье, когда можно ничего не делать!
   -- Тебе, наверное, в детдоме лучше было бы.
   -- В детдом нет, -- сказал Килька. -- Тётка за меня денежку получает. И квартиру мою сдаёт. Продать хотела, но сказали -- не положено. Я вырасту, сам решать буду. Она неделю злилась, исходила желчью вся. А потом ничего, подобрела. Даже вон путёвку мне сюда оформила.
   -- Тут тоже несладко, -- сказал я. -- Посчитай, сколько наших уже поисчезало. И не факт, что к добрым пришельцам.
   -- Не хочу считать, -- прошептал Килька. -- Я сейчас часто думаю: вот закончится смена, и опять на тётку батрачить. Аж плохо становится. А потом представлю, что исчезну, как Гоха, и хочется к тётке. Страшно потому что. А иногда и представить не получается. Не укладывается в голове, как это: раз -- и меня нет!
   Мы снова помолчали.
   -- Хуже всего, что Линукса отобрали, -- разорвал тишину Колька.
   -- Линукса? -- слова казалось отдалённо знакомым.
   -- Пса нашего так звали, -- и Килька улыбнулся, словно пёс встал перед его глазами вместо полуразваленного корпуса. -- Батька мой программёром впахивал. У него на системнике операционка Линукс стояла. Очень он её уважал.
   -- Что за порода пса? -- спросил я.
   -- Так, -- пожал плечами Килька. -- Дворняга беспородная. Мы его на дороге подобрали. Его выкинул кто-то. Он в обочине сидел. Грязный такой весь. И грустный. Не шёл к нам. Не верил.
   -- А сейчас он где? -- не утерпел я.
   Губы Кильки плотно сжались, потом нехотя разлепились.
   -- В приют отдала. Это она так говорит. А я боюсь, усыпила. Или собачникам.
   Он снова замолк.
   -- Не говорит, где приют? -- догадался я.
   -- Не говорит, -- согласился Килька.
   Он как-то сжался, словно в его голове не укладывалось, как можно пса, который бегает, хвостом виляет, жизни радуется, взять и собачникам отдать. Или усыпить, что ничем не лучше.
   -- Ладно, -- вскочил я. -- Харэ сидеть. Давай ещё поищем немного. Не может быть, чтобы в таком огроменном корпусе хоть что-то полезное не сыскалось.
  
   Мы выбрались в коридор и продолжили исследование в соседней палате. Кроватей здесь не обнаружилось. Из мебели тут нашлось лишь две опрокинутые зелёные табуретки. Да ещё по всему полу рассыпали осколки большого зеркала. Они противно хрустели под ногами. Я сдвинул десяток-другой в сторону, но под стеклом лишь темнел пол. Становилось тоскливо, будто на последние деньги купил лотерейный билет, а он и не выиграл. Килька поднял табуретку и уселся. Я подхватил вторую, поставил рядом и тоже сел. Стены словно отгородили нас от внешних звуков. Было прохладно и тихо, словно мы сидели в склепе. Я поёжился. Килька просто замер, будто заледенел.
   -- Когда, говоришь, второе полнолуние? -- прогнал я нехорошую тишину.
   -- С тридцатого на тридцать первое? -- губы Кильки едва-едва разлепились.
   -- А до него что?
   -- Вторая четверть Луны, -- пояснил Килька уже чуть громче, словно оттаивал. Словно знания в его голове придавали ему значимости и прогоняли леденящую робость и морозную неуверенность.
   "Мы просыпаемся лишь на молодую Луну. Если точнее, то в первую четверть лунного месяца", -- вспомнились слова Машуни.
   -- Вторая, -- протянул я. -- А первая когда была?
   -- Позавчера закончилась, -- пробурчал Килька, осматривая комнату.
   Я ничего не сказал. Просто горько и тоскливо понял, почему вчера Машуня не явилась. А потом отогнал эту мысль. Слишком уж она казалась нереальной. Невозможно поверить, что вполне обычная с виду девчонка может проспать три четверти месяца. Я и не верил. Но снова печалился. И надеялся, что как-то неправильно понял слова Машенции. Что ещё придёт она на мост. Просто вчера случилось нечто такое, отчего она не смогла. Я размышлял и разглядывал пол у себя под ногами. Осколки. Одни осколки. Хаотические созвездия павших звёзд.
   -- Ещё две палаты, -- напомнил я, чтобы отогнать тоскливые мысли. -- Чем скорее осмотрим, тем быстрее уйдём.
   -- А что ищем-то? -- спросил Килька с искренним непониманием.
   Если бы я сам знал это. Если только поймал какой-то намёк. Но инфернальные подсказчики безмолвствовали.
   -- Ищи то, что на мусор непохоже, -- принял решение я. -- Вещица, которая странно выглядит. Или которой тут быть не должно.
   -- Такое? -- Килька внезапно нагнулся и подхватил нечто тёмное и небольшое.
   Потом его рука разжалась. На ладони лежал чёрный кубик.
   -- Дай глянуть? -- потянулся я за находкой.
   Килька мигом спрятал кубик под сжавшимися пальцами и отдёрнул руку.
   -- Не дам. Мне, может, тоже пригодится. Сначала сам позырю.
   Вот тебе и компаньон. Вот тебе и друг задушевный. Донельзя бесит такое отношение к делу.
   -- Ну, тогда двигаем в следующую палату.
  
   Очередная комната больших сюрпризов не принесла. Мебели тут не было вообще. Зато мусора хватало, аж глаза разбегались. Рваный башмак. Фонарик с отвинченным дном и треснувшим стеклом. Пожелтевшая газета. Пара мятых тряпок. Засохшие листья. Ничего интересного. Одна никому не нужная шняга. Килька рыскал по комнате, что твоя борзая. А мне почему-то снова вспомнился пустой мост.
   -- Позавчера, -- я загнул два пальца под тихий шёпот.
   И всё же получается, что я напрасно ждал у моста Машуню. Если первая четверть закончилась. Я повстречал свою новую знакомую в её последний день. Она не могла прийти.
   Но почему она мне не сказала, что не придёт?
   "Разве?" -- проснулся озорной чёртик.
   Пришлось с ним согласиться. Мне сказали прямым текстом. Только в тот момент я ничегошеньки не понимал. А она, наверное, так надеялась, что мне всё понятно. До единого слова.
   Килька закончил пробежку, так ничего с пола не подхватив. После остановился рядом, катая кубик по ладони. Находка оставляла чёрные следы, которые быстро расплывались от килькиного пота.
   -- Глянь, чернота, -- обратил я внимание.
   -- Вижу, -- кивнул взъерошенный напарник. -- Копоть какая-то. Или сажа.
   Он послюнявил указательный палец и принялся тереть одну из граней что есть сил. Внезапно из черноты проявился оскаленный белый череп.
   Килька мигом замер, разглядывая страшную картинку. Видно было, что кубик стал нравиться ему намного меньше. Тем не менее, отдавать его очкарик явно не собирался.
   А мне донельзя хотелось отыскать нечто подобное -- непонятное и таинственное. Но в этой палате после килькиной пробежки ловить было нечего.
   -- Меняем дислокацию, -- отдал я строгий приказ. -- Последняя палата осталась.
   Килька не возражал, но вперёд не лез. Дождался, пока я выберусь в коридор, и пристроился следом. Я слышал, как он шумно дышал мне в спину.
  
   Последняя палата встретила нас абсолютной пустотой, если не считать ком сухой травы, приткнувшийся где-то в углу. И снова в груди поднималась тоска. "Там, где никто не живёт", -- сказала Машуня. И вот я здесь. Тут нет жизни, это бесспорно. Но нет тут и никаких подсказок. Килька, конечно, кубик непонятный заимел, но что с этим кубиком делать, кто бы разъяснил потолковей.
   -- Димон, -- прошептал Килька, на глазах белея. -- Идёт сюда кто-то.
   Говоря о могильной тишине, я приврал немного. Шорохи и поскрипывания прописались здесь на постоянку. Но сейчас мы определённо слышали шаги. Негромкие. Вкрадчивые. Где-то на уровне дальней от нас палаты. Но хуже всего оказалось то, что шаги определённо приближались. Высунь я голову в коридор, глаза узрели бы непрошенного гостя. Но ужас, напротив, толкал меня как можно дальше от дверного проёма, уводящего в коридор. А Килька тот вообще от страха в каменный столб превратился.
   -- Ну-ка, не дрейфь, -- пихнул его я.
   Килька бессильно отвалил челюсть, но не издал ни звука, только ткнул пальцем куда-то по диагонали. Я понял его без слов. Выход из корпуса только через коридор. А в коридоре сейчас невесть кто невесть зачем. Но для мальчишек выходом служит не только дверь, а любая щель и любое отверстие.
   -- В окно вылезем, -- прошептал я, с шевелящимися волосами прислушиваясь к приближающимся шагам. -- Только ступай тихо. На носочках.
   Полностью бесшумно идти не получалось. Половицы поскрипывали. Но в общей череде таинственных звуков, которые извергал корпус, два лишних аккорда симфонию не испортили. Шаг, другой, и мы у окна.
   К подоконнику ржавой иголкой пришпилили бумажный лист. Я впивался взглядом в пол, поэтому раньше его не замечал. "Ещё одно письмо? -- мелькнула суматошная мыслишка и сразу была вытолкнута продолжением. -- А что, если это другой обрывок письма? Того, что я не дочитал!"
   -- Можно, я первый? -- заскулил Килька, и я даже не успел взглянуть на лист. Просто отодрал его, а потом пропустил Кильку вперёд. И стоял, сжавшись, представляя, как неведомая тварь вцепляется мне в спину. Но не мог повернуться, чтобы отважно глядеть в проём, ожидая появления того, чьи шаги приближались к нашему укрытию. Просто смотрел, как Килька, пыхтя, переваливается через подоконник и мешком валится в траву. А после одним прыжком я вылетел из корпуса, пружинисто приземлившись.
  
   Не сговариваясь, мы сдвинулись к углу и юркнули за него, замерев на самой середине стены. Теперь неведомая тварь если и выглянет в окно, то нас не заметит. А если появится из-за угла, успеем дать дёру.
   Я прислушался. Тишина. Ветер шумит. Листья шуршат. Травы колышутся. А из корпуса ни звука. И коварных шагов не слыхать. Не дрожи Килька, как лист осиновый, я бы вообще подумал, что шаги мне там, в корпусе, причудились.
   -- Рванём к столовке, а? -- шёпотом упрашивал Килька.
   -- Погодь чуть, -- замоталась моя голова. -- Так увидят нас, бегущих. Выждать надо. Не случится ничего, двинем потихоньку. Мол, гуляем по округе, а корпус этот просто по пути подвернулся. На-ка вот, глянь, чего с подоконника уцепил.
   Я развернул смятую от волнения находку.
   "Работа на конкурс ГОСТИ НАШЕГО ЛАГЕРЯ", -- надпись печатными буквами занимала верхний край листа.
   На правой половине листа квадрат, увенчанный приплюснутым треугольником, являл нам просторный дом с невысокой крышей. В доме стоял стол. Вокруг него сидели дети. Все парни -- в рубашках и брюках. Нарисовано по-детски. Всё в плоскости. Головы -- шары. Волосы -- солома. Глаза -- точки. Носы -- закорючка угловатая. Не улыбается никто. У всех рты палочкой. Или дугой опущенной, как у смайла расстроенного.
   Левую половину занимала лохматая гора, подбирающаяся к крыльцу. Чудище походило на злобного медведя или гориллу. Но почему-то его схожесть с горой никак меня не покидала. До первой ступеньки оставалось немного -- шага три. У горы были мощная пара мохнатых ног. И две руки, поросшие густой чёрной шерстью. А ещё огромные круглые глаза, закрашенные ярким золотисто-жёлтым цветом.
   Все дети смотрели в сторону двери, от которой ниспадало крыльцо.
   -- Я знаю, кого тут нарисовали, -- Килька осторожно, мягким касанием ткнул кончиком пальца в мою бумаженцию.
   Туда, где неведомый живописец изобразил лохматого великана.
   В тот же миг на нас упала длинная тень, а плечо моё придавила тяжеленная ручища.
  
   Ноги стали ватными, коленки подогнулись, и если бы не надо было держать фасон перед Килькой, который тоже побледнел, что сугроб январский, я бы сел от ужаса. А так ничего, устоял, даже взгляд скосил, ожидая увидеть то ли пасть, готовую захавать меня по самые кроссачи, то ли угрюмое лесное существо, о котором упомянул Килька.
   Но надо мной навис не лохматый житель дремучей чащобы, а вполне себе привычный Сан Саныч.
   -- Кто разрешил здесь шариться? -- спросил он, пытливо посверливая меня взором.
   На Кильку даже не взглянул, будто разом определил, что маршрут сюда -- моя задумка.
   -- Ефим Павлович, -- честно сказал я. -- В первый же вечер у него спрашиваю, мол, запрещено ведь сюда лазать. А он такой, чего же запрещено? Сломаешь шею в развалинах, нам же забот меньше.
   Ужас отхлынул помаленьку, и я стою довольный весь такой: уел вожатого.
   -- Так ведь не сломал шею-то, -- на полном серьёзе обратил внимание Сан Саныч. -- Остались с тобой заботы.
   Он ловко повернул меня к себе и обыскал карманы столь быстро, что я даже не успел опомниться и воспротивиться. Мелочь и всяческие вещички Сан Саныч сбросил мне под ноги, а вот чужой рисуночек цепанул.
   Расправил его. Полюбовался. Хмыкнул. А потом достал зажигалку и спалил.
   -- Зачем же? -- прошептал я, глядя, как оранжевый язык огня танцует по творчеству неведомого живописца.
   -- Меньше знаешь, крепче спишь, -- пояснил вожатый.
   И противный чёртик снова запрыгал во мне, подталкивая к неприкрытому нахальству.
   -- Так я же знаю теперь, -- въедливо процедил я, -- а спать буду крепко.
   -- Можешь не проснуться, -- хмуро поставил точку Сан Саныч.
   А после широченными шагами утопал обратно, в места обитаемые.
   Мы остались стоять близ заброшенного корпуса.
   -- Ну, чё, -- проворчал я. -- Как тебе наш робот? Похож на инопланетянина? Может, надо было его по ноге садануть? Звон металла его бы и выдал.
   Колька не расположен был шутить и мой юмор не понял.
   -- Я думал, он нас сейчас в шею отсюда погонит, -- тихо сказал он.
   -- Чует Саныч, что дельного ничего мы тут больше не отыщем, -- подбил я невесёлый итог.
   -- А листок? -- не утерпел Килька.
   -- А нет теперь никакого листка, -- пожал я плечами.
   -- Но мы-то видели!
   -- Видели, конечно, -- мысленно я соотносил нарисованное чудище с громадной массой, что незримо возникала то тут, то там вблизи меня, но Кильке рассказывать не хотелось. Он и так напуган выше крыши. Скажи я ему, что видел ночью великана с конкурсного рисунка, а в свидетели позову Кабанца, ему вообще поплохеет. Хотя слова "Меньше знаешь, крепче спишь" сказали в мой адрес, но сильнее они относились к Кильке. А мне не хотелось дарить кому-то бессонные ночи.
  
   Вечером я бегал к мосту над лесным прудом. Но там снова никого не было.
  

Глава 10

Дежурство по столовой

  
   -- После завтрака не разбегаться, -- приказал Саныч, объявляя подъём. -- Сегодня ваша палата дежурит по столовой.
   -- Чо делать-то? -- недовольно спросил Голова-дыня, а потом зевнул так, что чуть челюсть себе не свихнул.
   -- Поступаете в полное распоряжение повара, -- пояснил Саныч и, уже энергично вываливаясь в коридор, добавил. -- Работы много, но основная -- чистка картошки на обед.
   Вот умеют люди прямо с утра испортить настроение. Заканчивалась неделя с момента, как я переступил порог лагеря, но мне казалось, что мой срок здесь приближается к бескрайней, печальной, запорошенной пылью вечности.
  
   Зал столовой быстро опустел, и мы остались в его середине, словно небольшая стайка птиц, решившая воздержаться от предзимнего полёта в тёплые края.
   -- Тоскаааа, -- простонал Кабанец, но в его исполнении стон больше напоминал злобный рык, заслышав который и лев счёл бы разумным свернуть в сторону.
   В проёме комнатухи, где на внушительного вида плите фырчали котлы, появился повар. До этого дня я его как-то и не замечал особо. Впрочем, и сейчас отметить было нечего. Невысоконькая худосочная фигура, на которой мешком болтался синий замызганный халат. Круглая, начинавшая лысеть голова. Смуглое лицо, то ли восточное, то ли просто пропечённое жарким июльским солнцем. Узкая полоска тёмных усов, из-за которой он почему-то казался разбойником. Но не атаманом и не первым громилой, а так, на подхвате, создавая общую массу грозной шайки.
   В дальнем углу повар, натужно покряхтывая, вывалил горой мешок картошки.
   -- Сюда! -- ткнул он крючковатым пальцем в чан с чистой водой. -- Бросать сюда будете.
   Раздал ножи и словно испарился. Но не запропал. Послышалось, как он где-то неподалёку раскалывает чурки на мелкие полешки, способные залезть в прокопчённое жерло печи.
   Мы молча расставили вокруг картофельной горы исцарапанные шатающиеся табуретки и присели, посматривая друг на друга и словно ожидая команды. Кабанец по пути прихватил со стола половину кривоватой лепёшки с румяной корочкой и сейчас смачно отгрызал здоровенные куски.
   Наконец лепёшка дожевалась, и Большой Башка обвёл непонимающим взором собравшихся:
   -- Чего сидим? Кого ждём?
   И, словно подавая пример, начал срезать с большущей картошки извилистую змею запачканной землёй кожуры.
  
   Так как ближе всего к Голове-дыне сидел я, то ускоряющего пинка дожидаться не стал и тоже выхватил из горы клубень. Чистить картошку мне уже доводилось. Дома тщательно следили, чтобы кожура срезалась тонюсеньким слоем, и не забывали поправлять, если нож уходил на глубину. Здесь же поучать нас некому, поэтому каждый чистил в меру таланта и желания. Белые или желтоватые округлые тела с чёрными глазками весело плюхались в чан с водой, а мы выбирали следующую "жертву". Но гора, похоже, не желала уменьшаться.
   -- Тут хоть порции нормальные, -- хмыкнул Кабанец. -- Да ещё кухня всегда открыта. Пока не видит никто, я заправляюсь. Капусты квашеной уже полкило точняк употребил.
   -- Тебе двойную пайку надо, -- ввернул я.
   -- То же всем и говорю, -- помрачнел Кабанец. -- Да только дома кто меня так кормить станет? Дома мы сейчас на скудном пайке. Пахану три месяца не платили, он с расстройства дверью-то и хлопнул. Помыкался по округе, а нигде работы нет. Он на прежнее место ломанулся, мол, извиняйте, погорячился чуток. А те уже не берут. И долг не выплачивают, мол, своим сначала. Перебежчики, мол, потерпят до лучших времён. Если чо, говорят, судитесь, но себе же хуже сделаете. А мамка пока работает. Кладовщицей. Ей в получку немного капает. В общем, деньжат в обрез. Я дома борщ трескаю, а пахан с маманей чуть ли не в рот заглядывают. Чую, скажут щас: "Хорош жрать". Ладно, лагерь дешёвый подвернулся, меня сюда и упихали. Мол, дома по деньгам больше сожру.
   -- Мать кладовщицей -- неплохо, -- сказал Килька. -- Если это продуктовый склад. Консервы там всякие. Рыба. Тушёнка.
   -- Если бы, -- Кабанец мечтательно прикрыл зыркала. -- Стройматериалы там у неё.
   -- Ну и спёр бы пару досок или кило гвоздей, -- хмыкнул Жорыч. -- Продал бы на рынке, всё деньги.
   -- Там без меня есть кому воровать, -- ещё больше помрачнел Кабанец. -- Умников таких, как псов нестрелянных. А её, знаешь, как за каждую недостачу штрафуют.
   Очередная шрапнель свежевычищенных клубней вонзилась в водную гладь чана, погнав сильную рябь к его стенкам. Я обратил внимание, что Килька кивает мне головой, прося придвинуться. Ну, мне не лениво.
   -- Помнишь рисунок? -- сказал Килька. -- Я же сказал, что знаю, кто там нарисован.
   Просверлив Кильку недоверчивым взглядом, я лишь хмыкнул, что, впрочем, означало почти стэнд-аповское "Вот явно ты соврёшь, но всё же ври, готов тебя я слушать".
   -- Яг-Морт, -- выпалил Килька.
   -- Кто? -- моё лицо аж сморщилось от непоняток.
   Слово было абсолютно незнакомым. Звучало оно странно. Так брякает крышкой сундучина, который лучше не открывать. Так клацает затвор ружья, ствол которого упирается в твою грудь.
   Незнакомое слово. Но пульсирующие нервы подсказывали, что оно станет для меня значимым. Весьма и весьма.
   -- Яг-Морт, -- повторил Килька. -- Лесной человек.
   Я почти не расслышал килькино разъяснение. Я вспоминал, как листал кем-то выброшенный учебник французского, где наткнулся на слово "mort". Так писалась "смерть" по-французски.
   -- Яг-Морт, -- хмыкнул сидящий справа от Кильки Жорыч. -- Не бывает такого имени.
   -- А Баба-Яга бывает? -- возмущённо взметнулся Килька. -- Корень-то один. Баба-Яга -- лесная баба, а Яг-Морт -- лесной человек.
   -- Хочешь сказать, что это существо в нашем лагере бродит, -- начал я и (как ни хотелось продолжать) всё же закончил, -- и парней похищает. Гоху там, колясочника из старшего отряда?
   Спрашивал, а перед глазами стояла высоченная фигура в проёме окна. И вспоминалось ещё создание ночи, которое мы с Большим Башкой по пути из столовой наблюдали. Краем глаза я косил на Голову-дыню, следя за реакцией. А Кабанец заинтересовался, вытянулся даже в сторону Кильки. И помалкивал. Не мешал рассказу.
   -- Я его не видел, -- пожал плечами Килька. -- Увижу, тогда и сказать захочу. Но только ему самое то места такие, как наш лагерь.
   -- Это ещё почему? -- встрепенулся Кабанец.
   -- Он своих ищет, -- снизил голос до заговорщицкого шёпота наш вдумчивый очкарик. -- Лесную армию собирает. Только непросто ему это. Нужны подходящие пацаны. Одни пацаны, никаких девок.
   -- А кого он в свой отряд забирает? -- это уже я вклинился, не утерпел.
   -- Кто бы знал, -- хмыкнул Килька и шумно вобрал воздух в ноздри. -- Я читал где-то, он в давние времена устраивал пристанище в глухомани, но так, чтобы селения неподалёку были. Самая известная легенда о нём, как он с Райдой ошибся.
   Килька замолчал. Никто не рискнул что-то спрашивать, но молчание стало таким напряжённым, что его срочно надо было чем-то прервать.
   -- Райда дочерью старейшины была, -- Килька переходил с шёпота на обычную громкость и обратно. -- Но не обычная девчонка-плакса, а пацанка, оторва. С детства могла на самое высокое дерево залезть и самую широкую реку переплыть. Если нападал кто, то вместе с отцом в поход ходила. Даже волосы коротко стригла. И Яг-Морт её с пацаном перепутал.
   Я прямо увидел эту Райду. Вертлявая, ловкая, в лазании по деревьям любой обезьяне сто очков вперёд даст. Худенькая, но жилистая, иначе не выдюжила бы походы дальние. Глаза блестят, далеко видят. Пальцы цепкие, что ухватят -- уж не выпустят. Волосы чёрные косо срезаны. По ветру трепещутся. В общем, не девчонка, а Рони -- дочь разбойника.
   -- Не, ну как можно девку с пацаном попутать, -- удивился Жорыч. -- Это ж каким слепошарым надо быть.
   А я удивился тому, что он перестал хрумкать и пережёвывать, забыв о припасах, попрятанных по карманам.
   -- А он не глазами выбирает, -- возмутился Килька неверию. -- Он чутьём. От каждого человека невидимые волны исходят. Он по этой волне своих ловит.
   -- Запах что ли? -- хмуро спросил Кабанец.
   -- Нееее, -- замотал головой Килька. -- Учёные это аурой называют. Где людей много, ауры перемешиваются. Тогда Яг-Морту непонятно, кого забирать. И он начинает прореживать население. Исчезают в деревеньках люди. А народ на волков это списывает или на медведя, а то и на духов лесных.
   -- А прореживает это как? -- захотелось уточнить мне.
   И не мне одному!
   -- Убивает? -- раздался громкий голос Кабанца.
   -- Съедает? -- вслед за ним спросил Жорыч.
   -- Не людоед он -- это точно, -- возразил Килька. -- Он зверями лесными питается. Ну, коровёнку иногда тоже может по пути из стада прихватить. Может, и убивает. Ведь не возвращается никто, -- он снова шмыгнул носом. -- В той деревне, где Райда жила, тоже начали пропадать. Но старейшине, понятное дело, не хотелось по чащобам лазить. Думал, ну, пропадёт человечек-другой, особой беды нет: насытятся духи леса и свалят на другую территорию. А всё наоборот вышло. Когда ауры перемешиваться перестали, почуял Яг-Морт, что самая подходящая кандидатура в доме старейшины проживает. Вечером хватились, а Райды нет. Тут уже на духов леса не спишешь, родная дочь таки! Выгнал старейшина пинками народ из избёнок и отправил на поиски под предводительством жениха Райды. Тот -- парень смекалистый. Вмиг отыскал следы подозрительные близ тына деревенского. По следам и отправились.
   "Как Лёнька, -- подумал я, и в груди тоскливо заныло. -- Лёнька тоже по следам поиски бы начал".
   -- В чащобе заночевали, а к утру на убежище Яг-Морта наткнулись. Кости там звериные. Пепелище костра. Лось недоеденный. А у порога Райда лежит с шеей свёрнутой. Не понравилось ему, видать, что перепутал: вместо парня девчонку в войско своё прихватил.
   -- И чо потом? -- Кабанца история явно увлекла.
   -- Хотели по домам рвануть. Да жених не отпустил. Сказал, не отомстим если Яг-Морту, старейшина не простит. Каждого из вас поборами сгноит или в нищете заморит. Такой расклад, понятное дело, не понравился никому. Пришлось ждать Яг-Морта, чтобы его убить.
   -- Ха! -- Жорыч не по делу развеселился. -- А чё, его убить можно? И как?
   -- Живое мёртвым сделать всегда способы имеются, -- теперь Килька уже не хлюпал носом, а решительно утёр его ребром ладони. -- Ну, там... отрубить ноги, руки, голову. Сжечь ещё лучше. После в землю зарыть. Ну и в грудь осиновый кол вбить на всякий случай.
   -- Осиновый кол -- это для вампиров... -- начал я умничать, но тут наткнулся на негодующий взгляд Большого Башки и сразу решил вести себя скромнее.
   -- Убили, не? -- уточнил Кабанец.
   -- В легендах по-разному говорится, -- не дал точного ответа Килька. -- Как вывалилась из чащи гора тёмная, набросились на неё все. Начали колоть, рубить, сечь. Много народу полегло. Но в итоге удалось свалить его в овраг. После закидали мохнатое тело сухостоем и подожгли. Как прогорело всё, засыпали овраг землёю.
   -- И кол осиновый? -- напомнил я.
   -- О коле в легенде не говорилось ничё, -- Килька снова пожал плечами. -- Да только некоторые истории заканчиваются тем, что отлежался он, выбрался из-под земли и снова в лес ушёл. А после опять начал армию лесных людей собирать. Тех, чья аура для этого дела подходящая.
   Мы немного помолчали.
   -- Из окрестных сёл, из близких деревень выбирает он тех, кто составит его войско, -- продолжил Килька. -- Сначала сгоняет мальчишек в большой отряд, а потом выбраковывает неподходящих.
   -- Как выбраковывает? -- Жорыч на время перестал грызть морковку.
   -- Нууу... -- Килька выглядел сбитым с толку, очевидно, легенда такими подробностями не располагала. -- Понятно как.
   Килька был отличным передатчиком информации: логичным, безупречным, обстоятельным. Но там, где сказка имела провал, который надо обязательно заполнить, его фантазия буксовала. Справочником он был великолепным. Но вот сказочником никаким.
   -- Ты чо влез-то? -- Кабанец легонько врезал Жорычу по макушке. -- Сам будешь дальше балакать, трепло? -- и, дождавшись, когда Жорыч отчаянно замотал головой, возвестил для всех нас. -- Чо зырим? Картохан чистить! Живо!!! -- и напоследок повернулся к Кильке. -- Ты дальше давай. Не томи.
   Килька мигом приободрился.
   -- Когда кандидатов остаётся тринадцать, задумывается он, -- голос Кильки убавил громкость до степени заговорщицкого шёпота. -- Вот из них он выбирает настоящего воина. Его-то и уводит в самую глубину леса. Тот пацан не исчезает бесследно, нет. Он в лесного духа превращается. Словно ветер, он летит по округе. Словно тень, он скользит на листве.
   -- А оставшаяся дюжина? -- спросил Жорыч, срезая кожуру так толсто, что бедная картошка худела чуть ли не в половину.
   Килька лишь мазнул пальцами по горлу и вверх их увёл, будто петлю обрисовывая.
   -- В расход, -- расшифровал Кабанец. -- Лишние рты никому не нужны.
   -- Не всех, -- тихо сказал Килька. -- Там сказано, что любой из них может стать жителем леса. Маленькой копией Яг-Морта. Тем, кто навсегда покинет ряды людей и станет их беспощадным врагом.
   -- В общем, не ходите, дети, в Африку гулять, -- подвёл Кабанец предварительные итоги.
   За рассказом куча картошки не просто заметно похудела, а начала истощаться. Кое-где между рассыпанных клубней уже проглядывал дощатый пол.
   -- Во вторую половину осени можно, -- продолжил неугомонный Килька. -- Его права заканчиваются семнадцатого октября. После он под землю уходит. Лес снегом заметёт, а он спит себе. Но если встретишься с ним в самый последний день его силы, тебе крышка.
   -- А если после? -- не утерпел Жорыч.
   -- Сказано же, -- и вопрошающий словил второй подзатыльник от Большого Башки. -- Спит он.
   -- Не всегда, -- осторожно возразил Килька. -- Если не уснёт, то слабеет. Летом он за людьми охотился, а краем осени всё наоборот: сам он от человека бегает. Но такому даже в самой дремучей чаще не затеряться.
   -- Он, наверное, метра с два будет, Яг-Морт-то? -- внезапно спросил Кабанец.
   -- Намного выше, -- взмахнул руками Килька. -- Точно говорю, он с сосну здоровенную. Зайди такая громада в наш лагерь...
   -- А я говорю, метра с два, -- перебил его Большой Башка.
   Я вдруг понял, что Голова-дыня пробует встроить увиденное нами ночное страшилище в только что услышанную историю.
   -- Но в легенде сказано...
   -- Я чо, вру, да? -- Кабанец вскочил, шагнул к Кильке, но запнулся об угол разлохмаченного линолеума и растянулся на его грязной поверхности.
   -- Да чтоб твою дивизию, -- взревел Большой Башка.
   Килька испугано втянул голову в плечи. Досталось, впрочем, не ему. От всей души Кабанец саданул носком облупившегося кроссача по коварному углу. Линолеум не улетел в противоположную часть кухни лишь потому, что его придерживали ножки стола. А держали они крепко, ведь на столе стоял чан с уже начищенным картофелем. Зато задрался угол знатно. Чуть ли не на половину.
   -- Зырь, ребя! -- палец Жорыча ткнул в открывшееся пространство. Доски пола пересекала щель. Щель образовывала квадрат, один из углов которого продолжал прятаться под загнувшимся линолеумом.
   Кабанец лёгким толчком сдвинул стол вместе с чаном, освободив квадрат целиком. После он осторожно просунул кончик своего ножа в загадочную щёлку и зашурудил там, используя лезвие, как рычаг. Квадрат сбитых досок бесшумно вылез из паза и сдвинулся в сторону. В темноту уводила вертикальная лестница из крепких деревянных брусьев.
   -- Заценим, чо там есть, -- кивнул Кабанец, обшарил нас пылающими от интересных предчувствий глазами, выбрал Кильку и подтолкнул его к лазу.
   -- А чё я? -- заныл тот. -- Я боюсь.
   -- Щас не полезешь, а полетишь, -- грозно пообещал Кабанец.
   Килька понял, что всё равно окажется в подземелье. Поэтому, старчески покряхтывая от огорчения, медленно-медленно полез в темноту. Мы чутко прислушивались к шагам и шорохам снизу. Воплей нечеловеческого отчаяния, когда тебя пожирает нечто ужасное, оттуда не доносилось.
   -- Чо там? -- первым спросил Большой Башка.
   -- Темно, -- пожаловался Килька. -- Ничего не видно!
   -- Лезь ты, -- теперь толчок достался мне. -- От этого очкарика толку мало.
   -- Спички дай, -- я протянул ладонь, не торопясь выполнять указание.
   Кабанцу не хотелось расставаться с коробком, но я медлил, а остальные ждали. Поэтому он вытащил из кармана небольшую погромыхивающую коробочку и положил мне на ладонь.
  
   Медленно-медленно по скрипучим деревянным ступенькам я спустился в подпол. И, конечно же, немедленно зажёг спичку. Два алых блика отразились в стёклах очков, за которыми пряталось килькино бледное лицо, искажённое от ужаса. Но как раз ничего ужасного в подвальчике не обнаружилось. На чурбачке я увидал блюдце с толстой свечой и успел запалить её тёмный фитиль, пока догорающая спичка не обожгла пальцы. Крохотный огонёк прогонял тьму не так уж далеко, но света хватило, чтобы я разглядел под ногами толстую длинную щепку. Через секунду моя рука сжимала пылающую лучину. Теперь я смог осмотреть небольшой бункер, куда нас забросило с Килькой. Помещение в виде куба. В двух углах приткнулось по паре кроватей: всего четыре. Постели заправлены, но как-то очень небрежно. Подушки валялись смятыми комками. Одеяла топорщились морщинами.
   -- Вооо, -- раздался утробный рёв восторга со стороны Кильки.
   Я обернулся и увидел, что на одной из постелей лежит мобила. И не просто мобила, а настоящее сокровище -- "Vertu Signature Dragon" золотистого цвета. Лестница снова заскрипела. К нам подбавился Кабанец, а следом и Жорыч, сгорающий от любопытства.
   -- Глянь, аппаратик, -- Килька уже подхватил золотое совершенство.
   -- Ништяк, -- уважительно кивнул Кабанец. -- Тыщ двадцать баксов потянет.
   -- Это серебряные столько стоят, -- заспорил Килька, нежно оглаживая аппарат. -- Тут золото. Зацени бриллиант на джойстике!
   Наши четыре пары глаз скользнули по золотистой панели. Бриллиант меня особо не поразил. Стекляшка стекляшкой. Куда интереснее смотрелся китайский дракончик на крышке сзади. Килька поймал мой взгляд.
   -- Их вручную мастырят, драконов этих, -- гордо пояснил он, будто дракончик являлся его рук делом. -- Тридцать шесть часов на одного зверя! А сам агрегат потом в Швейцарию отправляют. Там его сертифицируют.
   -- Точно золото? -- Жорыч сделал попытку ковырнуть по панели ногтем, но Килька, словно заботливый хозяин, уклонился от ненужной стыковки.
   -- Восемнадцать карат, -- бесстрастно пояснил он, словно читал страницу справочника, а потом сделал неуклюжую попытку засунуть телефон в карман.
   -- На место верни, -- тут же приказал Кабанец. -- Раз фиговина эта на виду красуется, то никто из данной четвёрки, -- он обвёл рукой кровати, -- спионерить её у хозяина не рискует. А если спёрли мобилу, значит, сразу допетрят: засвечено убежище. На этот факт тут такие репрессии начаться могут.
   -- А кто эти четверо? -- удивился Жорыч.
   -- Неясно разве? -- я тоже удивился, но удивился неспособности Жорыча схватывать очевидные вещи. -- Палыч -- раз! Андреич -- два! Саныч -- три...
   -- И повар этот из Чуркестана, -- не дал мне закончить Голова-дыня.
   -- Чей же будет аппаратик? -- Жорыч являл собой верх любознательности.
   -- Палыча, -- пояснил я. -- У него блокнотик, где данная вещица на обложке. Значит, давно присматривал. Но это ж сколько деньжищ надо отстегнуть?
   Никто не ответил, все лишь восторженно помолчали, рисуя воображением вереницы нулей.
   А мне сквозь эти нули вспомнилось, как выбирали мою мобилу.
  
   Конечно же, мне хотелось iPhone. И, конечно же, мечталось о распоследней модельке. Я ныл с утра до вечера, выпрашивая именно его. Ведь приближался день рождения. Я даже поверить не мог, что мне подарят что-то иное.
   Но в универмаге меня повели не в ту сторону, где располагался фирменный павильон с яблочной эмблемой.
   -- Не туда, -- настаивал я и тянул родителей к "надкушенному яблоку".
   -- Есть ведь и другие хорошие аппараты, -- негромко напомнил отец.
   -- И не такие дорогие, -- добавила мама.
   -- Нет, -- убито сказал я и замер, словно вкопанный.
   Мы топтались на месте. Родители не знали, что делать, а я наливался угрюмой злостью. Ну как они не могут понять, что другой аппарат мне не нужен?! Что лучше пойти домой и не отсвечивать здесь. Что лучше я припрусь завтра в школу со старой мобилой, но с таким загадочным видом, что все разом поймут: iPhone вот-вот у меня будет.
   -- Лады, -- вдруг сказал батя. -- Ждите меня здесь.
   И ринулся к выходу с такой скоростью, будто вызвали его к самому Президенту.
  
   Мы ждали в кафе на последнем этаже универмага. Мама взяла две небольшие чашечки кофе. Я глотнул и чуть не поперхнулся от горечи. После сразу же бухнул в тёмную жидкость два кубика. Затем посмотрел на маму, мол, ты же всё равно пьёшь без сахара. Её тонкие пальцы изящно сжимали изогнутую ручку чашечки. Другой рукой она придвинула мне блюдце, где сиротливо жались друг к другу два искрящихся кубика. Теперь дело пошло на поправку, кофе можно было тянуть маленькими глоточками, не опасаясь першения в горле, грядущего вылиться в затяжной кашель. Во рту было сладко, а в душе горько.
   Я уже начал проникаться мыслью, что iPhone мне не достанется. Что придётся выбрать другой телефон. Что мечту я буду наблюдать только в фильмах да у друзей в "Инстаграмме". Такова жизнь. Пока сам не станешь миллионером, никто не обязан покупать тебе дорогие игрушки.
   Я нисколько не сомневался в том, что когда-нибудь буду миллионером.
   Но миллионером-то я буду потом, а iPhone хотелось сейчас.
   Безвыходное, тягостное, нищебродское положение.
   И ничего не исправить.
  
   И тут появился отец. В руках у него светлела коробка. По дизайну явно не айфон, но...
   -- Держи, -- сказал он и улыбнулся.
   Это была ещё никем не виданная новинка -- Sony Xperia Z3!
   Не веря мечте, я принял подарок. Я впитывал взором совершенство. Я вчитывался в мелкие буковки. Мой восторг взмывал на неизмеримую высоту, когда я осознал, что сегодня -- именно сейчас!!! -- это даже круче, чем айфон.
   В жизни случаются чудеса. И если чудо происходит в день рождения, то кажется что каждое мгновение этого дня пропитано волшебством. Где-то за горизонтом копошилась странная мыслишка: как так, ещё утром не было денег, и вдруг они появились. Но мыслишка эта заботила меня не сильно.
   Загадка внезапного обогащения раскрылась где-то через неделю. На книжной полке в верхнем ряду я обнаружил проём. Раньше там красовался толстенный фолиант, привезённый папой из-за границы. Когда-то он ездил на учёбу и разыскал на блошином рынке эту средневековую книженцию. Мне даже нравилось рассматривать старинные гравюры, рисунок которых складывается из тонких линий. И если вести пальцем по странице, то чувствуешь их шероховатость. Батю фолиант захватил сильно. Он утверждал, что там, среди страниц, зашифрована древняя тайна. Нужно только разобраться. Он даже в свободные вечера заучивал латынь и медленно, страница за страницей, переводил содержимое.
   И вот теперь этой книги нет.
   Я вспомнил, как в квартире несколько раз возникал некий Эдуард Власович. Такой низенький толстенький замухрышка в очёчках. Но замухрышкой он не был, так как оправу у этих очёчков изготовили из золота. Обеспеченный типчик был Эдуард Власович, хоть с виду и казался откровенным лошарой. Этот Эдуард Власович вечно тёрся у книжной полки. Иногда он снимал фолиант и, бережно уложив на стол, осторожно перелистывал пожелтевшие страницы, заполненные латиницей. Я безмятежно играл неподалёку и лишь фоном улавливал, что Эдуард Власович непременно эту книгу хочет приобрести. Но батя лишь посмеивался и говорил, что книгу ценит не деньгами.
   А теперь и Эдуард Власович не заходит. Головоломка сложилась так, что её разгадка стала явной.
   Почему-то мысль о проданной книге не давала мне успокоиться. Я дорожил подарком, но как-то странно. Я даже запретил себе говорить "Sony Xperia Z3", называл её просто смартфоном, будто это могло как-то поправить дело. Конечно, я не считал, что произошла какая-то трагедия. Без старинной книги вполне можно жить и дальше. Отец и жил, больше не вспоминая о ней. По крайней мере, при мне. Мысленно я тысячи раз говорил ему спасибо. Но вслух сказать до сих пор как-то не пришлось. Хотя мобиле уже почти десять месяцев.
  
   Воспоминание о дне рождения пригасило восторг о дорогущем аппарате, который настолько очаровал Кильку, что тот не выпускал его из рук. Даже самый дорогой телефон мира не мог нам помочь. Здесь он сродни сундуку с золотом, который находился на острове Робинзона Крузо. Огромное сокровище, на которое невозможно купить даже то, что в любой лавке стоило меньше фартинга. Техническое совершенство, превратившееся в бесполезную игрушку там, куда не пробьётся сигнал с вышки.
   Даже великолепный Vertu являл дисплей, где индикатор уровня сигнала, получаемого от вышек мобильной связи, жизни не подавал.
   -- Ты это... список звонков зацени, -- Килька показал экран даже не Кабанцу, а мне, словно я сейчас был главным.
   И я увидел строчки сеансов связи. Свежих не было. Но напротив трёх явно значилось "Yesterday". Это означало, что где-то в нашей непередаваемой глуши пряталось место, откуда можно позвонить в нормальный человеческий мир.
  

Глава 11

Игольчатая вышка

  
   После завтрака мы возвращались к корпусам. Во рту задержался отвратительный вкус овсянки. А черепушка то и дело выдавала мне картины убежища, которое мы обнаружили в начале вчерашнего дежурства. Как ловко оно устроено. Раз, и все взрослые в укрытии. Значит, действительно, есть чего опасаться на территории лагеря. Иначе зачем им прятаться? Теперь ясно, почему начальника не было в кровати, когда Большой Башка, пылая местью, вместе со мной влез в его обитель той примечательной ночью. Значит, мохнатый лупоглазый страшила мог садануть любого из нас, ухватить и уволочь в глушь неведомую. Как Яг-Морт из легенды, рассказанной Килькой.
   Я вращал в памяти кадры, как мы вчера, оставив дорогущую игрушку с дракончиком, покинули убежище и положили линолеум на место. Как Голова-дыня придирчиво проверял по пыльным полосам и присохшей грязи, так ли лежит разлохмаченный лист. Как предъявили вернувшемуся повару свежечищенный картофель. Как наскоро пообедали, а потом мыли посуду за всем лагерем. А после тщательно отскребали котлы. И до ужина. И после него. Повар больше никуда не отлучался, и мы работали в каком-то молчаливом отупении, перебрасываясь ничего не значащими фразами. Впрочем, мне не хотелось ни с кем говорить. Я думал о тёмной громаде, преследующей меня последние дни.
   -- Ты, слышь, далеко не убегай, -- притормозил меня Жорыч, догрызающий оставшуюся от завтрака горбушку. -- Саныч с Палычем хозяйство глядят. А нас пацаны зовут. Судить будем.
   -- Чего судить? -- секунду назад я мучительно придумывал отмазку, по которой меня никто не имел права искать до обеда, но сейчас вдруг стало интересно.
   -- Да так, чаму одного, -- пожал плечами Жорыч. -- Пацаны сказали, в соседнюю палату приходить.
   Мы подбирались к аллее. Жорыч вышагивал рядом и ныл:
   -- Вот чо за хавчик? Утром каша. Вечером каша. На обед суп постный и пюре с котлетой из хлеба. Ну, или с курицей, а у курицы этой рост -- дециметр, а из мяса лишь кости.
   Он печально вздохнул, а я вспомнил, как недавно хрустели кости несчастной курицы под мощными зубами Жорыча.
   -- Мясо хочу, -- загундосил он в продолжение. -- Полцарства за банку тушёнки!
   Но полцарства не было ни у него, ни у меня.
  
   У крыльца нас чуть не сбил с ног белобрысенький. Он вылетел из своей палаты лёгким мячиком. Растрёпанный. Взъерошенный. Похожий на одуванчик, готовый вот-вот распрощаться со своими пушистыми семенами-парашютиками.
   Но за ним выскочили его два шустрых соседа по палате, ухватили за плечи и утянули обратно.
   -- Светлого видал? -- спросил Жорыч. -- Его судить и будем.
   -- За что? -- недоумевающе уточнил я.
   -- А я знаю? -- пожал плечами Жорыч. -- Есть, значит, за что. Раз зовут. Да ты не тормози. Ступай в палату, что ли.
   Я не тормозил, но почему-то стало тоскливо.
   Казалось, что без старшего отряда лагерь опустел. Но нет, кроме четвёрки из нашей палаты, в соседнюю набилось достаточно народа. Хозяевами тут чувствовала себя пара, с которой мы столкнулись у входа. Неделя прошла, а имени одного я так и не узнал. Второго пацаны звали Санчес. И Санчес этот знатно рубился в футбол. У меня аж живот заболел, когда я вспомнил, как Санчес пинком запулил мне под дых тяжеленный баскетбольный мячище. Я тогда стоял на воротах. А после удара уже лежал. За воротами. Хватая воздух, как рыба, выброшенная на берег. Парни даже игру бросили, сгрудились возле. И Санчес впереди. Я не злился на него. Он не со зла так саданул же. Просто гол мечтал забить покрасившее. А тут вратарь на пути.
   Белобрысый, заработавший прозвище "Крысь", хоть и жил в этой же палате, а топтался на месте, что щенок приблудный. Неуютно ему было. Неудобно. Хотелось ему исчезнуть. А народ оглядывал его, будто экспонат музейный, о котором сейчас чего-нибудь занятное трещать начнёт экскурсоводша очкастая.
   -- Чуваки? -- раздался из задних рядов могучий бас, в котором ещё проклёвывались искры высоких мальчишеских ноток. -- Чо собрались-то?
   Брезгливо подцепив носком кроссовки разлохмаченный, будто обгрызенный угол дверцы, Санчес распахнул тумбочку, явив её неприглядное содержание. Как Жорыч старательно заполнял деревянный ящик со скрипучей дверцей возле своей кровати жратвой и прочими вкусными ништяками, так эту тумбочку под завязку забили потрёпанной одёжкой отвратного вида. Но хуже всего была странная вонь, немного защипавшая чуткие ноздри, когда я переступил порог палаты. Сейчас она в них вонзилась двумя саморезами. Здесь гниль смешивалась с затхлостью, пропитанной грязью давно нестиранного белья.
   И вдруг я понял, что за знакомый запах ловил я от Крыся. Это был въедливый, ничем неистребимый аромат сэконд-хэнда. Я познакомился с ним год назад. Не знаю, что занесло меня в корпуса обанкротившегося завода, цеха которого заполонили тонны застиранного шмотья, но я не менее часа блуждал по громадным пространствам. Гулкие шаги по бетонному полу. Окна, заросшие пылью, едва пропускали свет, становящийся жёлтым и тусклым. Бескрайние шеренги стоек, на которых, прижавшись друг к другу, висели тысячи рубашек, штанов, футболок и юбок. Зрелище абсолютно не походило на магазин. Всё напоминало гигантскую раздевалку неведомой школы, поголовье которой, переодевшись, умчалось в спортивке на физкультуру. А обычные вещи остались висеть, дожидаясь возвращения хозяев с затянувшегося урока. Вот только непривычный запах смердил. Особенный запах. Такой, что встретишь только в развалах сэконд-хэнда.
   -- Вот чо, кенты, -- вопросил неизвестный мне обитатель палаты. -- Как жить, когда такой срач кругом? Вам чо. Вышли, проветрились, носяры прочистили и думать забыли. А тут, в вонище такой, заснуть невозможно. Голову ломит постоянно.
   -- Э, Крысь, -- спросил тот же внушительный бас позади меня. -- На что тебе это шмотьё сдалось?
   -- Это вещи, -- пискливо пояснил Крысь. -- Я их домой увезу. Мы их продадим потом.
   -- Это ж со свалки, верняк, -- заметил кто-то.
   -- Ну и что? -- удивился Крысь. -- На свалке много дельного выискать можно. Народ сам не знает, что выкидывает. Я провод медный там беру. Детали разные. Латунь тоже ценится. А одёжку на кило можно в сэконды сдавать. Дают мало, конечно, но когда центнер наберёшь, уже денежка. А тут по округе много бесхозной байды разбросано...
   Он замолчал, словно недоумевал, почему собравшиеся не видят очевидной пользы от его находок. Он не понимал, почему нельзя хранить их в тумбочке, если в сумме эта кипа тянула на неплохую для мальчишки сумму.
   Народ осматривал гору тряпья, разбавленную далеко не новой обувью. Любой из нас понимал, что это явный зашквар.
   -- Знаешь, что херовее всего, -- доверительно шепнул Кабанец. -- Кроссачи-то белые явно Гохины. Я их в первый день углядел. Новьё. Только на правой нос немного ободран. И у этих всё точно так же. Захочешь -- другую такую царапину нарочно не поставишь.
   Я смотрел на носок сиротливо опрокинутой кроссовки, где белую кожу разрывал зигзаг, чем-то напоминающий лохматую молнию. Я думал о Гохе. Не мог же он почапать домой без кроссовок. Если, конечно, вообще сбежал. Но скажи Санычу, ответом будет: "А почему ты решил, что у него не было запасной обуви?" И я не мог доказать обратное. В гохин шмотник я не заглядывал, а туда и две пары обувки могли упихнуть.
   -- Ну чё, ребя, -- спросил Санчес. -- Делать-то с этим чмырём чо-то надо.
   "Его будут бить, -- грустно подумал я о Крысе. -- Даже не ради перевоспитания. А просто скучно всё до такой степени, что день-другой, и тут гладиаторские бои начнутся. А пока бить будут тех, кто на бои не годится. Причину найдут. Хотя для этого Крыся и причины искать не надо. Мусорщика гонят отовсюду".
   Невидимые тучи сгущались над белобрысой головой. Народ сопел. Где-то сжимались кулаки. Кому-то уже хотелось начать учёбу жизни. Атмосфера явно наэлектризовывалась.
   Кто-то подцепил сплющенную мужскую туфлю и пинком ловко послал её в Крыся. Туфля с противным чмоканьем вонзилась белобрысому в грудь. Крысь не отодвинулся. Только дёрнулся, будто хотел защититься, но не решился. Лицо его стало безвольным, беспомощным. На бледной коже выступил нездоровый румянец. А где-то уже радостно загыгыкали, предвкушая потеху.
   Непонятно, что меня вытолкнуло из общих рядов, но в следующий миг я уже стоял рядом с Крысем.
   -- Не надо так! -- воскликнул я. -- Нас и без разборок уже слишком мало! Если ещё и мы друг друга судить станем, что будет?
   А ведь я отчётливо понимал: этот Крысь мне никуда не упирался. Вот Лёнька. Да я бился бы за Лёньку насмерть. А здесь всё наоборот. Я чуял, что должен стоять сейчас не рядом с Крысем, а с нормальными пацанами. Ещё немного, и общество подумает, что я такой же -- сэконд-хэнд ходячий. И всё же покалывало внутри, что неправильно набрасываться на Крыся. По-другому как-то надо. Иначе. Чтобы и общество успокоилось. И чтобы не казнили никого показательно.
   -- Дак тащись в эту палату и живи с зашкварником, -- предложил Санчес. -- Я на твоё место переберусь. Лады? Слышь, Ромыч, -- обратился он к сопалатнику. -- Едем к соседям. Там одна койка свободна, а ещё одну этот овощ освободит.
   Я замялся. Откровенно говоря, переезжать не хотелось. Да и Крысь этот мутный какой-то. Я не хотел с ним дружить. Но откажись, и сразу все поймут, что правы они, а не я.
   Перспективы напрягали. Был бы тут Лёнька, никто и рот не открыл бы в мой адрес. Но сейчас общественное мнение не на моей стороне. "Если ты плюнешь на коллектив, он утрётся. Если коллектив плюнет на тебя, ты утонешь". Я не помнил, в какой именно Гоблиновской переделке "Властелина Колец" услышал эти слова, но отлично понимал: мой плевок в сторону коллектива уже улетел. Теперь очередь плевать перешла к коллективу. Тонуть не хотелось. Правда, оставался ещё один вариант. Вдруг, пока я тут мечусь по округе, неведомые силы утянут весь коллектив на ТУ сторону. Однако от таких предчувствий холодок шёл по коже. Казалось, уж лучше утонуть. Обсохнешь, оправишься, и живи себе дальше. А как жить, если во всём лагере вдруг останешься ты один?
   Спасение, однако, пришло, откуда не ждали.
   -- Ничо Димон к вам не поедет, -- Кабанец мощно хлопнул меня по плечу. -- Он и нам пригодится. Мне порой он вот так, -- Большой Башка чиркнул ребром ладони себе по горлу, -- нужен.
   -- С этим-то что делать? -- Ромыч с Санчесом одновременно ткнули в бока Крыся.
   -- Он щас выкинет эту шнягу, -- медленно с достоинством сказал Большой Башка. -- Комнату проветрит. И дежурить по палате станет до конца смены единолично.
   Прямо физически ощущалось, как разряжается атмосфера. Ещё чуть-чуть, и нам с Крысём навтыкали бы по полной программе судьи, ведомые справедливостью. А так всё вроде само разрешилось. Была проблема, а сейчас рассосётся. Потерпеть только надо малёха.
   Ещё я понимал, что Кабанец так долг отдаёт за ночь, когда он трусливо сдристнул от лохматого чудища. И теперь в расчёте мы. И не будет мне больше послаблений. Невзирая на громкую заяву "Мне порой он вот так нужен".
   Народ расходился. Я счастливо вывалился из палаты одним из первых. Свежий воздух ласкал ноздри. Но недолго. Внезапно нюх снова стали терзать запахи помойки. Это Крысь вытащил первую партию грязных шмоток. Вид у него был расстроенный. Он не понимал, что избежал сурового наказания за чмошничество. Он жалел вещи. Ему не хотелось с ними расставаться.
   -- Ты, слышь, -- шепнул ему я. -- В заброшенном корпусе ЭТО спрячь. Там из наших никто не шарится.
   И резко в сторону отошёл, а то подумают ещё, что мы с этим Крысём и впрямь товарищи закадычные.
  
   После обеда мне не составило труда отделиться от нашей шараги и скользнуть в сторону. Жорыч откровенно лентяйничал на уборке палаты, и Кабанец сейчас решительными толчками гнал его к корпусу перемывать пол. Килька семенил рядом и радовался, что толчки доставались не ему. Я же решил найти такое место, куда из неведомых далей пробивался сигнал с вышки. Ведь весь край вышками утыкан. Ведь в любом районе, если побегать, найдёшь такой участок, где рядом с антенной на дисплее возникнет хотя бы одна чёрточка.
   Но вблизи вертелся Крысь, показывая, что готов быть мне полезен во всём. А я бы тысяч пять сейчас приплатил тому, кто избавил бы меня от навязчивого общества.
   Откуда мог звонить Палыч по своему Vertu? Не, была бы у него тачка, вопрос бы снялся мгновенно. Но ведь не отъезжал он никуда. Значит, заветное местечко неподалёку.
   Может, проследить за ним?
   Ага, и кто скажет, через сколько дней он опять попрётся звонить?
   Нет, рассчитывать на слежку не стоило. Но ведь не могла же площадка, доступная для звонков, быть единственной. Высота! Мне требовалась высота! Такая высота, чтобы всем высотам высота. Чтобы даже найденный мной дуб в сравнении с ней казался коротышкой.
   Крысь предано заглядывал мне в глаза.
   -- Слышь, не знаешь, где тут найти дерево высокое.
   -- Есть одно, -- пожал плечами белобрысый. -- Ёлка такая.
   -- Говори где! -- мигом оживился я.
   -- Туда надо идти, -- он махнул наискосок в сторону заката. -- Там бугры такие на местности. Если далеко зайдёшь, ёлку увидишь. Ох, и высоченная.
   -- Красава! -- похвалил я, и Крысь расцвёл прямо. -- Сгоняю туда, пригляжусь. Не-не-не, ты тут остаёшься. Мне одному надо.
   Радость на лице Крыся потухла, оно стало серым, как цементная стена пасмурным днём.
   Но мне-то уже всё равно. Он надоел уже до чёртиков. Я хотел от него избавиться. Кроме того, если получится позвонить, лишние слушатели совсем не нужны.
  
   Но всё-таки что-то покалывало внутри. Неуютно было, будто совершил что-то неправильное. Если по чесноку, я не мог брать Крыся с собой. Не упирался он мне никуда. Есть люди, которых лучше обходить. Которых не знать никогда лучше. Крыся я числил среди таких. Ну, познакомься я с ним ближе. Что ему предложить? Его же просто тянет на свалку. Счастье жизни в том, чтобы пошариться по округе да мусора набрать гнилого да вонючего, а потом за копейки сдать в неведомые места, куда я соваться не собираюсь. Уволоки я его от помойки, заскучает пацан. Потянет его обратно. А я, как друг, должен буду за ним следом.
   Вот на фига друзья такие, скажите вы мне?!
   А всё равно неспокойно на душе было.
   Вроде как стыдно.
   А вроде да и плевать.
   Но почему успокоиться не могу? Почему не выкидывается из головы пацанчик этот?
   И вспомнилось тут, как покалывало меня вот так же.
   Только давно. В феврале это ещё было. В этом феврале. Морозном и метельном.
   Мы тогда пособачились с маманей. Её бардак возмутил. А меня возмутило её возмущение.
   Не, если стол называется моим, почему я не могу держать на нём всё, как мне надо?
   Я люблю, когда под рукой всё. Рядом. Повернулся и взял.
   И никогда не пойму, почему уйму полезных вещей надо распихивать по дальним полочкам и ящичкам. Или вообще в кладовку переть. Они мне здесь нужны. Нравится вещи по кладовкам прятать, суйте туда своё барахло. А моё на столе должно лежать. Чтобы не искать. Чтобы время экономить. Уши-то прожужжали, что время экономить надо. А сами...
   Но маманя считала иначе.
   И в этот день она просто сбросила всё моё со стола на пол. Разбирайся, мол, если по-хорошему порядок наводить не хочешь. Да и пыль протри. Пыли накопилось, дышать нечем.
   И дверь балконную нараспашку. Пусть проветривается.
   Я чуть не реву от злости. Бесит меня всё. Головой об стену долбанулся бы. Сижу на полу, разбираю сброшенное имущество. А сквозит, словно ветер напрямую с Северного Полюса дует. Или с Южного. На Южном-то холоднее. Мерзко так дует, словно по нервам едет и леденит.
   Не выдержал я, вскочил, дверь балконную захлопнул. И в кресло свалился. "Когда, -- думаю, -- закончится мучение это? Когда наступит благословенное время, в которое никто мне указывать не станет, как жить надо?!"
   Горюю, а краем уха стук ловлю.
   Странно, дома и стук какой-то. И ведь не от входной двери. Будто ветка в окно долбится.
   Уже после дотумкал: не в окно, в балконное стекло стучат.
   Смотрю, а там мама. Видимо, взять что-то надо было, выскочила в одном халате. А я, не разобравшись, дверь-то и закрыл. А там, снаружи, ручки нет, чтобы открыть. Вот она и стучит.
   Я поднялся с кресла, и вдруг словно ступор на меня нашёл. Злоба какая-то немереная. "Вот помёрзни, -- ворочается в мозгу. -- Подумай, надо ли чужие вещи на пол ронять, заботясь о порядке. Я ведь могу дверь открыть. А могу и не открыть".
   А ей холодно там. Стучит жалобно.
   Открывать надо! А ступор никак не кончается. Будто наказать следует. Не меня, а её наказать.
   Стоим и смотрим через стекло друг на друга. Мои руки безвольно обвисли, а она, как дятел, стучит согнутым указательным пальцем. Мне и жалко её! И злость не проходит.
   Не помню уже, как кинулся, как дверь распахнул. Помню, что на ресницах у неё снежинки были. И вдруг сразу растаяли. Я испуганно с дороги сдвинулся. Она мимо шагнула, посмотрела горестно и на кухню ушла. Ничего не сказала.
   Вот тогда тоже покалывало. Тоже успокоиться не мог.
   А потом забылось как-то. Снова всё побежало, будто и не происходило ничего. Будто не мёрзла она там, в плену балкона. А я не стоял и не смотрел, ничего не предпринимая.
   Рассказала ли она отцу об этом? Я не спрашивал. Я постарался выкинуть из головы этот случай странный. Словно его и не было. Но серьёзно меня тогда кололо.
   Серьёзнее, чем сейчас. Намного, намного серьёзнее.
  
   Ломая ветки, я пёр через чащу напролом с максимально возможность скоростью. Боялся, что Крысь таки увяжется за мной, вот и гнал, чтобы он отстал гарантированно. А обернуться, чтобы проверить, плетётся он за мной или нет, побаивался. Обернусь, а он взгляд за разрешение примет. Тогда не отвяжешься. Но, отгоняя мысли о возможном преследовании, я не следил за обстановкой и навредил сам себе. Очень скоро я сообразил, что потерял ориентиры и топаю в неведомом направлении. А лес лишь густеет.
   "В давние времена устраивал он пристанище в глухомани, но так, чтобы селения неподалёку были", -- вспомнилась мне килькина легенда. Меня занесло как раз вот в такую глухомань. Не хватало только напороться на чудище. Прикиньте сами, несёшься ты звонить по важному делу, в мыслях уже пальцами по кнопкам барабанишь, а тут тебе навстречу монстрюга лохматая. И страшно, и смешно.
   А ноги как-то медленнее шагать стали. Бодрость утратили. И я приглядываться начал к округе. Если вдруг пещеру какую мрачную замечу -- туда не соваться. Сейчас не до подвигов. Сейчас появляется возможность достучаться если не до небес, то до мира привычного и безопасного. А всё потому, что есть у меня заряженная мобила.
   Солнце придавало тёмным верхушкам деревьев мягкую сочность. Отбирало их у мрака. Возвращало исходную зелень. Только иногда оказывались они в тени облаков. Я задрал голову, но облаков не увидел. Бескрайнее покрывало неба, которое не мог заслонить и густой лес, а по нему нестерпимо огненный шар солнца катится.
   Тогда что за тени плывут по деревьям?
   Я присмотрелся, и мне показалось, что это призрачные невесомые создания. Крылатые. Будто драконы или птицы диковинные. Вернее, их форма неуловимо менялась, как у облаков. Вот только не облака это.
   "Тот пацан не исчезает бесследно, нет, -- снова ожили во мне слова Кильки. -- Он в лесного духа превращается. Словно ветер, он летит по округе. Словно тень, он скользит на листве".
   Неотрывно я таращился на странные тени, скользящие по верхушкам деревьев. Почему-то они меня ни капельки не страшили. Я словно улетал с ними. Я словно видел землю с высоты птичьего полёта. Не знаю, сколько прошло времени в этом разноцветном калейдоскопическом мороке. Но тени ускользнули, а я остался. Опустив взор с небес, я зашаркал по чащобе, стараясь сообразить, в какой же стороне находится нужная местность.
  
   Через четверть часа я выбрался на открытое пространство. Травы кое-где разрывались зелёными облаками невысоких кустов. Если и был шанс поймать сигнал, то лишь в одном месте. К западу череда пологих холмов уводила к одному высокому. И если склоны остальных возвышенностей густо заросли разномастными хвойными деревьями, то вершину этого украшала единственная ель. Суровая. Почти чёрная. Длиннющая, сравнимая если не с телебашней, то с вышкой мобильной связи.
   Сравнивать её с новогодней ёлкой я не стал. Одень свирепого дикаря в парадную военную форму, всё равно не получишь портрет бравого генерала.
   Сто метров по беговой дорожке рекордсмен пробегает за десять секунд. Но если эти сто метров уходят в высоту, то на преодолении их придётся потратить даже не минуты, а часы. Время таяло, а я лез, обхватывая ногами толстый ствол и чувствуя, как неласково вонзается в ладони чешуя коры. Где-то сбоку, на длинной ветке, я разглядел яркую каплю рыжины. "Белка", -- губы сложились улыбкой. Маленький зверёк не шевелился, будто не видел меня. Будто заснул, замерев где-то на границе дня и сумерек. А за ней в небесах проявился серебряный поднос почти полной луны. Будто даже и не луна вовсе, а неопознанный летающий объект разворачивался в манёвре да так и замер ни кругом, ни эллипсом. В голове застучали чёткие строчки:
  
   Расправляет крылья ночь.
   Удирают звери прочь.
   Над Землёй летит тарелка.
   Сладко спит на ветке белка.
  
   Белка дремала, а я лез и лез, забираясь всё выше. В развилке двух громадных сучьев я обнаружил гнездо гигантской птицы. Забравшись в него, как в лукошко, я внезапно разглядел бечёвку, которая для крепости перехватывала ветки. Гнездо было делом рук человека. Но не взрослые руки трудились над этим гнездом. Взрослый в этой корзине явно бы не разместился. Спалку здесь готовил кто-то вроде меня. Ветки потрескивали под тяжестью, но ломаться не собирались, терпели моё присутствие. Остановившись, замерев в гнезде, я вдруг заметил, что ель покачивается. Немного схоже с лодкой на тихой воде. Еле заметно. Но приятно. Я словно стал разведчиком, следящим за передвижениями врагов. Но почему-то врагов поблизости не ощущалось. И я представил себя матросом на корабле Колумба, высматривающим ещё не открытую Америку.
   Дно старой спалки устилал толстый слой сухой травы. Здесь же были шоколадные кораблики засохших листьев. Пронёсся ветер и швырнул во флотилию ещё один фрегат. Новичок был зелёным, с едва заметными жёлтыми прожилками. Не верилось, что он пожухнет, порыжеет и сольётся с общем строем засохших кораблей, которые до скончания веков бросили якорь в странной бухте между небом и землёй.
   Пальцы отодвинули несколько корабликов друг от друга и наткнулись на твёрдый предмет. Напрягшись от предвкушения открытия, я вытащил из сухой травы чехол от телефона. Старый, но всё же не такой древний, как аппарат Машуни. Я счёл находку счастливым предзнаменованием. Кто-то уже лазил на эту верхотуру с мобильником. Значит, я на верном пути.
   Солнце заваливалось за горизонт, а на небе проклюнулись первые звёзды. С десяток мерцающих, мелких, едва заметных на ещё светлом небе. И одна крупная, немигающая. Ель шумела, будто напутствовала в дальнюю дорогу. И немного покачивала. Безостановочно. А я, как воин за крепостным зубцом, осматривал открывшиеся с высоты просторы.
  
   Примерно на таком же расстоянии от пруда, как наш лагерь, только правее, я увидал почти такие же корпуса. Сердце ухнуло весело и сладостно. Вот она, девчоночья обитель. Существует на самом деле. Вот откуда приходит к пруду Машуня. Вот куда я, если чего, направлюсь. Если уж бежать к обитаемому югу, то не в одиночку. Захвачу Машку, а уж вдвоём...
   Попробовав вглядеться в житиё чужого лагеря, я не преуспел. Сложилось ощущение, что там режим экономии пожёстче нашего. Фонари на аллеях тоже не горели. Не светилось ни одно окно. Даже пляшущего света, который дарят свечи, нигде не замечалось. Кстати, почему? Ведь спать ещё рановато. Где же все? Быть может, девчонок в лагерь набрали поменьше, чем нас, и теперь они где-нибудь в походе. Ставят палатки, варят в котле походную кашу, сидят вокруг костра и распевают песни. Повертев головой, я не обнаружил никаких признаков ни палаток, ни туристов. Верхушки леса колыхались на одном уровне со мной. А ниже они смыкались в тёмное, неласковое море. Деревья прятали тайны того, что происходило у их корней.
   Включив телефон, сигнала от вышки я не увидел. Пришлось лезть выше.
  
   Левой рукой я обхватил могучий ствол, оставшийся в середине почти столь же толстенным, как и внизу. Я прижался к нему как можно плотнее, почти втиснулся в него, не обращая внимания на поднадоевшие чешуйки коры, больно царапающие кожу на запястьях и оголившихся лодыжках. Сам себе я почему-то напоминал флюгер. Казалось, сейчас дунет ветер и мигом развернёт меня куда ему заблагорассудится. Но ветер не записывался ко мне во враги и милостиво шуршал в хвое где-то неподалёку.
   Правой рукой я в очередной раз осторожно вытянул смартфон. Как здорово, что я догадался его зарядить перед отъездом. Как замечательно, что я его не включал в эти дни. Индикатор батарейки замер где-то на середине. Я мог не опасаться, что мобила отключится во время разговора. Вот только разговор пока начаться не мог. Рядом с помаргивающей антенной заветные палочки не вырисовывались.
   Внизу ощутимо темнело. Здесь же было достаточно светло от закатной полосы, захватившей золотисто-багровыми красками почти половину неба. Поэтому-то я её и увидел.
   На тёмной выпуклости шершавого ствола процарапали стрелку. Она указывала вертикально вверх и словно призывала лезть дальше. Не сдаваться. Тянуться к максимальной высоте. Стрелка успокаивала. У того, кто лазил сюда до меня, имелись причины нарисовать стрелку.
   И я снова преодолевал сантиметр за сантиметром, веря, что где-то в конце пути меня ждёт устойчивый сигнал.
  
   Когда я смертельно устал, то решил выждать паузу и ещё раз оглядеться. Хотя уже сгущалась мгла, и видимость стала крайне сомнительной. К северу, где деревья густели, свиваясь в непролазную чащобу, внезапно обнаружилась прогалина. Лесная полянка. В подступающих сумерках деревья уже трудно было различить по отдельности. Все они сливались бесконечным чернильным морем. И в нём, в этом море тьмы злобным мигающим глазом пылал одинокий огонёк. Кто-то жёг костёр очень далеко и от нашего лагеря, и от второго, недавно обнаруженного. Там не могло быть никого из наших. Может, это девчоночий поход? Я заставил себя так думать, чтобы успокоиться и пролезть последние метры.
   Всё! Ветки теперь перестали быть крепкой опорой и безвольно сгибались, когда я пробовал за них ухватиться. О том, чтобы встать на них или хотя бы усесться, речи быть не могло. Мои движения передавались могучему дереву, раскачивали его верхушку. Меня мотало словно на гигантских качелях в парке. Дух захватывало. Только не от чувства праздника, а от страха.
   Я осторожно переполз вокруг ствола ближе к югу. Все доступные вышки прятались где-то там, в неизмеримых далях. Палец снова нажал кнопку. Экран смартфона вспыхнул. Аппарат чуть слышно заурчал, загружая систему, но это мягкое урчание сразу затерялось среди шумов и шорохов листвы. Здесь, на высоте, ветер перестал быть ласковым и стал знобящим. Или меня трясло от возбуждения? Получится? Не получится? Сможет аппарат ухватить сигнал с далёкой-далёкой вышки?
   Призывая чудо, я вытянул руку вверх, словно несколько сантиметров спасут ситуацию. На экране рядом с антенной выросла малюсенькая чёрточка. Приёмник зацепил слабенький сигнал. Мир перестал существовать. Во всей Вселенной воцарилась пустота. И в ней остались лишь две сущности: я и светящийся бледным сиянием экран смартфона.
   Я едва ли не молился на эту махонькую, еле заметную палочку, показывающую, что где-то ещё существует внешний мир, в котором действуют привычные правила. Я настойчиво тянул руку вверх и к югу, словно знал, что до устойчивого сигнала не хватает какого-то сантиметра.
   И вдруг брямкнуло так, будто весь мир содрогнулся.
   Но как-то знакомо, привычно.
   От неожиданности аппарат едва не полетел вниз. Судорожно сжавшиеся пальцы, хоть и вспотели, но всё же не дали порталу в привычный мир безвольно выскользнуть. Однако ноги и руки стали ватными, я потерял контроль, захват ствола разжался. И я заскользил вниз, обдирая ладони и безвозвратно пачкая джинсы густой смолой.
   Только чудо и встречные ветви предотвратили катастрофическое падение. От ужаса ноги не держали. Достигнув земли, я безвольно сел на траву, привалившись спиной к могучему стволу.
   Звук, прогнавший покой и надежды, не зря показался мне знакомым.
   "СМСка!" -- тревога и восторг переплелись во мне восхитительным чувством непредсказуемости. Кто-то из ниоткуда послал мне сигнал.
   Я торопливо заскакал пальцем по кнопке, торопливо пролистывая позиции меню, отделяющие меня от чтения неведомого послания.
   На внезапно ставшим чёрном экране сверкнули нестерпимо белые буквы.
   "КТУЛХУ ЗОХАВАЕТ ТВОЙ МОЗГ!"
  

Глава 12

"Спящая Красавица"

  
   В мертвенном оцепенении я сидел и переваривал полученную фразу. В голове звенело. Не от страха. От злости. Мне ведомо, кто мог отправить столь зловещее послание. Несомненно, это Виталька. Только он днями шарится на "Луркоморье", вытягивая оттуда тысячи смешных фраз, коими щедро делится в виде СМСок.
  
   Хочу быть Ктулху на завалинке
   Гулять по Р'льеху в тёплых валенках
   Зохавать мозг у всех-всех-всех
   И ждать, когда восстанет Р'льех.
  
   Поймав себя автоматически настукивающим стихотворный ответ этому долбанному Педалигу, я оторвался от экрана. Вокруг сгущалась беспросветная тьма. А в сознании, словно адова звёздочка, мерцал далёкий зловещий огонёк, хотя в действительности нас разделяли тягучие непроходимые километры. Я не хотел встречаться с тем, кто жёг костёр в тёмных далях. И отчего-то уверился, что тот, кто разжёг далёкое пламя в ночи, в наш лагерь пока не сунется.
   Непонятно, на чём основывалась уверенность. Ведь мы видели с Большим Башкой лохматое двухметровое создание, которое потом чуть не поймало меня во время дежурства, появившись в проёме окна. Но костёр, пылавший в чащобе, был очень далеко. И километры меж нами выступали в качестве невидимой, но надёжной защиты.
   Впрочем, больше всего терзало то, что я сейчас не на верхушке ели, а у её корней. Руки и ноги противно дрожали от усталости. Я понимал, что на второе восхождение сил не хватит. Какое там лазанье, если я сейчас даже позорно не смогу подтянуться на нижней ветке?
   На подкашивающихся от усталости ногах я припустил к "Ван Вэй Тикет", будто меня ожидал автобус домой. Во мне смешивался страх перед незнакомцем у далёкого костра и какой-то праздничный фейерверк. Ведь я почти позвонил. С домом связаться, конечно, не удалось. Но сигнал был. Остаётся лишь завтра днём ускользнуть из лагеря и забраться на ель-великаншу...
   И тогда не пройдёт и дня, как за мной приедут.
   Возможно, мне даже удастся выпросить, чтобы со мной увезли и Лёньку, когда старшаки вернутся из похода. Друзей не бросают. И я не мог оставить Лёньку в лагере, откуда все исчезают, и где это не вызывает ни малейшего удивления у всех, кто должен за нами присматривать.
   Завтра я снова заберусь на ель!
  
   Мне снился суматошный сон. Я взбирался к небесам. Только мир вокруг накрывал не красивейший закат, а окутывала тёмным одеялом беспросветная ночь. Я лез и лез, не видя ничего даже в метре от себя, выискивая верхние ветки наощупь. Мир утонул во мгле. И только где-то на севере, как глаз дикого яростного зверя, пылал дальний костёр -- злой огонёк неведомых созданий. Я не запомнил в подробностях путь наверх. Помню только, как светился экран смартфона, показывая аж три линии возле антенны. Помню, как отправил СМСку, но не Виталику, нет. И помню, как пришёл ответ.
  
   Яг-Морт высок, как сосна, что в лесу растёт.
   Яг-Морт чёрный, как злобный уголь в печи.
   Будешь плакать -- Яг-Морт за тобою придёт.
   Так что, Димон, не плачь, а заткнись и молчи.
  
   Я не мог этого сочинить. Четверостишие придумал кто-то иной. С той стороны. Вчитываясь в чёрные буквы на экране, я мучительно вспоминал. Мне казалось, где-то я уже встречал эти строчки. Только в них не было вплетено моё имя. Но память отказывалась дать подсказку. Найти отгадку я не успел -- в голову ввинтился задорный крик Саныча. Народ недовольно сползал с кроватей. Лично у меня настроение -- ниже нуля. Хоть по Цельсию, хоть по Кельвину.
   Перед завтраком я задержался в коридоре. Хотелось сказать спасибо Крысю. Если б не он, не нашёл бы я высоченную ель. Только благодаря ему наметился реальный выход к спасению. Из палаты вывинтился Санчес. Следом перевалил порог его дружбан.
   -- Чо, помоечника ждёшь? -- хмуро спросил он. -- А нет его. После ужина запропал. Не ночевал, в общем.
   -- Ты это... -- вернулся Санчес и горячечно зашептал. -- Не думай. Не трогали мы его. Просто ночевать не пришёл. Может, снова по свалкам шастает. Хотя завтрак пропускать -- дурость несусветная.
   И они потопали из корпуса.
   Раскалывалась голова, и ныло где-то в груди от осознания, что нахожусь я в месте, где ничего хорошего со мной приключиться не может. Ощущение какой-то творящейся беды не покидало меня. Чуть радовало всё же, что это, конечно, беда, но ещё не катастрофа.
  
   А катастрофа поджидала через пару часов. Выскользнув из лагеря после завтрака, я беспечно насвистывал выхваченный из сети баян: "Не верьте, ребята, девчатам из чата. У них уже дети и даже внучата. Ещё борода и прокуренный свитер. А рядом водяры, как минимум, литер". Но в лесу песня затихла, мозг встрепенулся, почуяв неладное. Что-то было не так по курсу, впереди, на той невидимой дорожке, по которой чётко шагали ноги. Скоро я понял, чего мне не хватало: верхушки. Той самой верхушки, на которой я вчера встречал закат. Снедаемый недобрыми предчувствиями, я ускорил шаг.
   Когда лес расступился, я застыл столбом. Именно здесь вчера высилась лесная великанша. Теперь она исчезла. Кто-то вывернул её с корнем. Сами корни толстущим пнём валялись неподалёку. Заметно, что ель сначала пилили. Но дело довели лишь до середины. Потом неведомому лесорубу надоела возня, и он каким-то чудом отломил ствол от основания. После, не зная, куда применить избыток энергии, выкорчевал пень, а ствол утянул.
   Подобравшись к яме, образовавшейся от выдранных корней, я понял, что ель уволокли в северном направлении. Именно туда уходила глубокая рваная борозда, располосовавшая высокие травы поляны. Туда, где я заметил огонёк. Но тот костёр был далеко-далеко. Как мог его разжигавший увидеть меня, взобравшегося на ель, и явиться сюда, чтобы я никогда-никогда не смог использовать хвойную великаншу в качестве вышки для ловли сигнала?
   Я проводил помрачневшим взглядом борозду, скрывавшуюся в зарослях низлежащего холма. В ту сторону мне идти не хотелось. Тогда-то я и вспомнил о другом лагере, который увидал с верхушки ели. Лагерь, где наверняка жили девчонки. Кто мешает сбегать и разузнать, почему не явилась Машуня? Что там за дела с долгими снами? "Если гора не идёт к Магомету, то Магомету идти к горе", -- вспомнились слова дяди Карима, торговавшего фруктами в ларьке в квартале от моего дома. Машуня была горой, мне быть Магометом. До обеда меня вряд ли хватятся. Пока я не вызывал подозрений отлучками. А на тех, кто вне подозрений, в нашем лагере взрослые время не тратили.
  
   До лагеря я добрался быстро. Ворота его в точности напоминали наши. Только название другое. "Sleeping Beauty" значилось там. "Спящая Красавица", -- мысленно перевёл я. Что ж, самое девчачье название. Лучше не придумаешь для лагеря, куда привозят одних лишь девчонок. "Что же нас-то так странно назвали?" -- подумалось мне. Но какое имя дать нашему лагерю? "Pirates of the Caribbean"? Я мысленно поменял вывески, вспомнил события последних дней: странные исчезновения, громадную тень, равнодушие вожатых. После этого название "Пираты Карибского моря" показалось мне крайне неподходящим. Пираты всё ж -- единая команда. А загрузи "Ван Вэй Тикет" на судно, у него мигом обнаружится пробоина, но дела до того никому не будет. И все пойдём ко дну.
   Но и причины, по которым его назвали "One Way Ticket", никак не вырисовывались. Я боком протиснулся в щель меж створок, стараясь их не задеть. И увидел, что они ржавые, а их низ утопал в прошлогодней листве, будто ворота уж несколько лет как не раскрывались. Впереди простиралась дорога. На асфальте там и тут встречались выемки, трещины, а иногда и ужасающие колдобины. И везде листья, листья, листья. Сухие и мёртвые.
   Первые пять минут я дико боялся, что меня схватят, как постороннего. Фантазия рисовала мрачные объяснялки перед заведующей, похожей на ведьму, затянутую в узкое блестящее фиолетовое платье. Следующие три минуты я пребывал в оглушающем восторге, осознав, что и тут дела до меня никому нет. Но после опять обеспокоился. Похоже, лагерь пустовал. Поэтому вчера, когда я взирал на него с высоты, он кутался во тьму. Не для кого было зажигать огни на аллеях и в корпусах. Некому было поворачивать выключатели.
   "Спящая красавица", -- снова и снова повторял я название лагеря.
   Зачем-то его ведь назвали именно так?
   "Мы долго спим, -- вспомнил я слова Машуни. -- Мы просыпаемся лишь на молодую Луну. Если точнее, то в первую её четверть".
   -- Ну, и где же вы, спящие красотки? -- проворчал я чуть слышно.
   Кузнечики в травах стрекотали громче, чем я ворчал.
  
   Прошло каких-то полчаса, а я уже досконально облазил заброшенный лагерь. Ни единого признака жизни. В корпусах кровати без простыней и матрацев. Тумбочки представляли абсолютно пустое нутро. И видно, что здания покинули давно. Непонятно, как жили тут девчонки. Если они вообще тут жили.
   В центре лагеря раскинулся старинный, поросший изумрудным мхом фонтан. Фигурная раковина размером с лодку, а над ней стена, выложенная кафельной плиткой, где изобразили героев известной сказки. Только тут они были сумрачные. Всё утопало в синих тонах. Принцесса, накрытая лазурным покрывалом, мечтательно улыбалась, разбросав по светло-синей подушке длинные голубые волосы. Над ней склонялся синюшный принц в ультрамариновом плаще. В каменное окно лезли мраморные ветки, поросшие распустившимися бутонами синих роз. В раковине фонтана вместо воды застыло растрескавшееся бурое месиво. Но вода будто пропитала картину на плитках. Я словно видел спальню настоящего замка сквозь толщу прохладной и тусклой воды.
   Лагерь обустроили вроде нашего. Даже корпуса и столовая на тех же местах. Отсутствовал только Осенний Угол. Зато где-то вдали, у противоположного края застоловского поля, темнела, похожая на гриб, башенка водокачки. Её окружали плотные кусты. Мне казалось, что глаза различают на них яркие грозди плодов. Но была ли это безобидная красная смородина или, напротив, волчьи ягоды, отсюда никак не определить. Прорываясь сквозь листву деревьев, к водокачке уходило множество тёмных проводов. Один из них, прогнувшись, свисал вдоль аллеи на уровне моего роста. Зачем-то я поднялся на цыпочки и приложил ухо к толстой резиновой изоляции. Мне показалось, что я слышу гудение тока.
  
   В животе противно забурчало, и я поплёлся к столовой, надеясь невесть на что. Обеденный зал встретил пустотой. Ни ложки, ни вилки. Ни плошки, ни миски. По пыльной поверхности столешниц протянулись грязные разводы. Похоже, девчоночья бригада, дежурившая здесь последний раз, за чистотой не гналась.
   И всё же взгляд за что-то зацепился. Посреди обеденного зала валялось древнее деревянное веретено.
   Глаза торопливо обшарили находку. Один из острых концов окрасили чем-то бурым.
   "Кровь, -- подумал я. -- Кто-то уколол палец".
   "И уснул", -- вдруг подсказал холодный внутренний голос.
   Зачем-то я подобрал веретено, покрутил в руках, не решаясь дотронуться до острого кончика. Потом разодрал носовой платок на две части, плотно замотал концы веретена, затянул покрепче узелки, связанные из лохматившихся обрывков, и сунул находку в карман куртки.
   С какой целью?
   Я не могу точно описать то состояние, которое владело мной тогда. Вот, скажем, видите вы на дороге палочку и точно чуете, что она -- волшебная. Что будет исполнять желания. Не сразу и не все. Но обязательно будет. Разум говорит, что такого не бывает. Но нечто неназываемое заставляет подобрать эту ничем не примечательную палочку и хранить где-то на полках в ожидании нужного момента. Быть может, он и не наступит, момент этот. Но в миг находки это совершеннейше неважно!
   Больше в столовой незачем оставаться. Я выбрался наружу и спустился к площадке для построений, расположившейся между фонтаном и столовским корпусом.
  
   Она заросла травой, но растительность не буйствовала, будто понимала, что находиться здесь не должна. В отличие от нашего лагеря, в "Спящей Красавице" над площадкой для построений взметнулась высоченная линия флагштока. Я прижался к ней спиной и задрал голову. Даже улыбнулся. Мне показалось, что это копьё, пронзившее само небо. Даже загадочная водокачка рядом с ним спасовала бы по высоте.
   "А если там, наверху, есть сигнал?" -- кольнула сознание завораживающая мысль.
   Зачем-то поплевав на руки, я полез ввысь, словно по канату, стараясь не думать о том, сколько это займёт времени и что меня ждёт на финише.
   Подъём описывать -- дело нудное. Тем более, после вчерашнего руки ещё не отошли, захват был слабым, и я два раза чуть было позорно не скатился к старту. Наконец я смог дотронуться до проржавевшего ролика на самой вершине. После торжественно я вытянул "Соньку" и нажал на копку пуска. Когда операционка загрузилась, на экране возле иконки с антенной явно виднелась одна линия. Значит, сигнал здесь ловился!
   И тут я неожиданно впал в ступор.
   Вот добился своего! Вот нашёл ещё одно место, откуда можно сделать звонок. А пальцы не давят кнопки.
   Домой? Я уже занёс палец над первой цифрой, как призадумался. Словно ощутил себя там, дома, в текущей молчаливой обстановке, когда до взрыва остаётся совсем чуть-чуть. Странная мысль поразила меня, вытолкнув из памяти слова Лёньки: "Я бы не побежал домой. Там, дома, легче, пока меня с ними нет".
   И палец как-то сам собой отполз от нужной кнопки.
   Звонить-то, если разобраться, абсолютно некому.
   Набери я сейчас того же Педалига и попроси сбегать в полицию, думаете, пацан сорвался с места и гонит в отделение? Да он начнёт напирать, что это розыгрыш в отместку за отправленную СМСку.
   Такое странное ощущение, когда некому звонить, хотя в мире проживает семь миллиардов человек.
   "Три восьмёрки, две шестёрки, а между ними пять и девять", -- начало всплывать в памяти.
   А что, если звякнуть Машуне? Заодно и разведаем, может, их развезли из "Спящей Красавицы" по домам, и только нашему лагерю пока не повезло.
   Пальцы прямо заплясали по клавиатуре. Я вжал смартфон динамиком поближе к уху и тревожно вслушивался в гудки, опасаясь поймать извечное "Абонент отключён или находится вне зоны доступа".
   И вдруг гудки оборвались.
   -- Алё? -- мужской сильный голос.
   Я даже немного оторопел от неожиданности и чуть не съехал по флагштоку вниз.
   -- Машу, пожалуйста, позовите, -- заплетающимся от волнения языком попросил я.
   -- Здесь нет никакой Маши, -- был мне ответ.
   -- Как нет? -- теперь мой тембр голоса напоминал мальчика, которого бойкая симпатичная девчонка продинамила по номеру телефона.
   -- У меня этот номер полтора года, -- сказали мне, чуток послушали моё недоумённое молчание и отключились.
   Флагшток покачнулся от ветра, а на экране тонкая полоска возле иконки антенны сменилась убийственного вида крестиком. "Звонок другу" пользы не принёс.
   Всё, о чём мне сообщала Машуня, так или иначе оказывалось правдой. Поэтому я не верил, что она сообщила неправильный номер. Но что за мужик обнаружился с той стороны? Надо же... "У меня этот номер полтора года".
   А до этого?
   Я вспомнил странный вид машиной мобилы. Древний тяжеловесный агрегат. Сейчас детишкам такие играться дают. Если найдут, конечно. Большинство подобных аппаратов давным-давно повыбрасывали. Да первоклассник откажется взять такой в руки! А она ведёт себя так, будто у неё самый нормальный телефонище.
   Посмотрел я на дисплейный безнадёжный крестик, попечалился немного и поехал вниз по трубе флагштока, стараясь как можно меньше возюкать джинсы ржавчиной, густо встречающейся на пути.
   В центре пустого лагеря я печально размышлял о новой головоломке, которая складываться никак не хотела. Имя головоломки -- Машуня. Я допускал, что она не врала. Я верил, что услышал чистую правду: "Мы долго спим. Мы просыпаемся лишь на молодую Луну. Если точнее, то в первую четверть лунного месяца". Сейчас шла вторая четверть, значит, Машенция спала. Но где? Я совершил подвиг. Я отыскал лагерь девчонок. Где ж вы дрыхнете, девочки-загадки? Я побывал во всех корпусах. Я не побоялся заглянуть даже в окна дальнего заброшенного здания, стоящего отдельно от остальных. Впрочем, разве не все они тут заброшенные? И нет никого... Однако в глубине души зрела странная уверенность, что "Спящей Красавицей" данный лагерь назвали не напрасно.
  
   Уходить не хотелось. Желание во чтобы то ни стало разгадать тайну девчоночьего лагеря пылало ярким факелом. Обратно погнал голод. Я и так уже пропустил обед. Если не успею на ужин, с голодухи и не засну. Потянет на дела нехорошие в тумбочку Жорыча. Так и до крысятничества недалеко.
   Поэтому я гнал кратчайшей дорогой.
   По пути грызло странное несоответствие. По лагерю тянулись десятки проводов. Некоторые из них точно убегали к жилым корпусам. Но внутри комнат я не припомнил ни одного провода. И на потолке ни люстры, ни лампочек. Да и в стене ни одной розетки.
   Что за провода? Зачем они? Куда тянутся? И где так загадочно исчезают?
   Где-то в стороне осталось озеро, куда не вернулась Машуня. Лес выглядел знакомым, что успокаивало. Как оказалось, мнимое спокойствие сослужило плохую службу. Я не отследил, когда обстановка вокруг изменилась. Зелень незаметно уступила место холодной желтизне. И листья были жёлтыми, и травы. Я ступил в царство осени. Только царство стылое, навевающее тоску. Сначала кольнула тревога: заблудился! Потом в прогалины я углядел знакомый забор лагеря. Тот участок, где доски пригнали друг к другу без малейших щёлочек. Осенний Угол. Но сейчас я находился в нём, а не разглядывал его поверх ограды.
   Забор успокоил меня. Не так чтобы совсем, но пружина страха заметно ослабла. Рядом со мной территория, которая принадлежит мне. Пусть хотя бы на три недели. Я имею право на ней находиться. Если что, я мигом к воротам. Конечно, предстоит головомойка. Сначала от Сан Саныча. Потом от Ефима Палыча. Но это так, мелкие неприятности.
   Ветер скользил по листве, заставляя её странно шелестеть. Звуки эти походили на морозный звон. Чуть слышный. Печальный. Всё здесь было не так. Я обернулся, и вместо леса, по которому, отводя от глаз ветки, только что вышагивал, увидел поляну, показавшуюся смутно знакомой.
   Потом я сообразил, что вроде уже был здесь один раз. И в тот раз мне тут жутко не понравилось.
  
   Моё одиночество не продлилось долго. На полянку выбрался медвежонок. Махонький. В полметра. Встал на задние лапки, а передними потешно замахал. Я улыбнулся, но и насторожился одновременно. Где-то рядом с дитём должна быть лохматая мамаша. Встречи с ней хотелось избежать. В мечтах я легко представлял себя дрессировщиком в блестящем чешуйчатом костюме и с длинным цилиндром на голове. Пальцы левой руки лихо подкручивают длинные усы. Пальцы правой сжимают рукоять хлыста. "Ап!" -- и медведи послушно взбираются на круглые тумбы. Да что медведи! Львы и тигры взбираются ещё проворнее. Здесь же всё наоборот. Рыкнет медведица, взмахнёт лапищей, и вот я уже послушно взбираюсь на самое высокое дерево. А как быстро взбираюсь! Львы с тиграми и рядом не валялись.
   Медведица, впрочем, на встречу не спешила. И я снова успокоился. Даже если малыш решит со мной поиграть, я легко отпихну его маленькое тельце. На всякий случай наметив дерево, куда легче взбираться при появлении медведицы, я снова вернул взгляд на бурого малютку. Тот не решался сокращать дистанцию. Стоял на задних лапах, как заправский циркач, и помахивал передними, словно дирижировал невидимым и неслышимым оркестром. Забавный зверь, но где же его мать?
   Мысль о медведице не давала покоя. Казалось, она в засаде. Казалось, она тоже решила поиграть со мной. Но по-взрослому. Не в цирк, а в охоту, уже распределив роли. Зудящая тревога и заставила меня пропустить решающий момент.
   Нет, медведица не появилась. И медвежонок со злобным рыком не бросился ко мне, дабы вцепиться в ногу. Он оставался на месте, притоптывая и помахивая. Вот его голова странно съёжилась в лохматый, на глазах лысеющий шар, в котором начали проглядываться человеческие черты. В жутком жёлтом мире, где лишь тихонько позванивали листья, это зрелище вызвало липкий холодный ужас.
   Ноги стали ватными. Но лишь на мгновение. Фантазия, любившая рисовать мрачные картинки, в долю секунды представила мне эпическое полотно, как непонятное создание вылупляется из медвежонка и бросается на меня. В следующий миг я сам бросился. Но, разумеется, не на зловещее существо, а прочь. К забору. К ограждённой территории, куда потусторонние твари не сунутся. Тогда я свято верил в магию ограждённых территорий.
   Совершенно забыв, что преодолеть забор невозможно, я подскочил к деревянной стене, подпрыгнул, ухватившись за верх, и, словно боец на полосе препятствий, ловко перекинул ноги через ограду. Опасность сделала меня стремительным и невесомым. Лишь свалившись к подножию забора, я вспомнил о камнях, отбрасываемых невидимой преградой.
   Почему она меня пропустила?
   "Пока можно лишь шагнуть в лагерь ОТТУДА", -- вспомнились слова чёртика, живущего внутри. Сейчас чёртик помалкивал, и я чувствовал себя невероятно одиноко.
   Но если он прав, всё логично. Я шагнул в лагерь С ТОЙ СТОРОНЫ. Из мест, в которые не пропускала преграда. Но в обратном направлении проходить ничто не мешало.
   Поднявшись, я узрел невесёлую картину.
   Всё видимое пространство лагерной территории находилось во власти жёлтого царства.
  

Глава 13

Ряды редеют

  
   Мы с Лёнькой лежали на вершине высокого холма. Над нами проплывали золотые облачные горы. Казалось, запрыгни на такую, и можно отплыть в дальние страны. Например, в Индию. Мне хотелось в Индию. Там слоны. Там все купаются в Ганге. Там старинные дворцы и храмы. Там на белого человека смотрят, как на диковинку.
   В общем, там не пропадёшь.
   Но запрыгнуть на облака не получалось.
   Поэтому мы с Лёнькой лежали на вершине высокого холма и неспешно перекидывались фразами.
   -- А если исчезнем и мы? -- спросил я тогда. -- Если исчезнем? Если не вернёмся домой?
   Лёнька медлил.
   -- Иногда кажется, что если бы я не вернулся, для всех было бы лучше, -- вдруг сказал он. -- Тогда малышей бы в детдом не отправили. Им бы деньги все доставались. На меня тратиться не стоило бы.
   -- Ты чего? -- испугался я. -- Не говори так. Не надо тебе исчезать.
   -- Ты боишься не вернуться, -- неожиданно улыбнулся Лёнька. -- А мне хочется посмотреть, что прячется там, куда все исчезают.
   -- Но если кто-то их убивает, -- сказал я. -- Маньяк какой-нибудь. Просто скидывает в лесную яму. Тогда ты не узнаешь ни-че-го.
   -- Не узнаю, -- согласился Лёнька. -- Но мне уже будет всё равно.
   Он внутренне готовился исчезнуть. Я рвался из лагеря, считая минуты до возвращения. А Лёнька не хотел возвращаться туда, где был балластом.
   А я -- балласт? Или нет? Как назвать меня, готового с молотком в руках отстаивать права. На собственное время. На собственный интернет. На собственные деньги.
   Не давая ничего взамен.
   Мне стало нехорошо от этой мысли. Даже зажмурился.
   А когда я открыл глаза, то ни холма, ни Лёньки. И сразу вспомнилось, что беседа эта была после ужина. На второй день моего приезда. В день знакомства.
   Но после подумалось, что беседы этой и быть не могло. Никогда. Потому что мы познакомились с Лёнькой ещё до начала пропаж. Но всё виделось таким реальным, словно происходило по-настоящему.
   Но не сегодня. А несколько дней назад.
   А сегодня я только что сиганул через забор, спасаясь от неведомого чудища, ловко прикидывавшегося медвежонком.
  
   Меня охватило странное ощущение Пустоты. Словно во всём мире, во всей вселенной не осталось ни одного живого создания. Лишь я один. И это ощущение никак не хотело уходить. Тишина не была мёртвой. Дул ветер. Шелестели листья. Глухо стукнул камень, отброшенный мной с пути. Но я не слышал ни одного звука из мира людей. Ни возгласа, ни обрывка разговора, ни стука. Даже шагов, кроме собственных. От этого пугающего ощущения я начал говорить вслух сам с собой.
   -- Да я сейчас всем расскажу, что за твари бродят возле лагеря, -- разгневанно шипел я. -- Да сейчас все узнают, почему тут такой бардак творится.
   На самом деле я абсолютно не представлял, что скажу любому из взрослых. О покинутом лагере девчонок? О далёком костре? О медвежонке? Любое направление представало нелепыми фантазиями. Но я всё равно хотел рассказать. Пусть меня изругают. Пусть все кости перемоют и выварят в солёном кипятке. Пусть разнесут с громом и молнией. Меня страшил мой монолог. Хотелось диалога. Любого. Всё равно с кем.
   Я обогнул столовку, не увидев ни повара, ни дежурную бригаду. Это встревожило ещё сильнее. Но я не стал заходить в обеденный зал или на кухню. Я шёл к начальнику лагеря. Он старший. Пусть скажет мне. Пусть даст хоть какую-то разгадку. По-осеннему жёлтые травы стелились на громадном застоловском поле.
   Дверь, за которой скрывались ступеньки, ведущие в кабинет директора, была заперта.
   А ещё было как-то не по-летнему холодно.
  
   В тоске я посмотрел назад. Потом снова развернулся по курсу. Ощущение, что я -- единственный человек на Земле, терзало невыносимо. Впереди по курсу был лишь угол, за которым в ночь мести что-то таинственно стучало. Но сейчас и там была тишина.
   И снова угол. И снова мрачное предчувствие. Одиночество оказалось столь непереносимым, что я перестал бояться. Обнаружься за углом гигантский монстр, распахнувший двухметровую пасть, быть может, я деловито, без лишних слов, шагну в неё, и всё закончится. Но за углом не было монстра. Зато там валялась приставная лестница.
   Почему-то я не мог отправиться дальше. Мне хотелось заглянуть к начальству. Может, в его обители лежит записнушка с элитной мобилой на твёрдой корке. И тогда я её открою, чтобы узнать, насколько увеличилось число галочек. И не стоит ли одна из них перед моей фамилией?
   Я глядел на лестницу и вдруг в первый раз за сегодня обрадовался. В кабинете Палыча было окно. Я же помнил, как алой звездой отразилось в нём пламя спички. Дверь преграждала путь в кабинет. Но приставная лестница предлагала обходную дорогу.
   Поднявшись по отсыревшим перекладинам и замарав руки неведомой слизью, я заглянул в директорское окно. Сумрачно и неуютно. В отчаянии я нажал на раму изо всех сил и вдруг почуял, как окно продавливается внутрь. Петля шпингалета, державшего окно, вылетела, и железный стержень со скрежетом прочертил по белому подоконнику ржавую линию.
   Кабинет пустовал. В шкафу ни рубашки, ни носка. На столе ни единого документа. Только набор, наглухо привинченный к столешнице.
   Автоматический перекидной календарь показывал восемнадцатое октября, и, если взглянуть в окно, верилось, что так оно и есть.
   -- Может, прошлогодний? -- я прищурился, разглядывая некрупные цифирки и почему-то опасаясь перегибаться через подоконник, внутрь директорской обители.
   Нет, нынешний год значился на календаре.
   А на полу валялась монетина пятирублёвая. Тускло поблёскивала. Словно звала за собой. Словно в мой карман просилась.
  
   В один нехороший день денег у меня было -- такая же пятёрка. А требовалась пятисотка. Пацаны звали прошвырнуться по торговому центру. А потом на концерт в ДК Калинина.
   Я уже и не помнил, какая группа приезжала. Что-то мощное. И упоротое одновременно. Такое, что не только свои песни поёт, а ещё "Короля и шута" фигачит. И билет пять сотен стоит. Я это точно помнил. Куда карманные деньги потратил -- загадка. Одна пятёрка осталась. С ней идти -- позориться только. И пацаны ушлые -- так просто деньги в долг не отстегнут. Только на счётчик. А мне до следующей выдачи ещё полмесяца кантоваться. Тут по счётчику натикает -- мама, не горюй!
   И не идти нельзя.
   Пацаны крутые. С такими стильно потусоваться. Сегодня не пойдёшь, в другой раз никто не позовёт. И компаха в ДК стоящая намечалась. А пятисотки нет.
   Не помню, как в мамину сумочку сунулся. Но, глянь, там тысячи стопочкой сложены. Штук шесть или семь. Я одну и взял. Решил, а кто заметит, что меньше стало? Подумают, потратилось куда-нибудь.
   Не подумали.
   Вечер-то классно прошёл. И билет купил. И пивом кого надо угостил. И с девчонкой рядом сидел -- просто куколка! Жаль только, что у куколок таких всегда свой парень имеется.
   Сутки минули. В гостиную зовут. Лица у родаков сумрачные. Напряжённые.
   -- Дима, у меня в сумочке семь тысяч были отложены на квартплату, а теперь только шесть, -- вступает мама, а голос подрагивает. -- Ты не брал?
   Мне бы сознаться, но я не могу. Не выталкивается признание. В отказ идти легче.
   -- Чо я? -- бурчит мой сдавленный голос. -- Надо мне по вашим сумкам шнырять...
   -- Где деньги! -- взрывается отец.
   А смотрят, будто из-за меня одного во всей России так жить хреново.
   И тут мне сразу ясно становится, что не будет по-ихнему. Теперь уж никак не получится.
   -- А докажи, что я брал! -- ору навстречу.
   Вижу, как слюна брызжет. И переполняет меня ярость несусветная.
   Визжу, воплю, чуть ли не извинений требую за обвинение бездоказательное.
   И они, замечаю, тушуются. Не могут ничего сделать с напором моим.
   Мне и противно до рвоты, а всё одно свою линию гну.
   Так ничем дело и закончилось.
   Но понял одно: никогда больше не полезу в кошель. Ни к родакам, ни к кому другому, постороннему. Даже если случай стопудовый представится.
   И осталось что-то внутри. Такой противный слой, что и вспоминать об этом не хочется. И не вспомнил бы! Но тут пятёрик этот. Лежит, блестит, словно выпал из того самого дня, который лучше бы никогда и не случался.
  
   Медленно-медленно я слез, чуть не навернувшись в середине, и потопал к жилым корпусам, чутко вслушиваясь в пространство, ловя любой живой звук. Но округу окутало безмолвие. Никого не было в лагере. И я только теперь обратил внимание на пожелтевшую листву главной аллеи. Вся лагерная территория превратилась в Осенний Угол. Осень властвовала здесь, умертвив и усыпив всё вокруг. Я оставался единственным жителем странного опустевшего мира.
   И я поплёлся к безжизненным корпусам. В царстве омертвевшей безмолвной пустоты мне хотелось быть поближе к творению рук человеческих. Так почему-то спокойнее.
   Впрочем, насчёт безмолвия я ошибся.
   Наплывали звуки.
   Звуки барабана.
   Мерный рокот барабанной дроби.
   Нескончаемой барабанной дроби, будто дюжина сердитых барабанщиков получили вместо сердца вечный двигатель.
   Далеко-далеко. Откуда-то с севера.
   Выглянуло солнце. Всё вокруг было осенним. И солнце не выделялось из общего ряда. Оно словно светило сквозь кисейную пелену. Было холодным, неярким. Казалось, можно смотреть на него без очков, не опасаясь расстаться со зрением.
   На полегшие травы упали чёрные тени. Корпуса обрели двойников, распластавшихся по земле и не имевших сил от неё оторваться. В этот миг я увидел, что тень корпуса, вытянувшаяся ко мне, не одна. Рядом пролегла большущая тень неизвестного. Кто-то длинный прятался за углом. Тень выдала его. Солнце не могло согреть мир, утонувший в осени, но оно спасло меня, обозначив зловещую тайну. Быть может, засаду. Впрочем, имелось ли у меня время плавать в раздумьях? Я рванул прочь, но краем глаза успел засечь, как качнулась чужая тень, следуя за мной. Если бы я обернулся, то увидел бы преследователя. Но жуткий страх приказывал не терять ни мгновения. Всё время, которое у меня оставалось, теперь принадлежало лихорадочному бегу.
  
   К тени толстого ствола тополя, высившегося впереди, жуткой гигантской бородавкой приклеилась тень лохматого великана.
   Вторая тень?
   Определённо, не первая, так как обладатель первой сейчас топает за спиной. Я слышал его тяжёлые торопливые шаги. Я отчаянно боялся услышать, что они приближаются, что я не могу удерживать спасительную дистанцию.
   Тень у тополя шевельнулась.
   Но этого не может быть!
   Если злобный Яг-Морт выслеживает меня, как диверсанта, вторгнувшегося в его царство, то кому принадлежит вторая тень?! Не бывает же сразу двух Яг-Мортов!
   Вильнув в сторону от тополя, за которым таилась засада, я почесал к полю. Туда бежать не хотелось. Следовало выбираться к главным воротам, а от них -- к дороге. Но паника не давала выстроить связные планы. Ноги уносили прочь от погони. И несли они меня прямиком к Осеннему Углу.
   Взгляд опасливо стрельнул в сторону самого Угла и замер, словно замороженный. Створки стояли нараспашку. Вернее, то, что от них осталось. Обугленные доски выгорели почти до основания. Дорога уходила в густую желтизну неприветливого леса. Оттуда, из лимонной и золотой листвы сочился запах горелого. Но не пожара, а пожарища. Что-то пылало там не так давно, но теперь пригасло, затухло, прибитое дождями и сыростью. Лишь запах ещё уносится на крыльях ветра, но когда-нибудь развеется и он.
   Наверное, стоило пойти по дороге и рассмотреть всё в деталях. Место, куда не пускают, всегда притягивает. Тем более, там, в жёлтой гуще, не чувствовалось ничего живого. И ожившего тоже не чувствовалось.
   Я пугливо обернулся, ожидая увидеть лохматых преследователей, но за спиной никого не оказалось.
   Почему-то это подействовало на меня успокаивающе, будто никуда бежать уже не нужно. Будто я прибыл в пункт назначения. "Конечная станция. Поезд дальше не идёт".
  
   Не торопясь, я прошёл меж обгоревших створок. Ничто не остановило меня. Упругая невидимая преграда никак не проявилась.
   Жёлтый лес казался умирающим. Ноги нехотя вели меня по лесной дороге, но после я остановился. Жутчайшее чувство опасности пронзило холодной иглой. Что-то не так в обстановке. И это "не так" не стоило оставлять за спиной.
   Пришлось обернуться. В который уже раз.
   Распахнутые ворота. Вдали покинутые корпуса, каждый из которых теперь обрёл статус заброшенного.
   Я не сразу понял, что изменилось. Но когда понял, встревожился. На лагерной территории появилось лишнее строение. Не было его утром, а сейчас стояла, будто всегда находилась на этом месте, бревенчатая избушка. Выстроили её удивительным образом -- в три угла. На трёх стенах ни одного окна. И дверей, кстати, не было.
   Таинственное появление избушки не давало уйти далеко. Я наворачивал круг за кругом, размышляя, зачем она здесь? И что внутри неё? А ведь можно узнать! По брёвнам забраться на крышу и поискать лаз внутрь. Мысль пришла, когда я в очередной раз огибал один из углов. Но в эту секунду передо мной возникла дверь.
   Мной владело странное безразличие. Я не верил, что там, за дверью, меня ждут люди. Но одновременно не верилось, что это место сбора лохматых великанов. Однако неописуемо хотелось повстречать хоть кого-то.
   Крыльца не было. Я встал на цыпочки и гулко стукнул в дверное полотно. Мерзко скрипнув, дверь распахнулась в мглистую неизвестность.
   Я понял, что лагерная осенняя пустота пугает меня гораздо больше непонятного строения, и быстро запрыгнул на порог. Я лез туда, словно передо мной открылась дверь в иной мир.
   Когда я шагнул в комнату, то сразу понял, что тут есть кто-то ещё.
  
   Он был похож на плотную вязанку веток, перехваченную посередине витым кожаным поясом шоколадного цвета. Вязанка держалась на паре тонких ножек, переходивших у основания в разветвления дюжины кривых пальцев. Такие же две тонкие руки-ветки торчали из верхнего края вязанки, будто из плеч. Над вязанкой высилась небольшая голова неопределённой формы, чем-то смахивающая на комок смятого белья. Два круглых чёрных шарика-глаза пытливо осматривали меня. В выпуклой черноте причудливыми звёздами отражались отблески света. Я разглядел всё это, потому что по комнате рассыпали сотни и тысячи гнилушек, источавших мутное зеленоватое сияние, заставлявшее мрак тесниться в углах.
   Мне сразу стало ясно, что передо мной Леший.
   -- Меня Димкой зовут, -- сказал я, почему-то не решаясь произнести привычное "Димон".
   -- Вэрса, -- рокочуще представился он, быстро пожав мне руку.
   Странное рукопожатие, будто коснулись меня не пальцы, а корявые, шероховатые ветки.
   -- Вот мы и свиделись снова, -- усмехнулся леший. -- Только ты не помнишь нашу встречу, потому что она для тебя впереди.
   Я промолчал, потому что не понимал смысл сказанного. В который уже раз.
   -- Там я бы путал тебе дорогу, -- сказал леший, -- Я бы крал пути из-под твоих ног. Но в этом мире меж нами нет связующих ниточек. Ты -- не моя жертва, я -- не охотник за тобой.
   -- Это здорово, -- сказал я. -- А то мне всё время кажется, что кто-то меня выслеживает. Зрит за мной. Наблюдает. А иногда бросается в погоню.
   -- Правильно кажется, -- спокойно сказал леший. -- Сейчас ты мне не интересен. За тобой есть кому охотиться. Заступать им дорогу я не собираюсь.
   -- Я устал убегать, -- признание далось нелегко. -- Такое чувство, что я не бегаю, а сражаюсь. Что каждый день -- это битва. Но только я не понимаю, с кем и когда.
   -- Но ты же прошёл за ворота, -- удивился леший. -- Пылали все мосты. Кроме одного. Того, что привёл тебя сюда. Того, по которому шагает тот, кто утратил всё, когда ты оставил створки за спиной. Когда вы встретитесь, разрушится последний мост.
   Он говорил, как Машуня. Будто я уже всё знал. Будто должен понимать с первого же слова. Будто стал кладезем мудрости. Но я не стал. И почему-то снова боялся неловким вопросом разрушить имидж всезнайки, с которым даже потусторонние существа говорят на равных.
   -- Ты достойно вёл себя при первом знакомстве, -- сказал хозяин треугольной территории. -- Надо сделать тебе последний подарок.
   Он открыл дверь, за которой должна простираться лагерная территория, заполонённая осенью. Однако за ней обнаружилась небольшая комнатёнка, стены которой были увешаны часами. Циферблаты мягко светились. Розовым. Алым. Лазурным. Так светятся неоновые вывески на фотографиях прошлого века. Разноголосое тиканье наполняло комнату. Оно отражалось от стен причудливым эхом. Все часы показывали разное время.
   Звуки ничуть не напоминали обыденное "Тик-так". Любые из ходиков шептали мне: "Ма-ша, Ма-ша, Ма-ша..."
   -- Подругу твою вряд ли разбудить земной чаровницей, -- печально сказал леший. -- Но можно попробовать сотворить из неё красу небес.
   На круглом циферблате голубого цвета две золотые стрелки среди сиявших звёздами чисел показывали одиннадцать часов.
   -- Самое подходящее время, -- хмыкнул леший, оказавшись рядом. -- Запомни его. И луна уже выйдет на небеса. И смотрящие ещё не проснутся.
   -- Это всё Ваше? -- уточнил я, кивая на часы.
   -- Моего там ноль граммов, -- усмехнулся Вэрса. -- Для меня нет хода в ту комнату. Там заправляет Часовых дел мастер. Живёт он в хижине на склоне горы, заросшей Чёрными Лесами. Я, так сказать, тоже не последний пенёк в лесной иерархии, поэтому могу открывать туда дверь. Но не более того.
   "Ма-ша, Ма-ша, Ма-ша...", -- стучало в голове, покалывало, не давало успокоиться.
   -- Иди, -- махнул леший корявой лапкой.
   Имя "Часовых дел мастер" чем-то меня пугало. Встречаться с ним не хотелось. Я опасался, что примет незваного гостя он очень неласково. Но до одури желалось как можно скорее покинуть пустой мир, пленённый колдовской осенью. Я смело шагнул через порог. Краем глаза где-то в стороне я увидел громадные часы, на которых вместо цифр были нарисованы домишки. Я вонзился во мглу, твёрдо веря, что окажусь в ещё одной комнате. Но вместо этого рухнул с высоты. Ударился. Расшибся. Потирая зверски ноющий локоть, вскочил и обернулся, намереваясь устроить жестокий разнос лешему за то, что не предупредил.
   Но избушка исчезла, словно её и не было никогда.
  
   Оглядевшись, я отметил радостный факт: листва на деревьях снова позеленела. Где-то неподалёку, конечно, находился и Осенний Угол, но туда я отказывался смотреть. Скользя пальцами по шершавым доскам забора, я двинулся в другую сторону: к главным воротам лагеря. Подушечки пальцев терзали неласковые прикосновения шероховатостей, выступов и засохших сучков. Но я боялся отпустить доски. Мне казалось: потеряй я связь с забором, и меня снова обступит тоскливый мир осени.
   Я стоял на одной из вершин треугольника, две другие -- столовая и заброшенный корпус. В центре треугольника высилась знакомая высокая фигура.
   Нет, не Яг-Морт, как кто-то мог подумать.
   Ефим Павлович, расположившись ко мне боком, листал знакомую записнушку. Пальцы сжимали карандаш, но его остриё не торопилось ставить отметки на страницах. Взбивая траву с громким шелестом, я двинулся к начальству.
   -- Дмитрий, -- было видно, что Палыч весьма удивлён.
   Книжечка с заветным телефоном на обложке ощутимо дрогнула. Я встал на цыпочки и сумел заглянуть на разворот прежде, чем она захлопнулась. Я ведь уже видел эту страницу. И уже знал, на каком месте там стоит моя фамилия. Глаза успели ухватить, что количество галочек напротив фамилий заметно увеличилось. И углядели, что напротив моей фамилии место тоже не пустовало. Только там темнела вовсе не галочка. Там нарисовали шарик с чёрточкой, похожий на Сатурн, кольца которого ребром вытянулись в виде тонкой линии.
   -- Я это... -- вот совершенно непонятно, что говорить.
   -- Не объясняй, -- отмахнулся Палыч. -- Раз уж вернулся, то не опоздай хотя бы на ужин. Порция тебе пока найдётся.
   Цепкий взгляд отпустил меня, а сам начальник неторопливо побрёл куда-то к столовой. Я же бочком отступил с дороги в траву и побежал к корпусу.
   Я слышал голоса. Я слышал звуки. Кто-то негромко чем-то постукивал. Кто-то чего-то пытался насвистывать. Насвистывал он фальшиво, но эти ломаные ноты казались мне сейчас лучшей музыкой на свете.
  
   Народ восторженно обступил меня плотным кругом.
   -- Ты первый, кто обратно вернулся. Тебя ж ещё во вторник потеряли.
   -- А сегодня? -- спросил я, холодея.
   -- Сегодня, братан, четверг, -- и Кабанец щёлкнул меня по лбу.
   Тихонько. Ласково. Видно было, что он искренне рад моему возвращению.
   -- Тут за пару дней народу жуть поисчезало, -- делился новостями мой однокомнатник. -- Старшаки, слышь, из похода вернулись. Но даже их сейчас так мало.
   -- А Лёнька? -- прохрипел я, чувствуя, как в одно мгновение от волнения пересохли губы, нёбо, глотка. -- Среди старших Лёньку видал?
   -- Да не боись, -- фыркнул Кабанец. -- Всё нормуль с корифаном твоим. Запомни, зёма, Лёнчик -- пацан крепкий. Такие не исчезают.
   Огромная плита, давившая на сердце, внезапно отъехала, исчезла, бесшумно и безвредно рассыпалась. Только теперь я понял, как сладко вдыхать воздух полной грудью.
   Лёнька в лагере. И этого вполне достаточно, чтобы жизнь продолжалась. Я уже потерял здесь Машуню. Исчезни сейчас Лёнька, и я чувствовал бы себя в пасти огромного дикого зверя, готового вот-вот сомкнуть челюсти.
  
   Лёнька сидел на крыльце корпуса старшаков. Заложив руки за голову, он смотрел в дальние дали. Туда, где за верхушками забора тянулись к небу ёлки. Но Лёнька сидел с таким видом, будто видел гораздо дальше забора. Будто его взгляд пронизывал лес насквозь и убегал куда-то в Индию. Или даже Антарктиду.
   Заслышав мои шаги, он встрепенулся.
   Узнав меня, удивился. А потом улыбнулся. Приветливо и лучезарно.
   Я понял, что безмерное счастье плескалось где-то рядом, и сейчас дверь, за которым оно скрывалось, открыли волшебным ключом.
   Мы молчали. Но молчание не было тягостным. Мы просто чувствовали друг друга рядом, и от этого чувства почему-то начиналось казаться, что в мире сейчас всё идёт правильно.
   -- Как там, в походе? -- наконец спросил я.
   Лёнька помрачнел. Видно, что говорить ему не хотелось. Но я не сдавался, я теребил его. Меня снедала неизвестность собственного невесёлого будущего, которую безумно хотелось заменить хотя бы неопределённостью: плохое случится, но непонятно, когда именно всё произойдёт.
   -- В первую ночь трое пропали, -- хмуро начал он. -- Весь следующий день их искали, да толку ноль. Даже в минус ушли, ибо ещё двое исчезли. Мы все потерянные ходим, лишь Андреич бодрится, мол, вы -- храбрецы и герои, а исчезнувшие -- дезертиры позорные. Не выдержали суровых походных условий, к мамочкам под крыло подались. Мы помалкиваем, да только каждый уже прояснил: хотели бы ребятки свалить, дали бы дёру прямиком из лагеря. Оттуда до шоссейки тропа пробита, да и топать меньше. Вечером у костра сидим, картошку печём, да радости никакой. Всё кажется, что выскочит из лесу чудище и выхватит из нашего кольца любого, кого пожелает. А мы ничего и сделать не успеем. Поэтому молча сидим. В лесу тишина смертная. На душе тоска вселенская. И хочется лишь одного, скорей бы этот поход закончился, чтоб в лагерь вернуться, пока самому вот так исчезнуть не довелось.
   Я слушал, а голос Лёньки укутывал меня, словно мягкое одеяло. Вещал он о печальных делах, но мне было тепло от самого голоса. Ведь я его мог больше никогда не услышать.
  
   Мы не расставались до ужина. В столовой пустые места не просто зияли, а составляли большинство. Поэтому я лишь приветливо махнул Кильке, Жорычу и Кабанцу, а устроился за столом рядом с Лёнькой. Вместе с ним я неторопливо покинул обеденный зал. Проглоченная каша казалась вкуснятиной, а чай словно заварили из элитных сортов. Я понимал, что крупа оставалась той же самой дешёвкой, да и чай явно не закупали в лучших торговых домах, но голод и волнения любой продукт превращали в деликатесы.
   Над верхушками леса тускло светился пятнистый поднос полной луны. А в памяти ворочались слова Машуни, смысл которых я и сейчас не очень понимал. Про отворяющиеся ворота. Про перерезанные провода. И что всё решится во второе полнолуние. Которое вот прямо здесь и сейчас. Голубая луна.
   На самом деле, луна имела противный грязно-жёлтый оттенок. И казалась заметно больше обычного.
   Но теперь-то я не один!
   Теперь-то мы с Лёнькой хоть весь мир на уши поставим.
   -- Слушай, -- хрипло выдавил я. -- А можешь сгонять со мной в одно место?
   Лёнька и рот открыть не успел, как я торопливо добавил:
   -- Только это сегодня ночью надо. И по лесу чапать не близко.
   -- Лесные дороги, -- кивнул Лёнька. -- Всё лучше, чем здесь.
   Он не просил объяснений. Он словно верил, что всё поймёт сам, когда я его приведу.
   "Самое подходящее время, -- всплыли в сознании слова лешего. -- Запомни его".
   -- Давай за час до полуночи, -- выдавил я.
   Фраза из липкого сна с опустевшим лагерем не давала мне покоя. "Самое подходящее время. И луна уже выйдет на небеса. И смотрящие ещё не проснутся".
   -- За час до полуночи, -- кивнул Лёнька. -- Не проспишь?
   -- Да вообще спать не буду! -- взвился я.
   -- Тогда ровно в одиннадцать жду тебя на главной аллее у пятого фонаря, считая от твоего корпуса, -- наметил место Лёнька. -- Все заснут уже. Не июнь, темнеет раньше. А сейчас, звиняй, меня пацаны наши ждут. Кой-чего им приволочь надо.
   И Лёнька исчез в мглистой лиловой темноте.
  
   Я нёсся к себе словно на крыльях. Мне казалось, что вместе с Лёнькой мы легко разгадаем все тайны "Спящей Красавицы". И разыщем замаскированное укрытие, где держат всех девчонок. Мы спасём Машуню! В это я верил абсолютно точно.
   И тут замер, словно налетел на невидимую стенку.
   Во-первых, на радостях я вломил по скоростям совершенно не в том направлении. За спиной далеко темнел корпус столовой. Жилые корпуса отсюда вообще не проглядывались. Зато хорошо виднелся забор, над которым кучевыми облаками покачивалась загадочно пожелтевшая листва.
   Во-вторых, в наплывающих сумерках алым сияли две точки, словно пара огненных мух. Тихо переговариваясь, курили вожатые. Неприметным сурком я юркнул поближе. Отсюда фразы доносились разборчиво.
   -- Их всё ещё слишком много, -- сказал Сан Саныч.
   -- Значит, держим ворота на замке, -- добавил Виталь Андреич.
   В его руках виднелась связка массивных ключей. Ключи противно позвякивали.
   Оба они смотрели в сторону Осеннего Угла. Даже в сумерках было видно, что на воротах, как и прежде, висел огроменный замок.
  

Глава 14

Однажды. При голубой луне

  
   А всё же я заснул. Но что-то толкнуло меня, пробудило, встрясло. Народ дрых. Из-под простыни свисала рука Жорыча. Запястье обнимал ремешок часов. На циферблате неярко сияли фосфорные деления. "12" отмечалось двойной чертой. Такие же полоски чарующего зеленоватого света тянулись по стрелкам. Вернее, по единственной, уставившейся на деление перед полуночью. Выходило, что сейчас без пяти одиннадцать.
   Пока я добрался до коридора, успел покрыться липким потом, ибо половицы нещадно скрипели. Но никто не проснулся, словно какое-то волшебство отделяло меня от них.
   На всякий случай я пробрался к комнатухе Саныча. Пляшущего света свечи не наблюдалось. Осторожно сунув голову в проём, я увидел на кровати тёмную массу, закутавшуюся в одеяло с головой. Но комок казался подозрительным. Не дыша, я подошёл к кровати. Чужого дыхания не слышалось. Изнывая от ощущения провала, я потянул простыню на себя. Думал, увижу руку или голову и остановлюсь. Но простыня сползала, а взору представало нечто несуразное. Я никак не мог опознать увиденное, пока вдруг не догадался, что это грубый зимний тулуп.
   Саныч исчез. И почему-то я твёрдо был уверен, что он сейчас прячется в подземелье под кухонным полом. И вместе с ним там конспирируются Палыч, Андреич и повар.
   А ещё я очень обрадовался, что ночь эту проведу вне лагеря. Не хотелось оставаться в месте, где знающие люди скрываются в убежище.
   Меня волновала лишь мысль о том, что у назначенного фонаря не обнаружу Лёньку. Но Лёнька ждал. И когда я его увидел, в сердце поселилась уверенность, что мы всё сделаем, как надо!
  
   Мы шли за Машуней. Нас окутывала тьма. Лишь серебряные лучи полной Луны пронзали завесу листвы. Спицы таинственного света словно указывали маршрут. Я думал не о Луне. Я думал о костре, горящем далеко на севере. И я боялся, что тот, кто разводит костёр, не сидит сейчас возле него, а идёт по нашим следам. Я был благодарен неведомым силам, что нам не надо идти к северу.
   -- Вспомни, -- настаивал Лёнька, пока мы шли неприметными тропинками ночного леса. -- Что-то там должно быть не так. Что-то должно показаться странным. Вот в этой странности и прячется отгадка.
   Я вспомнил, когда показалась ограда "Спящей Красавицы".
   -- Водокачка, -- восторженно прошептал я. -- Первый раз видел водокачку, к которой уходили бы электрические провода. Много проводов.
   -- Тогда в первую очередь идём к ней, -- решил Лёнька.
   Я не спорил. Мне отчего-то казалось, что Лёнька лучше сечёт ситуацию.
   Почему-то я опасался, что башня исчезнет. И тогда Лёнька рассердится. Но чёрный гриб стоял на месте. Где-то вдали. У самого забора. В глухом углу, густо заросшем кустами. Сами кусты в ночи казались чёрными, спустившимися на землю грозовыми тучами. Водокачка угрюмо темнела, хотя над лагерем висел круглый фонарь Луны. Обычной, серебряной с лимонным оттенком, хоть по-научному она сейчас и звалась голубой. Луна освещала обратную нам сторону водокачки. Со всей округи к зловещей башне уходили провода.
   -- Прежде, чем внутрь соваться, надо посмотреть, что те провода питают, -- предложил Лёнька. -- Если в башне источник, то надо искать, куда он подаёт ток.
   Мы огляделись.
   Фонари вдоль центральной аллеи выглядели искорёженными столбами. Ни один из них не давал света. Провода явно шли не к ним.
   Нити чёрной паутины устремлялись к корпусам. В прошлый раз я не обратил на это внимания, а теперь увидел. К каждому домишке уходило по нескольку проводов: где десяток, где дюжина. И всего один к двухэтажной столовой. И ни одного к дальнему, заброшенному корпусу.
  
   Мы шли по коридору. Старые доски жалобно поскрипывали. Скрип нервировал. Каждый тёмный угол казался засадой. И малейшее поскрипывание выдавало, где я сейчас иду. С другой стороны, если бы тут кто делал засаду, он бы поймал меня ещё при первом визите. Хотя, кто знает, может, зловещие наблюдатели караулят лишь ночью. А днём они безмятежно спят.
   Лёнька нырнул в палату и тут же замер. Носом я чуть не клюнул его спину. Потом шагнул в сторону и понял, что остановило Лёньку.
   Кровати не пустовали. На кроватях в длинных ночнушках спали девчонки. Их закрывали невесомые почти прозрачные покрывала с серебряными узорами, походившими то ли на развалины лабиринта, то ли на буквы неведомого алфавита. Хуже всего, что девчонки тоже были полупрозрачными. Сквозь них я видел матрацы с серебряными полосками, а сквозь матрацы проступала сетки старых кроватей.
   Чёрные провода сквозь оконные проёмы вонзались в комнату, где отвесными толстыми нитями спускались к кроватям. В комнате они становились серебряными и расплывались тонкими почти невидимыми пузырями. Пузыри эти коконами охватывали девчонок, безболезненно проходя сквозь спинки кроватей и боковины сеток.
   У окна спала Машуня. Я бросился к ней. Проткнул невидимый кокон и коснулся пальцами плеча, чтобы тряхануть как следует и разбудить ту, кто не пришла к мосту. Вернее, мне только показалось, что я коснулся. На самом деле, рука просто прошла сквозь полупрозрачную фигуру. Кончики пальцев ощутили холод металла пружинистой сетки. Сетка была реальной.
   -- Такого же не бывает, -- я обвёл рукой, показывая на спящих красавиц. -- Такого просто не может быть.
   -- Мы это видим, -- сказал Лёнька. -- И ты. И я. Значит, не глюки. Значит, это есть. По-самому по-настоящему.
   -- Словно призраки, -- я поёжился от тревожного ужаса перед неведомым.
   -- Похожи на привидений, -- кивнул Лёнька. -- Но не забывай о проводах. Может, всё дело в них. Вот если бы разбудить хотя бы одну спящую красавицу.
   -- Они просыпаются лишь на молодую Луну, -- вспомнил я. -- Когда первая фаза.
   Лёнька уставился на ночное светило, заглядывающее в комнату через окно.
   -- Сегодня полнолуние, -- прикинул он. -- До новой луны ещё ждать две недели.
   -- Когда родится новая луна, нам стоит сюда вернуться, -- сказал я.
   -- Вопрос только, будем ли мы ещё здесь, -- пожал плечами Лёнька.
   Тогда я думал, что он это о смене, которая могла закончиться. Несмотря на жуткие исчезновения, я по-прежнему верил, что как только истекут проклятые три недели, за нами -- оставшимися -- приедет автобус и повезёт в город -- в привычную благословенную жизнь.
   -- Один конец электрической цепи нам известен, -- прошептал я. -- Теперь можно поглядеть, что за питалово прячут в водокачке.
   -- Может, всё наоборот, -- послышал мне Лёнькин ответ. -- Может, ток уходит в водокачку. А питалово -- это вот они.
   Бледная Лёнькина рука обвела спящих красавиц.
   Мы торопливо покинули корпус, но до грибообразного строения так и не дошли. Я прямо чуял, что от чёрной башни исходила подозрительная неслышимая дрожь. Внезапно непонятное строение осветилось лиловыми сполохами. А потом под её крышей словно замерцали звёзды. Только на небесах звёзды неподвижны. Эти же не стояли на месте. По тёмным проводам скользнули сиреневые искрящиеся кольца. На каждый провод по кольцу.
   -- Не нравится мне такое электричество, -- прошептал Лёнька. -- Ходу отсюда. После вернёмся. Днём. Когда ты днём тут разгуливал, не видел никаких разрядов?
   -- Нет, -- мотнул головой я.
   Кольца стремительно приближались. Уже слышалось мерзкое пугающее потрескивание, словно к нам спешила стая диких электрических котов.
   -- Чего стоим? -- Лёнька пребольно пихнул меня локтем, и мы понеслись прочь. В лес. В места, где не тянулись провода и не строили водонапорных башен.
  
   Где-то мы сбились с дороги. Потому что выбежали не к распахнутым воротам, а упёрлись в стену корпуса. Длинного корпуса. Корпуса, стоящего отдельно от остальных. С удивлением я обнаружил, что к этому строению, действительно, не тянется ни один из проводов. Мы свернули за угол. Теперь здание закрывало нам тёмную башню, и мой страх несколько поутих. Но тут же родился новый. Перед тем, что могло, затаившись, поджидать нас в пустом доме.
   -- В нашем лагере к заброшенному корпусу подходить не рекомендуется, -- прошептал я. -- Он пустой. Здесь же, мне кажется, кто-то в нём есть.
   -- Хочешь проверить? -- спросил Лёнька.
   И я не разобрал: то ли с ехидцей спросил, то ли с неподдельным интересом.
   -- Хочу, -- на всякий случай сказал я.
   Хотя, понятное дело, ну вот ни чуточки не хотел.
   -- Надо проверить, -- кивнул Лёнька и двинулся к ступенькам, ведущим ко входу.
   Первым пошёл. Будто ни капли не сомневался, что я пойду за ним.
   А разве я, как друг, мог остаться?
   Ступеньки крыльца, прогибаясь, уже отчаянно скрипели под Лёнькиными подошвами.
   -- Темнотень, -- пожаловался я. -- Ничего не разглядим же.
   -- На то есть у меня устройство, -- и Лёнька торжественно извлёк из кармана фонарик.
   Привыкнув к свечам, я осознал, что самый простой фонарик кажется мне теперь гостем из научно-фантастического фильма.
   Свет Лёнькиного фонарика выхватывал фрагменты пола, густо усыпанного пылью, словно укравшим краски покрывалом. Не разобрать, что за комки проступали сквозь него: то ли обрывки тряпок, то ли скомканные фантики от конфет. Я почему-то обрадовался пыли. У порога мне чудилось, что на полу я увижу бурые пятна засохшей крови. Но ничего кроме пыли и мусора фонарик не высвечивал. Логика подсказывала, что лагерь этот не уничтожал, а усыплял. Здесь не нужны смерти. Здесь каждому надлежало покоиться во сне. Но та же логика подсказывала, что я ничего не знал о "Спящей Красавице", поэтому вполне мог ошибаться в своих причудливых выдумках.
   Я осторожно проскользнул по стене и заглянул в проём крайней комнаты. Ничего. Здесь отсутствовали даже кровати.
   -- Где ты нашёл рисунок с Яг-Мортом? -- чуть слышно спросил Лёнька.
   -- В крайней палате, -- вспомнил я, откатившись в мою с Килькой вылазку, казавшуюся сейчас доисторическими временами.
   -- Давай проберёмся туда, -- прошептал Лёнька. -- Если что здесь и прячется, то только в ней.
   Днём такое рассуждение показалось бы бредовым. Но сейчас, зловещей ночью, бредовым выглядел весь мир.
   "Ищи там, где никто не живёт", -- сказала Машуня.
   Может, она знала что-то? Может, в "Спящей Красавице" она видела подсказку в нежилом корпусе. Может, даже сама её и оставила.
   Фонарик скользил лучом по стенам. И вдруг остановился, словно заледенел.
   Сначала я подумал, что нарисовали водокачку. Столбик. Расширяющаяся часть. Крыша. Но потом углядел длинноногое создание, обрывавшееся на талии. А поверх смутными контурами дорисовали призрачную фигуру. И два глаза. Круглые. Похожие на воздушные шарики, рвущиеся ввысь. Призрак стоял на площадке, схожей с упавшим на плоскость квадратом. По периметру квадрата тянулись вертикальные линии, словно кто-то забил кучу гвоздей, шляпки которых остались там, с той стороны.
   -- Забор, -- Лёнька осторожно коснулся одной стороны квадрата.
   Трогать нарисованную водокачку он не рискнул. Я же глянул дальше. Через малый промежуток рисунок продолжался. Дальше размашисто нарисовали ели, плотно прижавшиеся друг к другу. Над елями торчала половина головы, объятой лохматыми космами. Злые глаза словно смотрели точно на меня.
  
   Когда мы покинули корпус, мной овладело тоскливое отчаяние. Ничего не получалось. Спрашивается, зачем мы провели здесь полночи? Хотя... Я ведь увидел Машуню. Но снова, как и в прошлый раз, даже не смог до неё дотронуться. Даже хуже! В прошлый раз я верил, что передо мной обычная девчонка, с которой я ещё повстречаюсь. Сейчас же я знал: Машуня в беде. И я не мог ей помочь! А как спокойно жить дальше, если девчонка, которую счёл лучшей на свете, в беде, и ты не в силах её выручить.
   От отчаяния я подхватил угловатый обломок ветки и с силой запустил его в один из проводов, тянущихся к уродливой водокачке. Проворачиваясь словно бумеранг, чёрная загогулина врезалась в провод. Бумеранг, поразивший цель, не возвращается. Но будь тут настоящий бумеранг, он бы вернулся. Он бы пронзил призрачный провод и полетел дальше, разворачиваясь воздушным кольцом и вставая на обратный путь, в конечной точке которого его снова бы сжали мои пальцы. Он должен был вернуться.
   Должен, но не обязан.
   Обломок резко отскочил от тёмного вервия, соединявшего башню и одну из неведомых мне спящих красавиц.
   -- Хо! -- Лёнька словно споткнулся, глядя на провод.
   Потом он перевёл взор на меня. Глаза его были блестящими. Безумными.
   -- Ты видел! -- это был даже не вопрос, но я кивнул.
   -- А если перерезать? -- предложил Лёнька.
   -- Но как? -- спросил я. -- Но чем?
   А в душе уже пульсировала твёрдая уверенность: "Перережем!" Ведь и Машуня сказала у моста о чём-то похожем.
   Садовые ножницы с длинными ручками в пластиковых чехлах мы отыскали у флагштока. Я вспомнил, как в пустом лагере нашёл лестницу возле угла столовского корпуса. Ни на что не надеясь, я рванул туда. Чудеса продолжались. Лестница валялась в холодной траве. Только эта была не приставной, а раздвижной. Подхватив находку, я, переполненный радостью, бросился обратно к Лёньке. А он стоял у флагштока и издали рассматривал провода, словно примеряясь.
   -- Почему так? -- спросил он, когда я вернулся. -- Большей частью это обычный провод. Но в комнатах он становится призрачным. Рука сквозь идёт.
   -- Загадка, -- пожал плечами я. -- Резать надо, где провод обычный.
   -- Это ясно, -- сказал Лёнька. -- Лестницу ставь.
   Ножницы в его руках решительно лязгнули.
  
   -- Да будет свет, сказал Олег и перерезал провода, -- Лёнька весело сжал рукоятки ножниц.
   В поговорке, которую знал я, вместо Олега был электрик, но поправлять Лёньку я не стал. Словно две змеи, напугавшиеся друг друга, обрывки провода отскочили от точки разрыва и бессильно сверзились в траву. Лёнька радостно спрыгнул с лестницы.
   Он глянул на меня лихо и восторженно. Я улыбнулся, но улыбка мигом покривела.
   Там, за Лёнькиной спиной, далеко-далеко, под крышей водокачки зажглось окно. Словно жёлтая злая звезда вспыхнула в ночи. И даже серебро Луны поблёкло, уже не казавшись главным светилом жуткой ночи.
   Лёнька обернулся и увидел.
   В этот миг на фоне жёлтого света проявился чёрный силуэт. Издалека не разобрать, кто же смотрит в окно. Но от одного осознания, что кроме нас в "Спящей красавице" есть ещё кто-то неспящий, мурашки побежали. И волосы зашевелились. Но шевелил их не ветер.
   -- По ходу разбудили мы кого-то, -- печально и еле слышно прошептал Лёнька.
   -- Дёру? -- предложил я.
   -- Успеем, -- качнул головой друг. -- Сдаётся мне, что нами недовольны. Значит, мы всё делаем правильно.
   -- Но если ЭТО выйдет из башни?
   -- Когда выйдет, тогда и драпанём, -- Лёнька старался придать голосу больше беспечности, но голос его заметно дрожал.
   Лёнька боялся не меньше, чем я. Быть может, ему сильнее моего хотелось развернуться и бежать, что есть сил. Но он держался. Он не собирался сдаваться.
   Но он, видимо, понял, что я заметил дрожь в его голосе, поэтому сложил лестницу и подволок её под следующий провод. И тут же загрохотал по металлическим ступенькам. И, почти не примеряясь, перекусил чёрную нить. Та распалась, зашуршала по влажной траве. Но я не следил за ней. Я не мог оторвать взгляд от окна и чёрного силуэта в нём. То, что смотрело из башни, не шевелилось. По крайней мере, с наших рубежей казалось так.
   -- Не спи, замёрзнешь, -- Лёнька подтолкнул меня, и мы разом ухватили лестницу.
   Мы были вместе, поэтому никто из нас не убежал. Я бы убежал, потому что меня трясло не от холода, а от страха перед неведомым. Но рядом был Лёнька, который действовал. И я не мог бросить его. Я мог только помогать, практически бездумно. И Лёнька не мог убежать. Он видел, что я сам не свой от ужаса, и поэтому запретил бояться себе. Он поставил цель -- резать провода. И с этого момента ни о чём, кроме цели, не думал.
   Мы обрезали около двух десятков проводов, когда наступила тьма. Невесть откуда приплывшее облако поглотило Луну. И в то же мгновение погасло окно под крышей зловещей башни. Я словно ослеп.
   -- Фонарик, -- прошептал я.
   -- Вот дьявол, -- ругнулся Лёнька. -- Я ж его там, в пустом корпусе оставил.
   Тут я заметил тени. Мою. И Лёнькину. Вернее, мои и Лёнькины. Много теней. Они тянулись по траве вдаль, перемешиваясь друг с другом. За спиной находился источник света. Вернее, источники.
   Я обернулся и на уровне глаз увидел звёзды.
   Настоящие. Лучистые шарики. Комки игольчатого света.
   Кто-то из них сиял поярче. Кто-то потемнее. И одна звезда в стайке потусторонних светляков была прохладного рыжего цвета.
   -- Это они, -- сказал Лёнька, глядя на близкие звёзды.
   -- Девчонки? -- с замиранием сердца переспросил я и понял, что хочется дотронуться до комочков мягкого света, зависшего в холодном воздухе ночи.
   Луна вышла из-за облака. Огоньки налились серебром её лучей и воспарили выше. И выше. И очень-очень высоко.
   Рыжая звезда сияла у моего плеча. Будто ждала, когда я её узнаю.
   -- Я вернусь, Машуня, -- жарко выпалил я. -- Я разберусь, почему оно всё так выходит. Я узнаю, что с этим делать. Я вернусь. Как увидишь меня, лети навстречу.
   Верил я сам себе в тот сказочный момент или не верил? Но что я мог ещё сказать?
   Рыжий огонёк стремительно скакнул ввысь, догоняя серебряную стайку искорок. Скоро они затерялись среди звёзд. Мне показалось даже, что нет, не затерялись. Что сами стали звёздами. Обычно звёзды падают с неба, но этим довелось возвратиться.
   И ещё я понял, что они больше не упадут. Не спустятся с небес. Даже если мне доведётся вернуться в это место.
  
   Теперь к башне тянулась всего одна чёрная нить. Та, что уходила из столовой. Приблизившись к зданию, мы увидели, что провод уходил в наполовину раскрытое окно второго этажа. В таинственное помещение над обеденным залом, в котором я когда-то отыскал веретено.
   -- Там и прячут Спящую Царевну, -- сказал Лёнька.
   "Спящую красавицу", -- снова захотелось поправить. И снова я удержался. Вдруг правы мы оба. Там могла быть и красавица, и царевна.
   Лёнька, кряхтя, раздвинул лестницу широченной буквой "Л".
   "Может, я полезу?" -- хотелось предложить, но почему-то молчание вновь одержало верх над инициативой.
   Лестница шаталась. Я вцепился в боковины, чтобы Лёнька спокойно лез кверху. Он обернулся и показал оттопыренный вверх большой палец.
   -- Во! -- сказал он. -- Самая настоящая царевна тут носиком посапывает, сны королевские поглядывает.
   -- Взглянуть бы, -- я аж на цыпочки приподнялся.
   -- Взглянешь, забудешь свою Машуню, -- сказал Лёнька на полном серьёзе. -- Но если готов, полезай.
   А потом усмехнулся.
   -- Сказки-то помнишь? Кто царевну спасёт, тому на ней и жениться.
   Хотелось спасти царевну. Хотелось хотя бы её увидеть. Но если я и в самом деле забуду Машуню? Мог ли я так поступить? Спасти и сразу же предать. Лучше тогда вообще не спасать было.
   -- Ну чего? -- Лёнька покачивался, и лестница под ним поскрипывала. -- Лезешь, нет?
   -- Сам спасай, -- хмуро ответил я и сжал боковины лестницы ещё жёстче.
   А сам смотрел наверх. Волновался: как там Лёнька?
   Лёнька осторожно приладил лезвия ножниц к последнему проводу и сжал рукоятки со звонким щелчком. Обрывки безвольно сверзились вниз и расползлись по кустам печальными змеями. Но Лёньку они уже не интересовали.
   Его лицо словно просветлело, разгладилось, стало добрым. Так смотрят на что-то грандиозное, восхитительное, донельзя красивое. То, что смело можно назвать восьмым чудом света.
   В миг, когда Лёнька подался к окну, лестница с треском подломилась и вместе с Лёнькой осыпалась в высокую сырую траву.
   -- Вот чёрт, -- ругнулся Лёнька, потирая бока.
   Всё-таки его культурно воспитали. В нашем подъезде дядька со ступенек навернулся, так потом таким матом крыл весь мир, что стены чуть не покраснели.
   Мы с Лёнькой неотрывно смотрели в тёмный квадрат окна, ожидая, когда вылетит огонёк. Но тот не вылетел. И не вылетал. Скрипели кузнечики. Мелодично квакали лягушки. И где-то тревожно и печально прокричала сойка.
   -- Стремается чего-то, -- Лёнька перевёл взгляд на меня. -- Или ждёт. Как в сказке ждут...
   Голос оборвался, а взгляд скользнул мимо меня и куда-то вдаль.
   -- Вспомни, -- в голосе Лёньки теперь звенели ледяшки. -- Вход в башню раньше был открыт?
   Я посмотрел на водокачку. На тёмном контуре появилось пятно арки с непроглядной чернотой.
   -- Раньше вообще входа не было, -- свистящим шёпотом ответил я. -- Ни днём, когда я тут один был, ни этой ночью.
   -- То и плохо, -- сказал Лёнька. -- Оно таки вышло из башни.
   И мне показалось, что между водокачкой и нами что-то есть.
   Полупрозрачное. Напоминающее Хищника из фильма со Шварцем. Оно быстро-быстро двигалось к нам. Сливаясь с ночью. Просачиваясь сквозь ночь.
   -- Давай-ка на выход, -- пихнул меня Лёнька. -- Сдаётся мне, что далеко этой тварюге не забраться. Там, в палате, забор не зря рисовали. Не сунется она за ограду. Не её там территория. Если шаг ступит на чужую землю, порвёт её лохматый.
   Может, всё это придумал Лёнька, чтобы прибить наши страхи. Но я верил. Отчаянно верил. Верил так, словно от этого зависела вся моя жизнь.
   А ещё мы оба знали, как имя того лохматого. Но ни Лёнька, ни я так его и не назвали.
   За территорию девчоночьего лагеря мы выбрались незамедлительно и двинулись к своей. Порой мы быстро шли, порой бежали. Я обернулся лишь раз. Но пугающей полупрозрачной фигуры, преследующей нас, так и не увидел. Зато увидел взмывающую звёздочку.
   "Царевна, -- подумал я. -- Спящая красавица. Оттуда. Со второго этажа".
   Тогда обернулся и Лёнька. И тоже заметил звезду.
   Его лицо посуровело и запечалилось. Так смотрят вдогонку уходящему поезду, который больше не увидишь. Составу, следующему в один конец.
   -- Теперь главное -- не заблудиться, -- сказал Лёнька, поворачиваясь ко мне.
   "Теперь главное -- не уйти на север", -- подумал я, вспомнив рисунок меж окнами средней палаты заброшенного корпуса. Косматая голова, глядящая поверх высоких ёлок.
   Но вслух я ничего не сказал.
  
   Мы добрались до лагеря на рассвете. Уже подняли всех. Народ крутился у корпусов, ожидая команды выдвигаться на завтрак. Лёнька ободряюще хлопнул меня по плечу и поспешил к своим. На меня же наскочил Килька.
   -- Из соседней палаты Санчес и Чувырло исчезли, -- торжественно и зловеще прошептал он. -- Нас тринадцать теперь.
   -- И что, теперь твой Яг-Морт одного из нас пропишет в лесные духи?
   -- Чё ж он мой-то? -- обиделся Килька. -- Он ничей пока. Если тебя пропишет, твоим станет.
   И свинтил по дорожке к столовой, где уже стучали ложками вожатые.
   Я призадумался.
   А что, если выберут меня?
   Там, у дороги, злобная тварь за кустами.
   И тень, закрывавшая путь к лагерю, когда мы с Лёнькой шарились по лесу. Тень, которую я успел увидеть, а Лёнька нет.
   Фигура в оконном проёме. Таинственный гость, с которым я и Большой Башка столкнулись в ночь мести. За Кабанцом то чудище не побежало.
   "За тобой есть кому охотиться, -- вспомнил я слова Вэрсы. -- Заступать им дорогу я не собираюсь". Вот только после этой тяжкой ночи встреча с лешим начинала мне казаться давним полузабытым сновидением.
   Манящие запахи еды тянули нас к столовой. Я твёрдо знал лишь одно: после завтрака завалюсь спать. Держаться больше нету сил. Даже если во сне меня поджидает Фредди Крюгер, я пойду ему навстречу. Быть может, лишь потому, что в страну ночных кошмаров, где властвует Фредди, побоится сунуться тот, кто взирает на мир поверх ёлочных верхушек.
  

Глава 15

Главный враг

  
   Спал я днём неспокойно. В палате не было никого. По идее кто-то должен греметь ведром и шуршать веником. Килька или Жорыч. По идее Большой Башка должен разозлиться, что я беззаботно дрыхну среди дня, и резко сбросить меня с кровати. Я помнил об этом краем сознания, но в импульсивных пробуждениях глаза никого не ухватывали в комнате, и я счастливо проваливался обратно в сновидения. Вот только сновидения счастливыми назвать не получалось.
   Сны выталкивают события дней, давно позабытых. Таких, какие не хочется вспоминать. А тут они всплывают из неведомой глубины. И словно происходят снова. Там, во сне, пока не пробудишься, всё кажется настоящим. И пережитые чувства уносишь с собой в явь.
   Я снова ругался с мамой. Где-то я провинился, и она мне резко что-то сказала. А я уже рассердился. А я уже завёлся до невозможности. И её фраза оказалась последним, после чего во мне вспыхнул вулкан, выплеснувшийся наружу в отчаянной злобной ругани.
   Я требовал, чтобы меня оставили в покое. Я орал так, будто передо мной провинился весь мир.
   Это было в марте. Я помнил, как за окном пролетали крупные хлопья снега. Белые-белые, словно перья неведомой птицы, вырвавшейся из темницы и улетавшей сейчас в сказку, где живёт Счастье. Из той темницы, где мне пребывать навеки.
   Я не мог с этим смириться, поэтому, разбрызгивая слюни, громко орал на маму.
   Она стояла, съёжившись, словно девчонка перед грозным взрослым, а я продолжал на неё орать.
   А знаете, что самое поганое?
   Самое поганое то, что сейчас я совершенно не помнил, за что тогда на неё наорал.
  
   Очередное пробуждение мигом прогнало сон. Рядом с кроватью высилась тёмная фигура. Сердце захолонуло, прежде чем я осознал, что никакой это не Яг-Морт, а Ефим Павлович.
   Он стоял, как Бэтмен без маски, в гордом одиночестве, засунув руки в карманы длинного чёрного дождевика, и рассматривал меня с холодным интересом. Я поневоле сжался.
   Раздетый человек в сравнении с одетым всегда чувствует себя ущербным. Не мог же я скинуть простыню и одеваться под присмотром начальника, как при команде "Рота, подъём!" солдат суетливо хватает обмундирование и пробует натянуть его за сорок пять секунд.
   Но и лежать укрытым тоже не нравилось. Я будто неизлечимо болен, а абсолютно здоровый Ефим Павлович явился, дабы известить об этом горьком факте.
   Я сел, закутавшись в верхнюю простыню, наподобие римлянина в тоге. Только следовало добавить, что тога была неимоверно застирана, обтрёпана по краям бахромой и обладала рваными пятнами. А у одетого в неё римлянина -- немытые пальцы на ногах, а колени сбиты и исцарапаны.
   -- Тебя не удивляет один факт, -- вопросительно начал Палыч, разглядывая мои истерзанные ноги. -- Кто-то сидит, как мышка в норке, а потом исчезает бесследно. Ты же в любую щель норовишь сунуть любопытный носище, а ничего с тобой не происходит.
   Я не ответил. Пока огромная вселенная вертится вокруг тебя, внутри живёт ощущение, что ничего катастрофического случиться не может. Заглянет в гости смерть, её я напою какао.
   Палыч задумчиво листал страницы записнушки, и Vertu с дракончиком заманчиво поблёскивал на обложке.
   -- Ты одевайся, -- как-то лениво предложил он. -- Скоро начнётся.
   -- Опять футбол? -- тупо спросил я.
   -- Этого мероприятия в лагерном распорядке нет, -- усмехнулся Палыч. -- Но оно случится, невзирая на все режимы дня, вместе взятые. Разницы большой нет, но лучше, если ты будешь одетым, -- он немного помедлил и добавил, -- и обутым.
   Он повернулся и вышел в коридор, словно признавая за мной право одеться без помехи.
  
   Когда я выбрался на веранду, то снова заметил высокую фигуру. Меня ждали на крыльце. Скрипя половицами, я приблизился и встал рядом.
   Ефим Павлович не смотрел на меня. Его взгляд устремлялся вбок и ввысь. Из-за леса выползала грозовая туча. Угольно-чёрная. С седыми кружевами по краям и пепельными завихрениями в глубинах. Солнце сияло на другой половине неба. Светилу пока ничто не угрожало. Но я не смотрел на солнце. Я тоже смотрел на тучу. Я никогда не видел таких страшных туч.
   Корпус прятал в тени наши ноги, но неподалёку ярко зеленена трава, ласкаемая тёплыми лучами. Подошвами я чувствовал доски крыльца. Если надавить, они легонько пружинили.
   -- Здесь всё не так, -- сказал начальник лагеря. -- Здесь искривлённая реальность. Здесь может случиться такое, что никогда не случится в иных местах. Это как в картине вселенной, на дальних рубежах которой пространство и время ведут себя, не подчиняясь законам.
   -- Мне зачем это слушать? -- голосу я постарался придать звенящую твёрдость, хотя горло вдруг как-то неловко сжалось, и я чуть не поперхнулся.
   -- Чтобы прояснить картину, -- ответил Ефим Палыч. -- Хоть ненамного. В каком лагере, по твоему мнению, ты сейчас находишься?
   -- Ван Вэй Тикет, -- мгновенно вырвалось у меня.
   -- Да не имя, -- поморщился Палыч. -- Какой он?
   Я задумался. "Пионерским", как в детских книгах, называть его глупо. На трудовой лагерь он тоже не походил. Работать нас не заставляли. И денег в конце смены не обещали.
   -- Скаутский, наверное, -- брякнул я наиболее подходящую гипотезу. -- Или просто -- летний лагерь.
   -- Ни то, ни другое, -- отвёрг мои варианты Большой Босс. -- Ты в утилизационном лагере. Но не считай себя недогадливым дурнем. Поверь, никто не угадывает. Даже в самую последнюю секунду.
  
   -- Утилизация, -- пробормотал я, а потом сделал неуклюжую попытку изобразить петлю висельника. -- Это так?
   -- Ну, вроде того, -- неожиданно согласился начальник.
   -- Вы? -- сдавленно спросил я. -- Это Вы их... Вы и Ваши вожатые?
   -- Ну, это ты зря! -- Палыч даже обиделся. -- Мы, поверь, тут совсем не при делах. Забираем жизни не мы. Нам это не надо. Мы просто поддерживаем жизнь лагеря. Ну, до того момента, пока тут остаются гости. Мы не мешаем. Но и не помогаем. Если кто нарушает правила, нам же легче.
   -- Разве взрослые не обязаны защищать детей? -- возмутился я. -- Любого ребёнка, который попал в беду!
   -- Кто это меня обязал? -- поморщился он. -- Я никому ничего не должен. Меня наняли исполнять работу за хорошие деньги. Мне платят столько, что я не стану думать о разных ненужных обязательствах. Пойми, тебя уже как бы нет. Захочу я тебя защищать или не захочу, ничего от этого не изменится.
   -- Но не хотеть могут только сволочуги, -- выпалил я.
   -- Считай меня, кем захочешь, -- усмехнулся он, но как-то неловко. -- Зачем мне думать о рейтинге в глазах тех, кого уже нет.
   Он не спрашивал. Он подбивал итоги.
   Лица исчезнувших пацанов пронеслись мимо меня. Гоха. Крысь. Колясочник. Санчес. Чувырло. Много их, если осталось всего тринадцать.
   -- А те, кто не с нами. Которые как бы дома. Они где?
   -- Их уже утилизировали, -- усмехнулся Палыч.
   Это была усмешка абсолютно уверенного человека. Человека, давно выстроившего грандиозный план и теперь шагавшего от одного выполненного пункта к другому до блистательного, одному ему видимого финиша.
   Я был дощечкой -- одной из тысяч -- составлявшей дорогу, по которой он так уверенно продвигался.
   В этот миг я вдруг понял, что сейчас главный мой враг вовсе не загадочное существо, обитающее в Осеннем Углу и настойчиво ищущее встречи со мной. Главный враг -- вот он, стоит передо мной. И его задача избавиться от меня. Но не свернуть шею, как цыплёнку, а просто дождаться, когда оно случится как бы само собой.
   Я и верил в это. И не верил.
   Хуже всего, я не понимал, что же теперь делать? Вот он -- враг! И что дальше? Если бы врагом оказался любой мальчишка... Да пусть даже Кабанец! У меня нашлось бы смелости броситься на него, сбить с ног и заставить отказаться от зловещих планов относительно моей персоны. Я понял бы, если бы в мальчишеской голове возникли бы такие планы. Если я готов был швырнуть молоток в предков из-за какой-то компьютерной бродилки, то кто-то, недовольный мной за неведомую провинность, мог просто из принципа рыть яму, чтобы меня в ней упокоить.
   Но взрослый, на полном серьёзе утверждающий, что моя судьба -- быть утилизированным... Не раскладывалось оно по полочкам. И не мог я броситься на него. Не мог сбить с ног. Не мог заставить отказаться от планов. Жаждав свободы и не желая подчиняться никому, я где-то в душе продолжал быть уверенным, что любой разумный взрослый не причинит зла подростку. Что взрослые -- они другие!
   Какая уж тут искривлённая реальность?
   Мы смотрели друг на друга и молчали. Меня трясло от нервов, он же пребывал в каком-то ласковом спокойствии. Я не был для него противником. Я просто представлял помеху, которая на время задерживала исполнение его планов. Но в то, что планы непременно исполнятся, Большой Босс был стопроцентно уверен.
   Я сделал шаг назад. Потом ещё два. Коротких. Почти незаметных.
   Но он заметил. И одобрительно улыбнулся, мол, беги, малец. Куда ты денешься с подводной лодки?
   Но я уже соскочил с крыльца и нырнул в кусты. Мне срочно требовался Лёнька.
  
   Я вспомнил смешную килькину гипотезу, будто человекоподобные роботы отбирают нас в школу одарённых детей. В этот миг я как никогда остро ощутил, что нет здесь никаких роботов. Вроде разумно предположить, что бездушные машины гонят нас на гибель ради каких-то непонятных человечеству экспериментов. Но не было здесь инопланетян. И Сан Саныч, и Виталь Андреич, и уж тем более Ефим Палыч -- это люди. Обыкновенные люди. Такие же, как я. И вот именно это казалось обиднее всего.
   И люди эти не отбирали гениев. Они сопровождали недостойных на убой. Так под нож мясника ведёт баранье стадо специально обученный козёл. Я вспомнил белые гохины кроссачи. И некоторых уже отвели. Тех, кто по каким-то причинам оказался не годен.
   Не годен к чему?
   Или, вернее, не годен кому?
   Головоломка проявлялась и складывалась в понятную картину. Тень, преследующая меня. Именно меня, а не кого-то иного. Нас уже ровно тринадцать. Яг-Морту пора делать выбор.
   Но не кажется ли вам, что выбор уже сделан? Та громадная тень, что всё время обреталась где-то неподалёку! Разве это не знак, что из всех, собранных в лагере, Яг-Морт выбрал мою персону?
   Вот-вот откроются ворота Осеннего Угла, и меня уведут за них. И превратят в лесного духа.
   Мне было страшно. Мне было тоскливо от безысходности.
   Но в то же время было жутко интересно. Именно так. Жутко. И интересно. Как именно человек становится духом? Что со мной произойдёт в этот миг?
   Я часто наталкивался на сюжеты, где главный герой внезапно оказывался Избранным. И, признаюсь, приятно было примерить эту роль на себя. И вот сейчас, в этих странных и жутких обстоятельствах, разворачивалась пьеса со страшным сюжетом, в которой главную роль прописали мне. Хотелось сбежать. И хотелось остаться. Просто, чтобы узнать, что уготовлено Избранному? Ведь все книги и фильмы прожужжали уши, что, невзирая на трудности и лишения, Избранный в финале получает друзей, любовь и славу.
   А потом вспомнил, что друг у меня уже имеется, и ускоренно потопал к корпусу старшаков.
  
   Я разыскивал Лёньку, а наткнулся на Кильку.
   -- Пора валить, -- заявил он без лишних предисловий. -- Помнишь, я говорил тебе про инопланетян? Их тут нет.
   Глаза за стёклами казались донельзя беспомощными. Килька не был воином. Можно считать чудом, что он не исчез одним из первых.
   "А ведь для него мир видится иначе, -- подумалось мне. -- Он считает, что вся вселенная крутится вокруг него. В его пьесе главную роль играет он сам".
   Килька не собирался помирать. Невзирая на испуг, он суматошно выискивал пути к спасению.
   -- Не получится, -- пошёл я в отказ. -- Лёньку ищу. Видел его, нет?
   -- Слушай, -- взмолился он. -- Просто проводи до шоссе. Я не могу ждать. Полчаса туда. Полчаса обратно. А потом возвращайся за кем хочешь, а?
   Он был рыцарем, уяснившим, что приходится отступать перед драконом. Но в его пьесе прописали ещё роль оруженосца. И ей Килька наградил меня. Он почти вцепился в мой локоть.
   Я не смотрел на Кильку, я смотрел на странную тучу, выплывавшую из-за леса. С той стороны, где Осенний Угол. С той стороны, где север.
  
   Шоссе было в противоположном направлении. Наверное, именно этот факт заставил меня принять предложение Кильки. Кто куда, а я подальше от ужасов на небе. Конечно, это не багровая Нибиру с огненными прожилками, но просто душу переворачивало от вида этой тучи. Хоть сейчас щёлкай да в Инстаграм запуливай -- народ пугать да лайки щёлкать.
   До арки ворот мы дошли быстро. Никто не собирался нас останавливать. Прямо перед нами дорога пронизывала лес, устремляясь к местам, где есть асфальт. Где снуют автобусы и легковушки, каждая из которых способна доставить нас в большой город. Нить, убегающая к цивилизации.
   Впрочем, кое-что из цивилизации можно увидеть и здесь.
   На нашем пути валялся айфон.
   Яркий, красочный, манящий. В серебристом корпусе. Который я повстречал, когда сам хотел выбраться к шоссе, спасаясь от преследования лохматого. Будто за эти дни некому было найти и подобрать его.
   -- Видал! Находочка! -- воскликнул Килька. -- Мой! Я первый увидел!
   Он даже расстроился, что на дороге сейчас не в одиночку, но постепенно приступ жадности с его души отхлынул.
   -- Надо брать! -- восторженно прошептал он. -- Если чо, водиле дадим, чтобы нас до города подбросил. А то автостопом доберёмся, тогда продадим! И тебе достанется. Он дорого потянет. Это ж фирма!
   Он уже забыл, что я взялся его лишь проводить.
   -- Это ловушка, -- пришлось сказать печальным тоном. -- Нельзя его трогать. Он специально тут валяется. Как приманка.
   Килька подозрительно посмотрел на меня.
   -- Это ты нарочно? Думаешь, я испугаюсь, а ты потом себе заберёшь!
   -- Ты просто погибнешь, -- пожал плечами я.
   -- Это ещё с чего? -- насупился он.
   И я снова подумал, что в его глазах мне отводится роль второстепенного спутника. А главный герой -- это он. Тот, с кем ничего плохого не случится. Тот, для кого пишется пьеса. Тот, кто будет жить вечно.
   Килька так боялся исчезнуть, что решился на побег. Страх гнал его из лагеря в город, в привычные места обетованные. Но яркая вещица, словно прыгнувшая сюда из телевизионной рекламы, рассеивала страхи. Я чуял, что нет сил, которые смогут удержать Кильку от того, чтобы удержаться. Айфон притягивал его. Айфон звал стать хозяином престижной вещи.
   На каком-то этапе лежащая замануха погасила желание поделиться со мной. А после и прогнала всякую осторожность. Он шагнул вперёд, и я понял, что не смогу его остановить.
   Или смогу?
   Не топтаться же безвольно, видя, как неведомое пытается подцепить на крючок ходячую Википедию. В конце концов, не такой уж плохой парень этот Килька. Ведь именно он прояснил мне всё о Голубой луне. И, благодаря этому, мы с Лёнькой спасли узниц "Спящей Красавицы".
   Кильку несло к айфону. С ускорением.
   Я едва догнал его и положил руку на плечо, желая остановить.
   Он сбросил руку.
   Я попытался обхватить его.
   Он вырвался. Он отмахивался. Он рычал и кусался. Он жёстко толкнул меня прочь. Откуда только силы взялись в этом тщедушном теле. Килька уже ни с кем не желал делиться внезапно свалившейся на него Удачей.
   Безвольно раскинувшись на траве, я тоскливо смотрел, как Килька вышагивает к манящей цели. Вот он остановился. Вот нагнулся. Вот протянул руку. Мне даже казалось, что я вижу, как дрожат его пальцы. То ли от жадности. То ли от великого волнения. Так кладоискатель тянется к главному сокровищу своей жизни.
   Тёмная масса вылетела из кустов будто маятник громадных часов, пронеслась поперёк дороги, подхватив по пути по-заячьи вскрикнувшего Кильку, и с треском вонзилась в кусты на противоположной стороне.
   Звуки утихли. Округу окутало нехорошее безмолвие.
   Прямо по курсу в песочной пыли и зелени придорожных травинок продолжал сверкать айфон.
   Яркий, красочный, манящий.
   Возможно, ждущий следующего. Того, кто тоже мнит себя героем, с которым не случается плохих вещей.
   С какой-то странной неприязнью я подумал, что ничем не лучше.
   Но ведь длинная могучая тень следовала не за Килькой. И не ему встречался ужасный медвежонок. И не он видел в тумане над озером косматую голову водяного.
   Удивительные знаки и странные встречи кто-то предназначил лишь мне.
   Интересно, если я сейчас пройду мимо айфона, выскочит ли из придорожных кустов та чёрная масса, дабы оборвать и мою историю?
   Пробовать не хотелось. Чужие ошибки иногда дают хороший урок. Прямая дорога к побегу для меня явно закрыта. Нет, если я не понимаю прямых намёков и готов переться в пасть чудищам, тогда вперёд! Но Избранные так не поступают.
   С острой печалью, но в будоражащем ожидании чего-то невероятного я развернулся и поплёлся обратно. Туда, где над аркой темнело название "One Way Ticket".
  
   И всё же планов разыскать друга я не оставил. Но не просто разыскать, а сбежать вместе. Когда мы драпанём из лагеря с Лёнькой, в этой пьесе не будет роли оруженосца. Там будут два рыцаря, скачущие к круглому столу, за которым уже сидят остальные. Те, с кем можно решить любую проблему. Те, с кем вместе совершишь любой подвиг.
  

Глава 16

Тот миг, когда становишься духом леса

  
   Потом я думал, а что, если бы я перетерпел. Если бы не завалился спать после завтрака. Если бы уговорил Лёньку выбраться в лес. Не оставаться в лагере. То, что случилось, могло случиться лишь на самой территории. А мы бы прятались вне её.
   Изменило бы это хоть что-нибудь?
   Или выбор неведомые силы уже сделали и просто дождались удобного момента?
   И тогда история, сделав небольшой крюк, снова свалилась бы в колею, протоптанную чудовищно огромными лапами.
  
   Корпус старшаков встретил меня безмолвием. Не было никого в скорбной обители. И хоть вокруг властвовала летняя зелень, я ощутил то странное чувство, когда гулял по брошенному лагерю где-то между вторником и четвергом, в осеннюю среду, прошедшую в этом мире без меня. В траве чернел чей-то башмак. Кто-то исчез? Или эта обувка пасётся здесь со времён "Могучих Рейнджеров"? Ботинок не выглядел новым, но на душе всё равно стало неуютно.
   Чернильная туча, родившись на севере, сейчас захватывала запад и восток. Я глядел на пепельные разводы и седую бахрому по краям. В глубинах тучи полыхали электрические разряды, но отчего-то не фиолетовые, какими бывают обычные молнии, а изумрудно-зелёные. Свободную часть неба будто заволокло туманом. Солнце сквозь сизую пелену казалось неприветливой багровой луной. В его сторону я тоже старался не смотреть. Спокойнее всего, сейчас смотреть под ноги.
   Быстро темнело. Словно ночь грубо вышвырнула вечер и злорадно расползалась по округе не в своё время. Окна и нашего корпуса, и корпуса старшаков превратились в квадраты тьмы.
   Где все? Кто мне ответит?
   Может, если начало темнеть, народ потопал на ужин?
   Гипотеза мне понравилась, и я поспешил по аллее к столовой. Тополи, как чёрные рыцари, безмолвно пропускали меня через невидимые сторожевые посты. Покорёженные фонарные столбы меж ними казались то ли воткнутыми копьями, то ли несчастными оруженосцами.
   Уже издали я увидел, что окна обеденного зала темны. Соберись там народ, в глубине сейчас пылали бы багряные отблески свечей. Меня раздирали противоречивые планы. Хотелось срочно броситься к лагерному выходу и навсегда унестись прочь из этих мест. Но ничуть не слабее хотелось пошариться по округе, чтобы отыскать Лёньку. Или хоть кого-то. Под навесом зловещей тучи я больше не мог оставаться одиноким путником, надеющимся исключительно на милость Высших Сил.
   Я прошёл мимо красного кубика, где прятался пожарный шланг. "Не шланг, а рукав, балда", -- вспомнил я окрик Большого Башки. Какой далёкой казалась сейчас та ночь. И куда более спокойной. Ведь тогда никто ещё ничего не знал о Яг-Морте. Ведь тогда ещё никто не исчез.
   Завернув за угол столовского корпуса, далеко-далеко я увидел прижавшуюся к земле россыпь мерцающих огней.
  
   Вспомнился кинотеатр в ночи. Его освещали похожие огни. Но чтобы их увидеть, надо было явиться к нему ночью. Но вот как раз ночью оказаться там мне не довелось.
   Хотя я мог.
   Оставался один шаг.
   Всего шаг, и я его не сделал.
   Потому что это был шаг из разряда последних. И тысячу раз подумаешь, прежде чем его сделать. Или делаешь его в каком-то азарте, неистовом кураже. Делаешь, чтобы потом, быть может, крупно пожалеть.
   Вовка и Ринат звали меня с собой. Была "Ночь в кино". Платишь за один билет, а зыришь фильмы до самого утра. Ну, или сколько выдержишь. И фильмаки обещали интересные. Не новьё, разумеется. Я их все уже смотрел на компе или по телевизору. Но тут большой экран. И ночь. Ночью любое мероприятие кажется особенным -- наполненным тайнами и загадками. Мне и казалось, вот сейчас приземлюсь в кресло и... Я ведь не посерёдке сяду, а с краю. И, наверное, рядом со мной окажется Она. Я буду смотреть фильм с замиранием сердца, осторожно кося глазами в сторону. Чтобы видеть её точёный носик. Чтобы заметить блики в её чарующе прекрасном глазу. А когда будет перерыв, я обязательно спрошу её имя.
   И она мне его назовёт.
   Я покупал билет не в кино, а в сказку. Сказку, которая начнётся в эту ночь и не закончится никогда.
   Покупал бы.
   Потому что билет я так и не купил.
   Не, на этот раз капиталов мне хватало. Но чего-то я не сделал по домашней уборке. То ли ковры не выбил, то ли ещё чего. Такая ерунда никогда не запоминается. Однако меня решили наказать.
   Я спорил. Я сопротивлялся. Я доказывал, что такая ночь всего лишь раз в году. Что несправедливо ждать до следующего года. А то, что я будто бы не сделал, сделаю завтра. Я обещал и клялся.
   Впрочем, это ничего не изменило. Моим воспитанием решили заняться всерьёз. "Никуда не пойдёшь", -- заявили мне. "Раньше надо было думать", -- напомнили мне. Много чего я услышал тогда, пока мне всё не надоело.
   Взбесившись, я хватанул с кровати брошенную куртку и рванул к двери.
   Не тут-то было!
   Батя просто загородил мне путь.
   И вдруг...
   Я сам удивился, когда это понял.
   Меня словно долбануло и ошарашило.
   Я увидел, что одного роста с батяней. Что ничуть его не слабее. Что сложение у него достаточно хрупкое.
   А у меня нет!
   И я могу просто отодвинуть его с пути и шагать себе дальше.
   Вот просто оттолкнуть и всё!
   Я смотрел на него в удивлении.
   А потом внезапно догадался, что он сейчас понял всё то, что я понял минутой раньше.
   Я мог его сдвинуть с дороги и шагать в кино.
   Но не стал.
   Потому что я абсолютно не представлял, как потом возвращаться домой после такого.
   Толчок всё менял. Всё рушил. Система незримых, но ощутимых правил после него исчезала.
   А я не готов был к её исчезновению.
   Пока не готов. Сегодня ещё не готов.
   Поэтому я, обиженно сопя, швырнул куртку на пол и потопал в свою комнату.
   А батя стоял и смотрел на брошенную мной куртку у своих ног. И я чуял, что напряжение его не покидало.
   Я шёл в комнату, а перед глазами стояла цепочка огней. Россыпь лампочек. Ночная иллюминация кинотеатра, куда я так и не попал. Похожая на далёкие мерцающие огоньки, которые я видел сейчас.
  
   Все события вершились сейчас в Осеннем Углу. Ничего не оставалось, как следовать туда и попытаться разобраться, что же произошло, и как теперь нам обустроить лагерную жизнь дальше. Миссия героя-одиночки мне не подходила. Я не чувствовал себя победителем, от одного вида которого шарахаются прочь враги и обстоятельства. А вот побыть удачливым разведчиком можно.
   Зарывшись в траву, я пополз навстречу неизвестности. Пяти секунд хватило, чтобы разведчиком-пластуном мне быть расхотелось. Слишком медленно сокращалось расстояние. Слишком сырой была земля, а трава неласковой и холодной. Меня спасла полоса кустов, тянущихся пунктиром к тому участку, где две линии забора начинали вытягиваться в едином направлении, чтобы потом оборваться запертыми воротами. Замерев в последнем кусте, я принялся оглядывать территорию, насколько позволяла мгла.
   Первое, что меня поразило, -- открытые ворота.
   Можно было вывинтиться из укрытия и со всех скоростей ломануться в запретные пределы. Но лучше было убежище не покидать, пока что-нибудь не прояснится.
   Я таращился из кустов, пока не сообразил, что здесь проложена дорога.
   Невидимую дорогу отграничили высоченными оглоблями, верхушки которых были обмотаны пылающими клубками. Из яркого мечущегося во все стороны огня ветер вырывал чёрные листья копоти. Огненные столбы пронизывали Осенний угол до самых ворот. Их пламя уменьшалось вдали, превращаясь в искорки. Потом шла тьма. И в ней, далеко-далеко, пылал ещё один огонёк.
   В голове зачем-то пульсировало определение из учебника: "Биссектрисой треугольника называется отрезок, соединяющий вершину с точкой на противолежащей стороне этого треугольника". Где-то там, в ночном лесу, пряталась эта загадочная точка.
   Чем больше я всматривался в таинственный далёкий огонь, тем меньше мне хотелось соваться в лес. Я не был бабочкой, летящей на пламя, как на желанный цветок -- главное предназначение её короткой жизни. Но отвести взор тоже не получалось. Поэтому я и пропустил Прибытие.
  
   Из оцепенения меня вырвал звук. Стучали барабаны. Я словно уже где-то слышал эту мерную ритмичную дробь. Смутно вспоминалось царство осени. Треугольная избушка. Вэрса, открывший дверь в комнату часов. Разве всё это мне не приснилось?
   И разве не снится мне то, что происходит сейчас?
   Угольная туча уже распласталась по небу, превратив мир в одну сплошную ночь. Но из неё вырывались грозные зелёные молнии. Зигзагами они падали, разрывая стылый мрак, и исчезали за чёрными верхушками леса. Факельное пламя озаряло полотно забора и деревья за ним. По багровому полотну танцевали странные бесформенные тени, перепрыгивая на листву и обратно. Я отвернулся от ворот и узрел, как нечто движется мне навстречу.
   Нет, это была не тёмная гора.
   Это напоминало многоножку. Но напоминало вдалеке. Когда оно приблизилось, я увидел две шеренги лохматых существ. Почему-то я не испугался. "Яг-Морт где-то там, в глубине чащи, -- думал я, разглядывая мрачных человекоподобных великанов с огненными глазами. -- Но вот его уродливые подобия".
   У процессии не было вожака. Пара, шедшая впереди, била лапами по длинным барабанам. Такие иногда показывают по телику, когда вещают об Африке. Эти барабаны и рождали мелодию, сотканную ударами. Грозную и печальную одновременно.
   Остальных разглядеть было трудно. Только виделось, что ближе к центру четверо тащили по факелу. И только, когда шествие приблизилось, я увидел меж четвёрки с факелами Лёньку.
  
   Удивительно, с каким спокойствием шёл он в этой процессии. Словно и не случилось ничего. Словно идёт он по городской улице, о чём-то немного задумавшись. Так, чтобы не налетать на встречных. Но и так, чтобы взор скользнул мимо друзей, если среди встречных окажутся и они.
   А чего это лохматые собираются сотворить с Лёнькой?
   Я готовился выскочить из кустов. Нестись. Головой, словно тараном, прошибить любые преграды, опрокинуть всё и всех. Когда процессия приблизилась вплотную, во мне разжималась упругая пружина, готовящаяся выбросить меня навстречу другу.
   Но тут...
   Мы встретились глазами.
   Я подался вперёд, зная, что стартую.
   Что торпедой врежусь во вражескую процессию.
   Что выбью Лёньку из страшной цепочки.
   Мы убежим. Мы обязательно затеряемся в ночи!
   Но я увидел, как Лёнька быстро и резко мотнул головой.
   "Не смей! -- говорил его жест. -- Ты мне НЕ ПОМОЖЕШЬ. Ты ДОЛЖЕН остаться".
   Я словно заледенел, не веря.
   Позови!
   И я мир переверну.
   Закручу вокруг оси всю планету, сбросив центробежными силами всю вражью рать. И даже, окажись Земля плоской, встряхну её покрывало, и лесная нечисть безвольно улетит в космические дали.
   Чего же ты не зовёшь?
   Дай сигнал, что мы -- вместе!
   Лёнька снова быстро и резко мотнул головой, а потом перевёл взгляд куда-то вдаль, за распахнутые ворота, словно видел блестящий и сверкающий мир, ждущий только его. Блистающий мир вместо ужасов, открывающихся за воротами Осеннего Угла.
   Процессия двигалась мимо меня, лохматые то закрывали Лёньку, то снова я видел его худощавую фигуру в свете четвёрки факелов. Хуже всего то, что теперь я видел только его затылок. Пришлось снова бросить взгляд вдаль. Туда, куда уходила дорога с огненными верстовыми столбами.
  
   Там, далеко-далеко впереди, теперь виднелась тёмная гора. Её слабо освещала почти полная луна в разрыве чёрной тучи. Гора выделялась стылой неподвижностью в отличие от мятущейся под пронизывающими порывами ветра листвы. По серебряным в лунных лучах кронам деревьев танцевали таинственные тени. А гора отливала угольной тьмой. Потом в её округлой вершине вспыхнули два алых круга. Словно зажгли вдали ещё пару факелов. Или раскрылись глаза неведомого создания.
   Все тёмные горы и зловещие тени, что раньше встречались мне в окрестностях лагеря, не шли ни в какое сравнение с той могучей горой, что вставала впереди. Они были лишь его небольшими копиями. Смешными лохматиками. Парой болонок в сравнении с Собакой Баскервилей. Все, кто преследовал меня раньше, не были Яг-Мортом. Просто не могли им быть. Я это понял сразу, взирая на ту шевелящуюся ужасную массу, что поднималась на горизонте.
   Я содрогался от ужаса.
   Да что я, от такого великанища умчался бы прочь даже Годзилла.
   Но Лёньку мрак, встававший средь леса далеко впереди, похоже, ничуть не пугал.
   Его шаги наполняло ледяное спокойствие.
   Он удалялся. А процессия лохматых остановилась и раздвинулась в стороны, словно им было не положено переступать какую-то границу.
   А Лёнька уходил. Как Машуня от моста в ту нашу единственную встречу, когда довелось поговорить друг с другом. И между нами вырастала стена. Прозрачная. Но неприступная.
   В какой-то момент он замер. Ноги его подогнулись. Медленно-медленно он упал на траву. Как Маленький Принц из детской книги. Только здесь высокие стебли сразу скрыли поверженное тело. И мне показалось, что неспокойных, мечущихся по листве теней стало на одну больше.
  
   Потом я придумал тысячи способов, как можно было выручить Лёньку. Я не знал, сработал бы хоть один из них. Но никак не мог простить себе то, что в главный момент голова вдруг стала оглушающее пустой.
  
   С мерзким визгом лохматая толпа разбежалась прочь. Один из лохматиков чуть не отдавил мне руку. А я даже не отдёрнул её. Я смотрел сквозь тьму, поглотившую друга. Створки ворот со страшным скрипом качнулись и сомкнулись, громыхнув так, что и земля дрогнула. Странный мир снова оказался отрезан от меня, оставшегося в обычной жизни. Мощный порыв ветра одновременно задул огни на верхушках столбов. Стало темно. Только откуда-то сзади на траву падали слабые сполохи света. В одном из корпусов, наверное, зажгли свечи. Если ещё осталось кому чиркать спичками. Столбы превратились в обычные палки. Пахло гарью.
   Гарь щипала глаза, и те наполнились слезами. От этого весь мир стал призрачным, ненастоящим. Каким-то искажённым, выпуклым, будто я глядел на него сквозь бутылочное стекло.
   Меня охватила жестокая неизбывная тоска. Если не считать мимолётную встречу с Машуней, Лёнька был единственным светлым пятном в жизни этого странного лагеря. Я не смог ему помочь. И я почему-то твёрдо знал, что больше его не увижу. Он выбрал себе дорогу. По каким-то твёрдым убеждениям ему легче превратиться в бестелесного лесного духа, чем вернуться туда, где он снова становился балластом.
   Я вылез и кустов и повернулся к столовой.
   Между мной и далёким корпусом загадочным столбом темнела высокая фигура.
  
   Мне нечего было терять, и я просто пошёл навстречу.
   Но не копия Яг-Морта ожидала меня на пути. Там стоял Ефим Павлович, задумчиво жевавший соломинку.
   -- Провожал друга в последний путь?
   Я не ответил. Я не испугался. И даже не огорчился. Просто ощущал неимоверную усталость. Палыч сейчас не был даже врагом. Просто деталью обстановки. Как и его знаменитая книжечка, которую он уже достал из кармана. Пальцы другой руки сжимали карандаш, и карандаш этот что-то негромко, но весело барабанил, как барабанят в серебряные барабаны красивые девчонки-мажоретки.
   -- Когда я был таким, как ты, в старших классах мы постоянно писали сочинения на тему "Проблема лишнего человека". Печорины там, Онегины всякие. "Принадлежа к высшим классам общества, лишний человек отчуждён от дворянского сословия, презирает чиновничество, но, не имея перспективы иной самореализации, в основном проводит время за праздными развлечениями, -- нудный монотонный поток почему-то напомнил мне Кильку. -- Такой стиль жизни не в состоянии облегчить его скуку, что приводит к дуэлям, азартным играм и другому саморазрушительному поведению".
   Ему, определённо, хотелось почесать языком, но я не в силах был вести диалог и давать обратную связь даже нечленораздельными звуками.
   -- Как же легко когда-то жилось лишним людям, -- усмехнулся начальник. -- Когда учишься в школе, ещё не задумываешься, как много, оказывается, в мире лишних людей. Но вырастаешь, и проблемой становится забота о том, чтобы лишних людей не было. Её ведь всякими способами решить можно, проблему эту. В том числе и таким...
   И он посмотрел в сторону Осеннего Угла. Туда, где путь в лес снова закрывали ворота.
   Мне были по фигу все лишние люди. Мне хотелось знать одно: а могут ли в один день лесными духами стать двое?
   -- Этот... ну, в лесу который, -- губы едва разжимались. -- Он ещё будет выбирать?
   -- Скорее всего, нет, -- Палыч задумался, почесал лоб кончиком карандаша и поставил галочку в строчке, в окончании которой явно читалось "Леонид".
   -- А почему рядом со мной шарик? -- спросил я через силу.
   -- Это не шарик, -- рассмеялся начальник. -- Это нолик. Перечёркнут он специально. Так его в программах компьютерных обозначают, чтобы с буквой "О" не путать. Это всего лишь нолик. Он означал, что тебя можно обнулить, так как на иное ты точно не годишься.
   Я горько улыбнулся. Как часто в мечтах ты -- Избранник, а по жизни откровенный ноль.
   -- Ты же исчезал, но при этом тебя явно никуда не пристроили, -- Палыч словно чувствовал потребность всё разложить по полочкам. -- Тогда я и подумал, что тебя просто обнулили из этого времени. Такое иногда бывает, когда здесь оказывается человек, который тут не нужен. Но для чего-то он может пригодиться где-то там. Тоже, понимаешь, проблема лишнего человека.
   А, может, ему просто скучно? Что делает козёл-поводырь, когда мясник прирезал стадо? Не тянет ли его пообщаться со случайно выжившим бараном? Так сказать, обсудить перипетии жизни.
   -- Но ты вернулся. Значит, тебя не обнулили. Впрочем, Дмитрий, для тебя теперь большой разницы нет. Надо лишь дождаться, когда смена закончится. А она уже на исходе. Даже раньше, чем мы предполагали. Это же хорошо, что мы сможем вернуться домой раньше.
   Он усмехнулся, и я как-то сразу ухватил, что там, в этом уверенном "мы", места для меня нет.
  

Глава 17

Одиночный побег из одиночного заключения

  
   Я не заметил, как Палыч оборвал разговор и куда-то отчалил. Я размышлял над выбором Лёньки. Почему-то он заранее согласился, что его вычеркнули из списка живых. Почему-то поверил, что его записали в разряд балласта, а потом балласт сбросили. И что он, Лёнька, мог быть отпетым хулиганом и жестоким бандитом. А мог быть бескорыстным добряком и самым замечательным парнем на свете. Но это ничего не меняло. Он решил, что его предки намеренно купили ему билет сюда. А, значит, обратного пути не предполагалось.
  
   Зловещая туча нависала чёрным потолком. Изломанными колоннами зелёного света били с мглистых небес в несчастную землю молнии. Одна из них, ударив возле столовки, выхватила её из тьмы, представив кукольным домиком. Надо было заглянуть в наш корпус. Быть может, уцелел Жорыч? Или даже Голова-дыня. Любому из них я сейчас бы обрадовался. Но вместо пацанов на крыльце меня ждал Сан Саныч. Увидел. Вскочил. Обрадовался чему-то даже.
   -- Где пацаны? -- хрипло спросил я.
   -- А всё закончилось, Димка, -- сказал он чуть ли не ласково. -- Всё важное уже произошло. Теперь подчистят территорию от хлама. И лагерь закроется. До следующего лета.
   "Проиграл", -- с каким-то отчаянным бессилием подумалось мне.
   Игра финишировала. Я в плену.
   Сан Саныч деловито похлопал меня по груди, потом по карманам джинсов, затем полез в карманы куртки. Найденные сотки и десятки он быстро сунул себе в напоясник, хмыкнув: "Тебе они вряд ли уже пригодятся".
   Эта фраза почти заставила меня сдаться. Взор уже не рыскал по сторонам, выискивая возможность броска. Жгучее желание убежать постепенно вытесняло тупое безразличие к собственной судьбе.
   Затем Сан Саныч извлёк веретено, концы которого так и оставались замотанными платком. Я уж и забыл о находке из "Спящей Красавицы". Левой рукой вожатый цепко удерживал моё плечо. Правая занялась платком. Мизинец и безымянный палец обхватили веретено, а остальные три принялись распутывать узел. Эта троица действовала весьма ловко: минуты не прошло, как тряпица полетела наземь.
   Освобождённым оказался конец, испачканный кровью. Сан Саныч задумчиво глядел на него, потом протянул указательный палец и легонько коснулся кончика, проверяя его остроту. Я увидел, как на пальце, словно болотная клюква, вырастает блестящая ягода крови.
   Глаза вожатого сомкнулись, ноги подогнулись, пальцы безвольно сползли с плеча. Сан Саныч, затейливо изогнувшись, сверзился в лесные травы. Я думал, падение пробудит его. Но вожатый продолжал оставаться скованный непонятным колдовским сном. Словно знаменитая героиня детской сказки.
   "Искривлённая реальность, -- вспомнил я Ефима Палыча. -- Здесь может случиться такое, что никогда не случится в иных местах".
   Случившееся было на руку. Игра не закончилась. В ферзи взяли не мою персону. Конями и слонами тоже становились другие. Но и меня пока нельзя называть битой пешкой. Я ещё стоял на игровом поле, имея шансы дотянуть до финиша, каким бы он ни предполагался.
   Но подобрать злосчастное веретено я почему-то забоялся.
  
   Надо было идти к воротам. А я стремался. Казалось, дорога за лагерем изобилует ловушками типа iPhone, когда оборвалась жизнь несчастного Кильки. Мне не хотелось отступать в одиночку. Хотелось прихватить кого-то с собой. Только такого, чтобы мыслил, как я. Чтобы не купился на разные там приспособы и гаджеты.
   И ещё, как ни покажется удивительным, меня терзало печальное недоумение. Очень обидным стал факт, что Избранным оказался не я. Нет-нет, только не думайте, что я хотел поменяться местами с Лёнькой...
   Вернее, не так!
   Предложи мне, чтобы я стал духом лесным, а Лёнька поднялся бы из травы и отправился домой, моя рука недрогнувшими пальцами подписала бы любой договор. Добровольно идти в пасть неизвестности желанием я не горел. Метаться по деревьям сизой тенью -- не моё призвание.
   Печалил факт, что я ничем не лучше остальных. Тех, кто уже исчез. И тех, кто исчезает прямо сейчас. Интересно, переправит ли Палыч нолик на галочку, когда со мной всё будет кончено?
  
   В этот самый момент мне жутко захотелось похавать. Да и при побеге в город хорошо прихватить с собой всяческие ништяки. Поэтому я свернул к столовой, однако далеко не продвинулся. На пути к корпусу стоял повар. В руке он сжимал нож с широченным лезвием. Мне показалось, что лезвие испачкано в крови. Но потом я понял, что ошибался. Кроме того, вспомнилась фраза Палыча: "Мы, поверь, тут совсем не при делах. Забираем жизни не мы". Повару не нужно брать на себя мокруху. Он не охотник. Он всего лишь загонщик. Тот, кто гонит нас на забирающих жизни.
   Хуже всего, что потеря статуса "Избранный" означало самое плохое. Теперь со мной в любой момент могло случиться, что угодно. Я ничем не отличался от любого из мальчишек, подлежащих утилизации. Собрать команду не получалось. Быть может, территорию уже подчистили. И из всего хлама осталось утилизировать лишь меня?
   -- Слышь, ты. Ну-ка, сел сюда, -- донеслось слева.
   Обернувшись, с радостным изумлением я увидел Кабанца, замершего на корточках.
   -- Тебе говорю, -- зловеще прошептал он. -- Не маячь.
   Я мигом присел, откатившись с аллеи к Большому Башке.
   -- Видел кого-то из наших? -- напряжённо спросил он зловещим шёпотом.
   Я мотнул головой, чувствуя, как внутри нарастает радостная волна. Теперь, в этой страшной ночи, я не один.
   Тем не менее, сидеть на корточках -- праздник невеликий. Прошло несколько минут, и ноги стали зверски болеть. Хотелось просто сесть в траву. А Голове-дыне хоть бы хны -- словно всё детство провёл на корточках.
   -- Чё делать будем? -- спросил я, отдавая старшинство Большому Башке.
   Он не ответил. Он не строил далёкие планы. А то, что вершилось сейчас, откровенно не понимал.
   -- Найти бы кого ещё, -- хрипло признался он.
   -- Это вряд ли, -- ответил я. -- Может, мы последние, кто ещё не поисчезал.
   -- Ты с Лёнькой всё время шарился, -- вспомнил Голова-дыня. -- Где его потерял?
   Моё лицо дёрнулось от укола горя.
   -- Утилизировали, -- ответил я тоном ведомого на расстрел. -- Как и положено в лагере этом. Знаешь, что за лагерь-то, где мы щас?
   Я думал, что он тупо скажет название, но Кабанец лишь нахмурился:
   -- Ну?
   -- Утилизационный, -- сказал я с каким-то циничным злорадством, будто общая скорбная участь меня не касалась. Я ждал вопросов, чтобы медленно, со вкусом, разъяснить, что здесь и как.
   Но вопросы не прозвучали.
   -- Утилизационный, -- с каким-то напряжением проговорил Большой Башка, а потом добавил. -- А, знаешь, когда мне покупали сюда билет...
   И вдруг замолчал. Отвернулся даже. Словно догадался о чём-то важном, но таком, чего не должен был знать я. А мне некогда было спрашивать. Я увидел, что повар свернул с аллеи и двигался теперь в нашем направлении.
   Мы старались не дышать. Наверное для Кабанца это не в пример труднее, чем мне. Такой массе требуется уйма воздуха. А ещё терзала боль в отсиженных ногах.
   И тут я чуть не сел, ибо локоть Кабанца немилосердно ткнул в бочину.
   -- Слышь, Димыч, -- прошептал Большой Башка. -- Тебе с этим кентом не совладать. А я попробую. Сейчас я его отвлеку, а ты рви из лагеря.
   Он вдруг сунул мне перочинный ножик, до которого раньше никому не позволял дотронуться, потом бросился под ноги повару, а тот споткнулся и нелепо упал. После они схлестнулись, обхватили друг друга и укатились во тьму.
   Я понял, что сейчас рванусь на помощь. Что нельзя вот так просто взять и убежать. Даже если тебе приказали.
   Я даже вскочил, чувствуя блаженное ощущение, когда натянутые жилы получают свободу и избавляются от боли. Глаза впились во мрак, выискивая точку, где шевеление тел, сплетённых схваткой, выдавало продолжающуюся борьбу.
   Зелёно-фиолетовая молния ударила в ту точку. Запахло электричеством. Медленно подойдя к выбитой лунке, я наклонился. Я боялся увидеть два мёртвых тела, но в лунке не было никого, словно электрическая стрела пробила земную твердь насквозь и уволокла за собой и Кабанца, и повара к антиподам.
   Ещё одна молния ударила в землю почти рядом со мной. Я заметил на руках россыпь маленьких разрядов, словно крошечных светляков, исчезающих с тихим потрескиванием.
   Почему-то я вспомнил чёрную водокачку в лагере девчонок и внезапно стал считать молнии местью Йомы, лишённой подпитки нашей вчерашней вылазкой. В эту секунду призрачные ловушки перестали пугать. Я понял, что следующая молния долбанёт в меня.
   Стало ясно, что утилизация продолжается. Лишних людей оставаться не должно. И зелёные молнии тоже служили поставленной цели. Ноги сами сорвались с места и понесли меня по аллее в самое её начало, где в ночной мгле угадывалась арка с надписью "One Way Ticket".
  
   Выскочив из лагеря, я молил неведомые силы дать мне знак. Какое-то утверждение, что для меня существует путь обратно. К чёрту избранность. Пусть я буду самым обыкновенным мальчишкой. Но буду! Только дайте мне шанс добраться до дома!
   А взор рыскал по дороге, выискивая ловушки, чтобы вильнуть в сторону и обойти их хоть за пять километров. Я уже был близко от той черты, где когда-то валялась солидная мобила. Но сейчас никакого айфона прямо по курсу не наблюдалось. Скорость упала до минимума. Может, это очередная ловушка? Или шлагбаум подняли, и путь открыт? В любом случае попытаться прорваться стоило. Не сидеть же в лагере, дожидаясь окончательной утилизации?
   Я обернулся, увидев, как отдалилась арка входа. Зелёные молнии продолжали шпарить по лагерю. И били они достаточно далеко от того места, где, дрожа от напряжения, остановился я. Лесная тьма, словно шапка-невидимка, пока решила меня спрятать.
   И тут я снова услышал барабаны. Что-то внутри двойственно напряглось. С одной стороны, покалывал страх: обнаружили!!! С другой, поглаживала надежда: а вдруг я тоже избранник?! Впрочем, надежду эту плотно переплели с животным ужасом смерти. Пришлось снова повернуться спиной к арке.
   По дороге, неспешно приближаясь, двигалась троица страшенных лохматиков. Один бил в барабан, даря округе тревожную дробь. Двое тянули к чёрному беззвёздному небу лапы с факелами.
   Интересно, Лёнька ждал? Или его подло поймали?
   Я ждать не собирался. Ноги резво прыгнули с дороги в лес и понесли меня прочь, огибая могучие стволы, будто колонны неведомого замка, где обитают силы надмирового зла.
   Очень скоро стало ясно, что следопыт из меня никакой. Вокруг был только лес и ничего, кроме леса. Вспоминалось, что мох на деревьях растёт с северной стороны. На север мне явно не хотелось. Рухнув на колени, я торопливо ощупал ближайший ствол. Холодная кора и ничего более. Есть ли там мох, разглядеть невозможно. Перед глазами явилась записнушка с золотым драконом, на страницах которой прописали и мою фамилию. И украсили её ноликом. Если вдуматься, я сейчас как раз представлял собой самый несчастный нолик на свете. Нолик, над которым вот-вот воздвигнется крестик.
  
   В очередной раз подняв голову к небу, я с облегчением увидел, что угольная туча уползла восвояси. Справа серебрилась Луна. А глубинную синеву небесного свода истыкали тысячами точками звёзд. Теперь надо отыскать Полярную и шагать от неё прочь. Где-то там, на юге, меня ждут места обитаемые.
   Страх постепенно отступал. Во-первых, туча исчезла. Во-вторых, если зачистка идёт в лагере, то я оставил его пределы. Хотелось бы надеяться, что навсегда.
   Пришла шальная мысль включить мобилу. Не то, чтобы я на что-то рассчитывал, но попробовать хотелось неимоверно. Дозвонись я хоть до Педалига, его голос станет нитью, которая когда-то вывела Тесея из проклятого лабиринта. Но в первую очередь я, конечно же, звякну домой.
   Мечты развеял уже привычный здесь крестик возле значка антенны. А после я заметил, как что-то блеснуло в свете, срывавшемся с экрана.
   Сделав три шага в сторону загадочного блеска, я опознал инвалидную коляску.
   Печаль пронзила меня тремя копьями.
   Во-первых, стало ясно, что я не ускоренно бегу в сторону города, а продолжаю плутать возле лагеря.
   Во-вторых, если колясочника забрали здесь, то утилизация прекрасно проходит и вне лагерной территории.
   А третьим стало чувство опустошающей безысходности. Силы разом оставили меня. Я не понимал, в какую сторону сейчас шарахнуться, чтобы хоть немного приблизиться к спасению.
   Луна незаметно поднималась и серебрила деревья. Не знаю, сколько прошло времени, пока я не разглядел таинственную тень.
   Ветра не было от слова "совсем". Деревья замерли, как на картине. Листья не колыхались. Тем удивительнее видеть тёмное скольжение по листве. Тень бросалась прочь, немного выжидала, потом медленно возвращалась по листве. С трепетом в душе я догадался, что она зовёт за собой.
   Первые шаги дались медленно, и тень не стала возвращаться, заскользила прочь. Я уже почти бежал, взбивая сухую листву и уворачиваясь от коварных пней, так и лезущих под ноги, чтобы не потерять это потустороннее создание. Я бежал, дыхалка хрипела от перенапряжения, глаза впивались в уносящуюся тень. Я оставил страх позади. Я оставил позади печаль и безысходность. У меня появилась цель. Так было, пока я не запнулся о подлый корень. Когда мне удалось подняться на ноги, с той стороны листвы, куда падали лучи Луны, теней более не наблюдалось.
   Был ли это Лёнька? Или пришёл на помощь кто-то из обращённых в прошлые смены? Лесной дух, в котором искривлённая реальность не смогла погасить чисто человеческое чувство -- придти на помощь.
  
   Не сразу я понял, что рядом широкая тропа. Выбравшись в лесную прогалину, мне пришлось задуматься. У тропы два направления. В каком шагать? Я посмотрел в одну сторону. Мгла, мрак и тишина. Я посмотрел в другую и увидел на небе яркую рыжую звезду. Низко. Почти над горизонтом. Остальные светила в сравнении с ней казались блёклыми снежинками, а Луна пряталась где-то за спиной. Рыжая звезда мерцала прямо по курсу. И я немедленно согласился считать этот курс единственно верным.
   Не знаю, сколько намоталось вёрст заплетающимися шагами. Постепенно светлело. Звёзды исчезали в рассветном небе. И в какой-то момент моя путеводная рыжуха тоже растворилась в утренней лазури. Солнце поднималось где-то позади. Сейчас лето, и точка восхода солнца смещена к северу. В ту сторону, куда мне не надо. Сделав ещё несколько шагов, я осознал, что деревья расступились. Тропа под углом вонзалась в асфальтированное шоссе. Я заметил широкий синий щит указателя. Я увидел, что до города отсюда двести восемьдесят километров.
  
   Шагая по шоссе, я мигом скатывался в пыльные травы обочины, как только слышал гул двигателя. Разум взывал напроситься в попутчики. Но холодный голосок в голове пресекал любую попытку дать себя обнаружить. Почему-то вспоминались фильмы ужасов, где на последних кадрах выживший герой ловил попутку с добрыми и улыбчивыми незнакомцами. Но лишь только место в салоне было занято, как лица переставали излучать заботу и доброту, а автомобиль разворачивался и увозил беспомощного героя в страшное место, где нашли смерть остальные.
   Кто-то скажет, что не могли все машины быть ведомыми агентами лагеря.
   И я согласился бы, если бы сидел дома, у телевизора, подсмеиваясь над нелепыми сюжетами.
   Но здесь властвовала искривлённая реальность. И я не знал, где проходит её граница и начинается привычный мир, наполненный привычными опасностями.
   Ноги гудели, подсказывая, что две сотни километров -- дистанция, абсолютно недопустимая. В животе сначала урчало, потом начало ныть, потом болезненно засвербело. Сначала я шёл, потом тащился, потом плёлся.
   Спас меня грузовик.
   Я не сразу разглядел тёмный кузов, строгими очертаниями выделявшийся на расплывчатом фоне листвы. Вздрогнув, я присел и бесшумно шагнул в придорожную канаву. Странный плеск раздался откуда-то справа. Осторожно высунув голову, я углядел небольшое озерцо. Мужчина в резиновых сапогах и замасленной телогрейке небрежно вытирал руки о серые изрядно помятые и заляпанные белой краской штаны. Я не видел его лица. Видел лишь согбенную спину и кепку, прикрывавшую затылок. Рядом с правым сапогом из травы виднелся верх объёмистого ведра. Очевидно, водителю грузовика понадобилась вода.
   Шустрым зайцем я припустил к грузовику, стараясь не отразиться в боковом зеркале: вдруг в кабине есть и пассажиры. Достигнув машины, я подпрыгнул, ухватился за верх кузова, подтянулся, перевалился через ребро нагревшейся доски и, стараясь не шуметь, сверзился на ворох пустых мешков. Пыльных до невозможности! Коричневое облако взметнулось из примятых мной внутренностей холщовой горы. Я чуть не расчихался. Сдержать чих казалось невозможным.
   Я думал только о том, что вокруг простирается искажённая реальность. И в ней я могу не чихнуть.
   Чудо случилось. Покалывание и свербение в ноздрях и глотке постепенно затихло.
   Грузовик мог быть ловушкой. Вот об этом я старался не думать.
   Где-то близко пролилась вода, выплеснутая из ведра. Потом звякнуло само ведро, устраиваясь под кузовом. Я истово молил Высшие Силы, чтобы водитель не заглянул в кузов. Он и не заглянул. Впрочем, редкий водитель на каждой остановке проверяет, не спёрли ли чего из кузова. Поэтому незапланированного пассажира никто не обнаружил.
   Где-то полчаса я боялся, что грузовик мстительно развернётся на север.
   Но он всё ехал на юг размеренно и упорно.
   В голове проклюнулось и начало бесконечно повторяться: "One way ticket, One way ticket, One way ticket, One way ticket, One way ticket, One way ticket, Ooh got a one way ticket to the blues". Мне это не понравилось. Песня словно продолжала связывать с лагерем. А так хотелось оборвать эту цепочку. И тогда, чтобы выкинуть ненавистную песню из головы, принялись складываться рифмованные строчки. Складывались они удивительно легко. И безоблачное небо оказалось единственным слушателем.
  
   Я на развилке жизни, на пороге.
   В той точке, где расходятся дороги.
   И поезд, что меня сейчас уносит,
   Мне не задаст вопрос, меня не спросит:
   Направо иль налево повернуть? Куда
   Нас доставляют эти поезда,
   В которые, чтобы увидеть белый свет,
   Мы покупаем проездной билет,
   Не зная, что в конце пути нас ждёт?
   А машинист состав уже ведёт
   Неотвратимо. Важно лишь одно:
   Назад вернуться нам не суждено
   По рельсам жизни, но свои пути
   Сумеем мы проехать иль пройти.
   И всё же, стрелочник, направь вагон
   Туда, где на потрёпанный перрон
   Я чемодан поставлю и, осматривая дали,
   Услышу вдруг: "А мы тебя так ждали!"
  
   Что не так?
   Разве меня не ждут?
   Там, дома...
   Несмотря на молоток, может, и они по мне соскучились?
   Да к чёрту "может"! Меня куда больше устраивало "наверняка".
   Мне нравилось чувство тающего ожидания. Мне нравилось ощущение приближения дома. Я отчётливо представлял в мельчащих деталях свою комнату. Монитор компа. Ножницы, в одном колёсике которых исчезла резиновая прокладка. Массивный болт, подобранный у гаражей в незапамятные времена. Монетка далёкой страны. Наполовину опустошённый блок жевательной резинки. Наклейка с Оптимусом Праймом, стоящим впереди команды Трансформеров. Симпатичная анимешная куколка, подаренная мне соседкой по парте. Всё это моё, родное.
   Я даже не боялся встречи с мамой и батяней. После всего случившегося наши ссоры казались такой чепухой. Мы обязательно помиримся. Нам не из-за чего ссориться. Мы же одна семья. А все невзгоды и неурядицы теперь навсегда останутся в прошлом.
   Закрывая глаза, я представлял нашу встречу. Я её почти видел. Мы были довольны и улыбались друг другу. Загибая пальцы, я высчитал, что прошло две недели, как меня отправили в лагерь. Неужели они сами не заскучали?
  
   Вдруг я заметил, что дорога исчезла.
   Я оторопело пялился назад и не видел дорожного полотна. Земля, поросшая травой, уносилась прочь из-под колёс грузовика, что выступал моей ладьёй Харона.
   Чудеснее всего, что мы до сих пор не врезались ни в одно дерево, коих тут не перечесть. И лес густел с каждым метром.
   Крепко ухватившись за борт, я выпрямился. Голова оказалась над кабиной. Теперь стоило всмотреться вперёд, в поисках дороги, которая так загадочно исчезала. Но впереди петляла лишь земля, поросшая травой. И ни единого признака колеи. Мы ехали по дремучему лесу, а деревья сами расступались, чтобы пропустить грузовик. Не то, чтобы они торопливо отскакивали с нашего пути. Просто их не оказывалось впереди. Всякий раз путь волшебным образом расчищался.
   Но вот впереди показалось витиеватое сооружение, не собирающееся уступать дорогу набирающему скорость грузовику.
   Странно знакомое.
   Когда я понял, что это такое, то чуть не заплакал от бессилия.
   Но позвольте, грузовик всё время ехал вперёд. Только вперёд. Как впереди нас могло оказаться ЭТО?
   Я, конечно, понимаю, что Земля круглая, но всё же...
   Машина резко затормозила, и меня вышвырнуло из кузова.
   Словно ядро из пушки.
   Я летел, суматошно размахивая руками, прямо под арку, над которой золотыми буквами сверкала знакомая до боли надпись "One Way Ticket". В самом начале аллеи с пирамидальными тополями топтался медвежонок, смешно размахивая передними лапами. И с головой у него творились нехорошие дела.
  

Глава 18

Недобрая встреча

  
   Тут что-то больно врезалось в плечо, и мир с открытыми воротами погас. Через мгновение я осознал себя, трясущимся в кузове, борт которого в плечо и ударил. Не было никакого лагеря. Не было дороги на север. Я ехал навстречу свободе. А мир вокруг был солнечным и несказанно приветливым.
   Ощущение праздника ласкало душу тёплыми волнами.
   Нервное напряжение и тряска внезапно убаюкали меня снова, и остаток пути я безмятежно проспал, проснувшись только, когда машина резко затормозила перед красным сигналом светофора на оживлённой улице.
   Знакомой улицы!
   Отсюда до моего дома каких-то три квартала.
   Но лучше всего то, что меня окружал огромный город. Миллионный город. Где на виду у всех просто не получится хватануть мальчишку и попытаться его утилизировать.
   Побег удался.
   И таинственный Яг-Морт, и бесстрастный Ефим Павлович, и бригада вожатых -- все они остались в далёкой дали искривлённой реальности утилизационных лагерей.
   Кто бы знал, какая волна счастливого освобождения нахлынула на меня! Так просыпаешься после кошмара, когда зловещие чудища исчезают, а ты оказываешься в привычном и безопасном мире. Вокруг тебя стены твоей квартиры, и никто тебя тут не обидит.
  
   У следующего светофора я выпрыгнул из грузовика. Так и не понял, знал ли водитель, что вёз бесплатного пассажира. Но грузовик унёсся вдаль. Никто не выскочил из кабины и не помчался за мной. Впрочем, выскочи правитель грузовика в погоню, ему бы не удалось меня поймать. Я летел на крыльях свободы, ускользнув от почти неминуемой смерти.
   Единственный из всех.
   Тот, кто сумел купить билет обратно, угодив в "One Way Ticket", откуда не существует пути назад.
   А если там ещё оставались наши? Те пацаны, кого пока не успели утилизировать.
   Что же делать теперь? Я абсолютно не представлял.
   В голове пульсировала пустота счастья и восторга, наполняемая мелкими щекочущими иголочками. Иголочки не давали рождаться мыслям и планам. Ну так и что? Я просто вернусь домой. А уж там...
   Я не знал, что будет там. Возможно, мы с отцом и матерью пойдём в полицию.
   Вдруг отряды быстрого реагирования успеют спасти оставшихся? И тогда ворота Осеннего Угла падут. И даже искривлённая реальность не спрячет лесное чудище, которое увело Лёньку. Лёньку, которого я не смог спасти. Но, может, ещё не поздно? Может, отряды даже в глухой чаще отыщут злой огонёк костра и пристрелят Яг-Морта, а Лёньку освободят из плена? Я буду упрашивать, чтобы отряды отправились туда как можно скорее.
  
   Я не успел домой.
   Мы столкнулись у крайнего подъезда.
   Отец с мамой шли к границе двора. Со светлыми и веселыми лицами они спешили куда-то. У них явно планы на этот вечер. И торопливый темп шагов показывал, что планы эти никто нарушать не собирается.
   Мне даже стало немного жаль, что вечер у них получится не таким. И вместо чудесного места, куда они так спешили, придётся идти в полицию. Но только так можно спасти оставшихся в лагере. Если там ещё кто-то избежал утилизации.
   Мы чуть не налетели друг на друга.
   Я улыбался беспечно и восхитительно, празднуя встречу невольно расползающимися от радости губами. Стоило пережить все ужасы лагеря, чтобы понять, как это здорово -- вернуться домой.
   Я улыбался. Они нет.
   Веселье как-то разом схлынуло с их лиц. Лица превратились в бледные наряжённые маски, будто перед ними стоял не я, а незваный гость. Быть может, даже с того света.
   -- Ты почему не в лагере? -- сдавленно спросил батяня.
   -- Ха, в лагере, -- я взметнул головой, и ворвавшийся во двор ветер растрепал мои волосы, но я даже не подумал их поправлять.
   В лагере? Сейчас вы услышите ТАКОЕ!
   -- Ты должен быть в лагере, -- холодно добавила мать. -- Зачем же ты сбежал?
   Они не смотрели на меня. Они буравили взглядом друг друга, а я выпал из их внимания, будто превратился в табуретку, комод или ещё какой-нибудь ненужный предмет мебели, волей случая оказавшийся на улице. И два взгляда будто бы переговаривались, что делать с мебелью. Куда теперь её: обратно в квартиру или уж на свалку.
   -- Там невозможно... -- начал я, но мне не дали говорить.
   Они одновременно повернулись. По лицам было видно, что моё появление праздником не стало. Ну да ладно уж. Простите, что сбил вам все планы. Вы главное поймите, я жив! Живой я! Задержись я там, не увидели бы вы меня больше. Никогда бы не увидели.
   -- Тебе надо вернуться, -- голоса прозвучали одновременно.
   Так в оркестре есть первая скрипка, а есть вторая скрипка. Но иногда они играют вместе.
   -- Вернуться? -- я весело растопырил глаза. -- В лагерь?
   Они же ничего, ничего, совсем ничегошеньки не понимали. И не давали мне рассказать.
   -- Не-мед-лен-но, -- так звучали молоты, бьющие по наковальне.
   -- Да там же... -- снова начал я, и снова никто не удосужился меня услышать.
   -- А если он не захочет? -- внезапно спросила Она Его.
   Он только пожал плечами.
   И они взглянули на меня. Взгляд их был печальным, расстроенным, раздосадованным, напряжённым. И каким-то пустым.
   Я смотрел на них и чувствовал, как между нами выстраивалась прозрачная стена. Не стеклянная, нет. Такая, как над заборами Осеннего Угла. Кинь камень: не прошибёт, отскочит обратно.
   "Они знали, что лагерь утилизационный", -- кольнула холодная иголочка догадки.
   Но этому верить не хотелось. Не могли меня отправить в место, откуда не возвращаются.
   Или могли?
   А если не могли, почему ведут себя столь странно?
   Я был для них словно оживший мертвец. Как в фильмах про зомби. Оживёт такой. Не соображает ещё, кто он теперь. И бегом к своим. А те-то понимают. Те-то видят, кто к ним явился. И на лицах их такое брезгливое недоумение, как нам ЭТО удалить. Немедленно и безвозвратно.
   И чтобы не чувствовать себя мёртвым уродом, я развернулся. Я изо всех сил рванул. Я унёсся за угол. Я не мог остановиться. Я бежал долго-долго. Я обнаружил себя в незнакомом дворе. Кругом шумела привычная жизнь.
   Вот только я из неё выпал.
   Но я не мог. Просто не мог в это поверить!
  
   Почему-то вспомнилась большая детская книжка Эммы Мошковской, где была сказка о жирафе и гиппопотаме. И много-много стихотворений, среди которых одно особенное. Давно забытое, но сейчас остро прорезавшееся из глубин памяти. Прорвавшееся наверх и вырвавшее что-то важное, отчего невыносимо саднило внутри.
  
   Я маму мою обидел,
   Теперь никогда-никогда
   Из дому вместе не выйдем,
   Не сходим с ней никуда.
  
   Она в окно не помашет,
   И я ей не помашу,
   Она ничего не расскажет,
   И я ей не расскажу...
  
   Возьму я мешок за плечи,
   Я хлеба кусок найду,
   Найду я палку покрепче,
   Уйду я, уйду в тайгу!
  
   Но если ребёнок может в мыслях из дома сбежать и отказаться от родителей, то как родители могут отказаться от ребёнка? Ведь так не бывает! К тому же стихотворение заканчивалось очень даже замечательно.
  
   И вот будет вечер зимний,
   И вот пройдёт много лет,
   И вот в самолёт реактивный
   Мама возьмёт билет.
  
   И в день моего рожденья
   Тот самолёт прилетит,
   И выйдет оттуда мама,
   И мама меня простит.
  
   А вышло не как в книге. Я никуда сбегать не собирался, но вытянул скорбный билет. Правда, не на самолёт, а в лагерь. А самолёт не прилетит. И никто из него не выйдет. И простить не получится. Прощения остались в другом мире. В прошлом, которое не вернуть.
   Мне словно открывались те грани мира, которые я раньше не видел.
   Или предпочитал не замечать.
   Осенью на дачах остаётся несметное количество собак и котов. Они полноправные члены семьи здесь, на свежем воздухе, в полупоходных условиях. Они верные друзья. И даже любимцы. Но в городской квартире для них места нет. Они путаются под ногами. Их надо кормить. Их надо выгуливать. И в душе такого "хозяина" внезапно, как мертвенное сияние лампы холодного освещения, разгорается догадка: ЭТО будет мешать. ЭТО лучше оставить здесь. Кто-то просто уезжает, оставив неприкаянного зверя в пустом дворе, чтобы голод умертвил неприспособленное добывать пищу создание. Кто-то благородно везёт непригодившегося любимца ветеринару, чтобы тот безболезненно усыпил ничего не подозревающую тварюгу. У каждого свой способ удалить помеху, мешающую покою и благополучию.
   Утилизировать.
   Где грань между зверем и человеком? И если можно выбросить зверя на улицу, кто мешает проделать то же самое и с ребёнком. Нет, если ребёнок маленький, его сдают в детский дом. Как сдают в приют кошек и собак те, кто не может оставить, но и не в состоянии больше о них заботиться.
   А если ребёнок большой? Сдают ли таких в детские дома? Что делают с детьми, когда они не совсем уже дети, но совсем ещё не взрослые?
   И это не милый котёнок или игривый щенок, а вполне себе развитая личность, не терпящая давления и контроля. Личность, способная, в случае чего, и молотком засветить.
   Я вот, сжимая молоток, считал себя в тот миг несправедливо обиженным созданием, на помощь которому немедленно должны явиться все силы небесные. И защитить. И разъяснить родакам, что так, как они, не поступают. Но кем я был для Них в ту секунду, когда рука готовилась метнуть молоток?
   Если игривый щенок превращается в бешеную собаку, его не выбрасывают на улицу. Его в обязательном порядке везут к ветеринару.
   На усыпление. На утилизацию.
   Цепочка рассуждений подобралась к последнему звену. Молоток, который я не бросил, всё равно превратил меня в бешеного пса: опасное неконтролируемое создание, которое уже не понимает просьбы и не исполняет приказы.
   Теперь я видел причины, по которым в лагерь отправили всех остальных. Молотки там были ни при чём. Но каждый из неведомых мне родителей нашёл твёрдое обоснование, за что следует удалить отпрыска с места постоянного проживания. Навсегда.
  
   Стемнело. И стало ещё неуютнее. Я сидел в своём дворе, но в самом нелюбимом месте -- у мусорных баков, куда меня вечно отправляли выносить ведро. И с каждым разом я делал это всё неохотнее. Неужели близился день, когда я отказался бы выбрасывать мусор? Неужели, Они твёрдо знали, что этот день обязательно наступит? Что близок он, этот день. И надо как-то его предотвратить.
   Ведь когда-то я мог сказать: "Да не пойду!" А потом уставиться на них нахальными глазищами: ну, и что вы со мной сделаете теперь? Я вот считаю, что больше никогда не пойду с ведром на свалку.
   Но теперь я сидел возле мусорки без всякого ведра.
   Вместе со всеми пацанами я подсмеивался над Крысем, подбирающим хлам на помойке. А теперь сам оказался на его месте. Сижу, ховаюсь меж мусорных баков. А в желудке бурчит, будто я целиком проглотил бульдозер. Неужто я, как отвратный бомжара, полезу в мусорный бак за объедками? Мне твёрдо казалось: этому не бывать. Я должен что-то придумать. Что-то должно образоваться в моей жизни. Из тупика должен быть выход. Впрочем, если это Осенний Угол, то выход из него не слишком обрадует того, перед кем он откроется.
   Я прятался в своём дворе. И из щели, меж баком и оградой взирал на свой дом. Ограду делали из листов металла, успевших порядком покрыться ржавым налётом. Неведомый силач в незапамятные времена отогнул угол среднего листа. Я пялился в треугольную дыру, словно стражник затерянной во тьме крепости. На чёрном полотне стены загорались яркие квадраты окон. В конце августа вечера уже темны и прохладны. Я мёрз, но не уходил.
   Глаза неотрывно смотрели на окно квартиры. Моей квартиры. За стеклом горел тёплый жёлтый свет. Там было уютно и согревающее. Казалось невероятно странным, что я сижу на мусорке, а не могу подняться и полноправно шагать домой, как это делал год назад. И даже месяц. Только и год назад, и месяц назад меня там ждали. Или мне это только казалось? Может, молоток послужил лишь последней каплей.
   Но нельзя же так!
   Впустите! Мы договоримся! Да хотите, я буду каждый день делать полную уборку в квартире. Да хотите, я всю субботу буду бегать, даже летать по магазинам, только скажите. Но нельзя же так, когда вы там, а я тут в темноте и одиночестве, среди отвратительных запахов.
   Внезапно мне показалось, что я и сейчас сплю. Что я всё себе выдумал. Что запутал себя самого. Что ни с кем не встречался после побега. Что сейчас встану и пойду домой! И меня там радостно встретят.
   Я поверил. Но не успел сделать и шагу.
  
   В проёме между домами показалась долговязая фигура. Человек шагал уверенно. И шагал он к моему подъезду. Хуже всего, что он был мне знаком. Я немедленно опознал Виталь Андреича -- вожатого старшего отряда. Ничего-то ещё не закончилось. Те, кто проплатил утилизацию, оповестили ответственных лиц: что-то пошло не так. И Виталь Андреич, как ответственное лицо, прибыл для исправления ситуации. Они ждали, что я вернусь домой. Они знали, что мне некуда идти. Они верили, я вернусь, чтобы попытаться договориться.
   Но можно ли договориться, если утилизация оплачена?
   Несмотря на холодный вечер, я взмок от волнения.
   Я уже не сидел, а стоял, облокотившись на неприветливый угол бака. Сквозь рубаху просачивался холод металла. Бесцельно я заглянул внутрь. И замер.
  
   Я увидел очень знакомые вещи. Рисунки, которые когда-то пришпиливал на стену. Там были танки, рвущиеся через колючую проволоку, и самолёты, сбрасывающие парашютистов над городом. Длинный-длинный мост, а под ним плывут катера. Луна, и к ней летит космический корабль с трёхцветным российским флагом. На любой выставке эти рисунки засмеяли бы и дали последнее место. Но я не собирался тащить их на выставки. В мире имелся хотя бы один человек, которому они милы и дороги без всяких призов. А всё потому, что их рисовал я.
   Среди надорванных изрисованных листов виднелась россыпь пластилиновых человечков. Конечно, лепкой я давно не занимался. Но рука не поднималась выкидывать проверенных сражениями бойцов, которыми я разыгрывал бесконечные баталии. У каждого человечка имелось оружие -- обломанный зубчик от расчёски. Были серые зубчики и были голубые. Были длинные золотистые и были короткие красного цвета. Воин, ноги которого вылеплены из кусочка синего цвета, а верхняя часть представляла смесь белого с красным, в руке сжимал зубец цвета молочного шоколада. Мне нравился этот воин. Он всегда был командиром. И он всегда вёл свой отряд на добрые дела. Я видел в нём себя. Я вместе с ним получал раны и плавился на абажуре лампы, когда его захватывали в плен безжалостные враги. Я даже вылепил ему девушку из белого-белого пластилина. Он всегда спасал её от любых врагов и опасностей. А я не смог спасти ни человечков из пластилина, ни Лёньку. Да и Машуня. Спасена ли она? Или нам с Лёнькой просто выгодно было считать исход таинственных шариков золотистого цвета освобождением пленниц "Спящей красавицы"?
   Нет-нет, она точно спасена! Только тогда наши приключения не напрасны.
   Я отвёл взор от опрокинутого, безвольного валявшегося пластилинового отряда. Нет, ребята. Сегодня наша армия повержена. Будем считать вас геройски павшими. Но командир ещё жив. И ему ещё хочется сражаться. Взгляд проскользнул по стопке тетрадок, раскрывшихся веером. По дневнику, на котором крупными печатными, но всё равно кривоватыми буквами темнела надпись "СЕКРЕТНО. ЧИТАТЬ ЗАПРЕЩЕНО". Когда я внёс туда последнюю запись? Уже и не помню. Но хранил. Там были частички меня: мысли, заметки, рисунки, наклейки, почеркушки гелевыми ручками. Ручки, кстати, валялись тут же. Далее высилась тряпичная гора, в которой я угадал весь свой осенне-зимний гардероб. На полосатой шапке поблёскивали значки, которые я выменивал в школе на поделки из цветной проволоки. И моток проволоки лежал здесь же, как свернувшийся в шар, изрядно полысевший, но готовый к обороне ёжик. Всё, к чему я приложил руку, уже выбросили. Оно дожидалось окончательной утилизации. Оставался лишь я сам. Теперь меня не жарило, а знобило.
  
   Выбросили это не сегодня. Одежда успела пропитаться сыростью. Она была затхлой и липкой на ощупь. Не хотелось её касаться. Она уже умерла. А я пока оставался в живых. Поэтому подцепил кончиками пальцев мокрые джинсы и осторожно вытянул их наружу.
   "Шарились ли они по карманам?" -- отвечать стоило не словом, а делом, и я, дрожа от волнения, полез в маленький кармашек джинсов. Они называются часовыми, такие кармашки, хоть в них уже никто не носит часы. Да и часы сейчас мало кто носит. Легче глянуть на экран мобилы, чем таскать на запястье тяжесть. Спрашиваете, мне-то зачем нужен этот карман? Просто перед поездкой я заныкал туда две тысячи. Практически все мои капиталы. Брать в лагерь казалось немыслимым -- упрут. Но и дома на видном месте оставлять не годилось: могли потратить на семейные нужды.
   Сердце сжалось.
   Да пусть бы потратили!
   Да я бы простил их сто тысяч раз!
   Да это ж ерунда, две тысячные бумажки.
   Но сейчас всё вывернулось наоборот. Пальцы сжимали две непотраченные купюры. А те, кто мог их потратить, сейчас ждали меня за сверкающим окном в компании бравого утилизатора Виталь Андреича, который знал, как поступить со мной по возвращении.
   Вот только возвращаться я не собирался. По крайней мере, в одиночку.
  
   Глаза слезились от волнения. Поэтому я не разглядел ни единой буковки на бордовом квадрате вывески у входа в райотдел полиции. Едва сдвинув тяжёлую дверь, окованную листами металла, неприметным мышонком я юркнул внутрь и тут же упёрся в массивную будку, отгороженную от меня стеклом и решёткой. За стеклом виднелся силуэт мужчины в тёмной форме. Лицо бледное, узкое, неприветливое.
   -- Куда? -- резкий голос заставил меня остановиться. -- Чего тут забыл, а?
   -- Я это... Мне надо... -- голова мигом опустела, и по ней словно загуляли прохладные сквозняки. -- Меня домой не пускают.
   Силуэт качнулся и исчез. Лязгнула дверь. Я снова увидел бледнолицего, только уже в полный рост. Я вытянулся. Замер по стойке смирно.
   -- Почему не пускают? -- в его голосе преобладали холодные и жёсткие нотки, будто кто-то там, внутри его головы, сосредоточенно молотил по клавишам невидимого металлофона.
   -- Не знаю, -- испуганно выдохнул я.
   И в самом деле, я не мог точно и чётко назвать ни одной причины, по которой меня уже вычеркнули из мира живых. И, наверное, скоро вычеркнут из списков жильцов пока ещё моего дома.
   Он шагнул ко мне. И я вдруг обрадовался, что мы вместе пойдём домой. И там он спросит. Обязательно спросит. Такой, как он, точно знает, какие правильные вопросы надо задать ИМ. Язык почему-то даже мысленно отказывался назвать ИХ родичами.
   Всё следующее произошло в одно мгновение. Левой рукой он легонько, как пёрышко, откинул тяжёлую дверь, а правой, крепко вывернув ворот моей рубахи, ловко выставил меня на крыльцо. Движение было мастерски отработанным. Судя по всему, оно применялось неоднократно.
   -- Пшёл отсюда, малец! -- прошипел он, наливаясь недовольством. -- И чтоб я больше тебя тут не видывал!
   Дверь, злобно лязгнув, захлопнулась. И я не решился открыть её снова.
   Вечерело. И вокруг не было никакой зловещей тайги, где прятались таинственные и непонятные лесные люди, ведомые таинственным и непонятным лесным владыкой, имя которого я не хотел произносить даже мысленно.
   Вокруг тебя город, где живёт миллион человек. Таких же, как ты. Но, по сути дела, сейчас я в полном и беспросветном одиночестве. В жизни этого миллиона места для меня нет.
  
   Оказывается, я на самом деле представлял собой не более чем домашнего мальчика. Только у этого мальчика больше нету дома.
   Весело сверкали огоньки кафе. Туда я не пошёл. Две тысячи там остались бы легко. А что дальше? Нет-нет, полезнее зайти в светлое нутро огромного сетевого магазина.
   Покупки обошлись в четыреста рублей. Ножом Большого Башки я нарезал колбасу тоненькими кружками, потом принялся за сыр, отщипывая от него лезвием тонюсенькие покрывальца, которые мог бы унести ветер. После я разделал на ломти ещё тёплый кирпичик хлеба и вгрызся в его мякоть, попутно ощущая колбасные и сырные оттенки вкуса. Живём!
   Погода тёплая. Пошатаемся по городу, а заночевать можно и на вокзале.
   Но что дальше?
   Паспорта нет. И нет вообще никаких документов.
   Да и вокзал... Там я быстро примелькаюсь.
   Но хуже даже не это. Хуже ощущение, что я превращаюсь в бомжа. В создание, на которое я всегда посматривал с чувством омерзительного презрения. Теперь надо отыскивать теплотрассу и где-то в её пределах обустраивать убежище. Питаться, как истинный панк, со свалки.
   Но дальше? Дальше-то что?
   И можно ли спокойно жить, зная, что придёт следующее лето. И "One Way Ticket" снова распахнёт ворота. Ведь смены закончились только на этот сезон. Зачем закрывать этот страшный лагерь, если каждое лето туда есть кого присылать. И ведь находятся. И ведь присылают. И будут присылать!
   Можно ли жить спокойно, зная об этом лагере?
   Наверное, да. Наверное, придёт момент, и что-то внутри меня согласится с тем, что поделать ничего нельзя. Кто меня выслушает? Кто поверит? Кто закроет "One Way Ticket"? Некому его закрывать.
   Но его мог закрыть я!
   Ведь помню же, что в сарае у столовой хранятся канистры с бензином. Но я не хотел полагаться на случай. По закону подлости, если я вернусь с пустыми руками, в гараже обязательно не окажется ни грамма горючей жидкости. А если оставшиеся полторы тысячи с мелочью потратить на горючку и на билет? Впрочем, наверняка можно попробовать добраться до тех мест автостопом.
  
   "В жизни всегда есть место подвигу, -- подумал я. -- Но в этот момент всегда хочется оказаться в другом месте".
   Беда в том, что других мест жизнь не припасла. Я не мог отсидеться в тёплой и уютной квартире. Наверное, я мог поселиться на свалке. Но что-то мальчишеское, протестующее, огненное и непокорное отвергало саму возможность начать бомжарское существование.
   Имелось только одно место, где я мог оставаться самим собой. Ван Вэй Тикет. Но само возвращение туда уже представляло подвиг.
  

Глава 19

Билет в один конец

  
   В звёздных россыпях я отыскал искорку рыжего цвета. Всегда ли мерцала она там, незамечаемая до сегодняшнего вечера? Или прибыла на небеса в ту ночь, когда я чувствовал рядом крепкое плечо верного Лёньки? Неважно! Никто не мешал мне верить, что это Машуня смотрит на меня с небес.
   А если это она и есть?
   Тогда будущая пьеса состояла уже из двух актов. И если мой персонаж побеждал "One Way Ticket", то вторым действием ему предлагалось навестить "Sleeping Beauty". Снизойдёт ли Машуня с небес к сдержавшему обещанию герою? И что будет дальше, если она решит остаться в недосягаемых высотах?
   Но это "дальше" мне всё равно казалось гораздо привлекательнее, чем "дальше", в котором лишь теплотрасса да свалка.
  
   Почему-то печальнее всего было прощаться с телефоном. Я словно терял нить, связывающую с цивилизацией. Да что нить... Канат терял! Цепь нерушимую! Мост во вселенную знаний. Случись чего, а мне и глянуть негде, что в таких случаях умные люди предпринимают. Барыга на рынке внимательно осмотрел аппарат, погладил кончиком ногтя каждую приметную царапину и предложил две сотни. Я возмущённо потянул "Соньку" обратно. "Так ведь без документов", -- ощерился он. "Не ворованный, -- обиделся я. -- Зарядка-то вот! С ней же продаю". "Не родная зарядка", -- заметил барыга, но пальцы его удерживали аппарат, не давали забрать его. Я вдруг понял, что не уступлю вещицу, с которой почти что сросся, за позорные две сотни. Что сейчас уйду и лучше в Каму закину. Пусть там лежит, рыб удивляет, чем барыга этот слюнями изойдёт, что смартфон, который десятки тысячных стоит, он за две сотни у лоха выцепил. И барыга, видно, почуял мою упёртость. Сошлись на тысяче.
  
   Оказалось, что на север, почти до границы края, ходит рейсовый автобус. Мне хватило на билет, на канистру бензина и на шикарный хавчик. Проблемы начались после прибытия на автовокзал. За входной дверью очередь всасывалась в рамку металлоискателя. Слева от него сидел мордатый охранник. Над охранником висел щит с информацией о запрещённом грузе. В его левом верхнем углу нарисовали мою канистру, перечёркнутую жирным крестом.
   Судьба словно советовала мне не встревать. Но я уже зашёл так далеко, что готов был идти наперекор судьбе.
   Канистру следовало упаковать. Но чем? Обернёшь кульком из непрозрачного целлофана, так всё равно зазвенит в рамке. Поднимется толстый дядя, поманит пальчиком, ну-ка, сюда иди, что там в мешке твоём попрятано?
   Горбясь под тяжестью обстоятельств, я шатался близ вокзала, пока не увидел его! К мусорному баку прислонился чемодан. В другое время я и в сторону ту не глянул бы. Но вчерашний день, проведённый на мусорке, как-то примирил меня с мыслью, что и в таких местах могут встретиться полезные вещи. На юга с таким чемоданом никто не поедет. По пластику кремового цвета проехался маркер, нарисовав окно с Т-образной рамой и старинную дверь с завитушками. Рисовал явно ребёнок. И окно, и дверь выполнили единственной линией, прямота которой оставляла желать лучшего. Но для кого-то, наверное, этот рисунок был лучшим в мире! Пока его не выкинули на свалку.
   Когда-то, давным-давно, мне читали книжку о нарисованном человечке. Человечек жил в нарисованном мире. И у него там был нарисованный дом. А вокруг простирался нарисованный мир, изобилующий всяческими чудесами. Главным героем книжки был, впрочем, обычный мальчуган. И звали его, кажется, тоже Димкой. Тому Димке довелось побывать в нарисованном мире, чтобы убедиться, что тот нарисован плохо. А потом, вместе с нарисованным человечком, учиться рисованию, чтобы исправить нарисованный мир, сделать его красивым, похожим на настоящий.
   Но меня всегда увлекали первые главы. Я хотел прогуляться по нарисованному миру. И, возможно, даже остаться там. Стать своим, нарисованным.
   Может, поэтому мой взор не пропустил чемодан, потому что он выглядел фрагментом того притягательного книжного мира. Уютного и вполне безопасного.
   Мира, куда хотелось ускользнуть.
   Нарисованным человечком в нарисованный дом.
   Появись сейчас передо мной волшебник, я прошепчу ему на ухо своё суматошное желание. А после, став плоским, возьмусь за нарисованную ручку и войду в этот чемодан, как в дом, чтобы обнаружить внутри уютный нарисованный мир.
   Вот только настоящие волшебники не ходят по настоящим свалкам, на одну из которых занесло меня. И всё же я несказанно обрадовался разрисованному чемодану. Он не мог превратиться в дом и укрыть меня за своими стенами.
   Но он мог выручить меня здесь, в реальном мире.
   Я присел, словно хотел погладить выброшенного на улицу щенка, и ласково откинул крышку дома-чемодана. Моя канистрочка явно вписывалась в его габариты! Защёлкнув оба замка, я ухватил канистрино убежище за удобную ручку и прикинул, как оно? Оно оказалось очень удобно. Я весело шагал к автовокзалу. Настроение резко скакнуло ввысь, словно меня пригласили посетить курорты далёких стран, а не ввязываться в непонятки с инфернальными сущностями. Теперь я был не смущающимся пацаном с подозрительным кульком, а бывалым туристом с чемоданом. Как-нибудь просочусь через рамку. На ходу я рифмовал строчки и складывал их четверостишиями, хотя зачитывать их было некому.
  
   Свой дом давно ношу с собой.
   Со мной всегда его порог.
   И крыша с длинною трубой,
   Откуда ласковый дымок.
  
   Пускай вокруг шумит вокзал,
   Рисунка раскрываю дверь,
   Вхожу в большой и тёплый Зал,
   Куда не проползёт метель.
  
   Мне дом любимый Богом дан.
   Он рядом, близко в день любой.
   Незрячий скажет: "Чемодан".
   А зрячий в дверь войдёт со мной.
  
   Лихо взлетев по ступенькам, я шёл к металлоискателю, как заправский пассажир, привыкший к дальним странствиям. Если прислушаться, то можно расслышать, как булькал бензин в канистре. Приняв бесстрашный вид, я шагнул в проём металлоискателя.
   Ну, конечно же, он мерзко зазвонил. Я покрылся холодным потом, но охранник лениво смотрел куда-то мимо. Подкашиваясь от страха, ноги вынесли меня внутрь автовокзала. А рамка позванивала и позванивала. И я увидел, что багаж каждого пассажира металлоискателю чем-то казался подозрительным. Но, главное, он не казался подозрительным охраннику.
   Я сидел в прохладном зале ожидания на деревянном сиденье, зажевав сначала пирожок с картошкой, а потом гамбургер с тонкой безвкусной котлетиной. Глаза лениво разглядывали пассажиров. Кто-то спал. Кто-то ёрзал. Кто-то уткнулся в газету. Здесь не было постоянности. Здесь всё перетекало и менялось. Прибывали автобусы, и какие-то кресла пустели. Но их тут же занимали пассажиры, ожидающие следующих рейсов. В блаженном ничегонеделаньи я следил за табло, где вспыхивали маршруты населённых пунктов и время отправления. Внутри то покалывало беспокойство, то разливалась грусть. С одной стороны, никуда не хотелось ехать: век бы сидел в этом зале в ожидании чего-то важного. С другой стороны, почему-то хотелось закончить всё побыстрее. Шагнуть куда-то, пусть даже этот шаг будет последним.
  
   Когда я поднимался по ступенькам в автобус, то вслушивался в плеск бензина, который не мог скрыть и чемодан. Иногда казалось, что плеск этот слышен и в Америке. Я думал, водитель тормознёт меня и отправит обратно. Но он лишь забрал билет и неопределённо махнул головой куда-то вглубь автобуса. У этого водилы не было столь цепкого взгляда, каким обладал тот, что вёз нас в "Ван Вэй Тикет". Для этого водилы после факта оплаты я перестал существовать. Как жаль, что для кого-то я перестал существовать намного раньше.
  
   Когда-то мне довелось читать о ночных поездах, в которые садятся те, кому надо прибыть к месту назначения ранним утром. Оказалось, существуют и ночные автобусы. Садишься в такой за час до полуночи, и он везёт тебя сквозь темноту в блистающее утро. Ну, или пасмурное. В общем, как получится. Пассажиров набралось на треть салона. Большинство сразу сонно свесили голову, утонув в дрёме. Завтра им предстоял деятельный день, и стоило выспаться. Мне же совершеннейше не спалось.
   Я думал о Лёньке. И о давнишней сказке, которую читал, когда ещё не ходил в школу. Сказке о маленькой русалочке. Я помнил, как мне объясняли, что Андерсен показал прекрасное создание, не имеющее человеческой души. Жаждущее эту душу обрести, но скованное морем. И маленькая русалочка, единственная из всех, отважилась оборвать всё, чтобы стать человеком, чтобы обрести душу. Мне не нравилась эта сказка. Я протестовал, ведь всё должно закончиться не так. Должен появиться мудрый волшебник и разъяснить непонятливому принцу, кто же на самом деле вытащил его из погибельной пучины. Да я был готов взять кинжал из рук русалочки и проткнуть недогадливое сердце, чтобы добрая безмолвная красавица снова могла вернуться на глубину. Чтобы она жила!
   А мне объяснили, что на самом деле мечта русалочки осуществилась. Она тянулась за бессмертной душой и, превратившись в пену, улетела к незримым дочерям воздуха, которые трёхсотлетним служением могут заработать эту душу. Я не слушал объяснений. Во мне кипела ярость против столь очевидной несправедливости. Русалочке должны вручить душу незамедлительно. И принца тоже! Иначе зачем она, эта сказка? Я заперся в негодовании, как в крепости.
   А этой ночью крепостные ворота открылись.
   Я вспоминал Лёньку. Фраза "Ещё год или два, укачу на другой конец страны. На Дальний Восток. Там тайга -- во!" позвякивала неутихающим колокольчиком. Лёнька рвался в лес. Лёнька мечтал стать его частицей. И открытые врата в мир неведомого воспринимались нами по-разному. Для меня Лёньку вырвали из мира живых. Но как он видел этот шаг за ворота? Неужели для него это был шаг к мечте? Большой шаг. Может, даже последний. Бросок в мечту, которую мне никогда не осмыслить.
  
   На этот раз я занял место поближе к кабине, поэтому слышал, как водила путешествует по новостным каналам: "За прошлый год в полиции зарегистрировано 1165 заявлений о безвестном исчезновении граждан, местонахождение 957 человек было установлено. 13 человек из них стали жертвами преступников. 208 человек до сих пор числятся не разысканными -- население небольшой пятиэтажки. Многих не могут найти по пятнадцать лет и более. Тех, кто "ушел и не вернулся", можно разделить на несколько групп. Больше половины разыскиваемых -- несовершеннолетние. Подростки покидают дом из-за конфликтов с родителями или друзьями; по нескольку раз убегают дети из неблагополучных семей. Беглецы, как правило, отправляются в путешествия либо отсиживаются у знакомых -- там их и находят..."
   "Или не находят, -- подумалось мне. -- Просто кому-то покупают билет в утилизационный лагерь. И, оказавшись там, он уже ничего не сможет изменить".
   Новости водителю надоели, и он переключился на музыку. Включился ударник, запульсировал ритм-компьютер. И где-то среди ударов и пульсаций пробудились переливы щемяще грустной мелодии, которую подхватил голос с печальными нотками.
  
   It's just that if I try
   Never give it up
   If I try
   Holding on to you
   Won't you tell me not to worry
   If I try
   Never give it up
   If I try
   Would I lie to you?
  
   Нельзя сказать, что из меня вышел бы классный переводчик. Но в тот вечер всё воспринималось очень остро и отчётливо, поэтому я не только понимал каждое слово, но и проживал его. Мне казалось, неведомые силы специально выбрали песню. Зловещая "One Way Ticket" осталась позади. Теперь уже навсегда. И то, что я снова ехал в лагерь с тем же страшным названием, ничего особенного не значило. Меня словно впустили на следующий этап, где звучали совершенно другие песни. "Всего лишь если я попробую" сразу соединялось "Я никогда не сдамся". А дальше перед глазами вставала рыжая звезда, и звучало "Скажи мне, чтоб я не волновался". И снова повторялось "Если я попробую, я никогда не сдамся". И в конце нежно и надрывно, но как-то очень уверенно ставилась финальная точка "Если я попробую, стал бы лгать тебе?"
   И я снова видел в тёмном небе ласковую, отчаянно-рыжую звёздочку.
   Я ведь уже пробую. Без всяких "если". Я меняю всё прямо сейчас. Меняю что-то важное для себя и для всего мира в целом. Песня затихала, но я ещё различал слова и даже складывал их в предложения, хотя уже терял смысл, не умея переводить, да и не желая никакого перевода.
  
   Outside-mapping the stars
   Diamond girls are playing cheap guitars
  
   Мне нравилось выражение "Diamond girls". И сердце нежно трепетало от слова "stars". Я смотрел за оконное стекло на ещё светлое небо, где проклёвывались искорки первых звёзд, и выискивал среди них рыжую.
   Незаметно я уснул и словно провалился сквозь оконное стекло прямо в тёмные небеса. Звёзды мягкими пушистыми шариками мерцали рядом. Протяни руку и дотронешься. Но я отчего-то побаивался случайным прикосновением нанести вред звезде. Сбросить её на землю. Где-то внизу тянулись бриллиантовые дороги, на которых никого не видать. Сбоку сверкали алмазные мосты, но непонятно, какие берега они соединяли. Средь прозрачных опор слышались голоса дочерей воздуха, которые звали меня к себе. И было в этом мире хорошо и привольно.
   Кто-то осторожно встряхнул плечо. Разлепив глаза, я увидел склонившегося водителя. Автобус стоял. Это означало, что мы прибыли в точку, где синий дорожный указатель обозначал расстояние до города в двести восемьдесят километров.
  
   Хорошо, что в пункт назначения я прибыл ранним утром. Представив, как вхожу в опустевший лагерь впотьмах, я покрылся холодными мурашками. А теперь небо стремительно светлело, хотя до восхода было ещё не близко. Я печально улыбнулся, опознав кусты, где когда-то прятался страшила -- копия Яг-Морта, призывник леса из прошлых утилизаций. Сейчас кусты пустовали.
   Теперь я бы не испугался того страшилы.
   И я смело свернул на лесную дорогу -- единственный путь, который стоило пройти до конца.
   Я вдруг понял, что мало верил в свои силы. Но ведь все, кто оказывался со мной рядом, были слабее. Он и Она, кого я недавно звал родителями, оказались слабее. Почуяв мою силу и не зная, как с ней справиться, передали меня тем, кто справиться мог: команде утилизации. Но и те оказались слабаками. Смена закончилась, а я продолжал жить. И не в их силах теперь что-то изменить. Ни Сан Саныч, ни Ефим Палыч не смогли со мной справиться. Они тоже не были воинами. Они выжидали, что всё закончится само собой. А оно не закончилось. И здесь я оказался сильнее. Там, в автобусе, я боялся Большого Башки. Он мог легко забороть меня. Но тоже не стал связываться. Он был сильным, но выбрал неправильный вариант: броситься в последний бой. А надо было отступить со мной в город. Пусть ему бы тоже не обрадовались. Зато сейчас мы бы сражались вместе. И Лёнька... Яг-Морт выбрал его, не меня. Но ведь он тоже сдался. Тоже принял участь лесного духа. Я понимал, что Лёньке так было легче. Что чем-то ему тот выбор казался правильным. Но для меня мой друг словно оставил какой-то важный пост. Ведь не пойди он за ворота с лесными людьми, сейчас ехали бы мы в "Ван Вэй Тикет" вдвоём. А так я шёл биться в полном одиночестве.
   И всё же зачем мне при таком раскладе бояться того, кто за воротами? Того, кто обеспечивает "Ван Вэй Тикет" быстро заканчивающимися сменами? Того, кто смотрит за лагерем? Меня охватило странное радостное возбуждение. Я-то считал взрослых сильными, а оказалось, что ошибался. Но, может, нет силы и в том, кто прячется в искривлённой реальности?
   Мне дико, отчаянно захотелось проверить это. И если я проверю, то лагерь закроется. Не будет силы, обеспечивающей его существование. И Сан Санычи с Виталь Андреичами окажутся не у дел.
   Чувство оглушающей уверенности переполняло меня. Лесной дух протянется тенью сквозь пламя, которое я разожгу. И путеводная звезда рыжего цвета проведёт меня по призрачному мосту. Последнему мосту, который закроет путь в наш мир и мне, и тому, чьё имя называть не хотелось.
   А, собственно говоря, почему?
   Ничьё имя не сильнее меня в эти минуты. И даже то, что звучало "Яг-Морт".
   Путь Яг-Морт не меня избрал для встречи. Сейчас это значило ничтожно мало. Я избираю его для встречи с собой. Я назначаю себя Избранным! Кто против?
   Мне никто не ответил, а молчание -- знак согласия.
  
   И тут я увидел фигуру, стоящую на лесной дороге. Закрывшую мне путь.
   Не сказать, что я поседел, но всё же сжался от ужаса.
   Будто уже проиграл.
   Будто сейчас меня безжалостно утилизируют.
   И только потом увидел, что это никакой не лохматик.
   Тонкие ножки удерживали вязанку, из верхнего края которой, будто из плеч, свисали руки-ветки. И два чёрных круглых глаза. Он рассматривал меня так, словно видел впервые. Тогда как я его сразу узнал. Лешачок Вэрса из избушки в три угла.
   -- Есть хорошее предложение, -- сказал он, доставая откуда-то из поросшей листьями боковины шикарнейшую мобилу.
   То был Ulysse Nardin Chairman Diamond Edition, от созерцания которого сразу сладко заныло сердце. На тёмном экране светился серебряный циферблат с двумя массивными стрелками.
   -- Я даю тебе эту штуку, и ты откручиваешь стрелки назад, -- Вэрса мигом оценил моё волнение. -- А потом жмёшь на эту кнопку.
   Действительно, неподалёку от рифлёного штырька для перевода стрелок на блестящей боковине расположилась кнопка, похожая на маленькую металлическую таблетку. В базовой модели такая не планировалась.
   -- Сделай тринадцать оборотов назад, -- медленно пояснил лешачок. -- На тринадцатом ты покинешь ЭТО время, и увидишь ТО, где июль не добрался до середины. Кнопка запускает механизм перехода. Нажимаешь, и прошлое становится НАСТОЯЩИМ.
   -- А дальше? -- хмыкнул я, чувствуя, что перспективы неожиданно начинают греть. -- Откуда мне знать, что я снова не окажусь в лагере?
   Говорил просто так, чтобы занять время, внутренне уже соглашаясь, готовясь принять подарок. Нажать на кнопку.
   -- Зная всё, что случилось позже, ты не схватишь молоток. Ты заранее упрячешь его подальше. Тебе и мысль противна станет дотронуться до молотка. Ты будешь тихим, смирным и послушным.
   Меня била дрожь великого волнения, из-за чего слова лешего я понимал смутно. Понимал без веры. Вэрса -- создание лесное. Значит, он должен быть за Яг-Морта. Следовательно -- против меня.
   -- Мы виделись с тобой. Уже. Только для меня это было "раньше", а для тебя "позже", -- сказал я хмуро, смотря не на Вэрсу, а на мобилу. -- Ты ещё не знаешь об этом. Если бы знал, ты не сделал бы мне это предложение.
   -- Я его делаю, потому что ещё ничего не случилось. И ты не можешь знать, как оно всё пойдёт дальше. А картинка в твоей памяти ничего не значит. Здесь такие места, что сознание балует. И нет гарантии, что как раз тогда оно решило пошалить. Придумать манящую картинку, где ты -- герой непобедимый, и вложить в твою неразумную головушку.
   Он говорил много. А в памяти оставалось мало. Он звал меня согласиться. А я не понимал, с чем соглашаться. Поэтому, как мог, затягивал время.
   -- Почему послали тебя?
   -- Потому что с тем, кто меня послал, лицом к лицу можно встретиться лишь один раз. Ты в самом деле хочешь с ним повстречаться?
   "Конечно же, нет!" -- отчаянно заверещала каждая клеточка моего тела, каждый бит моего сознания. Все разом. Кроме чёртика, который, посмеиваясь, с бесстрашной ехидцей подталкивал меня вперёд.
   Вэрса печально мигнул.
   -- Лучше один раз увидеть, -- сказал он. -- Даже не увидеть. А прочувствовать. Прожить.
   Извилистые деревянные пальцы, похожие на обломанные сучки, принялись вертеть шпенёк, и я заметил, как стрелки на экране побежали обратно. Очень скоро движение так ускорилось, что они слились в неразличимый круг, будто по циферблату проносились тревожные тени. И вдруг всё замерло.
   И всё исчезло.
   И сразу появилось вновь.
   Только не было ни леса, ни лагерных ворот прямо по курсу.
   Я сидел за столом и таращился в экран компьютера, на котором раскинулась панорама моей он-лайн игрушки. Темнели развалины.
   С каким-то непередаваемым радостным ужасом я осознал, что вот-вот оттуда полетят камни и трещащие фиолетовые шары. Но я увернусь. И накажу всех, кто там прячется. Я пробью все степени защиты и даже завалю большого босса, а потом останутся две вредные верещащие ерундовины...
   С кухни донеслись голоса. Знакомые. Звонкие. Щекочуще смешные.
   И я понял, что камни и шары полетят, но я не стану уворачиваться. Потому что меня вот-вот пошлют в магазин. И я побегу. Немедленно. С невероятным энтузиазмом. С радостью высшей степени. И готов буду бегать миллион раз.
   Потому что ничего ещё не случилось.
   Потому что... я скосил глаза вправо и увидел длинную рукоять молотка, у основания захватанную грязными пальцами... молоток никуда не взметнётся.
   В этот миг я ещё не схватил его, ломая нечто непередаваемо хрупкое и важное.
   А те, на кухне... которых я снова мог с теплотой называть "папа" и "мама"... ещё не предавали меня, покупая путёвку в лагерь.
   В этот миг и мысль такая, наверное, им в голову не приходила.
   Я ещё не превратился в проблему, которую надо решать быстро и кардинально.
   Более того, я не собирался в неё превращаться.
   Там, на экране, под действием летящих камней и шаров, моё здоровье стремительно таяло. Ещё чуток, и я завалюсь, а экран покроет кровавая пелена.
   А мне всё равно, потому что я находился здесь, по эту сторону экрана, у себя дома.
   Игрушка стала ненужной, плоской, неинтересной. Вместо пыхтящего выплывающего из тумана Большого Босса я видел, как иду меж магазинских полок, складывая в корзину всё необходимое.
   Меня ещё не отправили в тот вариант будущего, но я уже мысленно был там.
   Зовите. Посылайте. Я готов. Только не покупайте мне билет в один конец. Только не становитесь такими, кто готов его купить. А я никогда-никогда не стану таким, кто способен швырнуть молоток в живого человека.
   Верьте мне!
  
   Скрипнула дверца шкафа, и оттуда вылез леший.
   Да я меньше удивился бы, если бы из монитора выломился в комнату Большой Босс.
   Не вязался пришелец чужого лесного мира с моей прежней городской жизнью.
   И мне внезапно стало грустно, потому что ничего ещё не закончилось.
   Хотя голоса на кухне звенели и звенели.
   На деревянной ладони лежал Ulysse Nardin Chairman Diamond Edition с замершими стрелками на экране. Сбоку сверкал рифлёный шпенёк для перевода стрелок. И высилась гладкая загадочная кнопка.
   -- Забирай часы, -- хрипло поторопил леший. -- Жми кнопку. Тогда ЭТО время станет ТВОИМ. Настоящим. Тем, которое сейчас.
   Я схватил мобилу, словно она собиралась исчезнуть.
   И коснулся кнопки. Не нажал, а погладил легонько, как залог, что есть он у меня -- Путь к Счастью. Но прежде хотелось узнать.
   -- Меня не отправят в лагерь? Точно-точно?
   -- Но ты же не станешь хвататься за молоток! -- удивлённо воскликнул леший.
   -- И всё останется, как прежде?! И не будет никакого лагеря, затерянного в лесу?!!!
   Леший поморщился.
   -- Лагерь никуда не денется. Просто ты, если правильно будешь себя вести, в него не попадёшь.
   -- А Лёнька? А Килька? А Жорыч и Кабанец?!
   -- Они тут причём? -- спросил леший.
   -- Я не... -- фраза началась, но тут же скомкалась и стихла.
   Пусть только меня оставят. Дайте лишь задержаться в нормальной жизни. Всё будет пучком! Я же знаю, что должно случиться. Я просто отправлюсь на место сбора. Я что-нибудь придумаю, чтобы автобус никуда не уехал. И все останутся в городе. И все будут живы.
   -- Ты, верно, думаешь, что можешь всех спасти? -- спросил гость из запределья. -- Поверь, это не так. Все, кому положено уехать, отправятся в лагерь. Однако тебе никогда не найти туда путь. Искривление будет отводить твою жизнь от любого с ним касания. Жизнь -- тёмный лес. И разве не сумею я запутать в нём все тропинки, которые сочту тебе ненужными?
   -- Я буду знать о лагере? -- вопрос прозвучал выстрелом, а следом отправился ещё один. -- Или забуду?
   -- Чистить память -- это не ко мне, -- развёл руками леший.
   -- Но как же тогда жить? Как жить, зная, что где-то исчезают люди? И ничего не делать!
   -- Живи, как все прочие. Ты даже не представляешь, о каких мерзостях известно большинству людей. Но они прекрасно живут, убедив себя, что изменить ничего невозможно.
   -- Я могу нажать на кнопку, -- качнулась моя голова. -- А ведь могу и не нажимать.
   -- И вернёшься в опустевший лагерь, -- пожал плечами леший. -- Подумай хорошенько, насколько оно тебе надо.
   А голоса на кухне продолжали божественно звенеть.
   -- Поторапливайся, -- приказал леший. -- Стрелки уже откручены. Но затягивать не надо. Есть риск пропустить контрольную точку. Мы распрощаемся, а после... Очень скоро тебя отправят в магазин.
   И мне невероятно захотелось бежать в магазин. А после вернуться. И пообедать. И помыть посуду. За всеми. И после сесть за комп и погрузиться в сеть. И, может, даже снова запустить игру и завалить Большого Босса и ту пару вредной мелочи. Ведь дальше откроется следующий уровень.
   В то же время я знал, что по первой же указуйке я выключу комп и даже перережу провод. Немедленно. Если попросят. Теперь я знаю, что могу потерять.
   "Не тормози! -- выло что-то внутри. -- Жми кнопку, мудила! Жми кнопку!!!"
   Я видел светлое будущее. День за днём. Год за годом.
   И одновременно помнил, как Лёнька резал провода в "Спящей Красавице". И как, счастливо улыбаясь, смотрел с лестницы в окно второго этажа на нечто неведомое, но невыразимо прекрасное. Лёнька, который вот сейчас ещё где-то жив. Но которого при любом раскладе уже не спасти от участи лесного духа. Ни в светлом будущем, ни в тёмном. Потому что билет ему уже куплен. И Машуня останется спать, пробуждаясь лишь на молодую Луну. Но только на мосту она теперь никого не встретит. Потому что её билет куплен задолго до моего, а вот мою покупку могут и аннулировать.
   И тогда я снял палец с кнопки. Просто, чтобы не нажать случайно. По глупому безвольному импульсу.
   Корявые деревянные пальцы вырвали Ulysse Nardin Chairman Diamond Edition из моей руки и свирепо сжали с противным болезненным хрустом пластика и металла.
   Голоса, не успевшие отправить меня в магазин, тут же стихли. И стало темно.
  
   Стволы лесных великанов высились мрачными колоннами. Тяжёлый чемодан с канистрой оттягивал руку. Впереди виднелись знакомые ворота. Я не видел, что над ними написано, но помнил наизусть каждое слово. Каждую букву со всеми её трещинками.
   Рядом никого не было. Но меж травинок неподалёку что-то чужеродно поблёскивало. То ли груда покорёженных часовых шестерёнок. То ли изувеченный корпус элитной мобилы.
   "В жизни всегда есть место подвигу, -- снова подумалось мне. -- Но в этот момент всегда хочется оказаться в другом месте". С какой-то невыносимо щемящей грустью я ощутил, что слова эти утратили прежний смысл. Меня только что отправляли в другое место. И разве кто-то заставлял возвращаться?
   Среди леса разрисованный чемодан казался таким же чужеродным, как Ulysse Nardin. Мне не хотелось брать его в лагерь. Хотелось оставить кому-то, для кого он обернётся домом. Положив чемодан, я с лязгом открыл оба замка, достал канистру, закрыл крышку обратно и бережно, словно живое создание, вынес чемодан с дороги и оставил на высоком пне.
   Он не должен сгореть вместе со мной. Это плохо, когда горят дома, в которых можно жить. Жечь надо лишь те дома, в которых умирают. Например, корпуса утилизационного лагеря.
   На всякий случай я решил открыть канистру. Чтобы не терять время потом. Вдруг там у меня его будет слишком мало. Отвернув тугую крышку, я с наслаждением учуял запах бензина. Нет-нет, я не собирался становиться токсикоманом, ловящим призрачное счастье в парах летучей жидкости. Наоборот, бензин прогонял призрачность. Он был моим оружием. Реальным оружием. Не пистолетом. Не автоматом. Не лезвием ножа. Но оружием, дарящим уверенность.
  
   "Но если даже всё получится, -- внезапно проснулся чёртик. -- Если не будет искривления реальности. Если вместо лагеря будет самый обычный лес, ты просто спроси себя об одной вещи: разве изменятся те, кто покупает билеты всем исчезающим здесь? Сожжёшь лагерь -- разве решит это их проблемы? Разве не станут они искать другой способ избавиться от балласта?"
   "Я отберу у них шанс поступить подло, -- ответил я чёртику, а, может, самому себе. -- Если лишаешь кого-то шанса совершить дурной поступок, быть может, он сумеет найти и достойный выход".
   Я абсолютно не представлял, как теперь сложится моя жизнь. Но я вполне мог расписать самое ближайшее будущее. Теперь я не трепыхался в пустоте и одиночестве. Я собирался закрыть лагерь. Закрыть так, чтобы в один конец больше никому билет не покупали.
   Возможно, я стану последним, кому достался такой билет. Потому что обратной дороги нет. Потому что я, сжигая корпуса, не забуду и о воротах в Осеннем Углу.
   Хотя нет... К воротам я пойду в первую очередь.
   "Теперь у меня есть цель, -- весело подумал я. -- Ооооо, ещё какая цель! Ни одни ворота перед ней не устоят".
   "Как жизнь? -- вспомнил я древний анекдот. -- Да как в сказке! -- А как в сказке? -- Чем дальше, тем страшнее!" Ворота отделяли наш мир людей от мира ужасно сказочного леса, куда призывает потерянных детей Яг-Морт. И обратного пути для них не существует. Но если ворот как грани между мирами не станет? Быть может, искривление реальности исчезнет. Бесследно пропадёт лес жёлтых деревьев, и на его месте восстанет обычная зелень, которой ещё жить и жить до наступления сентября.
   Которого мне, возможно, уже не увидеть.
   А если за пепелищем ворот останется жёлтый лес? Тогда я пойду в самую его чащу. И я очень надеюсь, что найду ту свирепую и лохматую гору, заправляющую искривлённой реальностью. Яг-Морта, лепящего свои подобия из детей, преданных родителями. Но больше всего я надеюсь на то, что, когда я его найду, в канистре ещё останется достаточно бензина.
  
   январь 2016 - июнь 2018
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"