Аннотация: Уильям Хэйл Уайт (1831 - 1913) английский писатель и общественный деятель; писал под псевдонимом Марк Резерфорд.
Загадочный Портрет
Марк Резерфорд (Уильям Хэйл Уайт)
Перевел Борис Ветров
Несколько лет тому назад я проводил Рождество в обществе одного моего давнего приятеля, холостяка. Было ему на ту пору лет около шестидесяти. У него в кабинете висел портрет необыкновенно красивой женщины. Мне не хотелось расспрашивать его об этом портрете. В нем не было никакого семейного сходства, к тому же мы всегда считали, что моего приятеля в начале жизни постигло какое-то разочарование. Но однажды, видя, что я не могу отвести взгляд от ее лица, он сказал мне: "Этот портрет у меня уже много лет, хотя ты никогда не видел его прежде. Если хочешь, я расскажу тебе его историю". Вот что он мне рассказал.
"В 1817 году моя жизнь только начиналась, и мне приходилось много работать, чтобы как-то сводить концы с концами. Я только что открыл свое дело, и так как вел его один и не имел большого капитала, то оно поглощало все мои силы. В те времена предприниматель, вместо того чтобы нанимать коммивояжера, частенько путешествовал сам, и однажды вечером мне пришлось отправиться на Север для встречи с кое-какими клиентами. Я решил ехать ночью, чтобы выиграть время. Стояли жестокие холода, и так как у меня слабая грудь, то я твердо решил занять место внутри дилижанса.
Экипаж, в котором я оказался единственным пассажиром, выехал от Сент Мартинс-ле-Гран около половины девятого вечера. Уснуть мне не удавалось, но мной овладело состояние легкой дремоты, из которого я выходил всякий раз, когда меняли лошадей на каком-нибудь постоялом дворе. Никто меня не беспокоил, и я продолжал пребывать в таком полусне до последней перед Итон Сокон станции. Тут я совершенно проснулся и не сомкнул глаз, пока экипаж не тронулся. Однако спустя какое-то время сон все же одолел меня, и я проспал, вероятно, не более получаса. Внезапно пробудившись, я к своему большому удивлению обнаружил в экипаже даму. Я совершенно не мог понять, как она здесь оказалась. Я был уверен, что она не входила на последней остановке.
Она сидела в противоположном углу, и я мог ее хорошо рассмотреть. Такого утонченного лица мне никогда прежде не приходилось видеть. Оно не было вполне английским - довольно бледное, серьезное и задумчивое, с той сосредоточенностью в глазах, который говорит о привычке размышлять об идеальных материях. Я не был робок с женщинами, и, вероятно, будь она обыкновенной хорошенькой барышней, завязал бы с ней разговор. Но здесь я сидел и не произносил ни слова, боясь показаться назойливым. Наверно следовало начать с каких-нибудь банальностей, но мои губы отказывались произносить эти самые банальности. И в этом не было ничего странного. Ведь окажись я в экипаже напротив великого лорда Байрона, я конечно же не стал бы себя ему навязывать, так с чего бы я стал навязывать себя женщине, чьего имени я хоть и не знал, но казавшейся мне столь прекрасной и возвышенной? Поэтому я хранил молчание, отваживаясь лишь на то, чтобы из-под полузакрытых век смотреть на нее, озаренную лунным светом.
Перед самым прибытием в Итон, несмотря на то, что никогда прежде я не был в таком состоянии полного, даже можно сказать, возбужденного бодрствования, я все же, должно быть, на минуту впал в забытье. Когда я очнулся, экипаж уже въезжал во двор гостиницы. Мгновенно осмотревшись, я обнаружил, что моя попутчица исчезла. Я выскочил из экипажа будто за тем, чтобы утолить голод и жажду, и торопливо спросил стражника, на какой станции дама, которая сию минуту сошла, была посажена в дилижанс. Он ответил, что с тех пор как последний раз меняли лошадей, дилижанс нигде не останавливался, и мне должно быть все это приснилось. Ни о какой даме он не знал и смотрел на меня подозрительно, как на пьяного. Я же со своей стороны был совершенно убежден, что это не был призрак, порожденный моим воображением. Я никогда не страдал посещениями привидений, какого бы то ни было сорта, и мои мысли, поскольку я постоянно был занят своим бизнесом, никогда не вращались вокруг женщин. Уверенность мне придало еще и то, что, вернувшись в экипаж, я обнаружил легкий голубой шарф, который успел на ней заметить. Я взял его и храню до сих пор. Ты можешь себе представить, что эта ночь засела у меня в голове.
Я добрался до Ньюкасла, разделался с делами, и на обратном пути решил остановиться на ночлег в Итон Соконе, чтобы кое-что разузнать. Все помнили о прибытии столичного экипажа, в котором ехал я, но все были также абсолютно уверены, что никакой дамы в нем не было. Я показал им шарф и спросил, видели ли они его на ком-либо из живущих поблизости. Итон - небольшое селение, и люди в нем знают друг друга, как члены одной семьи, но никто не узнавал шарф. Он был явно не английским. Я размышлял об этом происшествии в течение нескольких месяцев, отчасти потому, что был очарован моей случайной попутчицей, отчасти от страха, что у меня из-за всех моих забот не все в порядке с головой. Однако, со временем впечатления той ночи забылись.
Между тем, дела мои пошли успешнее, и после трех-четырех лет настойчивости и усердия я был вознагражден. За семь-восемь лет я разбогател и начал думать о том, чтобы где-то осесть. Я свел знакомства с влиятельными людьми в Лондоне, и в частности с одним баронетом, которого встретил во время отдыха во Франции.
Хоть я и занимался коммерцией, но происходил из хорошей семьи, и наше знакомство переросло в нечто большее. У него было две или три дочери, за каждой из которых он давал хорошее приданое, и я обручился с одной из них. Не знаю, было ли достаточно энтузиазма в моем ухаживании. Она была очень милой девушкой приятной наружности, и хотя я сделал ей предложение не из корыстных побуждений, я также не могу сказать, что мной руководили возвышенные мотивы. Я был такой же, как тысячи других. Устав от одиночества, я хотел иметь свою семью и дом. Я оглядывался вокруг в поисках той, которая могла бы стать моей женой. И в том, что я остановил свой выбор на дочери баронета, мысль о ее деньгах сыграла хоть и небольшую, но не последнюю роль. Мной не владела непреодолимая страсть, но я и не был холодно-безразличен. Если бы я женился на ней, то, возможно, нашей жизни сопутствовали обычные семейные радости, может быть даже счастье; это была бы, спокойная, вероятно, несколько серая жизнь, которой живут в Англии обыкновенные супруги. Дело зашло так далеко, что на весну 1826 года была назначена свадьба, а я начал присматривать дом и делать покупки для будущего хозяйства.
В 1825 году мне нужно было поехать по делам в Бристоль. Я до самой своей смерти не забуду того утра в этом городе. Я позавтракал и собирался отправиться на встречу с главой одной из самых крупных фирм в Бристоле. Я встретился с ним на улице, и еще прежде чем он заговорил, заметил, что произошло нечто ужасное. Тут же я узнал, в чем было дело. Разразилась финансовая паника 1825 года; три крупных лондонских банка лопнули и разорили его. Я тоже был разорен. Ошеломленный, на подкашивающихся ногах я вернулся в гостиницу и обнаружил там письма, подтвердившие все, что мне было только что сказано.
Несколько дней я находился в совершенно разбитом состоянии и не мог собраться с силами, чтобы уехать домой. Когда я немного пришел в себя, то первым делом написал баронету и сообщил, что остался совершенно без гроша, и что, как честный человек, освобождаю его дочь от всех обязательств. В ответ я получил от него сочувственное письмо, в котором он сообщал, что случившееся со мной несчастье заставляет его страдать, и что хотя сердце его дочери почти разбито, но она все же решила, что будет лучше, если примет мое любезное предложение. Несмотря на свою любовь ко мне, она чувствует, что далеко не крепка здоровьем, и хотя он готов дать за нее щедрое приданое, одного ее состояния не будет достаточно, чтобы обеспечить ту роскошь, которая при ее изнеженной натуре является, увы! необходимостью. Но главной причиной ее решения является то, что она, зная меня как человека независимого, уверена, что я не смогу быть счастлив, чувствуя свою материальную зависимость от жены. Письмо было длинным, многословным, но суть его сводилась к тому, что я сказал.
Вернувшись в Лондон, я продал все, что у меня было, и попытался получить место клерка в одном банке, с которым прежде имел деловые отношения. Но из этого ничего не вышло, так как банк находился в плачевном состоянии. Оставшись буквально с одним совереном в кармане, я решил отправиться в Ньюкасл, и обратиться за помощью к другу, с которым не встречался с 1817 года.
Опять была зима, и я, несмотря на свою крайнюю бедность, был вынужден ехать в салоне дилижанса, так как меня сильно беспокоил мой старинный враг - слабая грудь. Я почти забыл о происшествии, случившемся со мной в мой прежний визит. Но, когда мы стали подъезжать к Итон Сокон, воспоминания о той ночи всплыли в моей памяти. Только теперь стоял серый январский день с промозглой оттепелью, и моими попутчиками были какой-то линкольнширский сквайр со своей краснолицей женой, не произнесшие в мой адрес и полслова. И от этой их отчужденности оттепель казалась мне еще более промозглой, болотистые равнины еще более монотонными и тягостными, а небо - свинцовым. Наконец мы добрались до Ньюкасла. Последнюю часть пути я ехал один, сквайр и его леди сошли по дороге. Около семи вечера я прибыл в город. Вечер был мерзкий: снег таял под ногами, и город окутывали дым и туман.
Я был настолько подавлен, что мне было почти безразлично все, что со мной произошло, и когда я вышел из дилижанса, то пожалел, что не слег и не умер в Лондоне. Гостиница для пассажиров была мне не по карману, и я направился в ту, что подешевле. Я чуть не заблудился, оказавшись на узкой улице, с каждым шагом становившейся все более грязной. В конце концов, она привела меня к воротам какой-то фабрики. Рядом с воротами находилась лавка подержанных морских принадлежностей, в витрине которой были выставлены старый утюг, какие-то чайники, несколько обветшалых библий и куча других предметов. Я вошел в лавку, чтобы узнать, как пройти на Кросс Ки. Когда же я вышел из лавки, то, кого ты думаешь, увидел пересекающей дорогу, будто спеша на встречу со мной, - ту самую женщину, с которой я ехал в одном дилижансе в Итон девять лет назад.
Я не мог ее спутать ни с кем. Казалось, она не стала старше ни на один день. Лицо ее было таким же красивым и одухотворенным. Я почти утратил ощущение реальности и вынужден был опереться на перила лавки. Свет из окна осветил ее всю. Она подошла совсем близко, остановилась на тротуаре, посмотрела на меня, затем повернулась и пошла дальше по улице. Я последовал за ней, стараясь не терять из виду. Так мы дошли до того места, где улица вливалась в широкую главную дорогу. Женщина приостановилась возле лавки букиниста и зашла в нее. Я вошел следом за ней двумя минутами позже, но ее там уже не было. Владелец магазина находился за прилавком, и я спросил его, не выходила ли только что отсюда молодая женщина, моя сестра. Но он отвечал, что никакой женщины, в последние полчаса здесь не было. Я вернулся к морской лавке. Здесь все еще были видны оставленные ею следы. Я присел и провел по ним пальцами, чтобы убедиться, что глаза меня не подводят. Никогда еще не оказывался я в таком полном замешательстве. В конце концов, я добрался до гостиницы и преследуемый странными мыслями лег в постель.
На следующее утро я почувствовал себя немного лучше. Моя застоявшаяся кровь взбудоражилась от столь необычной встречи, и хотя я был изрядно возбужден и не был уверен что у меня все впорядке с головой, моего самообладания и благоразумия оказалось достаточно, чтобы встретиться с моим приятелем и объяснить ему причину моего приезда. Он сделал все, что было в его силах, чтобы мне помочь, и я, оставшись в Ньюкасле, начал работать у него клерком.
Какое-то время я все еще чувствовал себя совершенно разбитым, но постепенно мое здоровье и душевное состояние стали восстанавливаться. Обязанностей у меня было немного, и после работы я искал, чем бы заняться. Я решил взяться за науку, и выбрал для этого геологию. По воскресеньям я обычно отправлялся в длительные экспедиции, и какое-то время был доволен своим новым увлечением. Но постепенно занятия геологией мне наскучили. Я думаю, у меня не было к ней настоящей склонности. К тому же, мне не с кем было делиться всем тем, что я узнавал.
Мое подавленное состояние отчуждало меня от людей: я требовал от них гораздо больше, чем то, на что был вправе рассчитывать. Все мы, особенно когда страдаем, ждем от других слишком большого участия, но, обнаружив, что мир не обладает теми же отзывчивостью и сочувствием по отношению к нам, каковые мы испытываем сами к себе, - замыкаемся и становимся мрачными.
Так случилось и со мной. Люди жалели меня, но я знал, что мои горести их не слишком волновали, и, что, расставшись со мной, их лица, на которые они в моем присутствии напускали серьезность, мгновенно расслаблялись и принимали выражение свойственного им самодовольства. Я знал, что случись мне умереть, то был бы забыт через неделю после похорон. Из-за этого я испытывал к людям глубокую неприязнь, и часто с преступной беспечностью и расточительством отвергал чужое участие, но не потому, что в нем не нуждался, а потому что хотел его слишком много.
Мои занятия наукой, как я уже сказал, закончились неудачей. Я не знаю, как это бывает с исключительными натурами, но что касается меня то, чтобы что-то могло для меня существовать, оно обязательно должно находить выражение в той или иной форме. Я не могу читать, если нет кого-нибудь, с кем бы я мог говорить о прочитанном, и я почти утрачиваю способность размышлять, если мои мысли остаются только при мне. Самовыражение необходимо мне также, как выдох. Вдыхать воздух - необходимость, но продолжать дышать, не выдыхая, невозможно.
Геология была заброшена. Сначала я думал, что все дело в ней самой, и решил попробовать что-то другое. В течение нескольких месяцев мне казалось, что я нашел успокоение в занятиях химией. На свои сбережения я приобрел кое-какие аппараты и начал всерьез приобретать практические навыки. Но и эти занятия утратили для меня свою привлекательность; аппараты были задвинуты в кгол, и их бесполезный вид повергал меня в еще большие неудовлетворенность и тоску.
В своем одиночестве, я никогда не испытывал ни малейшей потребности в более земных радостях, я также никогда не встречал женщины, которой бы мог хотя бы ненадолго увлечься. Моя призрачная подруга - если она и вправду была призраком - царила в моем воображении и, казалось, не только оберегала меня от распутства, но также и преграждала путь к удовольствиям, за исключением самых поверхностных, заключенным в любых других типах красоты. И в этом не было ничего удивительного. Я знал случаи, когда лицо какой-нибудь необычайно красивой женщины, увиденное лишь мельком на улице, преследовало человека всю жизнь, оказывая на нее сильное воздействие. Со временем я продвинулся в своей должности клерка, и мог бы жениться, но я не чувствовал к этому ни малейшей склонности. Я не верил в реальность моего видения и не надеялся, что когда-нибудь встречу во плоти призрак, явившийся мне когда-то в дилижансе и на заброшеной улице. Я был уверен, что заблуждался, и что обстоятельства способствовали моему заблуждению, но тем не менее эта греза продолжала мной владеть, и всякую женщину, которая на мгновение вызывала во мне интерес, я подвергал сравнению с этим эталоном и всегда обнаруживал какие-нибудь недостатки.
После несколько лет почти безвыездной жизни в Ньюкасл я взял отпуск и отправился в Лондон. Был самый конец июня. Мне тогда уже перевалило за пятьдесят, я был недоверчив, замкнут, и имел репутацию мрачного меланхолика, на которого либо не обращают внимания, либо не замечают вообще. В Лондоне я отправился в Академию посмотреть картины. Там была огромная толпа, которая быстро утомила меня уже одним только своим видом. Я собрался покинуть это место, когда в боковом зале, где были выставлены пастели, я заметил портрет. Он ошеломил меня. Это было лицо, преследовавшее меня все эти долгие годы. Здесь не могло быть ошибки; даже шарф, который я так хорошо запомнил, был повязан на шее; и он был точной копией того сокровища, которое я до сих пор свято храню в своем доме.
Я почти лишился сознания, голова кружилась и было ужасное ощущение будто в ней что-то надламывалось. Я раздобыл каталог, нашел имя художника и название картины. "Стелла" так просто называлась она. Это портрет мог быть сделан с реальной женщины, но мог быть и вымышленным образом. Какое-то время я всматривался в изображение чуть ли не до слепоты. Потом быстро отправился к художнику.
Я застал его дома. Он, мне показалось, был беден, и явно удивлен, что кто-то мог заинтересоваться его картиной в самом конце сезона. Я спросил, кто ему позировал для портрета. "Никто", - ответил он, - "этот набросок - плод моего воображения. Возможно, в нем есть отчасти сходство с девушкой, которую я знал во Франции много лет назад; но она уже давно умерла, и я не думаю, что кто-нибудь из тех, кто был с ней знаком, узнали бы ее в этом портрете. Я даже в этом уверен". Портрет не оказался безумно дорогим, но значил он для меня очень много. Я немедленно выразил желание его купить и сумел собрать необходимую сумму, опустошив все мои банковские сбережения.
Портрет, который ты видишь перед собой и есть тот самый. Я не берусь объяснить все то, о чем я тебе рассказал. Я уже давным-давно оставил попытки это делать. Доложен признаться, что, согласно врачам, я перенес какое-то временное расстройство мозга, хотя эта теория не во всех пунктах логична, и есть обстоятельства, противоречащие ей."
На следующее утро мой приятель после раннего завтрака отправился в свой офис. Его рабочий день был продолжительным, я же должен был покинуть Ньюкасл до его возвращения. Поэтому мы попрощались перед тем как он ушел на службу.
С тех пор мы не виделись. Два года спустя я был потрясен, прочитав в Таймс сообщение о его смерти. Зная о его уединенном образе жизни, я отправился в Ньюкасл, чтобы собрать какие удастся сведения о его болезни и о том, как он скончался. Он простудился и умер от закупорки легких. Его домохозяйка сообщила мне, что он оставил завещание, в котором все то немногое, что останется после оплаты похорон, просил передать в пользу госпиталя. Меня волновала судьба картины.
О ней она ничего не могла сообщить. Портрет исчез перед самой его смертью, и никто не знал что с ним стало.