Я его часто видел из окна. Он был всегда в одном и том же сильно поношенном пальтишке, едва доходившем до колен, в шапке-ушанке, которая, видимо, не раз служила футбольным мячом в горячих и быстрых импровизированных матчах. Она сидела у него на голове как-то особенно лихо, причем одно ухо беспомощно свисало, а другое торчало вверх вызывающе и нахально. Его большие, наверное мамины, резиновые сапоги, когда он бегал, хлопали голенищами, будто стреляли. По этим хлопкам я безошибочно узнавал: он вышел на улицу.
Ему было лет восемь-девять. Чей он, как его звать -- я не имел понятия. Одно знал: живет он в нашем доме.
Я его не любил. Больше того, он вызывал во мне глухое раздражение. Мне хотелось порой выскочить на улицу и надрать ему уши. Уж очень был он задирист, шумлив и непоседлив: ни минуты на месте, ни минуты без оглушительного крика или хохота. Он как угорелый носился по двору, хлопая голенищами, всюду совал свой нос и всюду вызывал разлад, ссоры, жалобы и слезы.
Особенно досаждал он девчонкам. У него, наверное, был такой талант: мешать им и дразнить их. Они расстраивались от одного его появления. А уж стоило ему состроить какую-нибудь дикую рожу и при этом издать один из своих любимых душераздирающих воплей -- игра, какая бы она ни была, распадалась, и девчонки с плачем бежали домой жаловаться.
Эти вопли вышибали и меня из равновесия. Вот тогда-то во мне просыпался зверь, и я готов был мчаться на улицу, чтобы надрать мальчишке уши.
В этот год весна пришла ранняя, капризная: день -- солнце, ручьи звенят, лужи сверкают; а назавтра -- небо черное, низкое, с утра до вечера не то дождь, не то мокрый снег, ветер не утихает, хлещет по лицу, словно розгами. Рыхлый грязный снег и лужи покрываются предательским ледком. Понадеешься на его крепость, ступишь -- и наберешь полные ботинки жгучей, ледяной воды.
Однажды в такой вот день я смотрел в окно на тихую пустынную улицу. Вчера она кишела детворой, сегодня там только редкие прохожие. Идут, как лунатики, с опаской передвигая ноги, -- не поскользнуться бы да не свалиться в подмороженную грязь.
Посреди улицы, во всю ширину, глубокая лужа. Идти по ней рискованно. И все выбирают дорогу возле заборчика, там, где зима намела сугроб. Надеются, видимо, на твердость снега. А весна именно там уготовила свою хитрую ловушку: кто бы ни пошел, обязательно провалится и наберет воды.
Я уж хотел было отойти от окна, как вдруг послышалось знакомое хлопанье: так и есть -- он, маленький злодей в стреляющих сапогах. Ничто ему нипочем: ни ветер, ни холод, ни грязь. Пальтишко распахнуто, шапка скособочилась, глаза шальные, будто он впервые вырвался на улицу. Завертел головой: куда броситься, где поинтересней? Подбежал к луже, схватил обломок кирпича, запустил в самую середину. Лед проломился, и из лунки вылетел фонтанчик воды. Это понравилось, но не надолго. Решил, что ногами ломать лед куда занятней, и пошел бродить по луже. Он бурунил воду, бил ее ногами так, что она веером вздымалась вверх. Ветер подхватывал брызги и бросал мальчишке в лицо. Он широко открывал рот, повизгивал от этого холодного душа и хохотал.
Вдруг он оглянулся и насторожился: на противоположном берегу лужи нерешительно топталась девчонка с портфельчиком, наверное первоклашка, выискивая, где бы перейти. У мальчишки по лицу расползлась широченная улыбка -- предстояло забавное зрелище, тем более, что на ногах у нее были обыкновенные ботинки.
Девчонка пометалась, пометалась вдоль лужи и пошла к заборчику, чтобы пройти по снегу. Шла осторожно. Добралась до середины и провалилась по самые колени, набрав, по-видимому, полные ботинки воды. Она сидела на снегу, пытаясь вытащить ноги, и беспомощно озиралась.
Мальчишка был в восторге. Он хохотал, корчил рожи и хлопал себя по бокам. Я весь взбурлил от негодования и уже натягивал на плечи пиджак, чтобы бежать девочке на выручку.
Но тут произошло неожиданное: мальчишка подошел к ней и что-то сказал. Она жалко улыбнулась и протянула к нему руки. Он воровато оглянулся по сторонам, быстро присел на корточки, подставив ей спину. Девчонка схватила его за шею руками. Он поднял ее и прямо через лужу перенес на сухое место. Она что-то ему говорила, наверное благодарила, а он -- вот ведь ерш колючий! -- в ответ развернул ее, стукнул по горбушке и беспечно, словно и не произошло ничего, вернулся к хитрой намети у заборчика.
Там он постоял, о чем-то раздумывая, и принялся утаптывать снег. Он проваливался, падал, выдергивал ноги из снега и снова топтал его. Прошел в одну сторону, потом в другую, потом еще и еще раз и сделал узкую тропинку. Посмотрел на нее, вытер рукавом пот и отправился домой.
По его тропинке пошли люди. Она становилась все тверже и шире.