Аннотация: Где проходит грань, которая отделяет человека от общества? И если она проведена, то стоит ли жить? А если стоит, то что остаётся, кроме воспоминаний о временах, когда всё было ещё так замечательно?
Dark Window
Смотритель аттракционов
- Вид спортивной лодки? - спрашивает сосед. - Восемь букв.
Дядя морщит лоб, но не издаёт не звука.
Так и хочется сказать: "Байдарка." Но я молчу, права голоса мне никто не давал.
- Академия! - громогласно заявляет сосед и вписывает слово, а потом подмигивает мне. - Слыхал, наверно, про академическую греблю, дружок?
Я смотрю в окно. По лазоревому небу катится ослепительный шар. Он не погаснет, если в кроссворд будет вписано неправильное слово. Мир не опрокинется, я не умру.
- Эй, братан, - не сдаётся сосед, - сидишь с таким видом, будто у тебя не все дома.
- Не в этой жизни, - удаётся прошипеть мне.
В этой жизни у меня все дома. Особенно я сам. Всегда дома. А в той жизни я возвращался домой только под вечер и никогда не разгадывал кроссворды.
От той жизни у меня остался мешочек. Маленький мешочек из вишнёвого бархата с вышитыми золотыми буквами "The End". Внутри тихо похрустывают мелкие крупинки песка. Мне кажется, что они жёлтые, золотистые, как и буквы. Но я никогда не развязывал мешок. И не развяжу. Пускай во всём мире для меня останется хотя бы одна добрая тайна. Поэтому вместо того, чтобы дёрнуть за шнурок, я в тысячный раз перечитываю надпись. "The End". Конец работы.
Наш аттракцион был вторым по значению. Самый главный стоял рядом. Громадина, уносящаяся ввысь, скрывающая за своими празднично расписанными стенами переплетение стальных рельс. Немудрённая техника: круглая кабинка для одного пассажира, полная темнота, стремительная скрость подъёма, бесконечное кручение и вихляние с резкими поворотами и торможениями, мгновенная остановка на самом верху, когда кабинка вырывается из бетонного плена, и оглушительное падение к подножию в кромешном мраке.
В памяти остаётся одна-единственная секунда. Тот самый миг полной неподвижности, когда вновь обретённый мир, качнувшись, замирает и разворачивается в удивительной яркости и необъяти. Кажется, это и есть та секунда, ради которой задумана вся жизнь. Может, поэтому к аттракиону тянулась нескончаемая очередь. За одну секунду люди готовы расстаться с часом, проведённом в нудном ожидании. А после главной секунды позарез хочется ещё чего-нибудь волшебного. И народ шёл к нам. Наши два аттракциона закрывались напоследок, когда праздничный поток, вытекающий из парка развлечений, уже иссякал.
- Одежда для пистолета, шесть букв, последняя "а", - и после секундной паузы озарение. - Обойма! Чего ж ей ещё!
Жгучее желание: снять с полки энциклопедию стрелкового оружия и сунуть под нос соседу. Но я только прищуриваюсь, стараясь не видеть. И не слышать.
- Да он у тебя за полгода совсем разговаривать разучился.
Дядя кивает. Кивнуть всегда легче, чем пускаться в долгие объясняловки. А я продолжаю молчать.
Странно, прошло всего полгода с того дня. Когда жизнь заполнена делами, время летит стремительно, как кабинка в аттракционе. Для выброшенных на обочину время идёт так же скоро, как поезд, загнанный в тупик. Всего полгода. И два с половиной с момента принятия закона, запрещающего убивать детей. Вне зависимости от обстоятельств.
Аттракцион, на котором мы работали, задумывался скромнее. Медленное скольжение по спирали, пока вокруг оживают подсвеченные голубым и бутылочно-зелёным развалины затерянных городов древней Индии. Шевеление опахала, трубный зов слонов, шорох падающей лианы, мимолётный взгляд блестящих глаз из под чадры, мелькнувшей между колонн изъеденного временем замка, просыпающиеся и тающие в зарослях виниловых джунглей индийские мелодии.
Моя работа заключалась в том, чтобы улыбаться. Улыбаться, улыбаться и улыбаться всю смену. А параллельно подавать руки, помогая сесть или вылезти, проверять, активизировалась ли крепёжная система, и наблюдать, чтобы никто из клиентов не оказался в той части, куда допускаются только свои люди. Там, где прикручены главные гайки. Надо всегда помнить про главные гайки, потому что на них держатся жизни людей, доверившихся тебе на время погружения в иллюзии.
Последняя улыбка, сигнал взмахом руки оператору, плавная остановка кабинок, щелчок замков. Тогда и появляется бархатный мешочек. Появляется лишь для короткого путешествия до сервисной будки, чтобы до утра упокоиться на личном крючке. Мгновенный взгляд дежурного: все мешки на месте, ряд заполнен, аттракион закрыт, беспокоиться не о чем.
Я уже видел свой ряд. Мешочек Оливии, как обычно, висел впереди всех. Затем красовался мешочек Мелани с вплетённой в шнурок красной ленточкой. Рядом приткнулся опознавательный знак Стефани. Пустыми оставались лишь два последних крючка: мой, да ещё куда-то запропастился Роман.
"Индийские виражи." Вроде бы ничего особенного. Мишура. Иллюзии. Но мы дорого платим за иллюзии, способные хотя бы на несколько минут вытеснить окружающую реальность. Наивысшую силу миражи имеют в последние минуты работы, когда сумерки опускаются к самой земле.
Тогда и появилась та троица. Пацанчики уже успели набраться и по каким-то неведомым причинам очень, очень, очень сильно обозлиться на окружающий мир. Прищуренные глаза сверлили нехорошими взглядами плавно перетекающую толпу. Но люди, опьянённые творящимся вокруг праздником, не замечали тех взглядов. А невнимание подхлётывало троицу. Злость, подогреваемая обидой, вскипала и готовилась выплеснуться. Опасность нарастала. Хотя, может, тогда мне всё это просто казалось. Может, ничего бы и не произошло. Совсем ничего, если бы троица просто покинула парк и раскокала бы от избытка чувств пару виртрин центрального проспекта. Но на пути троицы оказался аттракцион, на котором мы работали. Мой аттракцион.
Если бы я не обернулся...
Если бы дверь уже была закрыта...
"О! - сказал низенький и неказистый, скользнув взглядом по волнистым изгибам конструкции, обшитой в пластик с голубыми и фиолетовыми молниями, - Клёвая хата! Здесь и перепихнёмся." Двое разом кивнули. Возможно, им некуда было идти. Хотя скорее наоборот, им всё равно где было остаться.
"Мы за бухлом, - объявил худенький и вёрткий, - а ты, Кнопа, прошвырнись пока здесь." Он так и сказал "Кнопа" с ударением на последний слог, пока низенький оглядывал наш аттракцион. По-хозяйски оглядывал, как будто тот всегда находился в его единоличном пользовании.
Взгляд и заставил меня остановиться. Левая рука опустилась вниз, сжав бархат мешка разом вспотевшими пальцами. Крючок так и остался пустым. Я повернулся и направился к служебной кабинке, чтобы взять рацию и вызвать охрану.
- Здание военного министерства США, восемь букв, - карандаш танцует от нетерпения, сосед не дожидается наших вариантов. - Вайтхаус! О! Подходит!
По-моему, даже дяде известно, что Пентагон - далеко не Белый Дом. Дядя постукивает пальцами по столешнице в такт льющейся из колонок компа музыки и не возражает. Возразишь, сосед сразу обидится и уйдёт. Хорошие отношения следует ценить, особенно, если в твоей квартире живёт ущербное существо.
- Вайтхаус, ведь так? - в белых квадратиках возникают буквы, а сосед смотрит на меня.
Он не ждёт возражений. Я индифферентно пожимаю плечами.
- Вот ведь, - хмурится сосед. - Сидит, да не вмешивается. И откуда только такие берутся?
Я молчу. Раньше я всегда завидовал героям, которым до всего есть дело, которые впрягаются в любую ситуёвину и каждый день находят место подвигу. Теперь я завидую тем, кто умеет не вмешиваться. Кто ловко обходит все гнилые ситуации, кто отворачивается, не замечает. Кто умеет выкидывать из головы все досадные инциденты, забывать неприятности и чувствовать себя героем, не совершая подвигов.
Возможно, подвиги и не потребовались бы, если б понятие "Прошвырнуться" Кнопа не понимал по-своему. Танцующим шагом он поднимался по лестнице, ведущей к центральной части парка. А потом он, распахнув куртку, извлёк нечто длинное и сверкающее кровавыми отблесками. Прохожие продолжали игноррировать Кнопу, что немеряно задевало его гордую личность. Нам никогда не понять всю глубину чужой обиды, толкающей на непредсказуемые, порой необъяснимые поступки.
Кнопа тряхнул штуковиной, как саблей, и выставил её вбок, подсекая прохожих. У тех включился глубинный инстинкт самосохранения, и они принялись огибать центр возможного происшествия. Нахмуренное лицо Кнопы разгладилось и просветлело. Он уже чувтвовал себя центром, и это чувство ежесекундно находило в себе подтверждение. Мир заметил Кнопу, но не в той степени, в которой ему бы это хотелось. Ему требовалось уже не только внимание, ему срочно нужен был поступок, столкновение, мгновенная, но внушительная победа. Для кого-то достаточно просто воспарить над миром. Для других единственная стоящая секунда заключается в том, чтобы почувствовать себя крутым. Пусть даже в самом низу. Императоры подворотен. Феи из бара. Королевы разбитых бутылок. Кнопа искренне искал того, кто не станет уворачиваться. Этим человеком оказался я.
- Нож с толстым, коротким лезвием, - сосед входит в раж и тут же вписывает "Резак".
Моё мнение - финка, но моё мнение никому не интересно. Даже мне. Куда больше меня интересует, а что произошло бы, окажись в руках Кнопы обыкновенная финка. Тогда любой охранник справился бы с ним простейшим приёмом. Но такие, как Кнопа, не выносят примитивизмов. Им подавай новое, модное, современное. Я ведь так и не узнал, как называется тот странный металлический предмет, то превращающийся в веер, то стреляющий остроотточенными клинками.
Таких, как Кнопа, в какой-то момент достаёт находиться перед экраном телевизора. Руки так и чешутся попробовать себя в режиссёрском дебюте чего-то яркого, масштабного, будоражащего заснувшую душу. Поджечь бензоколонку, скажем. Или взорвать кинотеатр. Или сделать пару выстрелов из снайперской винтовки по движущимся мишеням. А потом ловко сбежать обратно, чтобы наблюдать вершащееся на экране с замиранием души: "Это сделал Я!!!"
Сверкающая полоса бросилась под ноги. Я неловко подпрыгнул, будто уворачиваясь, но каблук звонко долбанул по блестящему, спружинившему лезвию, раскрывшемуся веером на много-много узеньких клинков. Моё суматошное действие выбило из металлической шеренги трёх бойцов, которые, звеня, поскакали по ступенькам. Губы Кнопы скривились, но я уже прошествовал мимо. Сохраняя на лице маску ледяного спокойствия, внутренне я сжался, ссутулился, ожидая гневного слова или резкого неотвратимого удара. Танцующий топоток, тем временем, уносился вверх. Пронесло? Можно уходить с гордо поднятой головой? Как бы не так! Через несколько минут он вернётся, как вернутся и два его друга, чтобы заночевать в глубинах аттракциона. Моего аттракциона! Внешне к утру ничего не изменится. Просто на одной из колонн появится похабное слово, а в глубинах развалин куча дерьма. Может ли считаться загадкой тот мир, в котором скрыта куча дерьма? Но даже не столько страшен мир, потерявший тайну. Могла быть скручена одна из главных гаек. Так, из любопытства. И не прикручена обратно. Потому что в лом.
У подножия лестницы я обернулся. Кнопа стоял на вершине. Солнце плавилось у него в глазах. Клинки сверкали малиновыми переливами. Взгляд у Кнопы оценивающе скользил по лестнице, будто бы пересчитывая людей. Так смотрят маршалы на будущее поле сражения и на своих воинов, делая приблизительные прикидки, сколько из них упокоятся на этих просторах. Затем рука плавно взметнула веер над головой, крутнанула его и отпустила. Рой металлических шершней, со свистом рассекая воздух, врезался в праздничные толпы. Не знаю, стояла ли главная гайка в мыслях у Кнопы, но если стояла, то нетерпение не позволило ему дожидаться запуска аттракционов.
- Вид комнатной собачки?
- Такса? - успел предположить дядя.
- Не подходит, - торжествующе изрёк отгадчик. - Семь букв.
- Тогда не знаю, - хмыкнул дядя.
- Значит, овчарка, - и карандаш заплясал по газете.
Я открыл было рот, чтобы сказать "болонка", но передумал и закрыл обратно.
Сосед истолковал сей жест иначе.
- Тормозной, - сказал он, кивнув в мою сторону.
Я не спорил. Я видел, как люди действуют быстро и слаженно, но это уже никого не спасает. Ведь охрана тогда появилась почти мгновенно.
Охрана оцепила Кнопу кольцом, но близко никто не совался. Всё понятно: семья, дети, хорошая работа. Всё это можно было потерять от одного удара, от одного случайного укола. Таких, как Кнопа не берут в рукопашную. Их снимают издали прицельным выстрелом. Но никто не стрелял. По судебным нормам Кнопа был самым настоящим ребёнком. Глазки поблёскивали, руки дрожали от радостного напряжения, сквозь кривоватые зубы с присвистыванием вырывался воздух. Возможно, мне это только казалось. Стоял я далеко, и слышать не мог. Хотя, когда Кнопа заговорил, то слышал каждое слово.
- Ну, - коротко начал пацанчик, - кто первый?
Лезвие плавно покачивалось. Блики заходящего солнца красиво перебегали по металлической полосе. Кто-то из охраны сбивчиво предлагал ему сдаться. Но Кнопа не слышал. Он был героем этого уходящего дня. А, как известно, герои не сдаются. Никогда. Кнопа ждал, когда охрана расступится и пропустит его. Просто пропустит к выходу, потому что стрелять нельзя.
Вперёд выдвинулся молодой парень. Тоже из охраны. От других его отличал лишь воронёный ствол пистолета. Палец лежал на спусковом крючке. Если провести гипотетический луч от чёрного отверстия, то он упёрся бы в грудь, прикрытую выцветшей рубахой, выглядывающей из под растёгнутой Кнопиной куртяхи.
Кольцо позади нарушителя медленно разомкнулось. Никто не верил в выстрел. Выстрел означал собой отклонение от нормы, плевок поперёк всех правил. И меньше всего опасался выстрела сам Кнопа.
- Э, - скривился он. - Убери пушку, санёк. Я-то помру, а тебе всю жизнь воли не видать. Ага?
Ствол не отклонился на миллиметр.
- Да не пугай, - Кнопина губа презрительно поджалась к носу. - Не выстрелишь, это факт. Чего ты мне на хер сделаешь, санёк? Тебе ж хуже и станет. Нельзя тебе, не положено, козёл хренов.
В крутых фильмах на помощь обычным людям непременно являлся специалист с бледным лицом и непроницаемыми чёрными очками, извлекая из под полы спецвинтовку и заранее подготовленную лицензию. В реальной жизни оформление лицензии на отстрел занимало не менее недели. Иначе стрелять нельзя. Ни при каких обстоятельствах.
Через день журналисты рвали волосы на головах от того, что их не оказалось там. Единственный снимок сделал блистательную карьеру счастливчику из районной малотиражки. Он был удивительно красивый тогда - Кнопа. Высокий. Светловолосый. Кудрявый. Как главный киношный герой из тех, что всегда уверены в себе. Уверенные в себе люди всегда красивы. Не верите? Взгляните на старые фотографии полярников или космонавтов.
Потом скажут - мальчик не ведал, что творил. Потом скажут, мальчик ошибался. Потом скажут, мальчик не понимал. О мёртвых либо хорошо, либо ничего. А молчать было нельзя. Поэтому вся грязь валилась на тех, кто остался. Состояние аффекта, то, сё. А не надо понимать много. Кнопе достаточно было знать, что сейчас он находится в полной и исключительной безопасности.
Он просто зашагал вперёд. Разомкнувшееся кольцо качнулось и поплыло вслед за ним. Охранник с пистолетом остался на месте. Рука с лезвие взметнулась к плечу. Сверкнуло остриё, готовое метнуться вперёд. Но не успело.
Выстрелов никто не слышал. Пистолеты охраны были не из тех, что привлекают внимание. Просто на бледной синеве сатина расплылись бурые пятна. Вот теперь Кнопа перестал понимать. Он уже не догонял. Он уже выпадывал из жизни, влекомый подогнувшимися ногами на бетонные зубцы лесницы.
- Взять, - бесстрастно проронил старший охраны. Его голова качнулась не в сторону Кнопы. Кивок указал на того, чьи руки продолжали сжимать сделавшее своё дело оружие. Пальцы двух охранников кольцами опоясали предплечья. Кто-то ловким движением отобрал пистолет. Выстреливший не сопротивлялся. Он покорно позволил себя увести бывшим товарищам. Теперь уже только бывшим.
- Знакомство жениха и его родственников с невестой, - сосед почесал плечо и выдал крепкое словцо, но вписывать его не стал.
На душе стало пакостно. Матерные слова звучат одинаково хоть из пасти закоренелого уголовника, хоть из уст добропорядочного гражданина.
Люди любят чернуху. Люди готовы замазать самый светлый поступок клейким дёгтем, чтобы ругать, обвинять и делать сокрушительные выводы. Люди уже ненавидели того, кто осмелился выстрелить в ребёнка. Люди потянулись за охранниками, за арестованным, за носилками, на которых покоилось мёртвое тело. Лестница почти опустела.
Шоу должно продолжаться. В парке аттракионов находилась огромная куча народа, не подозревающего о том, что произошло. Вернувшиеся принадлежали к их числу. Парочка неторопливо огибала мой аттракион, высматривая Кнопу и о чём-то тихо договариваясь.
- Лады, - донеслось до меня. - Лезем. Подождём в нутрях. Пока крутанем чего-нибудь. Вот смеху-то будет.
И мне опять привиделась главная гайка.
Они направились к проёму дверей, так никем и незапертых. Где-то далеко на нашей линейке, видимо, висели уже все бархатные мешочки. Кроме моего. Значит, действовать предстояло мне. Вызывать охрану бесполезно. Я не хотел никого подставлять. Только бы удалось добежать до дверей первым.
Задумка получилась. Теперь между остановившейся парочкой и раскрытыми дверями стоял я. Но парочка не остановилась, лишь спутала шаг. Наверное, запыхавшийся хилячок на пару лет старше их не представлял опасности. По крайней мере, до секунды, когда они увидели то, что пряталось в моих руках. А там скрывалось одно из лезвий Кнопиного веера. Полоса металла с тупыми гранями, лишь скошенный срез заточен на славу. Парочка недобро усмехнулась. Они знали, убивать нельзя. Значит, я только пугаю. Значит, следует отодвинуть меня в сторону, дать пинка на прощанье и шагать по намеченному пути. Главная гайка стояла у меня перед глазами. Уже бесполезная и ненужная, лежащая в масляной пыли. А где-то наверху поблёскивала сизая резьба ничем неприкрытого винта.
Рука низенького коснулась моей груди и моментально скрутила штопором футболку. Взгляд остекленелых немигающих глаз ощупывал моё лицо. Изо рта шёл поганый запах какой-то неудобоваримой смеси. Вторая рука медленно поехала назад, размахиваясь для удара.
Решение пришло сразу. Оно не было ни лучшим, ни совершенным, ни правильным. Оно было единственным, которое я знал на ту секунду. Короткий качок вперёд. Выпад. И косой срез с всхлипом ушёл в глаз неказистого коротышки. Этот умер сразу. Просто сел на бетонные плиты, а потом завалился на бок. Наверное, лезвие пробило мозг. Я думал, второй убежит, увидев, что правила изменились. Но он аж почернел от злости. Шёл его день, а тут какой-то хер портил все планы. А ещё ему очень не понравилось, что этот мудило проделал с его друганом. Глаза хищно блеснули. Загнанная в угол мышь давно вошла в поговорку, а попробуйте справиться с оказавшимся в углу тигром. Я не сравниваю его с пантерами, чтобы не оскорблять род огромных чёрных кошек, но бился вертлявый не хуже.
- Эй, - растопыренная пятерня покачивалась перед моими глазами. - Самая высокая вершина в Пиренеях. Не помнишь?
Я не отреагировал. Меня не было в душной квартире. Меня овевал ветер, пронизывающий аллеи парка, а душу продирал холодок воспоминаний, уводящих в отключку.
Я не помню, как оно всё происходило. Помню лишь, что мне удалось черкнуть остриём по его горлу. Но он не умер. Просто улыбок стало две. Одна на лице - нагловатая, с щербатыми зубами. Другая на шее - неправильная и от того ещё более страшная, с выплывающими странными пузырями. Потом мне скажут, что я вогнал свой штырь прямо ему в глотку. Потом мне скажут, что у меня были сломаны два ребра и раздроблены четыре пальца на левой руке. Я не помню. Только удивляюсь, что изувеченная рука так и не выпустила бархатный мешочек с золотой надписью.
Когда ещё жил мой почтовый ящик, в один из понедельников туда свалилась странная мессага. Кто-то неизвестный писал, что я без всяких сомнений был прав: иным образом переступивших черту не остановить. Переступившие любят гуманизм, потому что именно он дарует им безнаказанность и позволяет творить любые пакости. Правило, которое я нарушил, - не догма, и человечество только тогда совершает скачок на новый виток спирали, когда кто-то шагнёт поперёк стереотипов.
Я мигом накатал ответ, но он вернулся с пометкой "попытка отправить письмо по несуществующему адресу". А потом и от почты отключили. Живущему на социальную помощь следует искать работу, а не тратить время на бесполезную болтовню.
Удивляюсь, что меня оправдали, хотя ни слова не сказали про главную гайку. Говорят, что охраннику повезло меньше. Но я не считаю, что мне повезло. Клеймо сталось навсегда. Клеймо человека, убившего ребёнка. Говорят также, что депрессуха - это просто болезнь, которая лечится. Я пытаюсь верить, послушно глотаю таблетки, хожу на приём к психологам. Вот только стараюсь ходить как можно реже, чтобы не чувствовать эти презрительно-оценивающие взгляды, пытающиеся разглядеть потаённые срезы души. Вся социалка как раз уходит на лечение. А работать не получается. Человеку, который убивал, вряд ли достанется хорошая работа. Человеку, который убил ребёнка, работу не предложат. Никогда. Вот так.
- Ну что, соплячок, согласен?
- Не-е-ет, - срежеща зубами, вступаю я.
- Че-его-о? - тянет сосед. - Ты там чего-то сказал? Ты там чего-то знаешь?
- Знаю, - упрямо твержу я. Начало положено, и я не собираюсь останавливаться.
- Да что может знать тот, кто убил ребёнка?
Запрещённый приёмчик. Я корчусь на полу, разевая рот, словно рыба, выброшенная на берег. Только я не рыба. Я кричу на всю квартиру, на весь город, на всю вселенную. Когда теряешь близкого человека, то хочется вопить до разрыва барабанных перепонок. Кто знает, как хочется вопить, когда теряешь весь мир? Я знаю. Говорят, нервишки пошаливают. Говорят, это тоже лечится. Я верю, но ничего поделать с собой не могу.
Я кричу, только крик мой неслышен, беззвучен. Звуки - это раздражение дяди, недовольство соседей, коварные вопросы тех, кому положено меня опекать. Никто не рад людям, создающим проблемы. Особенно, если постоянно приходится жить рядом.
Дядя жалостливо смотрит на меня, как на побитую собаку. Сосед смотрит обиженно, ему не дали договорить, пообщаться. А теперь общаться неохота. Общение, когда на полу дёргается нервный субъект, не доставляет эстетического наслаждения. Сосед вытирает потные руки об огромные штанины и неторопливо направляется к двери, закипая негодованием.
- Ну не думал, - раздаётся его бас из коридора, - не думал, что он у тебя такой. Казалось бы, кормят, одевают, заботятся... Сиди, да радуйся, слушай, что люди умные говорят. Слушай, да не высовывайся, раз не положено. Ребятёнка-то заделал... Так нет ведь... Ни терпения, ни уважения.
Дядя молчит. Спорить нельзя. Спорить - значит, сосед перестанет приходить. Все соседи перестанут. Все, с кем можно общаться, будут проходить мимо. А со мной нельзя, ничего умного я уже не скажу. По определению. Сосед, покашливая, уходит. Щёлкает язычок замка. Дядя не возвращается. Дядя уходит на кухню и начинает там чем-то греметь. Он недоволен, но терпит. Я удивляюсь, насколько велика степень дядиного терпения.
По телу проходят последние судороги. Приходит успокоение. Плавно текут несколько блаженных минут, когда можно ничего не делать и ни о чём не думать. Переворачиваюсь на спину и смотрю в белый-белый потолок. Смотрю сквозь него, потому что успел прокатиться на главном аттракионе и теперь вижу ту, единственную секунду, когда кабинка вырывается из темноты. Мир целиком твой, не надо ни слова в защиту или оправдание. Рука продолжает сжимать бархатный мешочек, а пальцы в тысячный раз проглаживают потускневшую золотистую надпись.