Вильмс Дмитрий Викторович : другие произведения.

Цитаты-6/опыт чтения/

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 1.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Чистая реклама

  ЦИТАТЫ-6 /ОПЫТ ЧТЕНИЯ/
  
  Граев:
   ЛИЦОМ К СТЕНЕ (ГЛАВА 8)
   Вдруг за стеной мы услышали приглушенный стон. Мы оба обратились в слух. За стеной занимались любовью. Шум оттуда становился все громче и громче. Они или забыли, что мы в соседней комнате, или, наоборот, стремились к тому, чтобы мы их слышали. Я забрался под трусики Полины и ввел кончики пальцев в ее пизду, раздвинув мягкие волосатые половинки, там было влажно и горячо. Желание переполняло меня, но я не торопился. Я гладил коленом по голым ногам Полины, по ее гладким голым ногам, потом раздвинул коленом ее ноги. Она податливо раздвинула их еще шире. Рука Полины погладила сквозь трусы мои разбухшие яйца, мой выгнувшийся член. Нам хотелось, чтобы они нас тоже услышали, когда мы займемся любовью. Задыхаясь от желания, я вытащил руку из ее пизды, чтобы стянуть с нее трусики. Извиваясь всем телом она приподнялась, помогая мне. Потом стянула трусы с меня. Рывком я перенес на нее свое тело, откинув в сторону одеяло; мой член дрожал в нетерпении; я покачал им в засасывающей пустоте и, торопясь ощутить сопротивление плоти, ввел головку резко, безошибочно, не прибегая к помощи рук; Полина раскрыла губы и выдавила из себя стон. Мне показалось, что она сделала это намеренно громко. За стенкой сразу стало тише. Точно они поняли только сейчас, что были слышны нам все время. Закусив нижнюю губу, она вскрикнула еще раз - сладострастно, похотливо, еще громче, чем в первый раз. Наши дыхания сплелись, мы застонали вместе, не таясь, таким безудержным стало вдруг наплывшее на нас наслаждение. И тут же из-за стены раздался ответный стон. Он был также громок, как наш. Он рос на глазах. Там почти кричали. В какой-то момент мы стали двигаться с ними в одном ритме. Наслаждение казалось вдесятеро острее. Вдруг скрипнула дверь, из коридора в комнату упал низкий луч света. Мы с Полиной повернули голову в сторону скрипнувшей двери. За время нашей возни одеяло свалилось на пол; мы так и продолжали лежать, полностью голые, не прикрытые даже одеялом - я поверх Полины; в комнату беззвучно вошли Денис и Маша, тоже голые, сияющие в полумраке, держась за руки. Мы лежали у стенки, рядом было место; не говоря ни слова, Денис с Машей присели на постель рядом с нами и стали целоваться у нас на глазах, клонясь все ниже. Денис лег на Машино тело своим телом, ее колени раздвинулись, ее голое горячее колено коснулось моего потного бедра. Прикосновение было обжигающе сладостным. Они трахались на наших глазах. Прямо на наших глазах. И ждали, что мы будем делать то же. Маша со стоном повернула голову, и наши глаза встретились. В зрачках Маши было счастье и сладострастье, таким я не видел еще ее лица; ее губы были полуоткрыты, там блестели мелкие зубы. Я отвел взгляд и посмотрел в лицо Полины: она смотрела на Дениса. И Денис, повернув голову, смотрел на нее. Ноги Полины поднялись еще выше, все тело выгнулось под Денисом, пятки ее маленьких ножек легли ему на плечи, прямо напротив моего лица. Я же изводил и себя, и Машу сумасшедшими ударами. Она стонала еще громче, чем тогда, за стеной. Ее ладонь была плотно прижата к бедру Дениса. Странно, что я не чувствовал никакой ревности. Это я точно запомнил. Когда Денис стал трахать Полину, а я ввел свой член в Машу, это возбудило меня так, словно я впервые увидел свою жену раздетой; Оказалось, что четыре тела способны доставить друг другу куда большее наслаждение, чем только два. Мы чувствовали себя просто животными. Похотливыми животными. Я вспомнил слова деда: армия предателей. Да, мы все рождены для предательства. Какое это наслаждение - предавать, изменять, и делать это открыто! Но больше всех я любил Полину, мою Полину, мою девочку, мою жену. Она трахалась как кошка, встав на колени, изгибая поясницу, выставив задницу, как шлюха-порнозвезда. Денис шлепал своим хуем по ее ягодицам, потом, прикусив губу, проталкивал головку внутрь ее пизды. Полина оборачивалась к нему. Они смеялись, обволакивая друг друга взглядом. Маша целовала Полину, гладила ее волосы, они целовались как лесбиянки, взасос. Полина стонала, тянула ко мне руки и умоляла о чем-то, обезумев от непрестанного кончания. Я подносил свой хуй к ее рту, и она жадно заглатывала его, вместе со ртом распахивая глаза. Мой хуй был весь в ее теплой слюне. Маша вставала сзади Дениса и задумчиво гладила ему спину, ягодицы, грудь, а он задыхался, захлебывался экстазом, вколачивая свой хуй в Полину, закатывая глаза. Полина чуть не плакала, смеясь, с моим хуем во рту, я мял руками ее грудки, ее зубы царапали мой хуй. Мы измазались в сперме и поте, мы были все еще живы, невыносимо живы, и спешили коснуться друг друга, где только можно. Я сжимал в своих объятьях Полину, а вслед за тем отдавал ее пьяным Денису и Маше, и они трахались втроем, а я смотрел на них как будто со стороны, а потом подходил и нырял в сплетение наших тел. Утром мы уехали домой и бросились в постель. Но едва закрыв глаза, я вспомнил, как Полина кончала этой ночью, отдаваясь Денису. И искаженное лицо Маши я вспомнил тоже. И красоту бледного лица Дениса. Я открыл глаза и повернулся к Полине. Она смотрела на меня тоже, наверное, уже давно, почти в упор. -Ты не жалеешь? - спросила она. -Нет, а ты? Она покачала головой. -Наверное, даже лучше, что все произошло именно так. Лучше так, чем изменять друг другу тайно. Из ее пизды текло так, словно она прошла через взвод солдат. Она стонала, помогая мне. Возбуждение снова переполняло меня. Мы трахались как дорвавшиеся друг до друга кобель и сучка.
   -Ты любишь Машу? - спросил я. -Ты же знаешь всю нашу историю. Да, я люблю ее. Не больше, впрочем, чем помидоры, чем дохлую кошку, чем тебя. Тебя сейчас я люблю больше. Он расхохотался и хлопнул меня по колену.
   Я стал замечать, что ее суждения часто пошлы, мелки, так ответила бы почти всякая женщина. Но она редко подвергала сказанное сомнению, в отличие от меня. Иногда мне казалось, что наша близость чисто телесная, а не душевная. Каждый человек бредет по границе между своим внешним миром и миром внутренним. Что же тогда - встреча двух людей? Лихорадочное конструирование общего мира. Что обычно выходит? Наспех сколоченные декорации внешнего мира и унылый пейзаж мира внутреннего. Попадая в орбиту этого искусственного общего всем людям мира, мы так и привыкаем к нему. Только секс разрывает на время эту унылую пелену, но потом люди привыкают и к сексу. Может быть, потому, что я был истощен после очередных бурных выходных, меня одолевали эти серо-сырые мысли. Иногда во время разговоров с Денисом мне казалось, что еще один поворот какого-то ключа, и я проникну за нарисованные нами декорации, иногда это казалось таким близким что я начинал дрожать. Меня буквально охватывало возбуждение, предчувствие какого-то самого главного момента. Но - следующий миг - и все исчезало. А Денис словно и не замечал этого... Иногда мне казалось, что он - дьявол, иногда я думал, что он протягивает мне руку, а я отталкиваю ее. Все чаще на меня накатывало недоумение перед своим внутренним миром. Меня поражала его изменчивость, геология духа и души. Сдвиги платформ, выбросы магматической лавы - таков человек. Там, где был когда-то, давным-давно, материк духа, теперь океан, там, где громоздились горы - ныне пролив, на дне которого воспоминания-ракушки, причудливые кораллы полузабытых впечатлений. Останки затонувших, гниющих кораблей с застывшими реями. Таков человек. Мысли, чувства, впечатления, - все это чудовищные силы, изменяющие твою планету из года в год. Прочитанная книга - удар кометы. Нечаянная встреча землетрясение. И никуда не уйти от факта кристаллизации привычек и назойливых обстоятельств в острые иглы сталактитов, которые будут царапать тебя изо дня в день, изо дня в день, и так до конца. Волны случайной музыки, подтачивающие твои берега. Старение твоего портрета в картине зеркала. И - тревожный, сумасшедший бег вокруг неведомого, жуткого, как вытаращенный глаз, Солнца, внезапные прорывы сквозь солнечные вихри озарений. И - прыжок из облака света в ужас черного хаоса, который всегда вокруг...
   Мы ездили с Полиной за границу: в Египет, на Канары, в Шри-Ланку. Полина была в восторге и привозила отовсюду ворох фотографий. Я же через несколько дней после перелета уставал от новых мест; возбужденные переменой климата, мы обычно бурно отдавались любви по ночам, а днем я бывал вял и ленив, и роскошные пейзажи едва задевали мои чувства. Пирамиды, вырастающие из песков Египта, горные дороги Тенерифе, бело-желтый песок, омываемый Индийским океаном - мы увидели все это; но всегда возвращались домой, в призрачный город-мечту, застывший на границе двух миров. Молчаливый город-камень, зачатый в горластой и рыхлой домостройной Руси. Часто, глядя на Полину, я поражался, почему она не ощущает этого ужаса жизни, который все чаще накатывал на меня? Вот она пришивает пуговицу к рубашке, ее ровные зубы прикусили нитку. Она смотрит на меня и улыбается мне. Потому что она видит в моих глазах любовь. И я тоже улыбаюсь ей, потому что вижу в ее глазах неведение.
   Я-то думал, что это групповой секс, а, оказывается, пол-Калифорнии занимается этим, и для этого в Америке придумано специальное слово. Совместное занятие сексом семейными парами - вот что такое свинг. Занятие сексом вшестером оказалось еще более острым, чем вчетвером. Мы пили вино и занимались сексом всю ночь и даже с утра не могли прерваться; я смотрел, как загорелый, накаченный мужчина брал мою Полину, но я чувствовал только нежность к ней и к той миниатюрной брюнетке - жене культуриста с крошечной татуировкой на плече - которая в этот момент, укончавшись, ласково гладила мягкой ладонью мои пустые выбритые и опущенные яйца, прижавшись щекой к моему бедру...
   -Боже, какие у тебя глаза! - говорила не один раз Полина, вглядываясь в мои зрачки. -Какие? -Глубокие. Темные. Горящие. Ты и вправду так любишь меня? Даже Денис вряд ли любил Машу в половину того, как я люблю Полину. Люди быстро устают от любви, от горячки чувств.
   В ноябре Денис, когда Маши не было в офисе, объявил нам с Полиной, что в связи с катастрофическим положением дел, он нас увольняет. Мы поверить не могли. Но Денис остался непреклонен. Подумав, мы пришли к выводу, что он был прав, так сказать, с экономической точки зрения. В первых числах января нам домой позвонил один из наших старых клиентов и принялся орать в трубку так, что мембрана разом раскалилась, а барабанные перепонки у меня чуть не полопались. Он требовал, чтобы мы вернули деньги. Какие деньги? Он вопил так, что ничего нельзя было понять. От воплей он перешел к угрозам. Я попросил объяснить, чего он от нас хочет. Выяснилось, что перед самым Рождеством Денис собрал деньги со всех тех клиентов, которые, несмотря на кризис, решили все же отдохнуть за границей. После чего исчез - со всеми деньгами. Маша - вместе с ним. Я объяснил, что мы уже несколько месяцев не работаем в фирме. Клиент орал, требуя, чтобы мы в течение трех дней нашли Дениса и Машу. Это "в течение трех дней" меня почему-то испугало. Я повторял и повторял, что мы уже не работаем в фирме и ничем не можем ему помочь, еле отвязался от него. Но потом пошли звонки других клиентов, некоторые так же орали, так же угрожали разобраться с нами, требовали от нас деньги, другие говорили с нами спокойно, холодно - и неизвестно еще с кем разговаривать было страшней. Потом нас вызвал к себе на дачу показаний следователь, и мы давали показания. От него мы узнали, что в середине декабря Денис с Машей срочно продали свою квартиру. Денис все продумал перед тем, как исчезнуть. Вся эта история продолжалась месяца полтора. Следователь, похоже, не слишком нам верил, когда мы разводили руками, клиенты - тем более. Обещали, что с нами скоро разберутся "мальчики", сыпались одно за другим. Мы жили одним днем, ожидая самого худшего, радуясь перед сном, что сегодня остались живы. Мне до сих пор кажется чудом, что в результате нас не тронули. Кажется, они все поняли, что мы не имеем к этому делу никакого отношения. А Денис с Машей так и исчезли бесследно, словно растворились в бескрайнем, солнечном, пестром мире. На некоторое время эта история нас здорово сплотила. Мы по-прежнему плыли на волнах привычных циклов: месячные Полины, отупения после бурного секса, постепенное заполнение пустоты новым желанием, начало притяжения после охлаждения, бросок тел друг к другу - и новый спад чувств, усталось и уныние. Я однажды понял, что устал и от Полины. Я по-прежнему верил, что люблю ее, но в наших чувствах теперь было больше привычки, чем остроты ощущений. Выходит, началось нисхождение вниз. Полина работала целыми днями, но получала мало. Она стала ворчать, вообще переход от обеспеченной и легкомысленной жизни к внезапной необходимости выживать, борясь за существование, оказался тяжелым. Восемь, иногда больше, часов работы в одном помещении за фиксированную зарплату - это как раз то, что надо, чтобы потерять всякую гордыню. Зарплата у меня, как и у большинства служащих фирмы, была мизерная, но так как никто не хотел терять работу, все убедили себя, что работа - это главное в их жизни. Чувство ответственности перед общим делом было отпечатано на лице почти у каждого. Да что ответственности - преданности Делу! И что же это было за Дело?! У крупных оптовиков покупались партии товара, мелким оптом товар продавался по магазинам и прочим торговым точкам. Целые драмы разыгрывались вокруг того, что какой-то партнер вовремя не заплатил деньги за товар, полученный в кредит. Ему тотчас объявлялась война, специальный торговый представитель ехал туда разъяренный, и если ему случалось победить, то есть настоять на своевременной оплате отгруженного товара, то он возвращался в офис с видом маленького Наполеончика. С другой стороны, считалось чрезвычайно ловким взять товар на реализацию у оптовика и вовремя не отдать деньги, прокручивая чужие деньги. Это считалось верхом доблести и геройства, и на какие только хитрости не шла фирма, чтобы убедить оптовика, что взятый товар еще не продан, а только-только увезен со склада! Около пятидесяти человек, собранных в одном месте, всерьез занимались всем этим с утра до вечера! я впервые задумался над тем, что такое экономическое рабство. При всей добровольности его, это именно рабство. И ничто иное. Восемь часов на работе, час туда и обратно домой. Итого десять часов. Если у тебя есть машина, ты, добираясь на ней быстрее до работы, все равно то же время, а то и большее, потратишь на обслуживание ее, ремонт. Да и каких денег это стоит! Собираться на работу с утра - это еще один час. Остается тринадцать часов, из которых восемь уходит на сон. Итого, только пять часов в сутки принадлежат самому человеку. Да и что это за часы, если ты чувствуешь себя после работы выжатым как лимон? Раньше, мы словно не работали, а играли в рулетку и нам все время выпадали выигрыши.
   Дурнушке же с мужчинами явно не везло. Она, по совету подруги, прогуливалась после работы ленивой походкой до метро вдоль дороги, строили глазки молодым торговым представителям, - все напрасно, на нее никто не западал. Симпатичная же то и дело рассказывала, насколько классный у нее любовник. Она так и говорила: классный. И в постели, и вообще. Одним словом, классный. Одна беда, он работал водителем, получал немного, но в остальном был просто классный. Чтобы компенсировать обидный недостаток своего классного любовника, наша героиня мечтала выйти замуж за какого-нибудь богатенького старичка, Слушая их, я поражался скудости их сознаний. Обе запоем читали любовные романы, но при этом в деле устроения своих судеб мыслили трезво и цинично. Я даже попробовал курить, выходя в курилку с мужчинами фирмы. Их разговоры оказались не лучше: водка, секс, работа. Вернее: работа, водка, секс. Иногда баня, рыбалка и футбол. Самое ужасное, что при благоприятствующих обстоятельствах почти каждый из них мог преступить какую угодно нравственную заповедь, лишь бы это было одобрено окружающим микросоциумом.
   Ленивые мысли перед сном - стоит заняться сексом или нет, до завтра подождет?
   Но и коммунизм, начавшийся с восстания, однажды закончился тем, что натура вернула себе утраченные права. И снова все стало на свои места. Мне нравились бандиты, ребята-спортсмены, которые поставили на кон свою жизнь и, покатавшись несколько лет в роскошных мерседесах, отправлялись вскорости на кладбище. Я включал телевизор и некоторое время лениво, как жук, ползал из программы в программу. Пережевывающий слова Киселев, нагло выкатывающий глаза Доренко, цинично смеющийся про себя над внимающими ему лохами Невзоров - это еще лучшие лица, возникающие в телеящике. Почти все передачи - апофеоз глупости, скудоумия, фальши. И все же я не в силах был иногда оторваться от телевизора, проводя перед экраном те самые пять свободных часов в остатке от рабочих. Впрочем, иногда я на несколько часов пропадал в компьютере, играя в ту или иную игру или ползая ночью по Интернету (еще во времена относительно больших заработков мы купили компьютер). Шесть миллиардов уродов населяет этот несчастный Земной шар, покрытый человеческой плесенью. Как-то я перечитал книгу про Ван-Гога, которую читал когда-то еще в детстве. В двадцать семь Винсент вдруг решил, что станет художником. Из восьмисот картин, написанных им, была продана только одна. Всю жизнь он прожил на содержании у брата Тео. Может, у меня тоже есть какой-то скрытый дар? Но вот половина жизни позади, и я не вижу в себе ничего примечательного. Кроме своей любви к Полине. А теперь и этот смысл уходил. Все чаще я видел, что Полина, моя Полина - такая же озабоченная узким кругом хлопот самка, как и те две мои сотрудницы, с которыми мне приходилось трудиться бок о бок. Я только убеждался всякий раз, что мы - одна из многих пар, связанных постелью, общим ужином и набором генов в растущем рядом ребенке. Бессмысленность этого так поражала меня, что я уходил на кухню и курил там, разглядывая уплывающий в форточку бесформенный дым.
   У человечества, действительно, хватит "мужества и мудрости", чтобы предотвратить грядущие катастрофы. Человек - тупое животное. Инстинкт самосохранения в нем слишком развит; дойдя до пропасти и заглянув в нее, он отшатывается и бежит прочь. Так ли хороша жизнь большинства населяющих планету людей, чтобы ради ее спасения подчинять себя жесткой дисциплине? Не произойдет ли однажды так, что такие как я окажутся в большинстве? Изолировавшись, каждый в своем виртуальном мире, не откажемся ли мы однажды с легкостью от самой жизни?
   Я часто ловил себя на мысли, что мне хочется стать обычным мужем Полине: браниться на нее, срывать на ней свой гнев, напиваться с сослуживцами и требовать, чтобы она безропотно переносила все это. Может быть, иногда бить; но потом с поцелуями умолять о прощении, обнимая ее колени. Ничего подобного у нас никогда не было. Мы всегда казались всем нашим родственникам и друзьям любящей и нежной парой. Да мы и были такими. Никто не догадывался, чего нам это стоит. я думаю, что если бы у нас хватило мужества и сил, мы бы стали грабить с ней банки. Но мы этого не умеем. Мы живем среди людей, прикидываясь, что мы такие же, как и они. Но законы людей нам давно опротивели... Есть фильм - "Прирожденные убийцы" - я смотрел его несколько раз, так он мне нравится. Лучше его я не знаю. Там двое героев, Мики и Мэлори, убивают всех подряд, потому что любят друг друга...
  
   ЛИЦОМ К СТЕНЕ (ГЛАВА 9)
  
   Однажды в какой-то из летних дней на работе появился молодой,
   аккуратно стриженый парень лет двадцати, похожий на студента.
   Мой начальник походил с ним от компьютера к компьютеру,
   "студент" что-то объяснял, рассказывая, какие возможности для
   развития информационного обеспечения сейчас существуют.
   -Бухгалтерскую программу какую используете? - спросил он.
   -"Монолит".
   Студент вскинул брови в удивлении.
   -А почему не Один-Эс? Чем больше поток товаров, тем сложнее
   вам будет с "Монолитом".
   -Так ведь надо будет переобучаться всей бухгалтерии, да и
   другим тоже, - возразил мой начальник.
   -Как раз сейчас в фирме (моих знакомых), - они производят
   установку Один-Эс, - действует система скидок для переобучения
   персонала. У них и без того самые низкие цены в городе!
   -А ты об этом знал? - развернулся ко мне начальник.
   Я отрицательно покачал головой.
   Начальник мой, крепкий девяностокилограммовый мужик при росте
   чуть выше ста семидесяти, был бывшим спортсменом. Не ушедшим
   дальше чемпиона города, но отдавшим спорту лучшие молодые
   годы. Пиджак так и лопался на его плечах. Абсолютно лысая
   бугристая голова его лоснилась неровным блеском. Было ему уже
   где-то за сорок. Он постоянно подчеркивал, особенно в
   присутствии директора, что превыше всего заботится о
   благополучии фирмы. Я давно подозревал, что меня он
   недолюбливает за что-то.
   Студент поговорил еще о чем-то с начальником в его кабинете, а
   когда он ушел, меня вызвали к себе, и объявили, что на моем
   месте будет работать другой человек. Оказывается, я работал по
   старинке, не думая с утра до вечера о том, каким образом
   сэкономить фирме пару сотен долларов, и в то же время за
   минимальные деньги внедрять новое программное обеспечение и
   развивать современные информационные технологии. Да и был
   студент этот молодой да холостой, платить ему поначалу
   собирались, как я понял, на пятьдесят баксов меньше, чем мне,
   и он был доволен этим, а я никогда не выражал восторга по
   поводу своей скудной зарплаты. Я угрюмо промолчал, выслушав
   это сообщение. Начальник, высказав мне новость, которая, по
   его мнению, должна была сильно меня огорошить, несколько
   смягчился, когда увидел, что на моем лице не появилось никаких
   признаков раскаяния. Уже менее официальным тоном он сказал,
   вздохнув:
   -Не понимаю я тебя, Влачагов. А может, понимаю. Нет в тебе
   совсем рыночной ориентации. А ведь на ваше поколение мы такие
   надежды возлагали! Вы ведь по сути должны были стать первым
   капиталистическим поколением, а вместо этого, похоже, остались
   последним коммунистическим.
   Его замечание показалось мне остроумным, непонятно было
   только, кого он имел в виду, говоря "мы".
   -Разрешите идти? - спросил я, не желая продолжать диалог,
   который ввиду окончания рабочего дня вполне мог закончиться в
   рюмочной неподалеку от места нашей работы.
   Начальник мой все же также принадлежал к коммунистическому
   поколению и, уволив сотрудника, похоже, чувствовал потребность
   облегчить совесть за рюмкой водки. Поддерживать его в этом
   намерении я не собирался.
   Вот так, в тридцать лет, выйдя в последний раз за двери фирмы,
   пожав на прощание руку двоюродному брату Полины, который
   почему-то отводил глаза, я почувствовал, что уже старик. Рядом
   с тем "студентом". Полину тоже загоняли на работе, как лошадь;
   она стала хуже выглядеть: еще несколько лет такой жизни, и моя
   жена начнет превращаться в старуху.
   Шутки ради, сообщая ей о своем увольнении, я предложил
   ограбить банк, чтобы разом решить все проблемы. Она вдруг
   разозлилась ни с того, ни с сего, и впервые в жизни обозвала
   меня придурком. Хорошо, что не уродом.
   Опять приезжал дед; оказывается, у него наладились в Москве
   дела с каким-то издательством, он планировал опубликовать
   написанную им книгу воспоминаний. Что-то вроде "О времени и о
   себе". Оказывается, в узких кругах он был довольно известным
   ученым. Кроме того, кое-какие его статьи печатали в
   коммунистической оппозиционной прессе. Он так и не расстался
   со своим партийным билетом. От Москвы до Питера - ночь
   поездом, он и навестил нас. В этот раз остановился у матери, я
   приехал к ним в гости, чтоб повидаться. К матери я в последнее
   время заезжал редко - мы жили в разных концах города. Она все
   держала в душе обиду на нас с Полиной за то что, съездив три
   раза за границу, я ни разу не вывез ее в какую-нибудь
   иноземную страну, имея такую возможность. Вдруг выяснилось,
   что она всю жизнь мечтала увидеть Францию.
   Она изменилась за последние годы, стала красить волосы, часто
   спрашивала меня, можно ли ее назвать привлекательной. Я
   говорил, что можно. Ее это так радовало, что я удивлялся:
   неужели она не видит всей правды в зеркале?
   Бабы стареют быстро.
   Все ложь, вспомнил я слова Дениса. Они даже слова "говно" друг при друге произнести не могут. А впрочем, дед был по-своему цельной фигурой. Этого от него не отнять. Я куда менее целен, разбит на сотни кусков. Внутри
   меня все время спорят десятки голосов. Почему так получилось?
   Результат гласности, плюрализма и демократии? Но нет, должен
   быть один главный голос, и я уже знаю, что он мне шепчет изо
   дня в день.
   -А что ты думаешь обо мне, дед? - спросил я. - Не о "нас", не
   о поколении, а обо мне? Обо мне лично? Какой я, по-твоему?
   Мать удивленно посмотрела на меня. Вздохнула отчего-то.
   -Ты-то? - дед пожевал губами, меня разглядывая в упор, словно
   впервые увидел. - Нормальный парень, если честно.
   -Такой же, как все? - спросил я, криво усмехнувшись.
   -Ну, не совсем такой же. Погруженный в себя чересчур. Так и
   хочется спросить, во что ты так мозгами уперся?
   -И во что же? - спросил я, весь внутренне дрожа.
   -Да мне кажется, что в ерунду какую-то. В фантазию. В мечту.
   Работать надо. Бороться. Жизнь - борьба. И социальные условия
   сейчас располагают к тому, чтобы осознать, наконец,
   хищническую сущность эксплуататорского мира.
   Но чтобы извне войти в стройное здание из его мыслей, следовало бы стать им. А я был самим собой. Разбитым на сотни кусков. И все же я впервые почувствовал, что мне интересно с дедом. Почти так же интересно, как было с Денисом.
   Помню, меня поразила высказанная им мысль, что окружающий мир
   дисгармоничен и безобразен. Принято думать, что он прекрасен и
   красив, на деле же он весь собран из безобразных противоречий,
   говорил убежденно дед. И трезвость состоит в том, продолжал
   дед, чтобы видеть мир таким, каков он есть, не убегая его
   безобразности. Так называемая красота - напряженное усилие прикрыть очевидно неприглядную харю. "Если бы мы правильно совершили
   реформу, не эту, а ту, косыгинскую, возможно, сейчас бы не мы,
   а Америка сидела в дерьме", - кричал, почти орал дед.
   Мать устала нас слушать и ушла в комнату смотреть телевизор.
   Я уже хотел устраиваться подсобным рабочим за полторы тысячи, но потом подсчитал, что этих денег едва хватит, чтобы питаться самому. Работать только для того, чтобы кормить себя?
   Я стал просто часами бродить по улицам, покупая время от
   времени пиво в бутылках, читая газеты на остановках,
   объявления на столбах, проходя иногда за полдня почти через
   весь город. Мысли не отпускали меня, я все крутил в голове
   одну и ту же идею, и все как будто ждал дополнительного,
   последнего, толчка со стороны.
   Одет я был все еще прилично, хотя дома иногда не было масла, впрочем, хлеб и молоко были всегда, однажды, когда я стоял
   задумчиво на площади Восстания, около девяти вечера, выпив
   только что пива из бутылки и не торопясь возвращаться домой,
   ко мне подошла вдруг грязноватенького вида девушка и низким
   голосом предложила поразвлечься.
   "В конце концов, всякая женщина - проститутка... Деньги - лишь крайняя форма покупки женщины. Женщины покупаются на дорогие подарки, на знаки внимания, не обязательно материальные. Деньги - лишь эквивалент внимания, уделенного женщине. Что такое брак, как не узаконенная проституция? Об этом еще классики мараксизма писали. Но весь интерес в том, что рядом с проституткой в женщине живет
   бескорыстная шлюха.
   Всегда ужасно смотреть на женщину, которая, став проституткой,
   уже не может вспомнить, что она шлюха".
   Аппетит после прогулки у меня был хоть куда.
   Я сожрал целую сковородку макарон и восемь сосисок, сам не
   заметил как. Обвисший живот натянулся барабаном. С таким
   аппетитом на полторы тысячи не проживешь, лениво подумал я.
   "Мир, свинячья харя, - думал я, бродя взглядом по
   темной комнате, - что ж ты прячешь от меня? Или ты ничего не
   прячешь? Есть вот только это и больше ничего? Совсем ничего?
   Но тогда куда уходит моя способность чувствовать все в сто раз
   острее, чем я чувствую все сейчас?"
   -Мужчина! Ничего не желаете?
   Я обернулся. На меня смотрело лицо девчушки лет восемнадцати.
   Ее молодое бледное лицо было уже изрядно помято, под глазами -
   мешки, удлиненные скулы, она улыбнулась, обнажив редкие гнилые
   зубы.
   -Сколько? - спросил я.
   -Двести - час.
   Я посмотрел на нее еще раз. Вид у нее был, отбивающий всякую
   мысль о сексе. Впрочем, чем хуже, тем лучше. Она перетопнула с
   ножки на ножку, подернув плечиком, и я вдруг почувствовал
   слабое возбуждение, - где-то там, под искусственным полушубком
   на ее плечах, под обтягивающими ножки колготками, все же
   скрывалось молодое, упругое, должно быть, тело.
   -Двести - дорого. Сто пятьдесят, - сказал я.
   Она удивленно посмотрела на меня.
   -Совсем не дорого, - возразила она. - Другие и триста платят.
   Я сделал движение в сторону, она схватила меня за рукав и
   шепнула:
   -Хорошо. Сто пятьдесят.
   -Идем, - сказал я.
   Забавно, но у другой стены я увидел некое подобие книжного
   шкафа, на полках которого стояли какие-то вазочки, чашечки и
   несколько книг.
   Я подошел к этому шкафу и, протерев очки, посмотрел названия
   книг. Сидни Шелтон, Александра Маринина, "Мадам Бовари".
   -А это кто читает? - спросил я, указывая на "Мадам Бовари".
   -Подруга моя. Ее книги, я читать не люблю, - сказала моя
   спутница равнодушно, выпуская в воздух клуб дыма. - Тебя как
   зовут?
   -Павел.
   -А меня Диана.
   Я посмотрел на нее внимательнее. Она курила в полутьме. Огонек
   сигареты разгорался, когда она затягивалась. Врет? Хотя все
   может быть, может быть, что и Диана. Богиня охоты, вечная
   девственница, смотрела на меня абсолютно тупыми, даже немного
   сонными, вдруг словно поплывшими глазами. В комнате было
   тепло, наверное, с мороза ее повело. Мне бы хотелось, чтобы в
   ее глазах было больше осмысленности. Лучше б здесь была та ее
   подруга, которая читает "Мадам Бовари". Но я тут же оборвал
   свои мысли, сказав сам себе, что подруга могла бы все
   испортить с "Мадам Бовари". Разговоры по душам или вокруг
   литературы мне здесь ни к чему. Мне нужно голое тело.
   -Только вот что, - сказала она вдруг торопливо, как будто я
   сдавил ее в объятьях, а она в них задыхается. - Деньги вперед.
   Я достал кошелек и вынул оттуда три бумажки по пятьдесят
   рублей. Она протянула руку, взяла их, взглянула мельком,
   засунула в сумочку и щелкнула рожками никелированной застежки.
   Положила сумочку в этажерку, оглядываясь, словно боясь, что я
   отниму деньги. Мы одновременно посмотрели на настенные часы.
   Время пошло.
   Она потушила сигарету в пепельнице, оглядела меня и, словно
   впервые увидев, удивилась:
   -Чего не раздеваешься? - спросила она.
   -Надо? - по-дурацки спросил я.
   Она вяло усмехнулась, получилось так, будто я пошутил.
   -А ты? - спросил я тогда.
   -Сейчас.
   Она встала, скинула с плеч полушубок, подошла к вешалке,
   приколоченной у двери, повесила полушубок на лакированную
   пешечку вешалки. Мелькнули из подмышек
   рыжеватые потные волосы. Бюстгальтера на ней не было; две
   грушевидные сисечки болтались просто так. Сняв кофточку, она
   кинула ее в кресло, расстегнула, изогнувшись, юбку и ее тоже
   стащила через голову, оставшись в одних колготках, чуть
   приспущенных и похожих на провисшую рыболовную сеточку между
   ног. Она уселась на кровать, при этом ее желтый живот скатался
   в складочки, - и стала стягивать с ног колготки - лениво,
   сначала с левой ноги, потом с правой. Осталась в одних светлых
   трусиках, висящих на ее худосочных бедрах. На животе ее
   краснело какое-то овальное пятно, какая-то влажная блямба.
   Я инстинктивно сунул руку в карман и нащупал там припасенные
   презервативы.
   -Тебе помочь? - спросила она, ссутулившись и повесив руки
   бессильно между раздвинутых острых, костлявых коленок.
   "Зачем люди трахаются? - мелькнуло у меня в голове. -
   Омерзительная привычка". У меня не было к этой голой девахе
   никакого влечения. Тем не менее я подошел к вешалке, снял
   куртку и шапку, потом вернулся, сел рядом с проституткой и
   стал расшнуровывать ботинки.
   - Зачем я это делаю? Так поступают юнцы, которым сперма
   вдарила в голову, но зачем это мне?
   "Сейчас проверим, на что ты способен", - ответил я сам себе.
   Я стянул свитер, рубашку, брюки, подумав, трусы. Положил это
   все в кресло поверх одежды Дианы. Она оставалась в трусах. Без
   интереса она взирала на мой болтающийся на краю кровати между
   ног член, взяла его в руку, вдруг зябко поежилась и разжала
   пальцы. Член свалился вниз. Я в это время смотрел на ее
   сисечки, покрывавшиеся пупырышками. Все между нами провисло.
   -Забирайся под одеяло, - сказала она каким-то усталым голосом,
   в котором все же мне послышалось на миг что-то человеческое.
   Она забралась под одеяло, предварительно скатав покрывало на
   кровати, - встав передо мной на колени задом, выпятив жопу с
   длинной складкой между ягодиц, просвечивающейся сквозь ткань
   трусиков, - складка, выглянув из трусов, переходила в гладкое
   тело, покрытое каким-то белесым пушком, в зубастый изгиб
   тощего позвоночника. Под трусиками угадывалась пизда, покрытая
   темной щетинкой. У нее были длинные, гладкие, без
   рубенсовского целлюлита (надо отдать ей должное), ноги;
   отвернув одеяло, она взбила две примятых подушки и забралась
   внутрь этого гнездышка разврата, спрятав тело и оставив
   снаружи только лицо на серой подушке.
   -Сейчас, - сказал я, вспомнив про презерватив.
   Я дотянулся до брюк, нашел в кармане презервативы в плоских
   квадратных пакетиках, подумал и засунул их под подушку.
   Вытянулся под одеялом, еще не дотрагиваясь до Дианы,
   прислушиваясь всем телом к несвежести белья. Потом поднял
   глаза и увидел на стене напротив жирного таракана. Таракан
   застыл среди травянистого рисунка обоев и не шевелился.
   -У вас здесь тараканы, - сказал я, показывая на таракана.
   Диана лениво посмотрела на таракана.
   "Гад", - сказала она. Она перекатилась на бок, перелезла через
   меня всем телом, навалясь тяжестью и проведя по мне двумя
   обвисшими грудками, достала из-под кровати тапочек,
   выпрямилась, встала на колени и размашисто хлопнула плоским
   тапком по таракану. Таракан так и хряснул под тапком. Диана
   посмотрела на подошву тапка без всякой брезгливости. На обоях
   осталось мокрое пятно.
   Она кинула тапок на пол и, как ни в чем не бывало, легла на
   подушку.
   -Я выключу свет? - спросил я.
   -Конечно.
   Я протянул руку к торшеру и щелкнул выключателем. Комната
   погрузилась в полумрак. Я снял очки и положил их на полочку
   торшера. Пальцы Дианы притронулись к моей щеке.
   -Как ты хочешь? Сначала миньет? - услышал я ее голос.
   -Да, - согласился я.
   Она, сопя, полезла под одеяло, взяла мой член в рот и
   принялась сосать. Я по-прежнему не чувствовал никакого
   возбуждения. Она сосала так и эдак, дергала член руками,
   словно пытаясь вырвать его из волосатой грядки, одеяло ходило
   волнами, потом она вылезла из-под одеяла, тяжело дыша, и
   сказала:
   -Задохнуться можно.
   "Неужели я нормален?" - подумал я, и тут же почувствовал к
   себе презрение за это.
   Я вспомнил слова Дениса, что надо обмануть себя. Надо
   представить, что рядом со мной не эта грязная проститутка, а...
   кто? Полина? Нет, лучше не Полина. Кто? Шэрон Стоун? Мэрилин
   Монро? Клаудиа Шиффер? В сущности, мне было насрать на всех
   этих лоснящихся сук. Мне насрать на весь мир. Весь мир -
   говно. И вся вечность - вот эта вот вонючая комнатка с
   раздавленными мокрыми тараканами. А проститутка Диана - Ева
   этого нового рая.
   -Сколько тебе лет? - спросил я.
   -Восемнадцать. А что?
   -Ничего, - ответил я, вдруг навалился на нее и засунул руку в
   ее пиздищу, сдвинув вниз трусы.
   Странно, пиздища была вся мокрая, словно в ней раздавили
   выводок тараканов. Остриженные, уже слегка отросшие,
   топорщившиеся на лобке волоски слегка покалывали руку. Я
   вытащил руку из пизды Дианы и понюхал. Пахло скверно. Пахло
   немытой проституткой, которая почему-то текла, хотя я видел,
   что ко мне она не испытывает никаких чувств. Как это у нее
   получается? Или у нее течка на весь рабочий день?
   -Ты кончаешь, когда тебя...? - смешнее всего, что я не докончил
   фразу, но она поняла.
   -Да, кончаю, - подтвердила тут же она. - Я очень чувственная.
   Чувственная! С ума сойти!
   -А оргазм у тебя один раз только бывает?
   -Нет, иногда несколько раз кончаю.
   Я по глазам ее видел, что она пиздит. Пиздела она без всякого
   вдохновения, со скукой.
   Я выбрался из-под одеяла, встал на колени рядом с ее лицом и
   сунул свой хуй ей в рот. Я тоже был неподмыт, и мало радости
   было в том, чтобы взять мой немытый хуй в рот. Но она послушно
   взяла, даже руку достала из-под одеяла, и, усердно помогая
   себе рукой, стала причмокивать моим хуем. Я был зол на нее, на
   себя, на весь мир, - и это мне помогло. Мой хуй стал набухать
   в ее рту.
   Я с удовлетворением смотрел, как мой хуй рос в ее рту, но при
   этом не чувствовал возбуждения. Вот так, наверное, это и
   бывает. Тело приступает к работе, а душа уносится то ли к
   чертям собачьим, то ли к богу в рай. Я подумал, что
   богохульствую, но это ничего не значило сейчас.
   Диана закрыла глаза, облизывая головку моего хуя, а я снова
   засунул руку в ее пиздищу и старательно трахал ее пальцами.
   -Полегче, - сказала она, оторвавшись на миг от моего хуя.
   -Извини, - сказал я.
   Скажите, какая нежная! Мой хуй опять стал опадать.
   -Давай презерватив, сейчас мы его поднимем, - сказала Диана,
   еще усердней сося и дергая рукой мой хуй.
   Мне не было стыдно за то,
   что я изменял Полине с продажной девкой, не было стыдно за
   униженную и опозоренную страну, не было стыдно за поруганный
   образ человека, - мне было стыдно только перед Дианой, которая
   добросовестно работала с моим хуем. И он отозвался наконец на
   ее потуги. Он снова стал наливаться кровью. В тот миг, когда я
   понял, что мне все равно, что произойдет с ним и со мной, он
   стал наливаться кровью и силой. Мы стонали и кряхтели на
   разные лады, вряд ли что-либо чувствуя. Мы наебывали друг
   друга. "О, хорошо, хорошо, так!" - стонала Диана, а я,
   прижавшись губами к мочке ее уха, шептал ей умопомрачительные
   слова, смесь нежности и пошлости. Краска проступила на ее
   бледных щеках, она перестала стонать и только тяжело дышала,
   очевидно мучаясь процессом ебли. Я завелся так, словно внутри
   у меня раскрутился маленький моторчик. Я был машиной, лежал на
   проститутке и трахал весь мир. Никакого возбуждения не было у
   меня в голове, но тело двигалось, как запущенный в абсолютной
   пустоте вечный двигатель.
   -Больно! - вдруг взвизгнула Диана, уже ничуть не притворяясь.
   Ее совсем недавно влажная пизда уже почти что скрипела
   изнутри, я вытер ее своими бесконечными фрикциями. Я двигался
   как заведенный. Я ведь заплатил, что же ты? Мне казалось, что
   сейчас запахнет паленой резиной. Диана поднесла пальцы ко рту
   и, сплюнув, протянула руку вниз и попыталась смочить свое
   влагалище.
   -Давай отдохнем! - умоляла она.
   Но я был безжалостен и не желал останавливаться. Тогда это
   шлюшка подчинилась неизбежному, закатила глаза и расслабила
   все мышцы тела. На какой-то миг мне показалось, что я трахаю
   труп. Энергия жизни вдруг откуда-то проникла в центр моего
   живота, я почувствовал, что кончаю.
   -Я хочу кончить... на твое лицо, - прошептал я.
   На лице Дианы я увидел искреннее облегчение и даже какую-то
   радость.
   Я достал член, стянул с него хлопнувшую пустышку презерватива,
   сжал ствол своего хуя, так что головка превратилась в
   налившуюся лиловую сливу, поднес его к лицу Дианы. Диана
   зажмурила глаза. Плеть спермы хлестнула ее по щеке, потом еще
   раз, еще. Я почувствовал страшное облегчение. Наслаждение было
   мгновенным, но мне показалось, что в нем было столько же
   смысла, сколько и во всей моей жизни.
  
  
   ЛИЦОМ К СТЕНЕ (ГЛАВА 10)
  
  
   Первым заболел Юра;
   Позвонила моя мать и сказала, что она тоже болеет. Потом
   позвонила мать Полины и сообщила также, что заболевает. К
   вечеру и у Полины подскочила температура, поначалу до тридцати
   семи и шести, а уже утром она горела как свечка. Вся пылала. Я
   кипятил для нее и для Юры чайник, давал им лекарства и
   удивлялся, почему я не заболеваю? Я чувствовал себя прекрасно,
   хотя воздух вокруг их лиц был воспален от горячечного их
   дыхания, но я, наклоняясь к ним, вдыхая этот воздух, не
   заболевал. я ходил по насквозь
   пропитанной болезнью квартире, шаркал тапками и чувствовал,
   что меня инфекция не берет. Я даже щупал свой лоб и неизменно
   находил, что он теплый, почти холодный.
   И вдруг у меня заныл зуб. Щека
   горела. Боль то затихала, то снова нарастала, я весь день
   провел, не в силах ни о чем думать кроме этой боли, К несчастью,
   это случилось в субботу, и я даже не знал, работает ли клиника
   по воскресеньям.
   "Может, обойдется, - думал я. - Может, за ночь боль утихнет".
   Юра и Полина лежали в постелях с отрешенными лицами, с
   закрытыми глазами, с горячей и сухой кожей, а я ходил по
   квартире, прижав руку к распухшей щеке, никого и ничего не
   замечая.
   -Надо прополоскать теплой водой с содой, - приподнявшись с
   подушки, слабым голосом посоветовала Полина.
   Я так и сделал, но не помогло.
   Я лег спать, убаюкивая свою щеку. Постепенно боль стала
   стихать, я уснул под хрипящее дыхание Полины.
   Проснулся я посреди ночи, потому что мой зуб сверлило болью с
   нестерпимой силой. Рядом все так же сипела заложенным носом во
   сне Полина.
   Боль была настолько невыносимой, что я вскочил наконец и
   принялся расхаживать по темной комнате, скрипя половицами. Зуб
   ныл, тянул, колол сумасшедшей болью. Я разбудил Полину, узнал,
   где у нас таблетки обезболивающего, отыскал таблетку, выпил,
   запив остатками воды из чайника, рухнул в кровать, на которой
   в горячке постанывала Полина; и не заметил, как уснул.
   Утром боль обрушилась на меня с новой, неистовой яростью,
   В поликлинику я звонил, никто не взял трубку, и я решил, что по
   воскресеньям там не работает даже дежурный врач. А обращаться
   в платную у нас не было денег.
   Душа. Что это за душа, откуда кто-то взял, что у
   нас есть души? Любое действие бессмысленно, но
   действие влечет нас. Похоть поступков.
   Я не работаю. Да и хожу по
   проституткам, подумал я, и мне показалось, что моя душа
   грязненько всхрюкнула, всколыхнув затянувшую мое сознание тину.
   Дежурный
   врач, осмотрев полость рта, направил меня на удаление зуба, и
   около шести вечера гнилой зуб вырвали под наркозом. Девица,
   которая вырывала зуб, была не в духе, и чуть не сломала мне
   корень. Передо мной был глухой старик, и она орала на него, не
   стесняясь.
   Открыв дверь, я поразился, потому что в квартире было полно народу: тут была моя мать, мать Полины, еще какая-то женщина,
   в которой я с трудом вспомнил сестру матери Полины, я увидел
   даже ее двоюродного брата, выходящего из комнаты. Увидев меня,
   все стали прятать глаза, а я, держась за щеку, с трудом
   понимал, что происходит. Зачем все здесь?
   Из комнаты показалась Полина, бледная, как смерть. Она сделал
   шаг мне навстречу и вдруг стала оседать на пол, закатив глаза.
   Все бросились к ней, только моя мать шагнула ко мне и
   прошептала: "Держись".
   Я вдруг поймал себя на
   мысли, что должен кинуться к Полине, схватить ее за руку хотя
   бы, но вместо этого я спросил у мамы:
   -С Юрой?
   Она кивнула, обняла меня за голову, плача, прижала к своей
   груди. Я вырвался, почему-то подошел к зеркалу, посмотрел в
   него...
   -Павел? - брат Полины держал меня за руку, я и не заметил, как
   он взял меня за руку.
   -Что?
   Он смотрел на меня из зеркала так настороженно, что я и сам
   насторожился.
   -Ты... в норме?
   Полины уже не было на полу. Из комнаты слышался чей-то вой.
   -Да, - сказал я, глядя в его глаза, так близко уставленные в
   мои.
   Что-то я понял не так, ах я, дурак, конечно
   же, я понял все не так, совсем не так, не так, как надо было!
   Радость догадки охватила меня.
   Я ворвался в комнату; посмотрел на воющую на разобранной
   постели Полину и громко спросил:
   -Где Юра?!
   Полина вдруг прекратила свой вой, но на меня не посмотрела.
   Она качалась всем телом, так же, как я утром, когда Юра еще
   был жив, качалась, задумчиво глядя в окно.
   -Пашечка, сынок, - сказала мать, подходя ко мне.
   Теща смотрела на меня вытаращенными от ужаса красными глазами,
   в которых стояли слезы.
   Я уже все знал, но надеялся, что кто-нибудь, наконец,
   обнаружит мою ошибку, выскажет ее вслух. Я все ждал и ждал,
   надеялся, но все молчали.
   -Паша. Крепись. Его... не стало. В три часа.
   Это сказал двоюродный брат Полины.
   -Какое сегодня число? - громко спросил я.
   Теща вдруг завыла длинно, тягостно, смотря на меня со все
   более возрастающим ужасом. Ее сестра куда-то пропала.
   Мать тоже отступила куда-то в сторону.
   Полина встала, подошла к календарю, повернулась ко мне и
   сказала:
   -Тридцать первое.
   Слова покружились по комнате и опали, как бесшумные листья.
   Мы смотрели друг на друга, я даже видел, что Полина сделала
   шаг мне навстречу, но я поднял руку, показывая, что этого
   делать не надо.
   Он умер, когда я ожидал своей очереди с номерком на руках. Его
   увезли, положили в реанимацию, и только там обнаружили, что
   уже не успевают его спасти. Отек легкого, поражение внутренних
   органов. И я ничего не подозревал! Где же хваленые
   предчувствия?! У меня даже сердце не кольнуло! Кого я
   обвиняю?! Если бы было кого!
   Мир изменился разом, но странно было, что он остался таким же, каким и был. Все кругом было странно знакомо. Я все не мог
   поверить, что все это происходит.
   Я все вспоминал и вспоминал Юру. я вспомнил, как Полина сфотографировала нас с ним, когда мы втроем забрались на колоннаду Исаакия, это было в прошлый июнь, цвела сирень, он почти не боялся высоты, но все равно крепко сжимал мою руку своей ручонкой. Я вспомнил ладонью его
   маленькую ладонь и чуть не задохнулся. Дыхание перехватило. Я
   выправил дыхание. Еще раз. Дышу. Еще раз. Надо бы найти эту
   фотографию. Пока он жил рядом с нами, об этом можно было
   не вспоминать. Воспоминания были не нужны.
   Вдруг я обнаружил, что сижу на диване и обнимаю Полину за
   плечи, а она смотрит куда-то мимо всех. Вдруг лицо ее
   исказилось, по щекам потекли слезы, она покраснела, упала на
   подушку и завыла опять, тягостно, длинно, колотя подушку
   кулаками.
   Ночь прошла беспокойно. Все остались ночевать с нами; Полина
   ходила всю ночь по комнате, я тоже, остальные то садились пить
   чай, то словно пугались, что они совершают преступление.
   Говорили все полушепотом, больше молчали, то и дело плакали.
   Потом, уже утром, вдруг решилось, что нас оставляют вдвоем.
   Невыспавшиеся, мы знать не знали, что нам следует делать.
   -Выспитесь, а мы туда съездим, - сказала мать Полины.
   Полина тут же стала собираться, чтобы ехать самой. Мой зуб уже
   отходил, Полина была по-прежнему в горячке, но теперь в каждом
   ее движении была какая-то лихорадочная решимость. Мы поехали в
   больницу, спросили морг.
   Потом началась какая-то суматоха, потому что Полина истошно
   кричала в больничном коридоре, ей давали нюхать нашатыря; у
   меня тоже все плыло перед глазами: люди, лица, стены.
   Посещение морга перескакиваю. Есть в жизни моменты, про
   которые не можешь даже вспоминать. Не в силах. Теперь точно
   знаю, что есть.
   "Вот и все", - подумал я, когда мы уже вернулись домой. Мы
   вернулись домой вдвоем. Заперли дверь. Остались одни.
   -Водки хочу, - вдруг сказала Полина.
   Я вздрогнул, когда внезапно ощутил поцелуй Полины на своих
   губах. Она настойчиво целовала меня своими солеными губами, ее
   язык так и лез мне в рот! Она прижималась ко мне. Я оттолкнул
   ее.
   -Сделай мне ребенка, - просила она, и рука ее гладила меня по
   трусам.
   Сон, в который мы были погружены, был как речка, перейдя
   которую, мы уже смотрели на все с другого берега; хоть и
   видели все, но как будто с другого берега. Когда мы успели
   оказаться на том берегу?
   Что-то никак не могло уложиться у меня в голове. Что-то никак
   не хотело укладываться.
   Объятье Полины вдруг ослабло.
   -Какая же я... свинья, - сказала она, отодвигаясь от меня.
   Тихий, сонный мальчик, неподвижно лежащий под простыней. В
   каком-то потустороннем свете морга. И еще какие-то тела под
   простынями неподалеку. Два или три. Словно он нашел себе
   компанию. Полина застонала.
   Я вскочил с постели; надо было действовать. Думать я уже не
   мог, надо было действовать.
   -У нас даже нет денег на похороны, - сказала Полина.
   Я посмотрел на нее с изумлением. О чем она думает? Потом
   понял, что думать надо именно об этом. Социум мудр. За
   невыносимостью следует ритуал. Невыразимое ищет успокоения в
   заботе.
   Я зачем-то шагнул в сторону Юриной комнаты, словно думал найти
   его там, но потом сдержался и пошел на кухню.Налил воду в чайник и поразился тому, что сумел сделать это. Устраивать похороны, организовывать
   страдание. Что за муть у меня в голове!
   Я поймал себя на том, что специально несусь в потоке мыслей, чтобы не вспомнить случайно еще раз то, что видел сегодня и к чему меня неудержимо влекло.
   мне вдруг захотелось вскочить, броситься в морг опять, чтобы увидеть еще
   раз Юру, прикоснуться к нему. Я должен был видеть его
   постоянно, постоянно, чтобы избавиться от всех этих мыслей! Но
   уже начались необходимые действия
   для того, чтобы спрятать навсегда от живущих, все еще живущих
   - это лицо! Еще позавчера я положил руку на его лоб, и он
   посмотрел на меня.
   Стена? Вдруг странное оцепенение охватило меня, и какое-то
   время я ничего не помнил.
   Полина вошла в кухню. На ее лице проступила забота.
   -Рома (это ее двоюродный брат) разбил машину недавно, вгрохал
   в ремонт все деньги...
   -... у моей мамы денег нет; у твоей, наверное, тоже. Надо
   искать, кто бы мог дать нам в долг. Я позвоню Нине... Нужно
   будет купить гроб, место на кладбище... Потом памятник...
   С ее лица не сходила забота. Она даже наморщила лоб. Обычно
   Полина следила за тем, чтобы не морщить лоб.
   "Подумаешь, похороны... Похороны - это обряд, религиозный обряд.
   Люди хоронили своих мертвецов, чтобы их тело сохранилось к
   Страшному Суду. Это такой обряд. Разве мы верим с тобой в
   Страшный Суд? Разве мы знаем, во что мы верим?!
   -Что ты кричишь? - как-то спокойно даже спросила Полина, как
   бы издалека, и села. - И не ругайся.
   -Я просто не хочу думать о том, как хоронить... Юру. Не хочу
   думать об этом! Это идиотизм. Я больше не желаю признавать
   идиотизм! Слышишь?!
   -Не кричи, - спокойно сказала Полина, словно не слыша меня. -
   Сейчас нам надо сообразить, где взять денег. Может, мне дадут
   ссуду на работе? Хотя, вряд ли. Зарплату задерживают, а тут... -
   она помолчала. - Придумай что-нибудь! - в ее голосе вдруг
   зазвенела мольба.
   -Что я могу придумать? - ошалело спросил я, глядя в ее
   полубезумные глаза, меня не видящие. Сейчас я ясно видел, что
   она не в себе. - Что придумать? Полина... Пойми же, что все
   потеряло смысл! Если он и был, то теперь его нет...
   -Ты не можешь не умничать? - вдруг исказилось ее лицо. - Я
   тебе говорю: придумай что-нибудь! Сделай! А слышу одни слова,
   всегда слова, слова, только слова!!! Мне надоели твои слова! -
   взвизгнула она. - Сделай хоть что-нибудь хоть раз в жизни!
   Сделай как мужчина! Сделай хоть что-то, ведь ты же мужчина!
   "Сделай хоть что-то, ведь ты же мужчина!"
   Что я могу сделать? И опять эта мифологический выплет, что я
   мужчина! Ну какого же..?! В современной экономике куда ловчее
   заработать деньги женщине. Мужчина, добившись положения с
   деньгами, первым делом заботится, чтобы у остальных самцов
   денег было как можно меньше. Он своей секретарше готов платить
   пятьсот баксов, а работнику-мужику пожидится две тыщи
   деревянных положить. Ведь так ему больше достанется дешевых
   пёзд. Я высказывал это Полине с непонятным озлоблением. Словно
   цинизм должен был принести конечную ясность.
   Когда я все это высказал Полине, я заметил, что она смотрит на
   меня с каким-то ужасом:
   -Ты болен! - сказала она. Сама она, похоже, опять была в
   горячке. - Ты слышишь меня? Ты болен!
   Я сухо рассмеялся. Какая разница, болен я или нет?!
   Вдруг захлебнулся смехом, потому что в ее глазах я прочитал
   нескрываемое презрение. Презрение, которого я никогда прежде
   не видел в ее взгляде. Мне стало от этого не по себе. Не
   ошибся ли я? Нет, вот этот взгляд - не прекращался. Она
   смотрит и смотрит. Неужели...
   -Впрочем, мне все равно, - говорит она вдруг. - Раз так, я
   пойду на панель, найду мужика с деньгами, я найду, на что
   похоронить нашего сына.
   Ее глаза горели, когда она произнесла все эти слова. Голос был
   решительным - дальше некуда, таким решительным. Резким,
   решительным, злобным.
   Я подавил внезапно возникшее жгучее желание повалиться перед
   ней на колени, завыть, уткнувшись лбом в ее тело, обхватить ее
   колени, прижаться к ним; я сдержался, - в конце концов, я -
   мужчина!
   -Как знаешь, - спокойно сказал я ледяным, ироничным тоном.
   Слишком уж ироничным. Подчеркнуто ироничным.
   Она вздрогнула, как от пощечины; вдруг нахмурилась, встала,
   потом быстро закрыла лицо руками и торопливо ушла в комнату.
   Я остался один на кухне. Я стоял во время нашего разговора. Я
   взял табуретку, поставил ее посреди кухни и уселся на нее. Так
   и буду сидеть.
   На стене я заметил таракана. Довольно жирного. Откуда у нас
   таракан? У нас никогда не было тараканов. Таракан медленно
   полз по стене и шевелил длинными усиками.
   -У нас таракан! - крикнул я громко в комнату.
   Там послышался шум, но Полина мне не ответила.
   Я встал и шагнул в комнату, но тут же понял, откуда у нас
   таракан. Я принес его от той проститутки... И вообще все не так.
   Все не так, не так!!! Что же мы делаем?!!! Полина, милая моя...
   Я зашел в комнату, Полина, поставив ногу на стул, натягивала
   чулок. Белая нежная капроновая субстанция охватывала ее ногу
   и, приняв форму ноги, превращала действо в кинематографический
   трюк. Тело Полины было абсолютно голым - только чулки. Надев
   один, она стала натягивать второй.
   Лицо ее было нахмурено и, как будто, сердито. Некрасивое,
   сердитое лицо. Какая глупость - сердиться, когда у нас такое
   горе!
   Между ног Полины топорщилась бородка пизды. Я в оцепенении
   смотрел, как она натянула на себя трусики, скрыв под ними
   пизду. Там, оттуда - Юра. Наш сын. Которого не стало. Что она
   делает? Она с ума сошла... Полина влезла, двигая тазом, в узкую
   юбку, тут же придавшую соблазнительную округлость ее бедрам,
   вжикнула молнией. Достала из шкафа бюстгальтер с кружевами,
   упаковала свои бледные грудки в его чашечки. Подушилась
   духами, прыснула дезодорантом под мышки. Подумала, опять
   наморщив лоб. Стянула юбку, кинула ее в сторону, стала рыться
   в шкафу. Достала вечернее платье и облачилась в него, тщетно
   пытаясь застегнуть на спине молнию.
   Я подошел и помог, глядя на ее белую шею.
   Она бросилась к зеркалу, стала причесываться. Волосы ее были
   грязны, она рассерженно залила их лаком, кое-как придав этим
   форму прическе. Подвела веки, накрасила губы. Подрумянилась.
   Ее лицо пожелтело во время болезни. Обычно она никогда не
   делала это у меня на глазах, будто стесняясь, или скрывая от
   меня свои секреты. Сейчас она делала это так, будто меня не
   существовало вовсе. Достала свою шкатулку с драгоценностями.
   Задумчиво посмотрела на них. "Она с ума сошла", - подумал я.
   Бедная... Полина стянула с пальца золотое кольцо, бросила на
   него все тот же задумчивый взгляд и положила в шкатулку.
   Охватила шею ожерельем из искусственного жемчуга, а на палец
   втиснула перстень с каким-то камушком. Этот перстень когда-то
   дарил ей на совершеннолетие отец. Задумчиво посмотрела на
   перстень. На ее лице появилось снова упрямое и злобное
   выражение. В душе у меня шевельнулась мысль, что я по-прежнему
   люблю ее, но мысль оказалась слишком вялой, бездейственной.
   Полина достала со шкафа коробку с туфлями, примерила их, став
   еще выше ростом, сняла, положила туфли в яркий полиэтиленовый
   пакет. Она делала это озабоченно, собранно, словно мы
   собирались в театр с Денисом и Машей.
   Потом подошла к телефону и по записной книжечке набрала
   какой-то номер.
   Я устал стоять и сел на диван.
   -Борис? Это Полина. Мне нужно встретиться с вами. Да, прямо
   сегодня, то есть сейчас. Сейчас. Да, это необходимо. Я
   объясню... Я извиняюсь, конечно, что... (она потерла лоб) Да?
   Через пятнадцать минут? Хорошо. У моего дома. Вы помните?
   Хорошо. Через пятнадцать минут я буду стоять у парадной. До
   встречи.
   Она даже попыталась улыбнуться, произнося последние слова.
   Улыбка вышла жалкой, слабой, это была улыбка жертвы, а не
   роковой соблазнительницы.
   Чем абсурдней становилась ситуация, тем удаленней от меня все
   это происходило. Словно я был далеко отсюда, за тысячу лет, за
   тысячи километров тайги. Или, напротив, я смотрел на картину
   на плоском белом полотне экрана и знал, что меня это не
   касается. Чужой, не имеющий ко мне отношения фильм. Оцепенение
   не отпускало меня. Я вдруг подумал, что мы делаем все это,
   чтобы спрятаться от мысли, что у нас умер Юра. А куда
   спрятаться? Он умер только что, а мы уже прячемся от этого...
   Полина посмотрела на меня с вызовом; я смотрел на нее - и не
   мог сосредоточить на ней взгляд; она вздрогнула и опустила
   глаза.
   Она опустилась на диван рядом со мной. Достала платок и
   поднесла к глазам. Тушь у нее была несмываемая, не потекла.
   Мы сидели рядом молча. Молча; тихо было в квартире. Словно мир
   за ее стенами рушился, но рушился беззвучно, как в телевизоре,
   когда там выключен звук. Мы дышали, а не говорили, да и дышали
   с трудом.
   -Сколько времени? - вдруг спросила Полина.
   Я посмотрел на часы.
   -Пятнадцать минут прошло. Тебя ждут.
   Полина кивнула и вдруг сказала:
   -Прости! - и взяла меня за руку.
   Я смотрел на нее и думал, что сейчас она скажет, что
   останется, но она встала и пошла в прихожую. Вид у нее был
   сосредоточенный. Я не стал ее останавливать. Я хотел
   дождаться, пока хлопнет дверь, но не сумел дождаться и вышел в
   коридор, когда услышал, что она уже отпирает замок. На ней
   была ее шубка, носочки сапожек лоснились кремом.
   "Возвращайся", - хотел сказать я, но подумал, что сказать это
   было бы еще одной глупостью в бесконечной их череде.
   Полина помедлила чуть-чуть, держась за ручку двери, словно
   ожидала какой-то команды, наверное, команда эта прозвучала у
   нее в голове: она открыла дверь и вышла из квартиры, покачивая
   сумочкой, висевшей у ней через плечо.
   Хлопнула дверь, я выключил в прихожей свет и вернулся в
   комнату.
   -Что же мы хотим доказать?!!! - закричал я так, что
   задребезжало трещинкой стекло в отворенной форточке. - И
   кому?!!! - Зачем я только что кричал в пустоту?
   Я бросился на диван лицом вниз, скорчился, попробовал
   зарыдать, но не мог. Я чувствовал себя паяцем. Клубок мыслей
   опять вцепился мне в мозг.
   все абсурдно, все, все, даже если бы мы с Полиной
   сидели сейчас, обнявшись, рассматривая его фотографии и
   стискивая в руках детские игрушки, мы вели бы себя не менее
   абсурдно. Наше поведение абсурдно в любом случае. Абсурдно.
   Я вдруг вспомнил, что хотел помолиться в ту, последнюю ночь,
   когда был жив Юра, но не помолился. Господи, ведь это я, я
   один виновен в его смерти! Я, я, только я! Мой мозг пронзило
   этой догадкой. Я повалился на колени и посмотрел на икону,
   висевшую в углу комнаты. "Ну и что?" - спросил я себя, глядя в
   темный отталкивающий лик иконы. И откуда я вообще знаю, имеют ли смысл мои
   молитвы или нет? Более того, теперь мне это даже неинтересно.
   Я даже испытал какое-то злорадство оттого, что почувствовал
   себя с Богом на равных. Я встал с колен. Если он есть,
   конечно. Теперь я был абсолютно свободен от его уз. Теперь он
   мне не указ. Даже жаль, если его нет. Я пошел на кухню,
   потирая руки.
   Как же быстро течет время! Ведь я уже начинаю привыкать к
   тому, что у нас нет сына! Нет... Я вдруг замер, потому что
   знакомый детский голос раздался в дальней комнате. Голос
   послышался настолько явственно, что у меня оборвалось сердце.
   Я застыл посреди кухни, не в силах пошевелиться, весь
   обратившись в слух, готовый броситься туда, с напряжением
   ожидая повторения голоса. Бред, бред, бред!!! "Сына
   единственного не пожалел", - подумал я о Боге какой-то
   церковной фразой. Как меня все раздражало, и собственные мысли
   больше всего! Как же
   цепко проникла в меня эта христианская концепция! Ничего нет, кроме этого перетекания из одного
   в другое. Все перетекает в себя же. Бесконечно. Как странно,
   подумал я, что в моей жизни были прекрасные моменты,
   соблазнительные, полные восторга, когда сама жизнь казалась
   полной и чудесной. И Юра бывал счастлив; я вспомнил вдруг
   улыбку на его лице, которая всегда была, когда он бежал
   встречать меня в коридоре, Вселенной наплевать на то, что с нами происходит.
   Счастливы мы или безнадежно несчастны. И нам должно быть
   наплевать на нее. Так утверждает наука. Хотя, нет, тут я
   путаю, так наука не утверждает, но неважно. Так утверждает
   истина, открывшаяся мне сейчас.
   Мне вдруг захотелось пива. Просто страшно захотелось смочить
   пивом горло.
   Я поплелся в коридор и стал одеваться. Вдруг заметил, как
   горит у меня лоб. Наверное, инфекция все же достала меня, и я
   заболеваю. Зазвонил телефон, но я уже натянул ботинки и
   завязывал шнурки. Перебьются. Когда я, проверив кошелек в
   кармане, вышел из дому, телефон все звонил. Я взял шесть
   бутылок. Вспомнил, что у меня нет пакета, купил полиэтиленовый
   пакет. Густо накрашенная продавщица почему-то вела себя со
   мной приветливо, даже кокетливо, я поймал улыбку на ее лице и
   отвернулся.
   Кто этот Борис? Кажется, однажды она говорила про какого-то Бориса,
   который пару раз подвез ее на машине. Кажется, я опять начинаю крутить в голове мысли вместо того, чтобы пить пиво. Я глотнул пива. Ныло сердце. Я подумал,
   что готов умереть в любую секунду. Меня все время, всю жизнь
   преследовала мысль, что однажды я узнаю что-то об этом мире,
   что-то пойму в нем и в себе. Сейчас я был готов умереть,
   потому что знал, что понять уже ничего не сумею. Хоть сто лет
   живи - ничего не будет понятно. Я встал и стал ходить по
   квартире. Не заходя в комнату Юры. Постель наша была
   разобрана, проходя мимо нее, я поглядывал на смятое белье, на
   придавленную подушку. Никакой вечности нет, есть только вот
   это мгновение. Это и только это. Оно. Безликое и беспощадное.
   Все остальное - мусор мыслей. Страшнее трудно придумать. Оно.
   Мгновение последнего отчаяния. Но и в этом отчаянии
   продолжаешь жить. Это самое унизительное, что все еще живешь,
   внутри все пусто, а тело движется, движется, движется... Ничем
   не лучше насекомых. Бессмысленность, возведенная на пьедестал.
   Червь, наделенный мозгом. Раз живешь, будешь действовать. Ради
   чего? Зачем? Убить себя - облегчить работу могильщику-миру.
   Если уж обречен действовать, то надо в действие вложить все
   презрение к этой жалкой необходимости действовать.
   Тогда внутри бессмысленности -
   найдется крупица смысла. Действовать вопреки - значит, ударить
   железом о камень. Высечь искру. Ежедневно мы погружены в такую
   тихую бездну обыденности, что понять это почти невозможно. И
   только сейчас я засунул свой хуй сущему в анус, и извлек оттуда сокровенное говно!
   Корчась, корчась от слов! Все равно они не передают и сотой
   доли той низменной ярости, в которой я схватился с миром. И я
   знаю, что мне следует сделать! Надо разбить прекрасный мрамор,
   и внутри совершенной скульптуры найти окаменевший кал.
   Вырваться из порочного круга привычных представлений, чтобы
   уже никогда не возвращаться туда. Никогда! И ведь я уже знаю,
   уже давно, давно знаю, что должен делать! Я должен убить
   Полину, убить свою любовь, свою мечту, свое счастье! Никто
   никогда не поймет, почему я сделаю это. И прекрасно! Я должен
   сделать то, что недоступно пониманию. Понимание лжет! Я
   преодолею его!!! И вдруг с новой силой во мне вспыхнуло
   осознание того, как я люблю Полину. Наш мальчик,
   его тоже не стало, а мы так любили его. И все это прекрасно,
   потому что иначе я бы спал сейчас в духоте, сопя и причмокивая
   губами. Все, что угодно, только не это. Вот волос на ее
   подушке. Я готов целовать один этот волос. Весь мир не стоит
   его, весь этот крушащийся мир держится на ее волоске, и я с
   наслаждением разорву этот волос и отпущу мир в тартарары!
   Хотя все равно ничего не пойму! Ничего, ничего не пойму! И
   если я убью Полину, то ничего не пойму... Просто испытаю
   наслаждение, единственно возможное теперь. Наслаждаться - вот
   и все, что остается в жизни. Жизнь - сплошное наслаждение, и
   смерть - тоже наслаждение. Нет, не наслаждение. Любовь. Я
   подумал вдруг, что все мы были рождены для другой цели; хотя,
   ничего не знаю насчет других; я, я был рожден для другой, для
   великой цели; я не могу просто сидеть на табуретке посреди
   вселенной и пить пиво, как бы мне этого не хотелось. Каким-то
   образом люди придумали мир, в котором можно просто сидеть на
   табуретке посреди мира и думать, что от тебя ничего не
   зависит. И даже не думать, что в этом столько отчаяния -
   просто сидеть на табуретке и пить пиво. Я слишком слаб, я не
   могу больше выносить этого. Да, как я не крутился, пора
   признать, что я просто слаб, я трус и слабак, и чтобы дальше
   жить, надо дать себе отчет, что я слабак и трус. Глоток пива.
   Горечь во рту. Но из своей слабости я сделаю силу. Больше не
   имеет смысл притворяться, что ты ждешь какого-то понимания.
   Его нет и не будет. Имей слабость признать это. И шагни в
   неизбежное, которое так давно манит тебя.
   Я допил пиво из второй бутылки, откупорил следующую.
   Я был слегка пьян, когда вернулась Полина. Я был рад ее
   видеть, честное слово. Наверное, это ее привезла та машина,
   которую я только что слышал под
   окнами.
   -Кушать будешь? - спросил я.
   Полина посмотрела на меня странным взглядом.
   -Ну, ну, - пробормотал я, - не смотри так. Я тебя люблю...
   -Что ты говоришь? - придушенным голосом спросила она.
   Я подошел и погладил пальцами ее щеку. По ней катилась слеза.
   Бедная, светлая моя девочка. Она так ничего и не поняла. И я
   ничего не понял, кроме того, что уже никогда ничего не пойму.
   Наши лица были так близки друг от друга, мы плакали, слезы
   мешали нам видеть друг друга. Только это и есть.
   -Я отварил тебе макароны, сейчас кину в воду сосиски, -
   пошатываясь, я пошел в кухню.
   Полина зашла в кухню следом, когда я уже кинул сосиски в воду.
   На ней было все то же вечернее платье, на шее краснел засос.
   Краснели заплаканные глаза.
   -Я не сказала ему, что Юры нет, - задумчиво сказала она,
   садясь на табурет.
   Кому? А, ну да! Конечно же, этому Борису!
   -Двести долларов. Я стою двести долларов.
   Во мне вдруг вспыхнула ярость, но я тут же ее подавил.
   Ублюдок! Моя Полина - ее волосок не стоил всех бумажек этого
   мира, за которые покупаются все пёзды земли вместе с гоночными
   машинами, яхтами, островами, виллами...
   -Двести баксов - хорошие деньги, - сказал я.
   Вода закипела вокруг сосисок, я стал протыкать их вилкой в
   воде, они крутились в кипятке как розовые члены в прозрачной
   оболочке, но всякий раз я протыкал вилкой пустую воду.
   -Я не буду есть, - сказала Полина и вышла с кухни.
   Я поплелся за ней, выключив воду. Она раздевалась, ее тело
   постепенно выступало из пены одежд. Плечи, талия, бедра, ноги.
   Изможденное, стареющее тело, которое я помнил таким молодым.
   Вечно-юное тело. Оно должно было оставаться вечно-юным, если
   бы я, а не этот уебок создал мир.
   Вдруг, полуголая, она упала на колени передо мной, обхватила
   меня руками. Я чуть не потерял равновесие. Она рыдала, обняв
   мои колени!
   -Ну, не надо, не надо, давай вставай, ложись спать, надо
   спать, - шептал я, гладя ее кожу, счастливый.
   Я поднял ее за плечи, подвел к постели, уложил. Она цеплялась
   за меня как сумасшедшая.
   -Иди ко мне, скорее, иди ко мне, - бормотала она.
   Ее руки беспорядочно стягивали с меня одежду, рвали пуговицы,
   мяли и царапали ногтями кожу.
   Полуголый, я повалился на нее, полуголую.
   -Возьми меня, сделай мне ребенка, ты должен, должен, должен... -
   бормотала она.
   В глазах у меня помутнело. Чистая, острая, прозрачная волна
   внезапного желания подхватила меня. Я стягивал с нее трусики,
   ее ноги ломались в коленях, я перетягивал трусики через
   раздвинутые колени, почти разрывая ткань, ладонью я сжимал ее
   пизду, я делал ей больно, но она стонала от наслаждения, и
   ногтями царапала мне кожу спины. Я взвыл, потому что острый
   ноготь рассек родинку под лопаткой. Губами она искала мои губы
   и почти кусала их. Я вошел в нее сразу, резким рывком, и мы
   тут же стали двигаться двумя телами, слившись в одно, то
   отталкиваясь, то устремляясь друг другу навстречу, плечи ее
   вскидывались от ударов, но руки ее плотно обхватывали мои
   плечи, мы поднимались с каждым ударом все выше и выше,
   трахались как безумные, она закинула ноги мне на плечи,
   закрыла глаза. Все плавало в ее пизде, возможно, там были
   следы чужой спермы, но мне было наплевать на это. Это бедная
   моя девочка обманывала себя, я же знал, что мы стремимся к
   такому наслаждению, за которым уже ничего не будет. К
   последнему наслаждению. Еще, и еще, и еще!!! Мой член
   обволакивали судороги ее сладкого лона, прибой волн внутри ее
   тела разбивался брызгами невозможных доселе, неслыханных
   прежде ощущений, это было так прекрасно, как не было никогда,
   мы неслись навстречу гибели, мы оба старались забыть сейчас о
   Юре и не могли, но продолжали трахаться, и приближались, все
   приближались, но пока балансировали на грани, разрывающей это
   несравнимое ничем наслаждение стремительным скольжением вниз!
   Я видел в глазах Полины, что она хочет от меня ребенка, она
   хотела от меня ребенка, "давай же, давай", умоляла она,
   "кончай", а я не хотел этого, я хотел, чтобы все это
   продолжалось и продолжалось, мне ничего не нужно больше было.
   Только трахать ее без конца, бесконечно... Я балансировал у
   края, у самого края, готовый сорваться каждую секунду, Полина
   вдруг кончила, изо рта ее вырвался вопль, стон, она плакала и
   смеялась, а я все еще пил этот ужас зависания над бездной,
   каждое движение становилось все блаженней, она кончала и
   словно вытягивала меня из себя, приближая казнь... Я уже
   чувствовал, что срываюсь. Полина кричала что-то, умоляя
   продолжать. Когда она кончила, мир развалился на части; полет
   в эту пропасть был мгновенным, я весь изошел в нее, все тело
   было разбито на куски, в глубине Полины я утопал в своей и
   чужой сперме, излившись в нее до последней капли, отдав ей
   всего себя, ее матка трепетала, из губ вырывались бессвязные
   слова благодарности, глаза были закрыты, тело абсолютно
   размякло...
   Сил не было ни на что; мы провалились в расщелину сна.
   Сон был безобразен: я зашел в ванную комнату, так как вся жопа
   моя была засрана. Я должен был вымыть жопу, но увидел, что
   ванная наполнена водой. В воде плавали детские пластмассовые
   игрушки, покачиваясь на волнах, расходящихся от шумной струи
   воды. Наверное, в ванной готовились купать маленького ребенка.
   Но я должен был вымыть свою жопу. Я был без брюк, без трусов,
   я помню, что перегнулся через край ванной и погрузил зад в
   теплую колышащуюся воду. Потом стал рукой подмываться.
   Оглянулся и увидел, что в воде рядом с веселыми детскими
   игрушками плавают куски свежего говна.
   Я проснулся и посмотрел на Полину. В комнате был полусумрак
   раннего утра. За окном даже слышались какие-то голоса. Но я
   смотрел, не отрываясь, на Полину. На лице ее было
   страдальческое выражение. Пора. Я встал с постели и вдруг
   впервые задумался над тем, как я буду убивать ее. Решение
   пришло мгновенно: я просто кину подушку ей на лицо и буду
   держать так до тех пор, пока она не задохнется. Как просто!
   Чего же я жду?
   "Ты - злой зверь", - услышал я посторонний суровый голос.
   Какое же зло, когда это свобода? Все это мифы. Вот подушка. Я
   взял ее в руки, посмотрел на спящее лицо Полины. Она спала, не
   шевелясь, не замечая моего взгляда. Ничего не замечая. Но
   страдание проступало сквозь ее лицо даже во сне. Морщинки
   прорезали ей лоб. Слышались далекие, отчужденные голоса за
   окном. Свобода есть благо. Нет ни веры, ни надежды, значит,
   осталось убить любовь. И тогда, может быть, я услышу подлинный
   голос, а не этот доставший меня, сотканный из чужих голосов,
   из отпечатков памяти, из банальных повторений. Да, и я, и она
   сейчас прикоснемся к реальности. Может, это будет длиться только миг, но он настал, и истинней этого момента ничего не будет. Во мне вдруг шевельнулось желание разбудить ее и убедиться, что она еще жива. Хотя что это я? Я вижу, что она
   еще жива. Будет ли она счастливей, проснувшись? Вот сейчас она
   видит какой-то сон, может быть, ужасный, но это сон, и она не
   так несчастлива, как несчастлива в жизни. Просто я разбужу ее
   из этого сна, но не в эту призрачную реальность. А куда-то...
   "Сейчас, сейчас", - прошептал я, до боли вглядываясь в
   последний раз в эти черты лица. Перекрестил ее зачем-то. Взял
   подушку, поднес к лицу, еще не касаясь. Теперь лица ее не было
   видно. Она чуть шевельнула рукой. Белая выпуклость подушки
   была перед моими глазами. Маня меня к себе. Я закрыл глаза,
   зажмурился изо всех сил, стиснул зубы до слез, положил подушку
   на лицо Полины, и упал сверху вниз всем телом.
   Борьба была короткой, но бурной. Тело ее билось подо мною, но
   я крепко прижимал подушку всем своим телом, придавливал своими
   ногами ее дергающиеся ноги, отчаянно упирался локтем в жесткую
   стену. Она билась подо мной, дергалась, но я не мог помочь ей
   ничем, я уже не мог позволить ей проснуться в этот мир. Не
   мог, не мог. Наконец, она утихла.
   Я, обессиленный, отпустил подушку, оставив ее на лице Полины,
   растянулся рядом. Мышцы рук и всего тела болели от напряжения.
   Во время борьбы с Полиной я открыл глаза, теперь снова сомкнул
   тяжелые, словно свинцовые веки. Полина рядом не двигалась. Я
   ждал, что она, может быть, пошевелится, но она не шевелилась.
   Я взял в свою руку ее еще теплую руку. Рука остывала очень
   быстро, с каждой секундой. Тепло Полины расходилось по
   холодной Вселенной, поглощалось ею, по-прежнему равнодушной к
   тому, что я совершил. Часть ее тепла все еще перетекала в мою
   ледяную руку. Я и не надеялся потрясти эту безучастную
   Вселенную. Я порвал с ней теперь навсегда. Тогда зачем же я
   сделал все это? А что я сделал? Есть ли для этого слова? Я
   понял, что слов больше нет, я отпустил руку Полины и продолжал
   лежать рядом с холодеющим телом. И мои мысли тоже холодели.
   Зазвонил телефон. Так неожиданно, что я вздрогнул и открыл
   глаза. Телефон звонил настойчиво и беспрерывно. Неужели я
   сейчас встану, подойду к телефону и возьму трубку? Так
   просто?! Я понял, что это будет самым кощунственным поступком
   за всю мою жизнь, а значит, самым осмысленным поступком. Самым
   свободным поступком. Просто подойти к телефону, взять трубку и
   сказать: "Але?". Как я делал это тысячи раз. Как все это
   делают тысячи раз. Именно это я сейчас и сделаю. Самое
   банальное есть самое ужасное. И наоборот.
   Телефон звонил и звонил. Я встал и, не глядя на Полину, шагнул
   навстречу тревожно гудящим в моей голове звонкам.
Оценка: 1.00*3  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"