Веселова Ольга Георгиевна : другие произведения.

Орфей

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  ОРФЕЙ
  I
  Известный физик, глава собственной исследовательской лаборатории, Генрих Найдёнов, только что приземлился в аэропорту рейсом Лос-Анджелес - Москва. Он явно спешил. Успев только надеть тёплую куртку с капюшоном, прошёл под косо летящей мокрой метелью, что залепляла снегом глаза, к своему авто, наскоро пожал руки встречавшим сотрудникам и коллегам и, ничего не объясняя, отпустил водителя, который привёл сюда его чудо-автомобиль. Учёный явно собирался продолжать свой путь в одиночестве.
  - Генрих Арнольдович! Куда же вы так спешите? Постойте! Мы же...
  Немолодая женщина ухватилась за дверцу его сверкавшего стразовыми инкрустациями авто, и ему ничего не осталось, как подавить раздражение и вежливо-устало ей улыбнуться.
  - Простите, Надежда Андреевна, дорогая вы моя, но клянусь Вам, так тороплюсь сейчас, как никогда в жизни. Нет времени даже поинтересоваться нашими здешними успехами.
  Кто-то сзади отпихнул женщину и в образовавшийся просвет уже тянул букет белых хризантем. Его, в свою очередь, тоже оттолкнули, все дружно лезли с приветствиями, улыбались, тянулись с какими-то возгласами, кто-то энергично пытался просунуть свою флэшку, при этом что-то в общем гаме объясняя, только его не было слышно.
  Генрих всё же со вздохом вышел из авто. Выставил вперед обе ладони, обороняясь от объятий.
  - Тише, тише, всё, друзья, хватит! Послушайте меня! По всем вопросам - потом, завтра. Я, возможно, зайду в лабораторию в ближайшее время. Всем уделю внимание. Но сейчас, дорогие мои сотрудники, коллеги мои, умоляю, отпустите меня! Я очень тронут, правда. Но сейчас...
  - Да что случилось, Генрих Арнольдович? - вскрикнула Надежда, его секретарша.
  - Э-э-э личные дела, Наденька, знаете ли... К сыну нужно. Срочно.
  - Что-то с Иваном? Господи! - Надежда аж всплеснула ладонями и успела прилепить их к увядшим щекам.
  - Нет, ничего, он жив и здоров, но...
  - Ой, не пугайте нас так! Аж сердце зашлось.
  Генрих, высокий, с атлетической фигурой мужик, явно занимающийся бодибилдингом и неравнодушный к своей внешности, по-прежнему эффектный в свои 50 лет, порывисто обнял седоватую, в пуховике под цвет волос, секретаршу, похожую на серую мышку, которую увидишь - и тут же забудешь.
  Остальным снова пожал руки, нервно улыбнулся.
  - Скоро буду. Заеду непременно перед отлётом!!!
  - Вы всего на день-два?
  Он наскоро кивнул. Капюшон сдвинулся, и голова его успела покрыться тающими хлопьями снега, измученное лицо было по-прежнему моложавым: загорелое, но не по годам свежее, блеснувшие в улыбке ярко-белые зубы оттеняли черноту намокших спутанных волос. Последний приветственный взмах рукой - и молодцеватый баловень судьбы в своей синей куртке с блеском захлопнул дверцу эпатажного авто. Вся группа встречающих предусмотрительно отступила в сторону. Серебряный со стразами автомобиль пошёл на разгон, на ходу меняя свои контуры, и начал превращаться в самолёт. Такие модели уже входили в обиход состоятельных граждан, в России тоже, хотя и продолжали ещё пугать население с устаревшим менталитетом да вносили новые сложности в работу дорожной полиции.
  Сотрудники лаборатории дружно задрали головы и так задумчиво смотрели вслед растаявшему в тёмном небе авто. Оставался только светлый фонтан выхлопов. Серенькая Надежда Андреевна, зябко подтягивая змейку на пуховике к подбородку, проронила, ни к кому не обращаясь:
  - А с Иваном и вправду что-то творится неладное. С ума сошёл, вроде, поговаривают. Хотя я не верю. Не слышали ничего? Единственный сын! И такой талантливый... Мы думали, он отца перещеголяет. Гениальный парнишка, вундеркинд, на всю страну прославился с детства.
  Она сокрушённо качала головой.
  - Да перестаньте вы его оплакивать! Терпеть не могу сплетни! - взъерошился Феликс, парень, который безуспешно пытался отдать свою флэшку.
  - И, кстати, - возмутился другой сотрудник, постарше, раздражённо поднимая воротник, - чего вы их сравниваете? Они работают в совершенно разных областях науки. Генрих - с пространством - временем, Иван - биолог, врач, занимается проблемами геронтологии. У него уже много статей, собственных наработок. Он скоро шагнёт от своей кандидатской степени к докторской. И человек, кстати, отличный, я знаком с ним не понаслышке.
  - Да я же не об этом! - взвилась Надежда. - Неужели я дурное слово о Ванечке скажу? Я его ещё вот маленьким знала, сидел у папы в лаборатории, со мной чай пил. Хороший мальчик, душевный такой, робкий, тихий. А умница какой - о-о-о! И маму я его знала, Мариночку покойную (царство ей небесное!) - Надежда перекрестилась, вздохнула.
  Все пятеро сотрудников приближались к аэропорту, где припарковали свои машины.
  - Тогда что вы такое несёте о его сумасшествии? - раздалось сразу несколько голосов. Люди покрывались белыми хлопьями мокрого снега, но не спешили укрыться в машинах, стояли, кто, распалившись в полемике, кто просто из любопытства хлопал глазами, но никто не расходился.
  - Сплетни это всё. Ванька - классный парень. Сколько раз деньги мне одалживал! - вскрикнул в возмущении молодой, щекастый, в оранжевом пуховике, Феликс и со злостью, словно кому-то вопреки, рывком открыл дверцу Тойоты.
  - И даже не требовал свои деньги назад, - углом рта ехидненько заметил мужик с поднятым воротником. - Да Ваньке памятник надо поставить за то, что он, как дойная корова... Не такой у него характер, как у отца, у того не выпросишь.
  - Хватит вам! - взвизгнула Надежда. - Добрый он мальчик, да, что верно, то верно. Всем помогает. Я Ванечку, как сына, люблю и слова бы о нём кривого не сказала. Но тут такое дело... Неужто ничего не слышали? - лицо Надежды таинственно вытянулось, она даже приложила палец к губам и стрельнула глазами по сторонам, а снежинки сделали её кудряшки на лбу и ресницы уже совершенно белыми, как у сказочной бабки-метелицы. Она понизила голос, и все невольно потянулись к ней, вытянули шеи.
  - Неужто и вправду ничего не слышали? Ох уж...
  - Так Генрих в Америку укатил, Ванька давно не появлялся...
  - Я слышал, -вякнул Феликс, - что взялся он, вроде, за омоложение какой-то женщины, а она возьми и умри. Конечно, у него неприятности. Ещё бы! Вот отец и примчался, всё бросил.
  - Эх вы! - Надежда презрительно обвела глазами присутствующих, затем глубокомысленно вздохнула, растягивая эффектную паузу. - Это не какая-то там женщина. Это была знаменитая актриса. Помните нашумевший фильм "Любовь Орфея"? А , впрочем, вы тогда ещё детьми были. Она, она, о-о-о! Её знали все! Никто не мог с ней сравниться по популярности! Ей подражали (её манерам, ужимкам, фасону платья), её песни пели все, от мала до велика, о-о-о! Что там говорить... Теперь она исчезла с экранов, спряталась, словно не желая показываться постаревшей. Хотела остаться в нашей памяти всё той же задорной, воплощённой прелестью, эталоном женственности с осиной талией. Когда подтяжки лица перестали помогать...
  - Неужели вы про Еву Шаховскую?! - ахнули сразу несколько голосов.
  - Наконец-то поняли, - буркнула Надежда. - Ох, не имела я права говорить этого никому...
  - Да ладно уж, колитесь, Надежда Андреевна. Здесь же все свои. Разве кто-нибудь разболтает? Боже упаси! Так что? Она умерла? Не удалось Ване? Бедняга! У него же теперь вся карьера наперекосяк. Да и Еву жалко. Как она пела! А как танцевала! Все фильмы нашего детства...
  - Не в том дело, что не удалось! Как раз удалось! - повысила голос Надежда. - Ещё как удалось! Он - гений. Я это всегда говорила.
  Так отчего же она умерла? - Четыре вытянутых головы собеседников почти соединялись вокруг пятой, в центре.
  - Я э-э-э так уж подробно не знаю, но слышала от домработницы, которая из Иванова особняка, что Ева жила у него несколько месяцев подряд. От всех пряталась. Уж чего он там с ней делал, один Бог знает...
  - Ей же было лет 60, не меньше!
  - Да уж... Только в результате его опытов она стала снова двадцатилетней. Тоненькой, как тростиночка, девочкой с весёлым личиком, которую мы все помним. Домработница клянётся. Вот так вот...
  - Подождите! Так она же потом умерла!
  - Да. Увы. Природа, видно, не терпит такого насилия. Иван преобразовал ген старения, который отвечает за умирание клеток...
  - Да не умничайте вы! Отчего она умерла? Короче!!!
  - От скоротечного рака.
  - А! Я всё понял! - вскрикнул мужик с поднятым воротником. - Вот где собака зарыта! Ведь эти опыты были незаконны! Ева послужила подопытным кроликом. Такие манипуляции на человеке не разрешены ни в одной стране мира. Разве можно, к примеру, клонировать человека? Нет! Это преступление. А Иван на свой страх и риск сделал из 60-летней старухи девушку. И природа отплатила ему за вторжение в её тайны. Она всегда мстит. Мстит, когда мы поворачиваем вспять её процессы, когда берём на себя функции Господа Бога. Понятно теперь, почему Иван в панике. Возможно, он уже и арестован. Понятно, почему его папочка примчался, как ошпаренный!
  - Какая ж ты сволочь завистливая! -плюнула в сторону говорящего Надежда. - Не-бла-го-дар-ный! Да все мы, спасибо Генриху - живём, как у Христа за пазухой! Где ты ещё такую зарплату получишь? (с твоими-то весьма скромными способностями). То-то же! Молчал бы уже! А сын... Сын его - вообще гений. Я это повторяю даже и сейчас. И буду утверждать это всегда. Он своим открытием опередил наш век. Он сумел! Он победил старость! Он сделал из Евы молодую. Ту, которой она была 40 лет назад. Я сама видела её, правда, один раз, мельком.
  - Неужели? - зашелестели голоса. - Но она же...
  - Да. Саркома. Да, она умерла. Да, не всё благополучно, не всё получилось. Но кто-то должен был быть первым...
  - Кролик, а не человек! Упёртая вы женщина!
  - В таком случае ты - имбицил! Неужели не понимаешь: Ева сама этого хотела! Возможно, пришла с этой мольбой к Ивану. С библейских времен человек ничто так не ценил, как молодость! За неё душу дьяволу продавали. А стареющей актрисе... Да ей молодость нужна ещё в тысячу раз больше, чем стареющему обывателю!
  - Но, так или иначе, Иван теперь за это поплатится.
  - Я думаю, Ева подписала все надлежащие документы, всю ответственность взяла на себя.
  - И, тем не менее, за незаконные опыты, повлекшие... - выдохнули все печальным хором.
  - А почему вы, Надя, начали с того, что Иван сошёл с ума?
  - Есть отчего... - буркнула Надежда. В тоне её всем послышалась недосказанность. Но пояснять она не стала.
  - Бедный Генрих! Бедный Иван! - ещё раз вздохнули все, уже без разногласий.
  
  Занесённая снегом дорога меж полей вела к элитному посёлку. Небольшой особняк на отшибе весь окружён был соснами. Эти молчаливые стражи высились, обрамляя аллеи вокруг дома. Хозяин явно не любил открытого пространства с клумбочками-цветочками. Его заросший парк шумел и тревожно трепетал на ветру в такт изменчивым мыслям и настроениям, когда сам он смотрел из окна, не отрываясь, и думал.
  Вот и сегодня невысокий, 25-летний, широкоплечий Иван долго, рассеянно протирал очки, дышал на них, затем снова близоруко смотрел из окна, как потухал короткий зимний день. В сгустившейся мгле только угадывалась где-то невероятно далеко, на краю неба, светлая полоса горизонта, но быстро таяла. В детстве он верил, что там, вдали и всегда недосягаемая, находится страна счастья. И хотел пуститься в путь, дойти до неё. Только отец обычно отмахивался от той ерунды, что молил кривоногий белобрысый мальчишка, а мать... мать слишком много плакала и грустила, о чём-то вечно тревожилась в обиде на невнимание мужа, ей тоже было не до страны счастья. Философию вечного стремления и вечной недосягаемости Ваня понял лишь позже.
  Вот сосны совсем скрыли последний свет серого дня. Иван, кряжистый, какой-то весь квадратный, с ранними залысинами на лобастой голове, в больших дымчатых очках, за которыми скрывались чуть прищуренные глаза, печально взглянул напоследок на сосны и закрыл жалюзи. Потушил лампы на потолке, оставил в зале лишь свет зажжённых свечей. В этом тёплом, живом освещении Ева, лежащая в гробу посередине зала, тоже виделась ему живой. Это была полнейшая иллюзия: вот она просто устала и прилегла на минутку. Сейчас встрепенётся. И лицо её казалось в этом свете полным жизни, щёки розоватыми. Лицо ничуть не грустное, не трагическое - нет! Так и ждёшь: вот сейчас эта тоненькая, с неестественной талией "в рюмочку" молоденькая девчонка, наряженная в то самое, из белых кружев, платье, в котором прославилась в своём звёздном фильме, эта девчонка (под ресницами - тот же задорно-смешливый взгляд) всего лишь утомилась и, как это свойственно детям после шумной беготни, упала и заснула совсем ненадолго лёгким, чутким, каким-то стрекозиным сном. А вот сейчас, только позови - вспорхнёт, как ни в чём ни бывало, невесомая, с развевающимся белым шлейфом... Её круглая, такая ещё детская мордашка (в миллионный раз вглядывался в неё Иван) была вовсе не красивой, заключал он, но лучше всех классически красивых лиц. Как ей шла вот эта самая кучерявая каштановая стрижка тех её юных лет! Такая победно-легкомысленная.
  Иллюзия сна была полной. "Проснись, Ева, встань!" Иван подошёл, сел рядом с гробом. Долго, неотрывно смотрел "Схожу с ума, не иначе: по-моему, она дышит." Потом тряхнул головой, вскочил, начал ходить по комнате. Ни домработница, ни собаки не смели его сегодня потревожить, не показывались на глаза.
  - Ева! - бормотал невзрачный очкастый парень. - Я спасу тебя. Я верну тебя к жизни. Теперь для меня не будет другой цели. Я стану работать, как проклятый, день и ночь, не выходя из лаборатории. Я сумею вернуть тебя. Ты оживёшь. В том фильме ты была Эвридикой. Так вот знай: это я твой настоящий Орфей, пойду за тобой и за грань смерти, совершу любое преступление. Ничего не испугаюсь. Наши даты рождения не совпадали. Но и само Время не сумело нас развести друг от друга. Сначала я сделал тебя молодой, сделал прежней, той курносой девчонкой, которую знали все и напевали её песенки. Наверное, силы загробного мира из зависти постарались утащить тебя, забрать у меня. И что же? Ты думаешь, я сдамся? Нет, Ева. Я сумею. Я дам тебе новую жизнь. Через пару месяцев такая же юная, ты возродишься вновь. Это не пустые слова надежд или бессильных грёз. Я умею добиваться результатов, когда ухожу в работу с головой. Ты же меня знаешь."
  Он притронулся к перекрестью её тонких рук, свечи у изголовья испуганно заметались язычками пламени, лицо покойницы показалось ему немножко удивлённым. Болезнь наложила на него утончённость, но не смогла сделать безнадёжно печальным - слишком уж весёлой хулиганкой была эта девчонка. Иван нагнулся, поцеловал её идеально гладкий лоб с рыжеватыми завитками не нём, пухлые, по-детски сжатые бантиком губы. Прошептал ещё раз:
  - Мы не расстаёмся, Ева, нет. Я - твой Орфей. Если опыт не удастся, то просто приду к тебе, туда, где будешь ты.
  
  Летающее авто взметнуло целый снежный торнадо с крыш дворовых построек, взбушевало сосны, устроило метель и приземлилось в расчищенном роботами дворе. Через несколько минут пришелец уже распахнул двери своим ключом и ворвался в полутёмный зал, где, как в храме, горели свечи и пахло, будто в ожившей сказке, хвойными ветвями и стекающим воском.
  Иван лишь мельком обернулся:
  - А, это ты...
  Вошедший не проронил ни слова. И тишина, ничем не нарушаемая, стояла долго. Генрих не помнил, как и куда сбросил с себя мокрую куртку, как неслышно подходил по мягкому ковру, словно к алтарю, к месту преклонения, над которым метался золотой свет, к месту, где лежала ОНА.
  Он хотел поначалу сказать какие-то самые обычные слова приветствия, затем упрекнуть сына за его преступное легкомыслие, которое привело к трагедии, дальше уж начать обсуждать вместе юридическую сторону дела - как отмазать его от ответственности, чтобы не сгубить карьеру, каких адвокатов нанять и так далее... Но всё это разом застряло у него в горле. Мысли, давно подготовленные, с их чёткой логикой, внезапно сдуло таким же мощным вихрем, каким, шутя, подняло снежную бурю его авто. Генрих так и не смог выдавить из себя внятного звука, лишь какой-то то ли кашель, то ли хрип. Он схватился рукой за горло, ещё раз неопределённо прокашлялся, рассвободил галстук, приходя в себя. Сын оглянулся на него и снова отвернулся без всякого удивления. Казалось, он ожидал чего-то подобного. Вид у него был такой, будто он немного досадует: его оторвали от внутреннего монолога над Евой, отвлекли от чего-то самого важного для него.
  Стройный, много выше сына, Генрих отдышался, присел, вытер ладонью мокрое от снега лицо, откинул на боковой пробор спутанные чёрные волосы. В мыслях пронеслось: "Ванька-Ванька! Ну и накуролесил же ты! Слухи поползли, весь мир скоро будет "на ушах стоять". А было время, Ванька, я сомневался, мой ли ты сын? Уж очень не похож был на меня - белобрысый маленький очкарик, весь в мать. Ничего моего. Уж думал анализ ДНК сделать, проверить. Только потом, когда ты начал побеждать в олимпиадах, одной за другой, шутя защитил диссертацию, принялся потрясать и пугать учёный мир своей дерзостью, безумием своих идей и опасных открытий, тут я вдруг уверовал: мой! Только мой мальчик так бы смог. До чего же похож на меня молодого!"
  Наконец, Генрих поднялся, как-то шатко подошёл к гробу, ещё не уверенно, ещё не вполне воспринимая, реальность ли перед ним или шутки врага человеческого.
  - Это она? - спросил он неуверенно, осипшим голосом. - Не кукла восковая?
  Сын только саркастически ухмыльнулся без тени веселья, чуть кивнул, словно своим мыслям.
  - Нет, правда, ты знаешь, я... - сбивчиво начал Генрих, - я... я ведь думал, что ты проделывал какие-то пластические операции вроде вживления золотых нитей или чего-то там подобного, пересаживал кожу или...
  - Ерунда. Я - геронтолог, а не пластический хирург. Те лишь маскируют старость, натягивая кожу. Я - задался целью победить старение вообще.
  - Сделать человека бессмертным?
  - По крайней мере, живущим столько, сколько он сам будет хотеть.
  - Но что же произошло? Почему Ева мертва?
  - Значит, я чего-то не учёл. В чём-то ошибся. Я тоже ошибаюсь, знаешь ли. Теперь я начну работать. День и ночь. Я добьюсь своего или сдохну!
  - Подожди, я что-то не очень тебя понимаю, Ваня. Ты успокойся, сядь.Начал ты, конечно, потрясающе. Старый человеческий организм превратил в юный. Я чуть с ног не свалился! Это же Ева! Та, времён моей молодости. Чёрт побери! Ева - именно такой она была, Господи! Как ты это смог? Неужели она, вот такая девочка, жила здесь, в этом доме, бегала, щебетала?... Это правда? Это было?
  - Да. Мы жили здесь вместе. Более счастливых дней у меня никогда не было.
  - Хорошо. Но... Но её сгубила болезнь. Быстро, трагически. Я понимаю твоё состояние. Но дальше... Что ты хочешь делать дальше? Я вижу, ты полон каких-то идей. Но ведь этот труп...
  - Успокойся. Этот труп завтра увезут в Дом Актёра, выставят для прощания с публикой, будет тянуться километровая очередь. Затем похоронят, - сказал Иван спокойно.
  - Подожди, я уже совсем ничего не соображаю. Если Еву похоронят, над чем ты собираешься работать? Создавать какой-нибудь биоробот? Клонировать? Или вообще омолаживать какую-нибудь похожую?
  Иван вздохнул с видом терпеливого профессора, которому попался слишком уж бестолковый студент.
  - Ты что-нибудь слышал о записи синопсов головного мозга?
  - Ну и что? Уж не собираешься ли ты...
  - Прости, не сумею тебе объяснить, ты в этом ни шиша не понимаешь. Упрощённо можно выразить мою задумку так: я клонирую тело Евы, а душу... Душу - вдохну. Она, знаешь ли, кроется в мозгу человека, и её можно записать.
  - Звучит, как бред сивой кобылы.
  - Тем лучше. Больше будет творческий стимул. Ты же видишь: я не сломлен горем, я не оплакиваю Еву. Потому, что я верю: через несколько месяцев она восстанет живая, мы снова будем с ней вместе, здесь, в этом доме.
  Генрих с сомнением покачал головой.
  - Конечно, не спорю, ты уже сделал невозможное. Опередил где-то на полвека - век учёный мир планеты. Но дальше, сынок, ты уж замахнулся на такое...
  - Сомневаешься? - повысил голос, рванулся вперёд, словно боднуть собирался, Иван.
  - Сомневаюсь.
  - Что ж, ты имеешь на это право, как и все прочие.
  - А в случае неудачи?
  - Это моё дело. Я не собираюсь распинаться перед тобой.
  - Не знаю, что ты там себе представляешь в случае неудачи (ты всегда был крайне непрактичен в жизненных делах, как дитя малое), но вот уж враги твои, и учёные, и юристы, плюс моралисты там и всякая ханжеская сволочь во главе со святошами накинутся на тебя дружной сворой. Ты хоть понимаешь, что за свои опыты можешь оказаться за решёткой? На тебя навешают все смертные грехи. Инквизиция тебя бы давно сожгла на костре за богоборчество, но и в наше время не помилуют. Я, собственно, потому и приехал, что тебя надо выручать из петли. Твоё положение незавидное, сынок мой гениальный. Этот мир затравит тебя и проглотит с потрохами, да с большим удовольствием.
  - Проглотит - так проглотит. Я стал равнодушен к самому себе. Жаль только, что не удастся дать миру новую Еву.
  - Я смотрю: ты так похудел! Тебе бы подлечиться, отдохнуть, развеяться. Давай, поехали вместе в Лос-Анджелес...
  - В последние дни удары валятся на меня один за другим. Последний месяц меня просто доконал, - произнёс Иван чуть слышно, будто самому себе, с блуждающим взглядом.
  - Что ещё?
  - Помнишь то памятное интервью Евы, передачу, посвящённую её жизни, её воспоминаниям, там она сама о себе рассказывает?
  Генрих мрачно кивнул.
  - Это было ещё до омоложения. Там она печальна. Это её последнее появление на публике. Я уже не помню, в каком контексте, но она говорит там, впервые откровенно и горестно, говорит о предательстве. Не уточняя. Я раньше не догадывался, о ком это она, о каких годах жизни, кто её предал.
  - И что?
  - А то, что, когда мы с её компаньонкой искали у неё дома платье, в котором её хоронить, перерывали вещи, то случайно нашли вот эту видеозапись. На, смотри! - Иван резким движением почти швырнул отцу флэшку. Тот машинально поставил её. Иван, не желая глядеть, схватил пачку сигарет и вышел из зала. Но и мысленным взором он против воли всё равно видел, как на экране двое сжимали друг друга, запрокидывали головы, задыхаясь от силы неудовлетворённого желания, катались по постели, лобзая друг друга, играя, то отрываясь, то вновь необузданно, по-животному кидаясь в объятья, впиваясь губами, уже срывая одежду, всё ближе к священному мгновенью... Это были: молодая Ева и... его отец.
  - И теперь ты, конечно, люто возненавидел меня? - услышал Иван холодновато-ироничный голос, когда вошёл.
  - Не за то, что ты с ней жил. А за то, что предал. За то, что причинил ей такую боль. Боль, которую она пронесла через всю жизнь, до старости.
  - Ну и дурак же ты! На что умный, а тут ни хрена не понял! С логикой у тебя туговато, сыночек! Ты хоть подумай: почему я её бросил? Я ведь тоже её любил. Может быть, её одну вообще. Единственную. Хотя она была на 10 лет старше меня. А бросил и женился на другой, потому что это была твоя мать. И она уже носила тебя. С больным сердцем, невзирая на врачей, героически вынашивала, лишь бы дать тебе жизнь. Брось я её тогда - и ты бы не родился. Она бы не перенесла такого удара. Тебя бы не было, дурака несчастного.
  
  Генрих изрядно напился. Это не были поминки. Говорить, вспоминать, что-то ворошить из прошлого покойницы никто больше не хотел. Ни отец, ни сын больше не промолвили ни слова. Как враги, не глядя друг на друга, безмерно чуждые, каждый в своей внутренней изоляции и какой-то своей внутренней правоте, а может, просто в ауре своих воспоминаний, оба погружённые каждый в своё прощание с той Евой, которую знали, оба молча пили. Оба искали в вине то, что притупило бы миг отрыва, трагизм расставания, пусть попросту отступило бы.
  Вот Генрих, не говоря ни слова, нетвёрдой походкой отправился из зала вверх по лестнице. На ходу взъерошил свои чёрные волосы, упрямо глядел только под ноги, был весь в себе, не желая видеть и знать больше никого и ничего.
  Иван остался возле Евы до утра. Всё безуспешно убеждал себя, что пробудет без неё совсем недолго, вот только закончит работу, всего несколько месяцев... И снова,как это было совсем недавно, стены дома наполнятся её звонким молодым смехом, она будет бегать, играть с таким же молодыми, звонкоголосыми псами, как когда-то. Он помнил все подробности, смаковал моменты.
  Вот она выбежала сюда, на середину, а Фердинанд, охотничий красавец-пёс, длинноухий, шёлковокудрый, в порыве нежности встал на задние лапы и положил ей передние на плечи, пытаясь облизать обе щеки сиреневым тёплым языком. Ева хохотала, визжала, отбивалась от него, вертела головой. Остальные двое, болонка и овчарка, вились, подпрыгивали вокруг. Милые домашние избалованные нахалы, они, конечно, перемахивали через край в излияниях своей любви к хозяйке. Но язык не поворачивался прикрикнуть на них.
  Картинка мелькнула и исчезла. Иван уже почти опустошил бутылку. И не чего-нибудь изысканного, а самой простецкой русской водки. Зато крепкой. Его заторможенный ум стал неповоротливым. Ева, Ева! Еще недавно дом был словно весь полон ею. Да что дом - вся жизнь. Впереди - неизвестность. А пока - пустота. Завтра юную хозяйку дома унесут. Зал опустеет. И скоро ли он сможет снова в лихорадочном кипении всех своих способностей, творческом, вдохновенном слиянии ума и души, которое позволяло ему переходить за грань возможного, скоро ли он приступит к целенаправленной работе? Скоро ли мобилизуется вновь?
  А воспоминания всё наплывали, непрошенные. Такие сильные, что от них дрожь шла по телу и призраки прошлого уже роились в неосвещённых углах зала, то выходили, то таяли, то вкрадчиво шептали, то будоражили какой-нибудь Евиной песней, эстрадным ритмом... Иван улыбнулся: "Белая горячка, что ли? Так скоро?"
  Он повторял себе: "Ева вернётся. А пока - не надо её оплакивать. Надо идти спать. Скоро утро." Так говорил себе очкастый парень, сжимая бутылку и покачивая головой над журнальным столиком. Неловким движением он свалил фужер, но махнул рукой, тут же забыл. "Так почему я не ухожу?" Задумался. "Не могу от неё уйти, пока она тут. Пока её не унесли." И продолжал сидеть. Чему-то кивал головой, без слов. Перед ним проходили сцены былого, и значимые, и пустяковые. А впрочем, теперь всё было значимым, каждая мелочь, окрашенная чувством потери, разрасталась до размеров символа. От каждой мелочи - новый прилив боли.
  "Может быть не надо было предлагать ей омолаживаться, пробуждать в ней эту мечту каждой женщины? Оставить бы всё, как есть... Но она сама ни разу не упрекнула меня. Даже, когда умирала. Наоборот. Говорила, что побывала в молодости, окунулась в любовь. Пусть ненадолго. Ведь за всё надо платить."
  ... Когда-то они шли вместе по Ялте, вниз с горы. В этом городе все улицы или устремляются куда-то вверх, кривые, трогательно-старинные, к гористым отрогам или низвергаются вниз, к морю, к набережной, так что хочется взяться за руки и мчаться вместе, как в детстве, безостановочно, до самого пляжа, хохотать на бегу и орать что-нибудь, чем глупее, тем лучше.
  Они, правда, не бежали, но быстро шли, смеясь и ощущая тепло ладоней друг друга. Он держал сухонькую Евину тонкую руку и согревал своею. Берёг каждый её шаг, чтобы она не споткнулась (её и так мучил плохо сросшийся перелом ноги на последних съёмках, хотя она никогда не жаловалась, но он чувствовал это иногда по лёгкой ужимке боли). Он берёг её каждую минуту, каждый день их странной близости. И, наверное, она это понимала. А когда женщина чувствует себя царицей, настолько любимой, настолько нужной мужчине, она шагает уверенно и легко, просто летит над землёй, она молода, прекрасна, для неё нет ничего невозможного.
  Такой крылатой была тогда Ева. Они гулко, со смехом, топотали вниз от санатория литераторов, промчались мимо круглого барельефа на скале с профилем Луговского. Оба знали, что там, в расселине меж камней похоронено его сердце, бесконечно любившее этот край. Но - один лишь грустно-лирический взгляд с лёгкой тенью философичности в сторону поэтического символа вместо могилы и (они сегодня не в настроении были оплакивать кого-либо) захватившая их волна уже унесла обоих дальше, в сторону легкомысленной нарядной Набережной с ресторанами, музыкой, катерами, волнами моря совсем рядом за нижней каменной кромкой со старинными истуканами-фонарями, с открывающейся синей бухтой, знакомой каждому по снимкам.
  Ева до сих пор ещё привлекала взгляды мужиков. Годы бессильны были перед её притяжением. Даже в преклонном возрасте, уйдя со сцены, она оставалась такой же хрупкой, всё с той же легендарной своей талией, которую не могла перещеголять ни одна актриса. Похудевшее её лицо, не такое круглое, как в юности, косметологам удавалось неплохо подтягивать. Глаза, вокруг которых труднее всего было скрыть старость, покрывали лёгкие, дымчато-радужные, как у стрекозы, очки. Когда она их снимала, сверкал её смеющийся взгляд, неизменный, тот же юный, по-прежнему колкий, как вспышка солнца меж листьев. Впрочем, теперь этот взгляд серо-синих глаз не всегда сверкал своей задорной беззаботностью. То бывал горьким, то циничным. Годы брали своё. И даже такая возбуждённая новой любовью Ева порой впадала в тоску, гнала своего молодого ухажёра, говорила ему весьма трезвые истины и долгое время не возвращалась в эйфорию их выдуманного мира.
  Иван терпеливо пережидал эти спады её настроения. И знал: наступит ночь - они будут снова пить вино в её номере, ужинать при свечах, и Евино чуть старомодное кокетство и манера прикусывать нижнюю губку будет приводить его в восторг. Здесь, в такой вот нереальный вечер, в тёплом, колеблющемся свете свечей, он впервые в жизни испытал, что такое женщина, осмелился на самое страшное, самое грешное и одновременно распрекрасное действо, которое испокон веков воодушевляло на подвиги, порождало войны и преступления, было скрытой движущей силой высочайших достижений человечества и нижайших помыслов. Словом, только тут он познал то, что другие познают ещё мальчишками. Просто недотёпа-очкарик решился отдать женщине свою физическую любовь лишь вместе с душой. Иначе он не представлял себе этих отношений.
  Они спустились к Набережной. В таком городе-легенде нужно было не ездить, даже не летать, а именно бродить пешком. Ева уже держала купленный ей букет из трёх большущих цветов магнолии - белых, томных, с умопомрачительным ароматом. Если их поставить в закрытой комнате и заснуть, от их запаха, говорят, можно умереть. Какая сладостно-изысканная была бы смерть!
  Кроме магнолий, Иван ухитрился достать для Евы цветок ленкоранской акации. Такие деревья росли вдоль всей Набережной по пути к Приморскому парку. Он просто подпрыгнул и по-хулигански сорвал этот розовый пушок, чудную метёлочку с жёлтой пудрой пыльцы - можно измазать нос. Ева хохотала, гладила по лицу этой душистой щёточкой. Сегодня её всё беспричинно веселило.
  В Приморском парке, в шуме пирамидальных кипарисов, сосен и разлапистых платанов они подошли к бассейну, изображавшему Чёрное море, как точная карта, с Крымским полуостровом посередине, со всеми городами, с голубой, подкрашенной водой. Ева в своём полупрозрачном голубом платье и в такой же широкополой шляпе попрыгала между Крымом и материком, потом ей это надоело, Иван подставил ей руку, она ухватилась, и они пошли дальше, туда, где парк становился всё более заросшим, со своими видениями, с теми воспоминаниями, что возникали откуда-то из детства и томили до сих пор. Иван не мог осознать: мучается ли он сейчас, волнуется или просто переполнен новым для него обожанием, боится потерять свою Еву. Лишь бы она не исчезла, не унеслась, как вот эта желтокрылая бабочка на грядке с приторными петуньями. Вот была - и нет её.
  Такая же невесомая, Ева держалась за его локоть, смотрела вдаль из-под своих таинственно затемнённых очков, чуть выпятив нижнюю губку, что означало у неё раздумье. Иван продолжил давно начатый разговор:
  - Так какой будет твой ответ? Всё-таки. Окончательный.
  - Ты с ума сошёл, мальчик мой, Ванюшка, дорогой мой, - проворковала она мягко.
  - И это всё, что ты можешь мне сказать? - в его голосе звенела обида.
  - Я люблю тебя. И не скрываю этого. Если надо будет, я осмелюсь сказать это всему свету. Но стать твоей женой... Так поступила бы хищница, жадная и ловкая, которая пользуется очарованностью неопытной души. Нет, Ваня. Я старше тебя на 35 лет. Для брака я не гожусь. Я рада тому, что судьба нас свела. Для тебя это лишь начало любовной эпопеи. Я рада, что открыла тебе первая дверь в этот мир. В нём не только упоение, в нём и горечь, и боль, ты их ещё узнаешь...
  - Уже узнал, - буркнул он. - Ты же не согласна.
  - Да. Не согласна сломать твою жизнь. А ты - наберись сил и иди дальше. Забудь меня. Найди себе девушку-сверстницу.
  Иван закрыл уши ладонями.
  - Не надо, не говори так, я не хочу это слышать. Пусть пройдёт время, я буду ждать тебя. Может, ты поймёшь, как это серьёзно с моей стороны. Может быть, передумаешь.
  - Пройдёт время, - голос Евы стал трагически безжалостен, - и я стану ещё старше. И, если я пока ещё порхаю, то это, пойми, это уже последнее, уже сумерки моей судьбы. А у тебя - только рассвет, только утро. Мы несоединимы, мы раскиданы друг от друга. И не в нашей власти...
  - В моей власти!!! - вдруг рявкнул, напугав её, нерешительный до сих пор мужик и сжал кулак, будто собираясь кого-то ударить, какого-то невидимого врага, возможно, имя которому - само Время...
  Ева отшатнулась.
  - Ваня, может, у тебя солнечный удар? Ты не перегрелся, случайно?
  Он показался ей обезумевшим. Она притронулась изысканной кистью руки, уже со старческими пятнами, к его высокому лбу.
  - Хочу тебе кое-что показать, - он достал планшет, открыл его, они присели на старинную скамью в тени платана. - Смотри.
  - Ну и что? Я не понимаю, к чему ты клонишь? Собачки какие-то. Чудесные, весёлые, красивые. Это твои? Ух, как прыгают! Вот этот, овчарочка, видно, щенок ещё, до года, такой резвунчик. Что творит! Ах, поросёнок! Туфлю твою сгрыз? Прелесть какая! (это она уже о белой болонке, которая катается по траве брюшком кверху, а Иван, видна только его рука, чешет это самое шёлковое брюшко, раздаётся счастливое повизгивание).
  - Смотри, Ева, а вот кошки.
  Он показал двух пушистых персов, палевого и серого, они, лёжа на боку, азартно лупили друг друга задними лапами, сцепившись на полу. Потом разом вскочили, выгнули спины, запрыгали боком, задрав хвосты, видно, "открыли боевые действия".
  Ева посмеялась, впрочем, несколько недоумевая, к чему все эти милые видео.
  - А теперь открою тебе маленький секрет, - лицо Ивана с этими словами стало как-то взрослее и значительнее. Ева, кокетливо выглядывая из-под лёгких полей своей шляпы, ещё продолжала рассеянно улыбаться.
  - Все эти животные, - Иван пытливо взглянул ей в глаза, концентрируя внимание, - зверушки, которые кажутся тебе игривыми щенками и вояками-котятами, все они, - он сделал паузу, Ева недоумённо уставилась на него, - все они - старики.
  - Что-что? В каком смысле?
  - В прямом. Помнишь, кто я по специальности?
  - Ну?
  - Этих животных я за деньги получил у ветеринара. Их всё равно принесли для усыпления. Они были обречены. Собственно, не хозяева виноваты, а старость. Организм питомцев исчерпал свой ресурс. Их действительно оставалось только усыпить. Я взял их. Провёл свой опытный курс - результат моей длительной работы. И вот... Ты видишь сама. Они - молоды. Ты не догадываешься, к чему это я...?
  - Но... - залепетала Ева в полной растерянности, - ты хочешь сказать... Но... От собаки до человека всё же - пропасть.
  - Решай, Ева. Другого такого шанса не будет. Ты сможешь вернуться на экран, головокружительно блеснуть снова! Теперь уже внимание всех стран мира будет приковано к тебе. Подумай. Представь... - потом добавил тише, - ты выйдешь за меня? Родишь мне детей?
  Ева, словно обороняясь от ошалелого натиска сумасшедшего, только слабо отмахивалась от него руками. Он понимал: ей нужно дать какой-то срок, чтобы она переварила свалившееся на неё искушение ("А не от дьявола ли оно? Может, отвергнуть его и доживать спокойно свой век, стариться и умирать, по крайней мере, естественным образом, не восставать против Божьей воли, того порядка вещей, который определил сам Всевышний?... Прогнать этого искусителя, пламенного безумца-мальчишку? Да, надо бы прогнать. Склонить голову перед старостью... Но, Господи, как же хочется ещё жить! Ещё предаваться искусству, творить, работать, мечтать! Тем более, когда ты чувствуешь всем своим женским существом, как сильно ты любима! Господи! Да неужели ж это - непростительный грех, если ты не состарилась душой, если ты хочешь жить заново, жить в любви?")
  Ева замкнулась в себе и долгое время не отвечала на поставленный вопрос. Шли дни. Иван не торопил её, терпеливо ждал ответа. Подозревал даже, что она ходила в церковь молиться, просить о прощении, открыть батюшке страшную греховную суть искушения, против которого нет сил бороться... Видел её задумчивой, испуганной, погружённой в себя. Она была мрачна, когда вернулась (наверное, из церкви. Возможно, батюшка не смог благословить столь богопротивное дело и призвал женщину к смирению).
  Но время шло. Вихрь любви нёс двоих грешников с их противоестественной страстью друг к другу, непонятых обществом, двух, забывших всё на свете, всё меркантильное и суетное, забывших во имя друг друга, слившихся воедино... Нёс их этот безумный вихрь по европейским странам, они посетили Болгарию, Венгрию, Австрию, Германию. Умышленно не говорили больше о серьёзных проблемах. Смотрели лишь на окружающее и предавались беззаботным радостям.
  Во Франции бродили по лужайкам Версаля между искусственных озёр с фонтанами. Рассеянно перекидывались мнениями о том, как это всё напоминает парки, дворцы и фонтаны нашего чопорного Петербурга, только создано значительно раньше. Смеялись, фотографировались, лопали мороженое, летали на обзорных аэропланах вместе с гурьбой туристов, большинство из которых было в модных ныне полосато-красных шортах и широкополых шляпах, да ещё слегка под кайфом от "травки".
  Такая различающаяся по возрасту пара не привлекала всеобщего внимания. Иван в строгом сером костюме (он терпеть не мог всяких там шортиков с маечками), с его залысинами над огромным лбом и мощной фигурой тяжелоатлета казался старше своего возраста, как-то солиднее. Ева - напротив. Тоненькая, серебряные брючки в обтяжку, тёмно-дымчатые, в пол-лица очки, оживлённая, лёгкая, игривая, она никак не тянула на свои годы. Их бы никто не приметил, не удивился, когда они обнимались, стоя у перил прогулочного катера; который плыл по серым водам Сены, если бы родные русские туристы, красномордые и пьяные вдрызг, вдруг не узнали Еву и не бросились всей экскурсией фотографироваться с ней и брать автографы. Ничего не мог поделать даже гид-экскурсовод. Влюблённым с трудом-таки удалось отбиться от соотечественников и исчезнуть.
  К счастью, в Версальском открытом пространстве с зелёными газонами и бледными, отражающими небо водами фонтанов, их никто не узнавал. Можно было перенестись во времени и почувствовать, как шуршат обильные шелка длинных платьев дам, как развеваются ветром, клубятся страусовые перья на шляпах кавалеров XXVII века, где-нибудь времён "Короля-Солнца". Появляются здесь и сами августейшие особы, а их супруги нередко затевают лёгкий флирт на фоне античных беломраморных статуй, вдохновляясь их обнажённостью... На этом средневековом ностальгическом пространстве нашлись всё же укромные местечки в тени деревьев, где можно было скрыться от вездесущих зевак и ценителей искусства. Как только ветви укрыли парочку от посторонних глаз, и они, усталые от ходьбы и впечатлений, плюхнулись, наконец, на какую-то простенькую скамеечку, Иван, ничем не отличаясь от всех здешних пьяных посетителей в штанах в полосочку, так же бесцеремонно рывком повернул Еву к себе, обхватил её худенькие плечи, начал целовать настойчиво и жадно, будто в первый раз. И, словно ей передалась любовная энергия его молодости, его напористая, до фанатизма, страсть, она тоже растаяла, разомлела, поддалась, прильнула, забыв обо всём, уже обнимала его своими хрупкими руками, гладила, ласкала его плечи, покрывала поцелуями крепкую молодую шею с запахом дорогого парфюма, пачкая своей помадой воротник...
  - Ты любишь меня, Ева? - шептал он, пьяно глядя на неё.
  Вместо ответа она стала обцеловывать его лицо, обхватив ладонями виски, ладони были тёплые, он взял одну, прижал к губам.
  - Хочешь, поженимся здесь? - прошептал он тоном заговорщика. Хоть в Соборе Парижской богоматери, давай?
  - Подожди-подожди. Это же католический храм, ты что?
  - Ну так найдём православный.
  - Подожди. Ты забыл, сколько мне лет?
  - Но ты же любишь меня. Не обманывай. Я вижу, я чувствую это. Не противься, Ева. Нам больше не найти в жизни такой любви, ни мне, ни тебе.
  - Я... да... я... - начала заикаться Ева, ещё не в силах высказать всё то горячее, пугающе сильное, даже страшное, что было сейчас у неё на душе, что заставляло решиться на смертный грех. Решиться отчаянно, безумно, без надежды на церковное покаяние и прощение. Впрочем, слабая надежда ещё тлела. И Ева подняла глаза к бледно-голубым небесам. "Может, ОН поймёт и простит? Ведь говорят же, что Бог - это любовь? За что ему меня карать? Я же не делаю зла другим. Я просто люблю. Люблю этого мальчика. Неужели ОН не смилостивится надо мной? Не могу я быть монахиней, не создана я для этого."
  - Я не хочу коверкать твою жизнь. Если стану твоей женой, вот такая, как я есть, ты будешь мучиться со мной. Будешь жалеть меня, старую, а совесть не позволит тебе уйти к молодым.
  - Глупости, Ева. Давай не будем рисковать. Оставим всё, как есть. Я буду счастливейшим мужем на свете. Даже если ты станешь просто сидеть на диване перед телевизором и вышивать любимое платье (я заметил, ты часто возишься с какими-то блёсточками и бусинками), то я буду сидеть на ковре у твоих ног, пусть просто смотреть на тебя и в этом черпать наслаждение. Пусть так все вечера после работы. Мне ведь так мало надо - только быть рядом с тобой!
  Она с грустью покачала головой.
  - Нет. Раз я уж решила соединить свою судьбу с твоей, то... То надо идти до конца. Не бояться ничего, даже смерти. Идти вместе - так идти.
  - О чём ты?
  - Значит, стану твоей пушистой кошкой. Вверю тебе свою душу. Делай со мной то же волшебство, что и с ней.
  Иван поднёс обе её ладони, раскрытые лодочкой, к губам, прильнул. А глаза поднял на неё. Она заметила в его глазах слёзы. Тихо спросила:
  - Ваня, а это страшно? Зверьки не мучились? Это не больно?
  - Нет. Ты просто заснёшь. Надолго. Когда ты проснёшься, тебе будет казаться, что прошла всего лишь одна ночь.
  - И я уже буду... - она задохнулась от волненья, не смогла выговорить. А может, говорить такое ей казалось кощунством. Не сглазить бы! Она вся трепетала от ужаса.
  - Да, - твёрдо сказал за неё парень. - Да. Ты будешь молодой. Я сделаю это.
  
  Иван сидел в кресле, голову запрокинул и спал тревожным сном, бормотал, вскрикивал. За окном было уже светло, только плотные шторы не пропускали свет утра. Свечи догорели, выплакали горе ночной трагедии. Гроба не было. Его унесли, пока ещё не рассвело. Впрочем, отчаянно пьяный Иван этого не видел. Распоряжался отец. Сейчас и его рядом не было. Видно, церемония прощания и произношение речей, одна другой громогласнее, как искренних, так и не очень (лишь из желания засветиться, покрасоваться и напомнить о себе, о своих связях с патентованной знаменитостью, кое-что подтасовать в свою пользу, благо, всё равно никто не докажет...), церемония эта должна была уже идти полным ходом.
  Назойливая мелодия смартфона повторялась вновь и вновь, пока не разбудила-таки Ивана. Он обвёл зал обалдевшим взором, понемногу возвращаясь в реальность. И вместе с пробуждением вернулось его горе. Почти физическая боль в груди. Такая бывает только в молодости, когда любовь и жизнь для тебя слиты воедино, и вот жить в какой-то момент становится невмоготу. Тот удар, который старик бы перенёс, для молодого бывает роковым. Наверное, поэтому самоубийцы, в основном - молодёжь.
  Иван ещё обводил глазами окружающее, потом со стоном приподнялся. Голова разрывалась и пульсировала с похмелья, но он схватился рукой за грудь, сжимая в левой стороне, будто болело сердце. Нашарил на ковре, рядом с пустой бутылкой валяющиеся очки и почти там же телефон. Сразу услышал раздражённый голос отца.
  - Ванька! Чего трубу не берёшь? Наломать дров сумел, а расхлёбывать - так я за тебя!
  - Слушай, а не пошёл бы ты... Я не просил тебя ни о каких одолжениях. Сяду в тюрьму - так сяду. Единственное, чего мне будет жаль, так это незавершённой моей работы и невозможности воскресить Еву, а самому мне уже...
  Но голос отца перебил его:
  - Так, ты мне эти настроения брось! В юности все такие - дураки. Потом вся эта самозабвенная дурь выветривается. Пора взрослеть, знаешь ли. А пока - очухайся там, опохмелись и собери в кучу свои мозги.
  Иван изумился, что отец, когда он его послал, тут же не бросил трубку. В голове успело мелькнуть: "А, значит, я ему для чего-то нужен." И в самом деле, тот продолжал уже миролюбивее:
  - Вот что. Очень хорошо, что ты дома, а не рванул сдуру сюда.
  - В чём дело?
  - Говорю же: соберись и соображай. Может, вся твоя будущая жизнь зависит от того, правильно ли мы сейчас будем действовать. Ты хоть представляешь (задумайся, лоботряс, на минутку), что здесь сейчас творится?
  - В смысле...
  - О, Господи! - взвыл Генрих, - ну и тупой же ты сбодуна! Ну въедь же ты немножечко в ситуацию, представь: огромный зал людей - яблоку негде упасть, очередь - по улице тянется... Открывают гроб - там Ева. Двадцатилетняя! Настоящая. Не натянутая, не поддельная. А зал полон её поклонниками, они знали её на протяжении всей жизни, около полувека, большинство - преклонного возраста, к тому же люди непростые - всякие там режиссёры, актёры, продюсеры, искусствоведы, разные гуманитарии со степенями. Ты можешь себе представить в меру своей распущенности, какой шум тут поднялся? А журналисты! От них уже шагу негде ступить. Все с аппаратурой, один пронырливее другого, лезут по головам, чтобы первыми ухватить сенсацию. Дружно окружили меня и требуют откровенных признаний, каких-то разоблачений, вопят о научном прорыве и тому подобное. Ты хоть представляешь себе моё положение?
  - Ещё бы! Видно, скоро вся эта лавина обрушится и на меня.
  - Потому я и говорю: не появляйся здесь. Вначале я пытался от них отвертеться, ссылаясь на то, что я только что приехал из-за границы, и вообще я не биолог, а физик, так что ничего не понимаю в сфере омолаживания человеческого организма. Но не тут-то было! Они уже прекрасно вынюхали, кто производил эксперименты по омолаживанию. Потому, собственно, за меня и взялись с пристрастием. Уже требовали сказать, где ты сейчас находишься, многих ли омолодил, сколько это стоит, все ли умерли, как к этому относится правительство РФ и прочее, и прочее... Я еле успел оторваться и отмазаться, кое-как скрылся от них, но ты же понимаешь, какой скандал сейчас пойдёт эхом отсюда, какая бомба разорвалась... Ведь стать молодым каждый мечтает, от бомжа до президента! За это глотку перережут и мне, и тебе. Они уже напали на след...
  - И где ж ты скрываешься? В туалете?
  - Типа того. Тебе, дураку, хаханьки. Мне тут уже пуговицы на пиджаке оборвали.
  Иван действительно нервически хохотнул.
  - Посмотрел бы я, - брызгал слюной Генрих, - что бы ты тут делал, когда тебе суют микрофон и орут в глаза: "Это же ваш сын?! Где его лаборатория? Где он это проделывает? Открыта ли запись клиентов? Я - первая! Запомните! И я, и я..." И так далее...
  - Сочувствую, Но...
  - Да не перебивай ты! Короче, они очень скоро выйдут на тебя. И журналисты, и все деятели культуры и искусства, и все стареющие дамочки, и возможно даже ФСБ. Ведь мечтают об одном, у всех одна лишь "шкурная" мыслишка, которая ближе к телу, все хотят омолодиться, как в сказке. Их даже ничуть не отпугнула смерть Евы. Кстати, о ней, о прощании, о речах и торжественности момента они уже почти забыли. Какое смятение здесь творится! Перемкнуло у них в мозгах, когда забрезжило такое... Они бы сейчас дружной толпой повалили к тебе на процедуру, если б знали, куда. Только, дорогой мой, не опьяняйся уж слишком своим успехом. Уголовную ответственность за незаконные опыты над человеком понесёшь ты, а не они.
  Генрих чуть "выпустил пар" и продолжал деловито:
  - Короче. Ты - дьявол-искуситель рода человеческого! Ты поднял такую волну в обществе, которую вряд ли можно успокоить, по крайней мере, быстро. Нужно время. Затишье. Заляг на дно. Надеюсь, ты не собираешься заниматься своей порочной практикой за деньги?
  - Какие деньги? Ты что, окстись! Я когда-нибудь гнался за деньгами?
  - Да, конечно, жил на мои, чего уж там...
  - Попрекаешь? Не так уж много я у тебя одалживал, только в последние два месяца, потому что бросил официальную работу. Но я же занимался другой работой. И ты видишь, чего я достиг! Я сделал кое-что достойное, согласись. И делал я это не ради денег. Только ради Евы! Мне не надо ничего. Мне сейчас нужно лишь ещё несколько месяцев - она оживёт! Я отдам тебе вдесятеро больше!
  - Постой. О твоей разработке и её ценности мы поговорим позже, когда встретимся. Не телефонный разговор. Я и сейчас не уверен, что нас не прослушивают. А пока что, слушай меня: они скоро выйдут на тебя! Для меня уже ясно: к твоему особняку нагрянет возбуждённая толпа. Ничего не говори домработнице (не знаю, выживет ли она после такого натиска), а сам (слышишь?) немедленно хватай машину и мчись к Надежде Андреевне. Я для этого отпустил её и предупредил. Она - своя, не выдаст, за деньгами не погонится. Кроме того, она строит жильё, живёт пока на съёмных квартирах, меняет их. У неё не найдут. Только быстрее! Дуй к ней! А я приеду позже. Жди меня. Без самодеятельности там! Понял?
  Да, совсем забыл. Самое важное. У тебя есть документ, подписанный Евой, о том, что она сама - инициатор опыта и всю ответственность берёт на себя?
  - Конечно есть. Заверенный нотариально.
  - Слава Богу! Так сейчас бери эту бумагу с собой и береги, как зеницу ока! Ох, чует моё сердце, влетит мне в копеечку работа адвокатов. Такая шумиха поднялась...
  
  Простенькая кухня со шкафчиками и полками, на которых поблёскивают кастрюли. Стол не очень большой, прямо перед носом Ивана - сушилка с тарелками, Надежда моет их и ставит бочком, с них ещё капает вода. Иван машинально глядит на капли в глубокой задумчивости. Перед ним стопка, недопитая бутылка водки и быстро сварганенная по случаю закуска из наструганной колбасы, селёдки с картошкой, огурчиков и хлеба. Да ещё две чашки чаю, которые не раз уже были выпиты и снова наполнены за сегодняшний день, пока текли бесконечные откровенные разговоры.
  Сегодня с утра Ивану пришлось-таки туговато после того, что он пил в отчаянии всю ночь. Потом, после первой рюмки у сердобольной Надежды, ему полегчало, ум заработал, энергия вспыхнула, хоть сейчас мчи в свою лабораторию, берись за неподъёмную, никем никогда ещё не опробованную идею. В нём так и закипела жажда творчества, только вот ехать никуда было нельзя. Отец был прав. Надо "залечь на дно". И эта вынужденная бездеятельность побудила странного парня в его душевном раздрае сначала чёркать формулы из органической химии и расчёты прямо на газете, в которую хозяйка заворачивала селёдку, потом бросить всё и с тяжёлой головой начать снова пить, отчаянно, так, чтоб всё забыть. Надежда только ахала, охала, поддакивала, подперев подбородок ладонью, наливала водку и чай. С ней и только с ней незадачливому гению было легко.
  Продолжая давно начатый разговор, который прерывался долгим молчаньем, раздумьями, чаепитием и снова возникал, словно тлеющий огонёк в душах обоих собеседников, огонёчек, не желающий потухать, Иван прошептал:
  - А вы помните маму мою? Я - так смутно. Помню только: она была нежная. И тихая. Часто гладила меня и напевала что-то почти бессмысленное, но я улавливал её любовь и тоску. Голосок такой был детский у неё. Сильно сутулая, как старушка, рыженькая, завитая, она всегда сидела дома, со мной, а отец, якобы, занят был на работе. Теперь я понимаю: он просто гулял. Но мама и пискнуть не смела ничего против. Она оставалась безгласно-тихой, как большой ребёнок.
  - Ты довольно правильно её охарактеризовал. Мариночка и была взрослым ребёнком. Я её очень любила, - вздохнула Надежда, тоже хмельная, откровенная, хоть и не так сильно, как Иван, - любила и жалела. Он же с ней обращался, как с рабыней (прости меня, Господи!). Ох, болтливая я, нельзя, конечно, такое говорить сыну про отца...
  Надежда истово перекрестилась.
  - Я и сам знаю, как он с ней обращался. Я рано начал запоминать и всё оценивать. Пусть не умом, но на уровне эмоций. Помню такую сцену. Я ещё совсем маленький был, всё таскал с собой мехового коричневого медведя за ухо. Кажется, я на горшке сидел тогда, рядом была нянька. Тут я услышал, что в гостиной отец орёт на маму, да так грубо, напористо. В чём было дело, я, конечно, не разбирался. Потом, позже, решил, что, наверное, он выбивал какие-то деньги, которые остались от её отца, но тогда... Вы понимаете меня? Я вбегаю, вижу: отец озверел совсем, замахивается на неё. Стоит, такой, огромный по сравнению с ней, а она - маленькая, худая, со впалой грудью. Он нависает над ней, она - лишь беспомощно закрывается тонкими ручками. Я не думал, не мог думать, весь во власти своего детского инстинкта, я (по колено ему ростом) подбежал и вцепился зубами в его руку. Видно, зубы были острые. Я, как маленький бульдог, висел на нём, судорожно, отчаянно. Он шмякал мною о какую-то мебель, орал, скалил зубы, но я не отпускал, пока не прогрыз ему ладонь. В моей башке гвоздила лишь одна мысль: "Не дам! Не ударишь её! Не-е-ет!!!"
  - И что потом? - округлила глаза, обмерла Надежда.
  - Ничего. Он с проклятьями ушёл. Так и не ударил. Не получилось. А потом вскоре мамы не стало. Вот и всё. Потом в доме было много шлюх, всяких и разных. Меня они как-то не волновали. Я жил своей жизнью. Подросток-отшельник. Искал в науке всё то, чего мне не хватало. Отец почувствовал, что я когда-нибудь прославлюсь. Возможно, почуял большие деньги. Не знаю. Но он нанимал мне не просто репетиторов для домашнего обучения (школа для меня не подходила, я слишком уж опережал сверстников) - нанимал, не жалея средства, настоящих учёных. И это не могло не сказаться на моём развитии (в биолога я был просто влюблён). Возможно, папаша так с выгодой вкладывал капитал на будущее... - лицо Ивана исказилось циничной улыбкой. - Он же ничего не делает зря.
  - Видишь ли, сынок, - вздохнула женщина, - человек не бывает однозначным. Не будем вешать ярлыки. Отец твой в чём-то даже добрый человек. К нам, сотрудникам, хорошо относится. Меня считает старым другом, не прогоняет с работы, хотя давно мог бы взять себе красавицу-секретаршу юную. В чём-то он человечный. А вот с Мариночкой... Да... Ты уж теперь взрослый и понимаешь такие вещи. Что уж тут скрывать? Это, конечно же, был брак по расчёту.
  - А он меня уверял, что бросил Еву только потому, что мама была беременна. Лгал, выходит? Так?
  - Не проговорись, Ванечка, что ты знаешь это. И знаешь от меня. Мне несдобровать тогда.
  - Бог с вами, Надежда Андреевна.
  - Всё страшно просто. Ему нужны были деньги. Позарез нужны. Лаборатория уже имелась, но не всё оснащение, на настоящую научную работу нужны были большие средства. Они в ту пору жили с Евой. Но у Евы тогда тоже не было такого богатства. После первого фильма и свалившейся на неё славы она переживала период неудач и забвения, её порядком-таки затравили и политики, которым она не угодила (может, не дала кому-то, уж прости за откровенность), и коллеги-актёры из ревности к её популярности. В общем, она была тоже не в лучшей жизненной ситуации... Ну так вот он и...
  - Предал её преспокойно.
  - Он переживал, я видела. Но... Сам понимаешь, как он расставил приоритеты. Тогда и женился на Марине. У неё ведь был очень богатый отец.
  - Дедушка мой? Ах, да, конечно, как же я не подумал об этом! Но он умер так рано, я его слабо помню. Значит, он оставил все средства...
  - Дочери. Но распоряжался, конечно же, зять.
  - А что было с Евой?
  - Она отвернулась от Генриха. Он добивался снова и снова её любви. Я слышала как-то случайно: он ей звонил, чуть не рыдал в телефонную трубку, потом разъярился. В конце разговора так швырнул трубкой - разбил аппарат. Ева (как я поняла из услышанного) сделала тогда аборт от него. Потом знать его не хотела. В скором времени вышла замуж за режиссёра Тарлинского, потом ещё за кого-то, певца-эстрадника, по-моему.
  - Они больше не были вместе?
  - Успокойся. Говорю же тебе: нет.
  Иван долго курил в открытую форточку. Снежинки касались его большущего выпуклого лба лёгким космическим жжением, уводили куда-то в невозможные чёрные дали вместе с ползущими куда-то туманами, которые подсвечивала лунная желтизна. "Там сейчас моя Ева, там её душа, - думал измученный пьяный мальчишка, - а вот эти нежные касания снежинок - это же прикосновения её холодных тонких пальчиков, как когда мы гуляли зимой... Это было не так уж давно. Она, уже смертельно больная, шла со мной под руку, идти ей было трудно по снегу, там, возле дома, среди сосен, она уже висела на моём локте, оскальзывалась... Нога у неё болела, я понимал, но всё же выводил её на прогулку, хоть ненадолго. Тот самый проклятый перелом с последних съёмок! Именно в этом месте началась саркома. А личико её, когда мы оборачивались друг к другу, было совсем молодым, не постарело ни на йоту, лишь - восковая бледность да увеличенные от болезни глаза, ещё более блестящие, жгучие. В них - те же лукавые огоньки. Разве что перед смертью эта девчоночья мордашка с каштановыми вихрами стрижки словно подёрнулось вуалью грусти. "Нет, - думал Иван, - это даже не грусть была, а что-то нездешнее, туманы иного мира, видения "оттуда", которые уже заволакивали её уходящий взор. А она ещё бодрилась, цеплялась за меня худенькой, такой слабой, как гусиная лапка, рукой. Ещё старалась быть весёлой. Только для меня. Пока не наступали приступы болей. Всё сильнее, всё чаще..."
  - Сыночек, тебе так горько! Я же вижу. На, выпей ещё. Давай вместе, не чокаясь. За Еву. Пусть земля ей будет пухом! - подошла к нему Надежда.
  Когда Иван снова сел за стол, обхватил голову руками, женщина всё же не удержалась от вопроса:
  - Миленький, как же ты справлялся? Такая страшная болезнь! Я знаю, как такие больные умирают. У-у-у! Кошмар! Ты был с ней рядом?
  Он кивнул.
  - Конечно, и врач приходил ежедневно, и сестра, и сиделка была. Но я тоже не отходил от Евы. Особенно под конец. Делал всё, чтобы она не мучилась. В последние дни ввёл её в искусственную кому. Не мог смотреть... А она... Понимаете: у неё хватило мужества расплатиться мученьями и смертью за недолгую возвращённую молодость. Ни слова упрёка я от неё не услышал! Ни возгласа, ни проклятья, ни-че-го! Она расплатилась с судьбой сполна! А меня только утешала, только подбадривала, только оправдывала. Она только и заботилась о том, чтобы я не мучился раскаяньем и терзаньями совести, чтобы не упрекал себя. Она ещё обо мне же... - Иван не договорил, голос сорвался, задушенный спазмом, рот безвольно искривился, он уронил голову на руки, плечи его задрожали, задёргались.
  Надежда гладила его затылок и плечо, роняя порой тоже сорвавшуюся слезу, бормотала какие-то старые, как мир, слова утешения.
  Они и не заметили появление Генриха. Иван затих к этому моменту. То ли заснул, то ли ушёл в себя. Он по-прежнему утыкался лицом в свои сложенные на столе руки. Надежда успела прижать палец к губам, показывая Генриху: спит, мол, тише. Но тому было не до сантиментов в его деловом порыве. Он решительно встряхнул парня за плечо.
  - Просыпайся! Есть разговор.
  Надежда с осуждающим видом, качая головой, удалилась в комнату, но и оттуда слышала бодро-командный голос Генриха.
  - Ты в норме? Можешь трезво соображать?
  Дальше, наверное, они оба хлебнули рассола. Снова раздался голос Генриха, напористый, словно разъясняющий какие-то само собой понятные истины дураку, голос чуть раздражённый:
  - Натерпелся я из-за тебя страху сегодня. С толпой, знаешь ли, опасно иметь дело, когда толпа на эмоциях. Она напоминает животное. Люди, перед которыми забрезжила реальная вторая жизнь...
  - Пока что смерть, а не жизнь, - пробурчал Иван.
  - Ничего, эту недоделочку ты исправишь, кошки же твои живы-здоровы.
  Иван глянул на отца с ненавистью, но он этого не заметил и бодро продолжал:
  - Я боялся, что меня разорвут на части от желания обрести молодость, раз я скрывал какую-то информацию. Мне, к счастью, удалось передать полномочия по производству похорон, уплатить нужную сумму и вовремя исчезнуть. И вот, когда я уже сидел в авто, мне поступило очень важное сообщение. Это было предложение. До такой степени заманчивое... Знаешь от кого?
  Иван не высказал никакого интереса, только устало прикрыл глаза рукой, словно их раздражал свет.
  - От моих американских коллег из Лос-Анжелеса.
  - По поводу...?
  - Да, вот именно, по поводу...!
  - Как они могли так быстро узнать?
  - А вот, как видишь, "разведка донесла". Я сам был в шоке. Но ещё больше я был потрясён, когда узнал, какие суммы за всем этим стоят! Не упади со стула, Ванька! Представляешь: они хотят купить твоё изобретение! Ну как тебе?! Ты хоть врубаешься, о чём я говорю, или слишком перепил, как тот перепел, красавчик?
  - Ты же работаешь с физиками, - невесело отмахнулся от него Иван с досдливым видом.
  - Неважно. Предложение мне передано от лица компании "Солнце жизни", она как раз занимается проблемами долголетия.
  - Неужели ты не понимаешь, что я не стану (этика учёного мне не позволит!) продавать изобретение, первый опыт применения которого на человеке увенчался смертью?
  - Какая тебе разница? Лишь бы деньги заплатили. Ты хоть соображаешь, о каких суммах идёт речь? Представь: в Швейцарском банке у тебя появится счёт...
  - О Боже! Да ты просто не хочешь меня услышать! От этого метода, если начать его вот так вот с бухты-барахты применять, будут снова погибать люди! Я и так виноват, страшно виноват, и никогда этого себе не прощу. Я когда-нибудь сам займусь методом омоложения, основательно всё пересмотрю, доработаю, докопаюсь до причин...
  - А деньги тем временем уплывут! Ну и дурак! Пускай дорабатывают они. А у тебя будет огромная сумма на счету.
  - Я такие преступные недоработки не продаю!
  - Зато я продаю!
  - Вряд ли тебе это удастся. Не выкрадешь. Всё предусмотрительно спрятано от таких, как ты. Я не хочу, чтобы гибли люди. Закончить эту работу, пойми, могу только я. У остальных просто ни фига не получится. Кишка тонка (разъясняю для непонятливых).
  - Пусть даже так. Хорошо. Но и ты, сынок, меня пойми. Эти деньги нужны были бы и тебе, и мне. Я много потратил на свою разработку, но я тоже кое-чего достиг.
  В глазах Ивана впервые вспыхнул интерес. Генрих продолжал подкупающе, таинственно понизив голос, как в те в далёкие времена, когда завораживал ребёнка рассказами о научных дерзновениях.
  - Достиг, да. Ни много, ни мало - параллельного мира.
  - Расскажешь поподробнее?
  - Потом. Сейчас мне нужны деньги. Прошу тебя, давай продадим твоё изобретение американцам. Тоже люди, в конце концов, и притом богатые. Так ты согласен? Выручай, Ваня. Я же на тебя массу средств потратил. А теперь ещё на адвокатов. Так по рукам?
  - Нет! Нет и ещё раз нет.
  - Из-за того, что кто-нибудь там на начальных стадиях разработки может загнуться? Только из-за этого?
  Ивана аж затрясло от ярости, но он сдержал себя, и голос его остался ровным:
  - И даже не только из-за этого.
  - Так из-за чего? Чёрт бы тебя побрал, чистоплюя! - заорал Генрих в состоянии кинуться сейчас на сына.
  - Когда я буду полностью уверен в безопасности моего метода...
  Генрих не выдержал напряжения, не дослушав, схватил парня за глотку. Тот без труда отшвырнул его своей сильной рукой, отец отлетел назад, тяжело дыша, плюхнулся в кресло, которое удачно оказалось позади него.
  - Тогда, - продолжил Иван невозмутимо, твёрдо, словно ничего и не произошло, - тогда я отдам изобретение своей стране. Оно, как и я, принадлежит России.
  - Отдашь? Козёл! Безвозмездно? Или, может, за гроши?
  - Пусть даже безвозмездно.
  
  Прошла и весна, и лето, даже осень приближалась к концу. Когда-то Иван с нетерпением ждал прихода весны. Теперь почти не заметил, равно как и всех последовавших изменений в большущем одичалом парке, в который выходил порой покурить, побродить, подумать, просто погрустить. Выходил из своей нынешней подземной лаборатории.
  С отцом связи оборвались ещё с того памятного момента, когда оба (мягко выражаясь) "разошлись во мнениях" на кухне у Надежды. Где Иван брал средства на исследования, на что вообще жил, чем платил своим одержимым энтузиастам (по мнению Генриха - психам), работавшим с ним вместе и готовым не вылезать на поверхность Земли, борцам за научную идею, которых папаша их лидера именовал голодранцами без штанов...? Всё это так и оставалось тайной. Даже местонахождение этого гнезда науки (а может богоборчества? А может - средоточия греха и ереси всех эпох, гибельного соблазна для человечества?...) места этого Генрих так и не знал, сколько ни пытался выяснить. Мобильный телефон сына был отключен. И многочисленные желающие, которые охотились за Иваном, пока что разочаровались и попритихли. Тема, которая ещё недавно, нашумевшая, была у всех на слуху, начала помаленьку тускнеть. Новых подтверждений сенсации не поступало, и люди начали уже сомневаться: "А был ли мальчик?", постепенно остывая в своём рвении.
  Генрих уезжал-приезжал, тоже много работал. В Лос-Анджелесе порой "отрывался по полной" с молодыми трансвеститками-мулатками, обкуренный марихуаной, но потом возвращался в Россию. Здесь ему удалось уже наладить отношения с властями и научным миром и, кстати, перевести восторженный интерес на себя, заставив подзабыть какую-то странную сенсацию, связанную с его сыном, и убедить всех, что это был лишь преждевременный шум.
  Но сам Генрих всё же постоянно ждал звонка от Ивана. Слишком хорошо его знал. И поэтому ждал. Пусть пройдёт долгое время, пусть куда дольше, чем тому казалось, но всё равно он появится, даст о себе знать. Что-то непременно произойдёт. В случае полнейшей неудачи - возможно, и самоубийство. Генрих не отбрасывал и такой вариант в теории, хотя не хотел о нём думать. И всё ждал... На что-то подсознательно рассчитывал, всё спрашивал Надежду, нет ли каких-нибудь вестей. Только с ней он мог с глазу на глаз откровенно поговорить об Иване, порассуждать, посетовать, погрустить вместе, словом, облегчить душу.
  И вот этот день настал, когда они уже почти совсем разуверились. Генрих, всё такой же, как и прежде: прямой, с горделивой осанкой, в безупречном синем костюме и галстуке в тон, развалился в удобном офисном кресле и, иронично поглядывая своими голубыми глазами на собеседника, вёл надоевший ему самому кастинг. Перед ним был всего лишь претендент, просившийся к нему на работу.
  Вдруг в какой-то момент, отбросив церемонии, вбежала Надежда. Лицо Генриха, прямоносое, твёрдое, с золотистым загаром другого полушария Земли, даже не вздрогнуло, только в голубых глазах ловеласа выражение спокойного презрения вмиг изменилось. Что-то затаённое вспыхнуло в них, будто ветром охватило безмятежную голубизну этих озёр, повеяло чем-то тревожным, живым, человеческим. Исчезла холодная маска. Взгляд вспыхнул. Претендент тихо и предусмотрительно "растаял в воздухе".
  Надежда, с собранными на затылке серыми волосами и всё таким же бледным лицом, отродясь не знавшим соблазна декоративной косметики, в чёрном строгом пиджаке, из-под которого выглядывали белые кружева блузки, вся - воплощённая примерная деловитость, в этот момент выглядела так, словно бомба внезапно начавшейся войны тяпнула прямёхонько в её приёмную - "предбанник", только чуть опалив ей нос. И она, враз забыв многолетнюю вышколенность, тот этикет, по которому надо было обращаться к занятому шефу, с порога закричала, засверкав дотоле бесцветными глазами:
  - Он вышел на связь!!!
  - Где он?! - рявкнул Генрих, даже не переспрашивая.
  - Приехал по делам в город. Но к нам сейчас не придёт - занят. Он, он...
  - Что? - аж подпрыгнул Генрих. - Ну говори же, Наденька! Какой у него голос? Подавленный, да? Всё равно, пусть приходит, скажи ему! Я жду его!
  - Нет, Генрих Арнольдович, голос у него как раз торжествующий, уверенный, какой-то романтичный, что ли, как бы сказать... Вдохновенный - вот. Сюда он не заедет, но зато зовёт к себе. Завтра. Дал мне адрес, я записала.
  Генрих долго сидел неподвижно, уронив руки на подлокотники. Что-то бормотал, покачивал головой, сам с собой рассуждал, словно совсем забыл о застывшей выжидательно Надежде. Наконец, очнулся.
  - Вот что, Наденька. Пока - никому ни слова. Поняли?
  Она страшно выпучила глаза и приложила палец к губам.
  - Никому, - повторил Генрих. Подскочил и прошёлся по кабинету, как герой-любовник на сцене, щеголяя спортивной выправкой. Казалось, человек изо всех сил старается скрыть радость. Голос звучал намеренно иронично. - Посмотрим, чем нас хочет этот молокосос удивить. Значит, так. Завтра в 1600 мы с вами отправляемся туда вдвоём.
  - А...
  Он на лету поймал её мысль.
  - Не надо никаких цветов, вина, подарков и прочего. Он же не объяснил, что у него за журфикс такой, что за событие.
  - Сказал, что хочет нам что-то показать. Будет некая презентация.
  - Прекрасно. Только прошу вас, Наденька, спокойно, поменьше эмоций. Не заслуживает этот дармоед. Не надо так льстить лоботрясу. Посмотрим сначала, что у него там...
  
  Сверху, с летающего авто, Генриху показалось, что место, куда их привёл навигатор - вообще заброшенное, и всё это приглашение - какой-то блеф. "Начнёт сейчас клянчить деньги на свои фантасмагории. Ничего не получит! Хватит. И так на адвокатов сколько ушло, чтоб замять его "сенсации"!
  За высоченной бетонной стеной, которая наглухо отгораживала частную территорию от редколесья, вроде бы был тот же невзрачный лес (голые деревья, остатки жёлтой листвы, заброшенная тут и там, как на помойке, ржавая техника). Но вот уже стали видны дорожки, какие-то складские низкие постройки, между ними сновали роботы-рабочие, подъезжали грузовики. Площадка для приземления неожиданно оказалась наполовину заполненной, и не какими-нибудь скромными машинами, а элитными иномарками, что заставило Генриха изумлённо вздёрнуть брови. Одновременно какой-то душевный дискомфорт его возрастал: "Ванька-Ванька! Зачем такая публичность? Зачем тебе эти люди? Если ты с треском провалишься со своим экспериментом, это же бросит тень и на меня! Авантюрист долбаный! Никак не уймёшься! Загубишь и мою репутацию на корню, да ещё на грани такого прорыва, такого триумфа!..."
  Робот-андроид, каких Генрих ещё не видел (прямо-таки из "Звёздных войн"), подбежал к севшему авто и тут же предложил свои услуги в качестве провожатого. Генрих с Надеждой немного недоверчиво последовали за ним. "Мог бы и сам подойти встретить, ну и молодёжь пошла..." - ворчал папаша всю дорогу в состоянии возрастающей тревоги.
  Наземные постройки оказались лишь вспомогательными, отчасти и маскирующими. Робот (металлический человечек, очень ловкий и вежливый), не обращая никакого внимания на склады и гаражи, повёл прибывших в отделанный гранитом тоннель. Его ответвления уходили под землю. Там уже было и яркое освещение, и эскалаторы. Коридоры уводили всё глубже, в подземный городок. По мере продвижения по сверкающим, как зеркало, плитам презрительная физиономия Генриха становилась как-то удивлённее, вытягивалась всё больше, всё уважительнее. На него уже действовало, уже подавляло воображение, даже неосознанную пока зависть вызывало это обилие дверей, рабочий шум лабораторий, рёв вытяжек, писк каких-то приборов, беготня по коридору роботов с грузами и людей в белых халатах, словом, за всем происходящим здесь он уже смутно угадывал нешуточную материальную базу.
  "Ничего себе, сынуля деятельность развил! Скорее всего, это всё вообще ему не принадлежит, он только работает на какого-нибудь нанимателя или спонсора-миллиардера, двинутого на всю голову. Похоже... Ну-ну. Затея серьёзная, ничего не скажешь. И денежная, факт."
  А вот - и он сам. Надежда так и рванулась с радостным криком, как к сыну родному. Генрих притормозил, поотстал, всё ещё пытаясь осмотреться и сориентироваться. Иван показался на перекрестье коридоров, окружённый толпой. Внешне он ничем не отличался от других работников - такой же заурядный белый халат, очки, лицо постаревшее от недосыпания. Лицо человека, который мучительно ждёт чего-то, полон тревожной, пугающей его самого радости, приправленной сумашедшинкой, что блистает в его опьяневших глазах. С такой лихостью канатоходец балансирует между жизнью и смертью. Его весёлость - это прикрытие страшного внутреннего напряжения. В уверенной манере держаться и громком голосе своего чада, своего недотёпы-очкарика, своего малыша, Генрих почуял, прочёл извечное кредо всех авантюристов: "Ну, что ж - пан или пропал!"
  Отец тут же в тревоге оценил окружение: "Как много прессы, только и снимают, и строчат камерами. Ах, Ванька-Ванька, до чего ж ты опрометчив! А вдруг провал? Сколько же и у меня, и у любого учёного бывало этих досадных неудач... Что ты творишь, безумец?! А это...? Кто это среди толпы? Всякие там биологи, врачи, артисты, писатели - понятно. Но это... Это же, если мне не изменяет память, это же... Господи! Неужели это чудовище - твой спонсор? Ты пропал, Иван, ты - труп. Потому что более кровожадного, цинично-жестокого преступника, вернее, босса преступного мира, для которого жизнь человека и гроша не стоит, более пугающего фигуранта нашей действительности середины XXI века я не знаю. Вор в законе, король теневого бизнеса, реальнее и сильнее всех коронованных особ. Он плевал на юриспруденцию, исполнительную и законодательную власть. У него своя империя, в которой он правит "по понятиям". И разочаровать его..."
  Генриха в дрожь бросило. Он предусмотрительно стушевался в толпе, решил не афишировать свои родственные связи с сумасшедшим учёным. "Так-то будет спокойнее, - подумал он, - посмотрим, во что всё это выльется."
  А Иван (глаза всё такие же лихорадочные, отчаянно-упорные) сказал совершенно спокойно, хотя спокойствие ему давалось с трудом:
  - Прошу всех занять места в зале.
  Они о чём-то пошептались с Надеждой, перекинулись взволнованными недосказанными фразами, обнялись, потом она тайно перекрестила своего Ванюшу, и он двинулся к залу, окружённый недоступными почитателями, которые ловили каждое его слово.Генрих потихоньку поплёлся сзади, затёртый толпой. Но продолжал незаметно наблюдать за королём преступного мира. Недаром, даже кликуха, неизменная в криминальных кругах у него тоже была королевская, хоть и на латыни: Рекс (в переводе - царь). Звучно, громко, многозначно, ничего не скажешь. "И что его может связывать с Иваном?"
  Генрих втихаря наблюдал, как это исчадие ада на правах самого важного здесь и близкого лица уже идёт рядом с парнем в белом халате, похлопывает его по плечу, позади - охрана, вооружённая до зубов. Беседует с Иваном, как со своим, поддерживает его, улыбается ему, уверенно и твёрдо. Наигранное спокойствие под прицелом объективов этому сильному человеку тоже даётся нелегко, замечает Генрих. "А что, если у него здесь какой-то личный интерес, куда более важный, чем нажива? Не просто вложенные несметные деньги, а что-нибудь ещё более животрепещущее?" - Генриха аж в дрожь бросило от подобной мысли. Он быстро начал прорываться к Надежде, работая локтями, приметил её фигурку, как серую моль, в толпе. Одновременно продолжал следить глазами за выдающимся, заметным издали своей значительностью "рыцарем плаща и кинжала", которого действительно окутывала незримая аура - некая необъяснимо пугающая власть над людьми (впрочем, Генриху это могло лишь казаться со страху). И дело было не только в истуканах-охранниках в чёрных костюмах, которые следовали за ним, оттесняя простых смертных на значительное расстояние. Дело было в нём самом. Когда-то в молодости красавец-мужчина восточной внешности, он приехал покорять столицу. И вот настал день, когда он вышел из подполья и заявил о себе. К тому времени он стал уже настолько силён, что даже властям пришлось с ним считаться, а именно: заключить негласный договор. Они его просто не трогали, не наезжали на его "империю", живущую своими законами, взамен он не переходил в беспредел и даже милостливо отдавал им "шавок" для расправы.
  Сейчас этот изысканный, в белом щегольском костюме, благоухающий мужчина, совершенно седой (но даже это его украшало), шёл рядом с Иваном и, как показалось наблюдательному Генриху, с тревогой, как-то совсем не так, как обычно смотрел на людей, заглядывал ему в глаза. Это было похоже на взгляд пациента, который всецело зависит от врача-хирурга, и чуть заискивает, и чуть боится. Седой, носатый, с резкими складками от носа к губам, с прекрасными бархатно-чёрными глазами, Рекс был здесь совсем другим, чем обычно, чем его привыкли видеть. Он казалось, по-родственному говорит что-то Ивану. Слов не слышно, но он явно о чём-то просит, явно ищет у того поддержки и уверенности, потому что в душе несёт затаённое страдание, и миллионы, и обретённая власть бессильны ему помочь. Вся надежда, пусть призрачная, - на этого шизанутого учёного. Генрих смотрит, всё больше проникается, верит и не верит: "Неужели это Рекс, вершитель судеб, который одним взглядом властных глаз своих, движением брови отправлял людей на смерть?..."
  От подобных мыслей его бросило в дрожь. Он ухватил за локоть идущую рядом Надежду, зашептал скороговоркой:
  - Надюша, вы всегда всё про всех знаете. Что за отношения связывают Ивана с этим бандюком? Уж больно доверительные. Заметили?
  - Ваня мне успел объяснить только одно: Рекс - это его главный спонсор. Всё подземное царство, вот это вот, - она обвела глазами потолки, коридоры, залы, набитые техникой, - всё это на его средства.
  На немой вопрос Генриха она почти беззвучно пролепетала в самое ухо:
  - Он же тоже человек. У него больной сын. Или уже умер. Подробнее не знаю. Увидим.
  "Сын? Рекса?! А, точно, где-то просочилось в прессу: у мальчика саркома, ампутировали ногу... О, Боже! Теперь понятно, почему и на чьи средства выстроен этот подземный храм науки. Да-а, Ваня, ты рискнул по-крупному. Так рискнул, что, в случае чего..." - Генрих ощутил могильный холодок, повеявший из склепа, и поёжился, хотя знал, что это всего лишь безупречно работает вентиляционная система. Завертел головой, стал оглядываться, много ли людей сзади, можно ли незаметно просочиться куда-нибудь в боковой выход. Но протолкнуться вряд ли представлялось возможным. Поток людей, возбуждённый, как перед волнующей премьерой, лился в зал, тащил за собой. Да и видеокамеры, приметил Генрих, фиксировали всех до единого. Оставалось только смириться со своей судьбой или, тяпнув крепчайшего виски (в зале все комфортно рассаживались за столиками с напитками и закуской), уверовать в нереальный, неземной гений юного шизика и плыть в захватывающем потоке общего настроения.
  В полутьме зала, под странную, пугающую музыку, порой доходящую до скрежета душевного с её диссонансами, Генрих, хорошо хлебнув из бокала, в нервическом бреду бормотал самому себе: "Он нам глотки перережет... Элементарно, Ватсон. И надо ж мне было припереться сюда?! Ванька, мать твою..."
  Генрих подсознательно ощущал, что ему сейчас необходимо напиться, хоть до бессознательного состояния, тем лучше. Уж если умирать, так с музыкой. А ещё лучше - вдрызг пьяным. Так будет легче. Хотя бы холодная дрожь не будет его колотить, этот постыдный стук зубов. "Эх, была - ни была!"
  Довольно мало пьющий на своём веку физик сидел рядом с другим мужиком, который просто рад был даровой выпивке. Оба они опустошили всё, что стояло на столе. Генрих повернулся и уже развязно щёлкнул пальцами, подзывая к себе официанта, страх куда-то отступал. Голубоглазый красавец даже в состоянии какой-то лихой взвинченности высоко поднял голову, больше не втягивал её в плечи. По его сигналу тут же появился услужливый, сияющий золотом робот из "Звёздных войн", с поклоном поставил на стол целый ряд бутылок, добавил закуски из красной рыбы. Генрих не хуже какого-нибудь бомжа, плавно качнул головой из стороны в сторону и без церемоний ухватил бутылку коньяка за горлышко, потом опрокинул прямо в рот.
  - О, русиш! Русиш! - раздался рядом восторженный лепет не менее пьяного иностранца с какими-то архаичными усами, прикрывавшими огромные белые резцы. Мужик-алкаш не отставал от Генриха. Оказывается, он очень уважал в русских как раз эту их способность пить "с горле", да ещё рекордными количествами. Вскоре они уже обнялись с Генрихом и что-то глубокомысленно друг другу втолковывали, хоть и на разных языках.
  - Это же мой сын, - бормотал гордый отец. - Понимаешь? Сын, Ваня. Это он тут начудил. Андестэнд ми? Уж не знаю только, чем всё это кончится... У-ф-ф! Ёлки-моталки...
  - Да, ЕС, андестэнд! Ваня! Ваня - вольшебник! О-о-о! Давай за Ваня, дринк!
  Они пили ещё и ещё. Генрих словно умышленно не хотел вникать в то, что там происходит в отдалённом пространстве зала, там, где переплелись трубы, вытяжки, провода, ведущие к ёмкостям, контейнерам, неясного для него назначения табло, шкалам, мониторам... Да всё равно, наплевать - будь там хоть сцены из преисподней. Но вот, уже совсем оглушённый алкоголем и бесстрашно-философичный (погибать - так погибать - все там будем!), Генрих, покачивая головой, с бутылкой коньяка в руке, начал машинально смотреть на огромный, во всю стену, экран. На нём транслировалось крупно и чётко изображение всего того, что происходило в это время в резервуаре внутри аппарата, который стоял в центре зала. Хоть и с притупившимся сознанием, но Генрих понял: вот перед ним во чреве машины - нечто вроде искусственной матки некоего существа. Из чего она? Из живой ли ткани? Из полимеров? Он не знал. Но видел ясно, следил глазами вместе с замершим вмиг залом, видел, как эта ёмкость, самой природой созданная (или подделанная человеком?) сокращается, как пульсируют сосуды, как дрожит и барахтается в этом кровавом коконе некая живая сущность. "Клонирование, что ли?" - прошептал Генрих самому себе.
  Вокруг ёмкости сгрудились люди в белых халатах. На экране видны были лишь их руки. В какой-то момент один из них, наверное, Иван решительным движением скальпеля вспорол пульсирующий пузырь. Все вскрикнули, не отрывая глаз. Ткань разъехалась, опала, хлынула мутная жидкость. И вот - роковой миг (замирание сердец!). Двое учёных с улыбками подняли на руках вверх, показывая всем присутствующим, двух (!) новорождённых. Мальчика и девочку. Пуповины были уже перерезаны. Девочка запищала первой, отчаянно, как котёнок, всё повторяя свои рулады. Нечто первобытное было в этом мяукающем крике. Люди вздрогнули, их передёрнуло от этого слишком уж натуралистичного, какого-то нутряного, радостно-страшного откровения самой природы. Парень, который держал младенца под мышки и показывал всем, поворачиваясь из стороны в сторону, победно смеялся. Красненькое личико малышки с заплывшими глазками было ужасно недовольным, она хотела вернуться снова в свой блеженный сон преджизни и орала всё громче.
  Публика повскакивала, завопила, перевёртывая стулья, просто зашлась криками и аплодисментами.
  В это время Иван всё еще возился со вторым новорождённым, с мальчиком. Но лицо учёного было спокойным. Ребёнок до сих пор ещё не кричал. Иван деловито удалил слизь из его рта и, тоже с улыбкой, поднял его, показывая всем, потом шлёпнул по крохотной попке. Раздался крик! Хриплый, слабый. Малыш захлёбывался. Иван проделал с ним ещё какие-то манипуляции, и голосок прорезался. Нахальный, звонкий! Это была победа! Публика очумела. Кто топал ногами, сцепив руки над головой, кто орал что-то нечленораздельное, кто бросился к учёным поближе: посмотреть на чудо, пощупать, убедиться. Мужчина в белом костюме с пылающими глазами первым оказался рядом с Иваном.
  - Покажи мне его, Вано! Умоляю! Это мой сын! Мой! Ведь так?
  - Да, Рекс, в этом не может быть сомнения. И ДНК покажет, если хочешь убедиться. Но подожди. Процесс ещё не закончен. Ты ведь не хочешь получить младенца и растить его лет 18-20, пока он станет вполне взрослым человеком? В моих силах сделать обоих детей зрелыми людьми уже сейчас. Состарить их на 18 лет прямо на ваших глазах.
  Зал замер, потрясённый. После неимоверного, дикого, как в Бедламе, шума вдруг резко наступила мёртвая тишина. Только попискивали дети, и слышно было, как вдрызг наплакавшийся Генрих не мог сдержать икоту.
  - Что? Что дальше? Ты - Бог, Иван! Чем ты ещё хочешь сразить нас?!!
  Дальше голос Ивана раздался из микрофона, охватил весь разнузданный, снова плачущий и восторженно вопящий зал.
  - Прошу тишины. Итак, нашей целью было не только клонирование людей, получить младенцев (это дело немудрёное). Нет, мы хотели получить двух взрослых людей, молодых, но вполне созревших в личностном плане. Для этого (внимание!) мы помещаем детей в биоускоритель и будем следить за их развитием. Вы все будете свидетелями этого процесса. Не бойтесь, господа, вы не соскучитесь. Рост и развитие будут проходить быстро, зримо, этот процесс, думаю, займёт час-полтора.
  - Вано! Вано! - вскрикнул Рекс. Он явно не был сейчас повелителем судеб. Генрих так и впился в него глазами. Король стал просителем (склонился, как перед Богом, перед Иваном), голос его дрожал, он испуганно молил:
  - Вано! А это не опасно? Мой сын не погибнет? Нет? Может лучше отдай мне его такого, маленького, как есть, я буду его растить.
  - Как хочешь, воля твоя. Но, не забывай, - жизнь твоя под угрозой, Рекс, - ответил Иван. - Обширный инфаркт недавно да и деятельность твоя не спокойная, сам знаешь. Ты можешь не дожить до того момента, когда сын повзрослеет. Кто тогда о нём позаботится? Давай вверимся науке. Обещаю, что если что-то пойдёт не так, эксперимент тут же прекратим. Опасности уже нет. Я же рискую моей Евой!
  Рекс обессилено упал на стул. Эксперимент продолжался. Теперь между столиками расхаживали не только роботы-официанты с закусками (от волненья мало кто ел, больше напивались), но и медики: мерили давление, давали таблетки, успокаивали.
  Экран, который прожигали, казалось, десятки напряжённых глаз, показывал сначала чуть заметные, потом всё более явные изменения во внешности двух спящих голеньких малышей, которые, облепленные датчиками, лежали в прозрачной камере. Они росли. Безжалостно утыканные какими-то проводочками, трубочками, с масками на лицах, они явно становились старше, зрелее, как-то краше, менялись на глазах.
  Зал причитал, вскрикивал, молился, выл от восторга. Журналисты снимали всё, с самого начала. Но и с них, привычных ловцов сенсаций, уже пот лил градом, эмоции зашкаливали.
  Не вполне адекватный Генрих переходил от обалдения к возбуждению, нервному взлёту, и снова мрачно, в испуге, затихал. Потом начинал надеяться. Ведь вот она, есть уже, живая Ева! Хоть трудно ещё признать её в этой крошке с красненьким личиком и поджатыми к животику ножками. Но она есть, она появилась! Есть и этот мальчик, которым Иван расплатился со своим щедрым, хотя и опасным спонсором. Только, Господи, чтобы они выжили! О, всевышний, помоги же этим детишкам! И тогда всё будет так здорово!... Аж страшно представить.
  А сознание, - вдруг испугался Генрих. - А сможет ли Иван вложить в их развивающийся мозг сознание тех, именно ТЕХ людей? А вдруг они вырастут имбицилами, внешне взрослыми, а сознание будет нулевым, младенческим? Сможет ли Иван придать работе мозга именно те синапсы, которые записал, сохранить личность? Или для этого нужно быть и вправду Богом?...
  Генрих то вскакивал в тревоге со своего места, то со стоном падал вновь и начинал прихлёбывать коньяк, от которого уже тошнило.
  Иван не отходил от приборов, в них фиксировалась жизнедеятельность объектов. Но по его лицу двое отцов, впившихся в него взглядами, делали выводы, что всё идёт нормально, без отклонений, и на пару минут могли вздохнуть не так напряжённо. Затем - нервный мандраж возобновлялся. "Эх, Ванька - Ванька! Попил же ты мне крови! И за тебя, и за себя тут поседею прежде времени! Знал бы - не приходил! Если б ты только собой рисковал, это было бы ещё куда ни шло. А то ведь, если ни фига не выйдет с записью личности, то Рекс тебя шмякнет на месте, не сомневаюсь, а я... А мне уж точно прекратят финансирование мои спонсоры "в связи с утратой доверия", и всё, чего я достиг (а я уже достиг!), возможно, так и не увидит свет. Конечно, до параллельного мира когда-нибудь дойдут, дорвутся, человечество найдёт путь туда, бесспорно, но только первооткрывателем буду не я, забытый, несправедливо забытый..." - причитал Генрих мысленно. Его уже мутило от выпитого.
  Через несколько минут тошнота дошла до такого градуса, что поневоле пришлось встать и нетвёрдым шагом пойти к выходу из зала. Рядом откуда-то из полутьмы тут же материализовалась верная Надежда, подхватила под руку, потащила прямёхонько к туалету. Видно, привыкла проникаться всем, чем живёт шеф.
  Ждать у мужского туалета ей пришлось довольно долго. Наконец, опустошив свой желудок, облегчив всё, что только можно, Генрих, которому явно полегчало, появился снова с победным видом. Гордое лицо уже успело обрести свою ироничность. Видно, он умылся холодной водой, капли ещё стекали, он отфыркивал их, но короткие чёрные волосы уже зачесал на косой пробор и смотрел вполне браво.
  Надежда залепетала:
  - Как Вы себя чувствуете?
  Ответить он не успел. Из зала раздался взрыв аплодисментов, криков, даже не вполне цивилизованных, скорее одичалых, но явно восторженных, сопровождаемых топаньем ног и свистом, тоже радостным, тоже от избытка чувств. Оба рванули обратно в зал. Но там уже вся толпа была на ногах. Правила светского поведения в общественном месте давно испарились в этой кладовой чудес. Людям показывали нечто неадекватное, что не воспринимало их рациональное мышление - и они сами стали неадекватными, поверили в иррациональное и вели себя, как и положено в мире безумия, в мире, совершенно нереальном. Генрих пробился сквозь толпу, хоть и не до самого места действия, вытянул голову, даже чуть подпрыгнул и тоже заразился состоянием публики. Его разум, как и у остальных, тоже помрачился, он испустил какой-то неясный крик.
  То, что он разглядел, прыгая, из-за голов впереди него, было ещё каким-то смутным, неясным. Но вот невидимый оператор прибавил свету в зале, и толпа слаженно, хором выдохнула. Поражённые настолько, что чуть живые, как от удара током, люди, такие разные: заносчивые и скромные, образованные и неучи - взвыли совершенно одинаково, будто отрепетированный хор.
  Перед ними ещё мокрые, со стекающей по телам водой, отбросив провода и датчики, из резервуара встали во весь рост, как два юных божества из пены морской, юноша и девушка. Совершенно нагие божества. Они выглядели лет на 18. Каждый по-своему, они были прекрасны расцветшей юностью своей, естественной, свежей розовостью щёк и губ, сияющими глазами, тем совершенством молодых, готовых для любви тел, гладкостью шёлковой кожи, блеском густых встрёпанных волос, какой бывает только в победной юности, а потом... потом тускнеет и вянет. Они стояли оба, вот такие - голые и мокрые, пока ещё оглушённые своим приходом в мир. Их тела являли совершенство. Первозданные Адам и Ева. Даже какая-то невольная печаль, что-то сродни зависти на подсознательном уровне будто лёгким вздохом пролетела по неадекватному залу, где все эмоции - напоказ.
  В этой напряжённо-нереальной тишине вдруг первой опомнилась (не какая-нибудь дама-интеллектуалка!), напротив - Анатольевна, домработница Ивана. Толстая женщина выскочила, довольно бесцеремонно, на сцену действия, в руках у неё было самое простое покрывало с бахромой по краям (видно, сдёрнула прямо с кровати, где спали учёные). Она, по-бабьи причитая, кинулась к Еве. Та стояла неподвижно, не понимая обстановки, и только беспомощно обводила толпу своими ясными, невинными серо-синими глазами. Пухлые малиновые губы её детского рта приоткрылись.
  Девочка моя! Миленькая! - хлопотала круглая седая Анатольевна, укутывая её голое, дрожащее от холода тело в зелёное покрывало. - Ишь, выставили напоказ! Идём, моя хорошая, идём. Хватит им на тебя пялиться!
  На юношу она как-то не обратила внимания. А может, полагала, что мужик - он и есть мужик, ему не стыдно, хоть его голого выставили - ничего. Стройный молоденький Даниель стоял, потупившись. Он тоже ещё не вполне пришёл в себя и лишь инстинктивно прикрывал руками низ живота, опустив глаза, похожие на отцовские, невероятной красоты, этакие чёрные воловьи очи с бахромой ресниц. Но вот его отец вышел из ступора и, всё ещё держась левой рукой за сердце, бросился, спотыкаясь, к нему. Словно сквозь удушье, прорывался его голос:
  - Сынок! Даниель! Ты? Отзовись! Мальчик мой! Жизнь моя! Узнаёшь меня, деточка моя, кровиночка?
  Кто-то в зале уже плакал навзрыд, с кем-то случилась истерика, и медики вытащили пострадавшего из зала, но остальные начали уже аплодировать и орать, что означало возвращение к адекватности.
  Вскоре и "король" настолько пришёл в себя, что завопил повелительно в адрес своей стражи:
  - Эй, вы! Чего рты раззявили? Арно! Где была твоя тупая башка? Почему не захватил костюм для моего сына? Не видишь - он стоит голый перед всем народом?! И за что я вам всем деньги плачу?!
  Юноша поднял свои огромные глаза с вечно грустным взглядом и тихо произнёс:
  -Успокойся, папа.
  Эти первые слова от только что, на глазах у всех рождённых, вызвали опять бурю восторга. Весь зал стоял и ритмично аплодировал. Тут Ева, завёрнутая в покрывало (мокрые волосы до плеч ей уже пригладила добрая, как мать, домработница), Ева, рискуя уронить свою "одёжку", потянулась обнять толстую женщину и ясно сказала (все жадно ловили её слова):
  - Анатольевна, милая, как я рада! А где Ваня?
  Та ответила ей рыданьями. Они обнялись, но что говорили, что там такое всхлипывали, уже не было слышно в общем ликующем шуме.
  Генрих прорвался к женщинам. Лицо у него было буйнопомешанного, в левой руке он держал новую бутылку коньяка и движением лихого алкаша отхлёбывал из неё. Пошатываясь, заорал:
  - Я ещё не верю! Не могу поверить! Колдовство? Иллюзии, как у Кио в цирке? Может, она сейчас исчезнет, растает, так сказать. - Знаете, как у фокусника. - Дайте мне её пощупать! Дайте!
  Он с самым решительным видом двинулся с протянутой лапой к Еве, у которой видна была одна грудь из-под покрывала. Он бы ухватил эту тугую маленькую девичью грудь с тёмным торчащим соском, но тут между ними, как из-под земли, вырос Иван. Решительно оттеснил отца плечом.
  - Вот что, папа, поезжай-ка ты домой и проспись, ты хватанул лишнего. Шоу окончено. Надежда Андреевна, вы ему поможете?
  Она тут же захлопотала вокруг шефа. Тот попытался было вырваться и протестовать, добиваясь своего, но дюжие охранники Рекса моментально выволокли его на чистый воздух.
  Никто из присутствующих больше не сомневался в новых, возрождённых из мёртвых, существах. Клоны это или биороботы или ещё Бог знает что, но у них есть память, у них есть прежняя душа, а значит - они люди. И ликуя, и обливаясь слезами, постаревший на глазах отец - Рекс победно кричал своему секретарю Арно, подавая тому пачку денег:
  - Быстренько дуй в город, купишь костюм, да не какой-нибудь - от Кутюр, понял? И ещё. Видишь: девочка голая. Она же родилась вместе с Даниелем, она - его сестра-близнец. Значит, и ей купи платье. Шикарное платье, не что-нибудь там. Не скупись. Всё понял? Посмотри на её фигуру (он сделал восторженный жест рукой), не ошибись, чтоб на неё было, как влитое!
  - Клянусь, шеф! У меня глаз-алмаз. Сейчас будет сделано!
  
  И опять в небольшом скромном особняке, который окружали густые сосны и маленькие, недавно посаженные Иваном ели, появилось звонкоголосое чудо со своими песенками из ностальгических кинофильмов, всеобщая любимица, начиная с ушастого Фердинанда и кончая толстой законодательницей-домоправительницей Анатольевной.
  В первые дни все посторонние, словно сговорились, оставили двоих влюблённых в покое. Не звонили, не ломились с визитами, поздравлениями и прочим. Никто пока не лез с намёками и щекотливыми разговорчиками о том, как же узаконить двоих, вновь явленных на свет не совсем традиционным путём людей, пред лицом такой тупой, неповоротливой и косной давящей махины, как государство...
  От подобной проблемы у Ивана, конечно же, не раз уже трещала голова. Но сейчас, сейчас их оставили в покое, хоть на какое-то краткое время. Оставили вдвоём! Рядом были лишь шкодные, как дети, домашние питомцы с их лаем и беготнёй, да Анатольевна, которая готовила вкуснейшую еду и понимающе улыбалась, когда случайно сталкивалась с Иваном где-нибудь на кухне (он был в одних трусах, босиком и с воровским видом разыскивал в холодильнике остатки торта, хватал тарелку и мчался снова в спальню). Впрочем, сейчас этим двоим какую еду бы ни подали, они бы съели, не заметив. Ева сказала по этому поводу очень просто, без философского умничанья:
  - Знаешь, когда возвращаешься к жизни из небытия, то любое проявление этой самой жизни: будь то мурчанье шёлковой, тёплой кошки, что трётся об ноги, будь то вкус самого обычного хлеба во рту или мирный петушиный крик на розовой заре - всё это принимаешь, как подарок судьбы, как небывалое снисхождение Бога и преисполняешься благодарностью за каждую мелочь, которую вы, обычные люди, и не замечаете.
  Ивану представлялось сначала, что теперь в их новой жизни всё будет традиционно-чинно, то есть сперва свадьба, обязательно венчанье, потом уже - новобрачная ночь... Ведь его невеста, совсем недавно рождённая из чрева хитромудрой аппаратуры, была девственна. И он хотел, чтобы брак их сперва был освящён свыше и одобрен земными властями, а потом уже их ждала бы (как Пушкин выразился) "тайна брачная постели..." Однако в жизни всё получилось немного не так. Когда Иван позвонил своему могущественному покровителю и заговорил о том, что нужно бы как-то побыстрее выхлопотать документы для двух вновь появившихся на свет людей, причём, взрослых, то даже "царь" Рекс, который очень многое мог в обход законов, призадумался и с лёгкой досадой ответил:
  - Подожди, Вано, дорогой. Не так скоро. Дай время, и я всё улажу.
  - Но почему, Рекс? Почему так долго? Что, бюрократическая машина не поддаётся?
  - Видишь ли, Вано, можно было бы достать им фальшивые паспорта хорошего качества и увезти жить за границу. Это можно было бы быстро. Но ты же хочешь, чтобы всё было законно, чин по чину. Кроме того, мы на радостях растрезвонили твоё открытие на весь мир. Теперь уже, благодаря огласке, фальшивые паспорта не прокатят, сам понимаешь, да? Буча поднялась такая!... А признать двух умерших людей живыми... Чиновники хоть лопнут, но не признают. И само собой - против тебя всколыхнулся весь учёный мир. Ты же настолько переплюнул их, что отнял у них кормушку, их хлеб! За это они тебя... В дискуссиях, и закулисных, и публичных, только и звучит: иллюзионист, фокусник, мошенник, осквернитель могил и религии. Орут о святотатстве! Об уголовной ответственности! Призывают лишить учёной степени, сослать на лесоповал и т.д.
  И попробуй им что-нибудь докажи! Попробуй узаконь наших ребят! Надо было сделать всё тайно. Я сам виноват. Ты - молодой, горячий, что с тебя спрашивать? Я допустил ошибку. Теперь вся эта чиновничья свора требует эксгумации тел, всяких там доказательств... Я б их всех к стенке, педерастов! Ты подумай: какая эксгумация?! И так ясно, что трупы на месте, никто их не выкапывал. Козлы! Поверить не могут! Ни видеозаписи их не убеждают, ни показания очевидцев. Придётся, скорее всего, вам троим уезжать за границу, жить под чужими именами.
  Нет, это не выход. Надо как-то пробить эту стену подлости! - воскликнул Иван. - с нами борются так, словно мы убили двоих людей, а не воскресили из небытия. Уж если и ты, Рекс, не можешь...
  Все планы рушились. Иван сидел тогда на диване, бессмысленно глядя в телевизор и не понимал мельтешащего на экране разноцветья. Ева подошла к нему. Она только что выгуливала собак, бегала с ними по окрестностям, щёки её порозовели от холода, глаза остро блестели радостью самого простого бытия и затаённым смехом, подкрашенные ресницы смотрелись лучами вокруг этих задорных, сияющих васильков.
  - Чего ты киснешь?
  - Ева. Ты должна знать. Даже у Рекса не получается пробить бюрократические препоны и официально узаконить вас с Даниелем! Вы есть - и вас как бы нет. И в брак мы вступить поэтому не можем.
  - Ай-яй-яй! Беда большая! Ванюха, уж не застрелиться ли ты собрался? Пускай чинуши застрелятся, потому что мы будем жить им назло! Ты поэтому со мной не спишь?
  - Но я хотел, чтобы всё по закону, чтобы была свадьба, чтобы ты поверила, поняла, как я люблю тебя. Ты должна стать женой, только женой!
  - Глупенький! Мальчик ты мой! - она скинула куртку и подсела к нему на диван. - Иди ко мне! - Обняла его, порывисто прижалась. Зашептала: "Формальности... Кому они нужны? Их выдумали люди. И если люди противятся нашему союзу, то грош им цена с их законами. Ведь ОН видит всё. Подумай: если бы ОН был против, разве ОН допустил бы моё рождение?"
  Иван раздевал её, наслаждался каждым мгновением, каждым движением. В спальне горели свечи, неярко, трепетно. Иван уже сбросил с хрупкой курносой девчонки бюстгальтер и приник лицом во впадину между грудями. Вдыхал этот забытый запах её кожи, духов, молодого сладковатого пота, ощущал тепло и биение сердца, как у воробушка - быстрого, взволнованного. Её дыхание тоже учащалось. Он начал целовать шёлковую кожу её живота, совсем горячий, неистово пылающий низ его. Вдруг прошептал, подняв лицо и взглянув ей в глаза:
  - Ты ведь ещё девственна. Ни о чём не жалеешь? Может, ты хотела бы быть с моим отцом? Ты ведь жила с ним, любила его. Если так, я не буду принуждать тебя...
  - Замолчи! - простонала она. - Какой же ты дурак! Иди ко мне! Только ты! Только ты один и будешь у меня. Больше никто!
  Они проснулись поздно. Тусклый свет осени, уже близкой к зиме, просочился сквозь небрежно задёрнутые шторы и принёс перламутрово-серую печаль после ночного взлёта всех жизненных сил и необузданных мечтаний. "Так всегда, после опьянения, когда на волне лихой веры в себя мчишься вперёд, мчишься, будто на коне скачешь, легко и гармонично и всё удаётся, и всё должно получиться, ты уверен, ты чувствуешь... А потом - вот такое серое утро, трезвость взгляда... и всё как-то не так, гармония разлаживается, мечты разбиваются о слишком уж трезвую нашу жизнь," - думал Иван. "Говорят, это - депрессия достижения. Возможно. Я кое-чего достиг. Но далеко не всего. С бюрократической канителью мы вообще завязли. Рекс сейчас не может никого взять за глотку, тряхнуть, использовать свои связи. Сердце сдало совсем. Нужно ехать срочно ему помогать. А то мы лишимся своего защитника. А тут ещё отец звонит, напускает туману, и в тумане этом всё яснее для меня маячит призрак тюрьмы. Будто я убийца и осквернитель трупов. А что же тогда будет с Евой? Как она останется без меня? Может, свалится снова в объятья моего папаши? Уж не этого ли он дожидается?"
  Так думал Иван, проснувшись. Лежал неподвижно, боясь шевельнуться, чтобы не разбудить Еву. "Счастливая моя Синеглазка. Она так упивается жизнью сейчас, что не подвержена никакой депрессии. Пусть это продлится подольше."
  Он подтянул одеяло, укрывая её. Она лежала, уткнувшись прелестным, хоть и не классическим носиком в его плечо. Её тоненькая рука так и осталась на его груди. Она вся прижалась к нему, словно ребёнок, который верит, что вот так он в безопасности, только так ему тепло и надёжно. Иван не шевелился, боясь спугнуть её сон. И думал в этот момент, что ради прильнувшей к нему вот этой вот живой и тёплой девчонки (он ощущал плечом, как пульсирует с биением сердца её тело) ради неё сделает снова и снова любое преступление против Свода Законов. "Спасать её - закон нравственности, единый для меня", - так сформулировал он, глядя на потолок, даже шепча это вслух. И тут заметил, что Ева уже не спит, смотрит на него.
  - Синеглазка!
  - По-моему, у меня глаза серые. Только, когда я смотрю прямо на голубое небо, вот тогда они меняются.
  - А для меня всё равно Синеглазка.
  - Хоть это и не оригинально, но от тебя... От тебя мне всё кажется чудесным. А что ты там рассуждал о законах?
  - Да так, философствовал. Мне сейчас надо уехать.
  Вихрастая головка вздёрнулась, сложились обиженным бантиком детские губы.
  - Не волнуйся, Зайчиха. Надо спасать Рекса. Плохо у него с сердцем, совсем плохо. Неожиданное волненье, даже радостное, а перед этим смерть сына, всё это подкосило его. Возможно, придётся клонировать...
  - Кого?!
  - Одно лишь сердце и затем провести пересадку. Это не так уж сложно. Кстати, пора переговорить с ним.
  - О нас?
  - Угу. И ты, и Данька пока что живёте на птичьих правах. Надо что-то делать.
  Ева приникла лицом к его руке, прижалась, томно прикрывая чёрными ресницами свои светлые, с блудливой лукавинкой, глаза. Рот её приоткрылся, она уже гладила каким-то поэтичным движением плечи Ивана. Так колдовать умела только она. И Иван забыл бы всё на свете, повернулся бы к ней, слился бы с таким желанным теплом её тела, но тревожная мысль не давала ему покоя. Он отстранил Евину ладонь со своей груди, приподнялся на локте, спросил:
  - Ты не будешь тосковать или досадовать, если я начну уходить на работу? А ведь так будет, и часто, и подолгу. Многие жёны из-за этого считают, что чем-то обделены в жизни.
  Ева тревожно округлила глаза и только помотала отрицательно головой.
  - Знаешь, Синеглазка, я не буду ревновать, я даже буду рад, если у тебя тоже появится работа. Твоя. Любимая. По призванию. Иди снова сниматься в кино, петь на эстраде, играть в театре. Я буду гордиться тобой...
  - К чему ты это? Не понимаю.
  - Мы сейчас были так полны друг другом, что в наш мир не проникали зовы окружающей жизни. Лишь вчера вечером я посмотрел электронную почту. Там очень много предложений в твой адрес. От разных театров, кинокомпаний, отдельных режиссёров. Тебя ждут практически на всех съёмочных площадках страны, и за рубежом тоже к тебе интерес небывалый. Выбирай! Оно, конечно, и понятно: после подобной шумихи в прессе, после показа в прямом эфире, как вы с Даней воскресли из мёртвых... Меня, кстати, грозятся лишить научной степени и сослать куда-то на рудники, чтобы спокойно присвоить мои труды, а ты... А ты вызываешь прямо-таки болезненный интерес во всех кругах общества. Тебя жаждут заполучить все. Как бы ты там ни играла, ни пела, тебе готовы рукоплескать просто за то, что ты есть, что ты живёшь и дышишь. Ева, пойми меня правильно: тебе нужна деятельность. И я не собираюсь, как какой-нибудь рабовладелец, лишать тебя полноты жизни.
  К его удивлению, Ева не защебетала возбуждённо и радостно в ответ, не сделала волшебный свой взмах ресницами. Яркие, жгучие огоньки её глаз не засияли. Она медлила с ответом. Даже совсем уткнулась лицом в его бок, а рукой всё охватывала его тело, прижималась, будто искала защиты от какой-то тревоги извне.
  Он терпеливо ждал, не понимая, что же с ней происходит. Наконец, она прошептала, неожиданно печально:
  - Дурак ты, Ванька.
  Он молчал. Решил дать ей выговориться.
  - Не понимаешь ты меня. Тебе кажется, что я - восемнадцатилетний мотылёк, которого поманили взлётом карьеры, и он помчится в вихре сенсаций, в свете юпитеров и всеобщего внимания к новым творческим вершинам... И жизнь будет под прицелом кинокамер, любопытных и влюблённых взглядов, оханья и аханья, во всеобщем восторге, и так далее, и тому подобное... А ты не понимаешь, тупица ты этакий, что тогда семьи не будет? И ещё одного ты в упор не понимаешь. Хотя мог бы осознавать: под маской 18-летней глупышки, которая хлопает намазанными ресничками и щебечет, скрывается та, прежняя Ева, которой шестьдесят. Та, старая женщина. Уж она-то знает всю грязную изнанку жизни, всё испытала (и восторг головокружительных взлётов, и тяжесть всеобщей популярности, и ужас травли обществом...). Ева, которая никому больше не верит, никого больше не любит.
  Иван вздрогнул. Она тут же ткнулась мокрым от слёз лицом в его грудь и вскрикнула:
  - Кроме тебя! Ты один для меня остался святым! Ты один не упал с пъедестала! Больше я знать никого не хочу. И ты должен понять мою отчуждённость от мира. Ты же сам записал всё содержание моего мозга, мой опыт жизни и вложил его в голову клонированного младенца. Уж кто-кто, как не ты, должен это знать!
  Иван растерялся.
  - Но я думал... Думал: ты снова кинешься в этот вихрь тщеславия. Так бы поступила каждая!
  Ева только презрительно скривилась.
  - Было в моей жизни творчество. Было служение искусству. Были жертвы во имя искусства. Были безумные удачи. Ощущение счастья! Упоение своей славой... И всё прошло. Осталось в прошлом. Хватит.
  - Но чем ты станешь жить дальше, такая юная?
  - А ты так и не понял? Не осознал, чего я хочу сейчас от жизни? Получить то, чего я была лишена. Поистине, надо было умереть, чтобы произошла переоценка ценностей. Я стала ценить самоё жизнь.Начиная всё заново, я поняла, что была несчастнее какой-нибудь засаленной домохозяйки, которую окружают её дети. Да я ребёнка хочу родить! А может быть, и многих. Хоть каждый год буду рожать, если Господь даст мне это счастье. Буду с Анатольевной на кухне возиться, готовить научусь, - добавила она уже со смехом, хотя слезинки ещё бежали по щекам и сверкали дрожащими искрами в синих глазах. Синих, потому что небо в окне, куда она смотрела сейчас, вдруг посветлело, стало ярким и глубоким, его сиянье отразилось в радужках с полной силой.
  
  Вслед за хвойным царством, что окружало Иванов особняк, шли обычные смешанные рощицы, тянулись до горизонта. Кое-где среди рыжих лиственных деревьев, порой уже оголённых, порой в шевелюре огненной листвы, маячили крыши, башенки или претенциозные шпили каких-нибудь соседских домов. Осенний ветер гнал листву, шуршал, пах сырой землёй и грибами.
  Ева взглянула на серые бегущие облака, вдали они сливались с полосой леса и таяли в мрачноватой осенней мгле. Повела взглядом вслед за более светлым облачком, но и оно улетало вдаль. Ева поёжилась от этой нелюбимой ею с детства тревоги ветренного осеннего дня, когда ветер терзает уцелевшую ещё позолоту лесов, а они, печальные, грезят об ушедшей роскоши лета. Ева всё смотрела на светлую полосу меж затянувших небо облаков. Туда улетел сегодня утром её Иван, и когда теперь будет - неизвестно. Работает. Занимается клонированием, пропадает до поздней ночи.
  Она не сетовала на то, что он так занят. Не упрекала его. И уж тем более не заподозривала в измене. Прекрасно понимала, что, если бы не его способность так титанически вкалывать часов по 18 в сутки, не его фантастическая увлечённость в работе с живым материалом, с самой жизнью, которая за это благодарно открывала ему свои тайны, если бы не его одержимость, соединённая с чутьём, то она, Ева, сейчас не бежала бы с лесистого холма по чуть приметной тропинке меж корней, не перепрыгивала бы через камни, вот такая, пружинисто-лёгкая, радуясь каждому вздоху с пахучим лесным осенним настоем.
  Она понимала, как напряжённо он работал. Вот сейчас пытался спасти умирающего Рекса. "Пусть даже это преступник, - рассуждала она, - ему держать ответ перед Всевышним за всё содеянное. Но нам с Иваном он сделал только добро. Как же мы можем не помогать ему, когда ему плохо? Да и парень у него чудесный, так печётся об отце."
  Названный брат, начинающий художник, не раз уже прилетал к Еве в гости, однажды возил её на выставку своих картин. Она была поражена: до чего же этот странный мальчик, немногословный, застенчивый, какой-то женоподобный, с громадными глазами, которые казались накрашенными, до того длинны были ресницы и таинственен взор, до чего он не схож со своим криминальным папашей! Скромен, тих, при этом обожает уединение - работает где-нибудь на лоне природы, пишет свои пейзажи.
  У Евы ни разу не возникло обиды или сожаления, она всегда понимала все поступки Ивана, всегда чувствовала его правоту и готова была ждать его, сколько нужно. Вот только сегодня утром ей стало чуть обидно. Впервые в жизни. Он не выслушал её. Не успел. Не счёл это важным. Очень уж спешил и ласково-шутливо отмахнулся от её слов, от того, что она хотела рассказать ему, о чём посоветоваться, чем поделиться. Ему было не до неё с её изменениями. И ей не с кем стало об этом поговорить.
  - Ваня, подожди, - тянула она его за рукав, - я хочу рассказать тебе о чём-то странном, что со мной происходит. Что-то такое непонятное... Чего не было до сих пор... Какие-то новые свойства появились. Их нет у других людей. Их вообще ни у кого нет. Я о них только читала, но никогда ни у кого не видела.
  - Бежать надо, прости, Синеглазка. Потом, потом обсудим, поговорим. Какие-то новые свойства, говоришь?... Так бывает у всех беременных. Тебя не тошнит по утрам?
  - Нет! - воскликнула она в досаде. - Я совсем не о том! Послушай!
  - Не могу! Меня ждут. Сегодня заседание Учёного Совета. Меня постараются стереть в стиральный порошок. Только не переживай, моя хорошая, Зайчиха моя синеглазая, - он чмокнул её, пробегая, куда-то в шейку. - Эти старые пердуны сами получат несварение желудка и геморрой. Я им устрою! Бой будет не на жизнь...
  Ева разозлилась: он не хотел даже вслушаться в то, что её так тревожило! В раздражении, помноженном на порыв отчаяния, когда её не хотели понять, уделить ей хоть пару минут (!) она молниеносно швырнула свой злющий взгляд, ставший вдруг какой-то материальной силой, взгляд, полный огня, реального огня, полыхнула на дверь, к которой Иван только направлялся быстрым шагом. Сила отнюдь не духовного порядка, а физического была в брошенном, как молния, гневном взгляде. Этот сверкнувший выброс энергии (или страстной боли) сделал удар разительным. Так могли лишь метнувшиеся бешеные глаза сверхчеловека. Дверь оглушительно хлопнула, вылетела в коридор, сорвалась с завизжавших дико петель и брякнулась на пол, звон в ушах (или звон всего, что вообще могло звенеть в доме) ещё долго не затихал. Вдобавок лежащая дверь дымилась в центре, чёрное пятно расползалось, язычки пламени уже потрескивали.
  Иван сначала остолбенел. Потом повернулся к замершей в ужасе Еве и - внезапно захохотал.
  - Браво! Вот они - воплощённые эмоции разгневанной женщины! А если серьёзно, я ожидал чего-то подобного. Ты должна иметь дар экстрасенса. Теперь, именно теперь.
  - Ах ты гад! А предупредить меня ты не мог, чтобы я не пугалась? Относишься ко мне так же, как к Фердинанду с Жужу, - возмущённо крикнула ему в лицо Ева.
  Он почувствовал, что она сейчас чем-то стукнет его по голове. Увернулся от неё, убегая, на ходу со смехом успел крикнуть:
  - Прости, Зайчиха, прости, Синеглазая! Вернусь - объясню. Всё нормально!
  Анатольевна, словно в атаку, уже мчалась к месту происшествия с огнетушителем наперевес. Ева живо нарисовала в своём воображении, как она сейчас ревностно возьмётся за дело, обрызжет объёмной, разбухающей на глазах пеной всё, что надо и не надо, и как Ваня, надушенный, в светлом, с иголочки, костюме, сейчас превратится в какого-то мохнато-пенистого робота, будет отряхиваться нелепыми движениями, протирать глаза и материться. Ева уже хохотала, как юный бесёнок. Её хохот малость отрезвил Анатольевну в примерном рвении. Она лишь брызнула на дымящуюся середину двери и, держа у груди своё грозное оружие раструбом вперёд, завопила:
  - Где они?!!
  - Кто, Анатольевна?
  - Да, террорюги проклятые, кто же ещё?!
  Ева, давясь от смеха, со слезами на глазах, кинулась обнимать её и успокаивать. Застывший было Иван глянул на часы и, на ходу перепрыгнув злосчастную дверь, которая нещадно дымила, припустил по коридору. Убегая, успел всё же крикнуть на ходу:
  - Не волнуйтесь, девочки! Это всего лишь телекинез и пирокинез впридачу. Ничего страшного, бывает...
  Анатольевна (с её шарообразным животом под фартуком) гневно крутанулась ему вслед и в сердцах плюнула:
  - Ох уж эти мужики!
  Она была уверена, что подобное безобразие в доме мог сделать только мужик, только такой неуёмный экспериментатор. Ева предусмотрительно не стала её разубеждать.
  Дорожка сбегала вниз с холма. Ева отбросила утренние обиды. Упрямо мотнула стриженой, в локонах, головой с длинной прямой чёлкой до бровей. Улыбнулась уже по-хулигански задорно, подпрыгнула на бегу, ухватилась за горизонтально идущую толстую ветку, подтянулась, раскачалась и - выпрыгнула вперёд, вернее, как гимнастка, метнула в прыжке своё лёгкое, грациозное тело. Вылетела она из зарослей прямо на грунтовую просёлочную дорогу, приземлилась, присев, пружинисто-чётко.
  Там уже делала разминку на их давнишнем месте встреч её соседка - женщина лет 30-ти в спортивном костюме цвета морской волны. Одежду она специально подбирала к своим глазам - русалочьим зелёным (как говорил в пору ухажёрства) её муж, брюхатый лысый бизнесмен, владелец соседнего особняка с башенками. Рыжая русалка, бывшая топ-модель, до сих пор ещё блистала своей внешностью, хотя заметно посолиднела в последнее время и пыталась с помощью утренних пробежек избавиться от появившегося животика. Если не считать лёгкой полноты, Ульяна с её пышной, огненной копной волос до лопаток и тем "фирменным" взглядом, который она привыкла кидать из-под полуопущенных век, была ещё загадочно хороша, так что местные ловеласы из элитного посёлка наперебой пытались волочиться за ней, по крайней мере, в отсутствие мужа. Когда здесь появлялся этот низкорослый, бледный, одутловато-болезненного вида мужичок с явным несварением желудка, когда он шёл тяжёлой походкой, с одышкой, к своему дому - увитому плющём дворцу в сопровождении охраны, то и зеленоглазая жена, и все неровно дышащие к ней местные поклонники уныло вздыхали: "Скорее бы старого деловара унесло обратно в столичный офис. Без него веселее."
  И вот тонкая фигурка Евы, будто подростка-гимнастки, внезапно вылетела на дорогу, коленки её согнулись и распрямились, и вся она, как циркачка, вытянулась стрункой, раскинула руки, словно ожидая оваций и победно смеясь. Рыжая красавица-соседка ойкнула, попятилась, чуть не села прямо в дорожную пыль, аж рот ладонью закрыла.
  - Куда же ты, Улька? Я ж тебе звонила.
  - Я думала - разыгрывает кто-то. Ой, аж с сердцем плохо. Господи! - она истово перекрестилась, - ты же умерла. Передавали по телеку. Я уже вообще ничего не понимаю. То ты тут больная чуть ползала за руку с мужем, я тебя тогда так жалела! То ты умерла, показывали церемонию. То ещё какая-то хрень, клонирование, что ли? И тут ты вдруг сигаешь из кустов! Пожалей меня! Так и ус....ся можно! Хоть бы предупредила! Инфаркт от тебя схватишь, мать твою! Колись: как ты ухитрилась помолодеть да ещё прыгаешь тут?...
  - Потом, потом подробности. Уленька, милая, я очень рада тебя видеть, - засмеялась Ева.
  Ульяна так и пожирала её глазами. "Эта молодость! Это здоровое, бьющее через край!..."
  - Ева! Я уже верю в чудеса! Даже не буду расспрашивать, что он там с тобой сделал, твой колдун и волшебник. Чёрной магией, что-ли, вы там занялись? Ну, ладно, неважно. Только запиши меня к нему. Мне так надо стать молодой! Понимаешь? Позарез!
  - Улечка, подружка дорогая, тебе ещё рано! Ты - такая красавица. По тебе тут все мужики в посёлке сохнут.
  - Да разве ты не знаешь? Гена ведь взял меня когда-то, модель с подиума, деревенскую девчонку, в качестве украшения для своего богатого дома. Да, но ведь это до тех пор, пока я являюсь украшением. Мне уже 31. Что дальше, как ты думаешь? Он ведь уже поглядывает на юных девочек. А их вокруг - хоть пруд пруди. И все готовы к услугам.
  - Уля, а на послать бы тебе его на фиг, Гену твоего, крокодила геморроидального?
  - А на что я буду тогда жить?
  - Да уж, резонно... Конечно, тебе мои советы не подойдут, очень уж мы разные. Придись на меня, так я бы не осталась здесь ни дня, - Ева мотнула головой в сторону "дворца" с башенками. - Жить с человеком, который тебя не любит...
  Они шли рядом, молча. По обе стороны дороги шумели от ветра, отдавали ему последние звонкие листочки, гнулись печальные осины да берёзы. Пахло дымом от костра. Разговор тоже увял. Ульяна понурилась, пышная грива её волос, прямо в цвет осени, разметалась по блестящей зелёной ткани на плечах. Ева взяла её под руку.
  - Уленька, я обещаю, прямо сегодня поговорю с Иваном о тебе. Попрошу, раз тебе так надо.
  Та улыбнулась, хоть и невесело. Ева продолжила:
  - Помнишь, мы с тобой каждое утро тут встречались и бегали кросс? Недолго, правда, пока я могла. Давай возобновим традицию? А то ты уже растолстела тут без меня.
  Они пробежали сотню метров, как когда-то раньше. Ульяна запыхалась и остановилась, собирая на затылке тяжёлую рыжую копну. "Уф-ф-ф, запрела, не могу." С другой стороны дороги выскочили два щекастых упитанных парня, сыновья лесопромышленника из соседнего "дворца", Сусик и Мусик, как их прозвала Ева. Они раньше часто составляли компанию девочкам в утренних пробежках, особенно, когда не бывали в состоянии запоя... Конечно, более эффективно сгонять жиры можно было бы в тренажёрном зале, но тут, поутру, ребята прилежно щекотали нервы изысканным женским обществом. Совмещали приятное с полезным. Удавалось и новостями местного разлива перекинуться и чуть посплетничать, чуть поострить, чуть поухаживать, хоть и без особой взаимности.
  Уля, тяжело дыша, прохаживалась взад-вперёд, обмахивая ладонями красные щёки. С удивлением глядела вслед Еве: ты, как какая-нибудь олимпийка, шпарила вперёд без малейших признаков усталости. В своём малиновом, с чёрной отделкой, костюмчике, облегающем фигуру, она мчалась, прямая, подтянутая, с грацией невесомой лани, выкидывала вперёд длинные, как у спринтера, ноги. Её лёгкие втягивали воздух мощно, но без звука. Она была подобна тому дикому и легконогому африканскому зверю, который выживает на просторах саванны благодаря летящей вместе с ветром душе своей.
  Сусик и Мусик в азарте бросились за ней. Нещадно топотали, пыхтели, орали что-то бодренько-патриотическое. Натоптали так, что в пыли просёлочной дороги поотставшая Уля уже не видела, кто там кого перегнал, но догадывалась. Долго никого не было. Потом вдруг на дороге появились увесистые парни, каждый килограммов по 120-140. Оба расстегнули синие куртки своих костюмов, футболки на жирных, почти женских сиськах были мокрые, оба вытирали платками шеи, лбы, щёки, короткие ёжики волос.
  - А где Ева? - засмеялась Ульяна. "Двое из ларца, одинаковых с лица" лишь рукой махнули вдаль, ещё дружно пыхтя, не в силах говорить. Наконец, Мусик простонал:
  - Ё-моё! Спринтерша! Что это с ней? Ты не знаешь, Уля?
  - Может, это вообще не она, а биоробот какой-то, типа того... Кто её разберёт? Новая какая-то, да?
  - Да уж. Теперь с ней не побегаешь. Это всё равно, как с Мансуровой (помнишь последнюю олимпиаду?) тягаться. Наша Ева, наверное, уже на обводной.
  В этот момент на дороге появилось облачко пыли, потом из него возникла фигурка, словно бегущего жеребёнка. Та же манера без усталости выкидывать вперёд длинные ножки. Евина мордаха смеялась, впрочем, вовсе не изображала превосходство. Вот она подбежала, посмотрела сочувственно на ребят. Они явно перетужились в соревновании с ней. Один хромал, другой держался за правый бок и покрякивал.
  - Ну что вы раскисли, а, ребят? Идёмте все ко мне, ладно? Вчера Ваня привёз бочку какого-то немецкого пива. Отпад! Я вас угощу, идёмте!
  - Не, Ева, в другой раз. Что-то как-то хреново... - ответил Мусик, сжимая рукой жирную складку на боку.
  Братья свернули с дорожки.
  - Уля, идём ко мне, выпьем. Можно и чего-нибудь покрепче. А то у тебя на душе плохо, это заметно.
  - Конечно, - вздохнула зеленоглазая, откидывая привычным движением волну волос. - Мой "козлик"... - она оглянулась, нет ли рядом его телохранителей или охранников дома, - козлина этот...
  Но договорить ей так и не удалось. Над их головами со свистом рассёк воздух, описывая круг, летающий автомобиль. Он, похоже, шёл на посадку. На ту площадку, что была за домом. Потом скрылся из глаз, словно потонул в тёмном хвойном парке, который окружал Иванов коттедж.
  - Кто это к вам? - вскрикнула Уля, - чей такой клёвый авто?
  - Не знаю, - удивилась Ева, - какой-то серебряный, сигарообразный. У Ивана другой, у отца тоже.
  Они ускорили шаг. И даже при входе в сумеречные сосновые заросли увидели бегущего им навстречу высокого мужчину в синем костюме. Черноволосый, с красивым бронзовым загаром, он улыбался и что-то издали кричал, махая рукой, сверкали его прекрасные белые зубы. Гость был в заметно приподнятом настроении, щеголеватость походки не изменяла ему даже на бегу.
  Ева успела углом рта незаметно буркнуть для Ули:
  - Папочку принесло! Чтоб он провалился! "Давно" не виделись! А я и не поняла сначала. Меняет машины, как перчатки.
  Но скептически настроенная Ева с удивлением отметила, как расцвело и вспыхнуло женским очарованием лицо Ульяны. Она аж вся зарделась. "Вот это эффект! Папочка-Генрих ещё не растерял "квалификацию".
  После обмена приветствиями Ева тут же представила друг другу свою соседку и будущего свёкра. Рыжеволосая, видно, решила, что это сама судьба свела её с таким мужчиной. Она изобразила огромный интерес к его особе. И ему волей-неволей пришлось ухаживать за ней и занимать её светской беседой, потому что Ева умышленно долго пропадала на кухне, давала возможность "павлину" вовсю распушить свой "дивный хвост" и покозырять всем, чем есть, перед самочкой. Да и та (Ева была уверена), не теряется, кидает свои русалочьи взгляды, которые безотказно действуют на противоположный пол, розовеет до кончиков ушей и замирает в сладостном смущении первого знакомства.
  Ева с Анатольевной подавали одно блюдо за другим: таскали в гостиную то кролика, тушёного в "Алиготе", то жаркое из кабана, то виски, то коньяк, пока в духовке доходили цыплята табака. Еве не хотелось сидеть с гостями, но некоторое время всё же пришлось, хотя бы из вежливости. "Когда ж его унесёт?" Она незаметно поглядывала на часы. Еле скрывала раздражение. "Шёл бы уже восвояси. Чего ему надо? Такая женщина рядом! Отправился бы провожать, налаживал бы контакты. Сколько можно тут сидеть? Как они мне надоели оба!"
  Но, в конце концов, всё закончилось иначе. Уле вдруг позвонил охранник, который всегда её извещал, если муж собирается внезапно приехать. Она начала быстро прихорашиваться перед уходом и с надеждой поглядывать в сторону Генриха. "Может, пойдёт всё же проводить, хоть до конца парка с ёлочками?" Но он вдруг перестал "гнать обаяние на полную катушку" и довольно холодно с ней попрощался. Ева насторожилась.
  - Зачем ты приехал? Ты же знаешь, что Вани нет дома.
  - А я, собственно, к тебе, дорогая. Хорошо, что его нет.
  Он подсел поближе, попытался взять её руку в свою, но она импульсивно отдёрнулась.
  - Ну зачем ты так, Ева? Давай поговорим. Мы столько лет с тобой не общались! Мне необходимо, слышишь, (?) я просто не могу иначе, мне надо видеть тебя. Я словно с ума сошёл в последние дни. Сам от себя такого не ожидал. Не думал, что я смогу снова так полюбить. С такой силой! Ева! Если б ты знала! Как мальчишка! Как дурак! Я ночи не сплю. Места себе не нахожу. Скоро начну стихи писать, честное слово! Ева! Видишь: нас свела судьба снова. Без нашей воли. Это просто судьба. И это не случайно, я уверен. Я уже стал суеверным. Это знак свыше! Ева! Мы должны быть вместе. Теперь уже навсегда. Я люблю тебя! Теперь люблю в сто раз сильнее, чем когда-то! Ева! Я всё продумал. Давай уедем вместе в Лос-Анджелес, у меня там дом...
  Он внезапно замолк, увидев её рездражённый жест. Она не выдержала, поднялась. Начала нервно, бессмысленно ходить по комнате.
  - Ты бы лучше ушёл, Генрих. А я сделаю вид, что этого разговора не было. Никто не узнает о твоём сегодняшнем визите. Давай на этом поладим.
  Он вскочил и кинулся к ней, обхватил, прижал к себе. Заглядывал в её глаза своими умоляющими глазами, отстраняя её лицо, и всё смотрел, словно гипнотизировал взглядом голубых очей, ведь они когда-то казались ей незабудками, которые она любила без памяти. Но Ева оттолкнула его, как чужая, и вырвалась.
  - Уходи! Другого ответа не будет!
  - Что-о? Станем разыгрывать последнюю сцену "Евгения Онегина", где он умоляет её, а она гонит его? Хочет покуражиться надо мной, отомстить? Что ж, мсти, издевайся. Я виноват перед тобой. Но я вынужден был тогда так поступить. Жизнь была жестокая. Она не оставила мне выбора. И при всём при этом я всегда продолжал любить тебя.
  "Врёшь, как всегда", - думала Ева, но продолжала молчать. Не хотелось ей говорить вслух, она ужасно устала. Усталость была не физическая, а моральная. "Врёшь, - думала она со спокойной ясностью. - Когда я была старой и никому не нужной, то только Иван любил меня. Тебя и близко не было."
  - Ева! Вспомни бессмертного Пушкина: ведь Татьяна всё равно любит Онегина, даже, прогоняя его, любит. Она сама об этом говорит. И ты любишь меня. Никогда и никто меня в этом не разубедит. Прислушайся же к самой себе! Ты - моя!
  Он сделал новую попытку схватить её в объятья, но она выскользнула и отшвырнула его одними лишь глазами, ненавистью взгляда. Отнюдь не сильно, так, легонько толкнула от себя, но он, уставившись на неё совершенно безумно, отлетел к двери.
  Ева помнила всё: его прикосновения, его взгляд, этот уверенный мужской взгляд, в котором она читала превосходство, его руки, что сжимали её, запах его волос, его шёпот, тёплое прикосновение бритой щеки к её виску... Она помнила всё это чувственной памятью. Только теперь это воспоминание заставляло её лишь страдать. "Скорей бы он ушёл! Я никогда не смогу простить. Слишком хорошо помню, как он обошёлся со мной. Как делала аборт тайком (на следующий день нужно было выходить на сцену). Как лежала, истекая кровью. Боль в низу живота, аж тошнота подкатывает. Санитарочка приносит новые и новые пелёнки, кладёт меж ног, а кровь всё льёт, даже пузырь со льдом не помогает. И думаю в этот момент: "Что мне от него в жизни осталось? Одна рана, кровоточащая - в теле, другая, такая же, - в душе. Вот и всё. И права была мама, когда говорила: "Предательств - не прощай. Кто предал тебя один раз, сделает это и второй..."
  - Ева, - снова заговорил Генрих. - Я вижу, ты пока не можешь решиться, ты не готова. Я не буду настаивать. Хорошо. Я буду ждать, сколько нужно.
  - Не нужно!
  - И всё-таки. Я буду ждать тебя. Буду унижаться перед тобой, но добьюсь прощения. Мы будем вместе. Иначе быть не может.
  Она мотнула головой, не в силах уже больше говорить с ним.
  - Ева! Я ухожу. Но - ещё только одно. Я привёз тебе подарок. Возьми его. Это та машина, которая стоит на площадке. Пойдём, посмотришь. Я так хотел, чтобы она тебе понравилась! Идём!
  - Нет. Ничего не приму. Ты не понял? За это время я успела полюбить другого. Вот такая ирония судьбы, что это оказался твой сын. Теперь ничего уже не изменить. Я умирать буду с его именем на устах. Пойми это и смирись.
  - Хорошо, Ева. Пусть так. Но я всё же буду верить и надеяться, что ты одумаешься, что всё изменится. А пока умоляю тебя, на коленях молю: возьми мой подарок, не отвергай. Я купил его для тебя, оформил все документы. Идём, посмотришь.
  
  И Ева вышла с ним. Пошли рядом, меж сосен по заросшему парку в сторону посадочной площадки. Сосновый участок начал незаметно переходить в лес, появились деревца и целые заросли кустарников. Так, пробираясь по тропинке в чепурыжнике, двое приближались к просвету меж деревьев, где была площадка, и в вечерней сгущающейся мгле всё же отсвечивал корпус машины, отливал блеском налепленных щедро, как на ёлку, кристаллов Сваровски, что придавало ей какой-то карнавальный вид.
  Вдруг Еве показалось, что за деревцами прошмыгнули две тени, затаились, наблюдают. Повеяло чем-то недобрым. Отголоском того самого предательства, которое навсегда слилось для неё с именем Генриха. Невольно включилось, заработало в полную силу новое защитное свойство Евы, тот дар сверхчеловека, ещё не осознанный ею. О нём сегодня утром она стремилась рассказать Ивану. В первую очередь хотела поведать не о том, что может передвигать взглядом предметы, нет, о более важном - о возникшем в ней животном чутье. Она чувствовала, "раскусывала" теперь людей, которые подходили к ней, их "нутро": что ими руководит, что они скрывают, нет ли ножа за пазухой. Она вдруг остро ощутила, хоть и с запозданием, что уже совершила непоправимую ошибку: Генриху доверяться было нельзя. Осознала вдруг и всю ситуацию целиком. За стволами притаились два "дармоеда" (как их называл Генрих) - два его охранника. До сих пор парни просто "протирали штаны" при нём да получали зарплату. Наконец-то им представилась возможность делом доказать свою преданность шефу, и они, смеясь, "пошли на дело". Да и всего-то надо было (Господи! Вот уж ответственное задание! И чего "старый хрыч" так долго их инструктировал и взволнованно запугивал?), всего-то и делов: схватить какую-то хрупенькую девчушку (вот она, идёт с ним рядом), нежно усыпить её платочком с хлороформом (со времён "Операции Ы" ничего лучше не придумали) и аккуратненько положить на заднем сидении машины. Всё! И за это будет хороший бонус в размере зарплаты.
  Ева досадовала, что так поздно ощутила атмосферу западни, в которую её заманивают. Её словно холодной водой окатили, так вмиг она горько отрезвела от иллюзий. Вспыхнули, усилились в опасности новые свойства: животное чутьё и сила самозащиты.
  Она рывком повернулась к Генриху. На неё повеяло той же "вонью" предательства. Её ловили на приманку - тихонько и хитро. Всё было обманом, всё! И уверения в благородстве безнадёжной любви, слёзные мольбы, и эта машина... "Мышеловка с сыром!" Самая банальная и пошленькая, как раз для молоденьких дурочек. Криминалисты, разбирая этот случай, ничуть бы не удивились - сплошь и рядом...
  Импульсивно, в порыве Ева ударила бывшего любовника по лицу ладонью. Звонко, с отвращением. Отёрла руку о свои спортивные брюки, кинулась назад по тропе. Но он внезапно догнал, облапил её, подхватил на руки и помчался в сторону площадки. От неожиданности Ева, схваченная крепкими мужскими руками, как-то не успела ещё отреагировать. Он закрывал ей рот рукой. С боков к ним кинулись две "тени", которые оказались вполне увесисто-материальными, на ходу, как два танка, ломали кустарник. На мгновенье Ева задохнулась, пока замерла. Ей надо было ещё собрать силы...
  Как вдруг (она благословляла этот момент потом в своих молитвах) кто-то сзади, со стороны дома, решительно рванулся к ним, раздался треск ломаемых веток, и тут же последовал удар. Кинетический удар! Ева сразу же почувствовала эту родственную ей, паранормальную силу. Такой же, как у неё, удар разгневанных глаз, сверхчеловека-клона. Генриха прямо на бегу шибануло так, что он с размаху упал, Ева - его ноша, выкатилась из рук перед ним. Но спортивное владение собственным телом позволило ей не просто грохнуться мешком на землю, что, наверное, было бы с каждой, а в мгновение ока сделать перекат и вскочить на ноги. Пока Генрих ещё пытался встать, а двое из кустов бросились ему на помощь, Ева уже перескочила через него и рванула в обратном направлении по тропинке. Тут же, прямо грудью в сгустившейся темноте, наткнулась на парня в белой куртке. В скудном свете луны чернели только его длинные волосы и окружённые тенями глаза.
  - Даня! Братик! - радостно вскрикнула девчонка.
  Он остановил её на бегу, поймал в расставленные руки.
  - Подожди, стой! Нам не убежать. Нас сейчас застрелят. Давай дадим им отпор. Ты такая же, как я?
  Она тут же поняла его.
  - Да, братишка.
  Они встали рядом друг с другом, тяжело дыша, глядя в одну сторону. Ждать долго не пришлось. Все трое (Генрих впереди, за ним - "дармоеды" чёрными тенями) надвигались на них по тропе. Осторожно ступая, словно опасались какого-то неизведанного оружия, они приближались тихо, зловеще, но в сознании их ещё не было настоящего страха, чуяла Ева, одна лишь досада на неожиданную помеху. Оба парня щёлкнули затворами пистолетов. Недвусмысленно.
  "Всё. Акценты расставлены, - сказала себе Ева. Брат слышал её мысли и отвечал ей без слов. - Ты готов, Даня?"
  - Да. Давай! Вместе!
  И они ударили первыми. Как умели. Двое безоружных. Лишь взглядами своих горящих ненавистью глаз. А может, импульсами сердец, кто знает? Они и сами не понимали, как это у них получается. Просто у двух юных существ, которые никогда не хотели никому зла, не держали в руках оружия, просто у них, волею судьбы ставших клонами, дружно вырвалась эта боль, этот сильный, аж с криком, до слёз, до отчаяния удар - удар их воли, их соединившихся воедино двух душ. Это был их протест против страшного мира с его несправедливостью, их бунт, их сжигающий гнев, их огненный ответ на предательство. Их самозащита! Их, в конце концов, единственное оружие. Их единственный шанс остаться живыми.
  Удар стал совмещённым. Вырвавшаяся безумная энергия отшвырнула наступающих троих с силой какого-нибудь бульдозера. Но по линиям кинетических выбросов шло пламя - будто из огнемёта полоснули. Все трое загорелись, одежда полыхала. Они завертелись на месте, воздух огласился визгом, рычанием, метершиной, наконец, - воем. Кто-то упал на землю, уже катался по ней, сырой, сбивая пламя, кто-то помчался, с треском пробивая дорогу в кустах. Запахло палёной материей и ещё чем-то, будто обшмаливали курицу.
  Ева вмиг остыла, и ярость в душе потухла. Ничего, кроме отвращения и усталости, она больше не испытывала. Крикнула звонко в лесной тишине:
  - Эй вы! Вот там озеро! Вправо, вправо бегите!
  Не стала слушать дальше ни мата со стонами, ни хруста ветвей, сквозь которые продирались незадачливые похитители. Обессиленно прикрыла глаза, отёрла ладонями щёки до висков, словно скинула с себя какой-то страшный психологический груз, зашагала к дому. Рядом шёл Даниель. Спросила тихо:
  - А как ты узнал?...
  - Анатольевна сказала, что ты пошла проводить до площадки родственника.
  - Данечка! - вдруг всхлипнула юная Ева, нервы сдали. Обняла его, поцеловала, намочив слезами.
  Потом оба застенчиво и молча пошли к дому.
  - А вот и она, - улыбнулся Даниель, кивнув на знакомую фигуру.
  - Что случилось?! Что за крики были?!
  Растрёпанная, прямо в фартуке, Анатольевна мчалась, пыхтя, во всю мощь. Левой рукой прижимала к сердцу смартфон. Разом выдохнула:
  - Так я вызываю полицию! Да? Ева!
  - Нет, не надо, всё обошлось. Это просто кто-то в пруд провалился.
  - Ох уж... Шатаются тут алконавты всякие! А шоб им потонуть!
  
  Предутренний сон у Евы всегда становился отрывочным, с яркими видениями. Но сегодня это были уже скорее какие-то куски кошмаров, один другого нелепее и всё на одну и ту же тему. Вот из пламени на неё вылезало неясное чудовище, всё в искрах... Ах, нет, это же Генрих! Словно саламандра, неуязвимый, он хохотал и недвусмысленно смотрел на неё своими бесстыдными голубыми глазами. До сих пор ни одна женщина не отказывала ему, когда он смотрел на неё вот так... Ева всем своим существом почуяла эту власть и вздрогнула, отпрянула в полусне, заметалась по подушке. Сон снова с силой феерии перенёс её во всё вчерашнее. Та же темнота, потрескивают горящие веточки кустарника, теперь на тропе двое - она и Даниель. Она, как вчера, целует его. Но он... Он - какой-то иной, хотя и не внешне. Этот застенчивый мямля-Данька... Он всегда был каким-то бесцветным, неясным для неё. А может, получив силы экстрасенса, просто закрывал свой внутренний мир некой заслонкой, опять-таки застенчиво, чтобы никто не проник в его чувства, ставил преграду между собой и людьми? А, может, не всеми? Может, только от неё он что-то скрывал? Но сейчас, в откровении сна, эта заслонка на миг растаяла. Ева почувствовала его...
  В своём полусне-полуяви она вдруг прозрела, да с такой быстротой, будто ей на грудь плеснули горячим вином. Оно вмиг загорелось внутри, согрело её и взбудоражило. Заставило вскочить с постели. "Да он любит меня! Вот и вся загадка. Этого ещё не хватало! Поссориться с Рексом! Остаться без его помощи. Мы так пропадём. Слава Богу, Даня таит всё в себе. А я... Дура! Надо было быть поосмотрительнее. Полезла целоваться! Всё, больше никаких встреч, никаких выставок. Скорей бы папаша женил этого недотёпу на дочери какого-нибудь "авторитета".
  Ева немного "причесала" свои мысли, встала, накинула полупрозрачный, с лебяжьим пухом, пеньюар, привела в порядок и разлохмаченные каштановые, с блеском, кудри своей стрижки. Недовольно покрутила головой перед зеркалом ("надо вызвать парикмахершу"). Подумала: "Какая я сегодня бледная, круги под глазами. Ванька замучил." Лукаво улыбнулась, бросив взгляд на смятое и разбросанное постельное бельё. "Но ему невозможно отказать."
  Представила его снова: "Вроде ничего красивого. Лицо простое, русское, чуть курносое, чуть скуластое. Но такая сила во взгляде карих глаз! Не вычурная, не показная - скрытая до поры до времени внутренняя сила. Это тепло во взгляде... И обаяние его - мужиковатое, простое, какое-то "медвежье", настоящее... Ему веришь. Перед ним не устоять. Он - свой. Он - единственный."
  Ева пошла в ванную смывать с себя следы поцелуев и пота вчерашней ночи. Смыть можно было всё, лишь бы навеки оставить в памяти чувств эту одуряющую сладость их одновременных оргазмов, это волшебное ощущение, когда лежишь, ещё не вставая, не открывая глаз, ощущение полного слияния двух тел и двух душ, когда измена невозможна, сама душа этого не допустит.
  Расхаживая по дому, Ева была уверена, что Ивана нет, что он ушёл, как обычно, ещё до её пробуждения. Но, проходя через холл, она вдруг увидела его. Полностью одетый к выходу, в костюме при галстуке, он ещё собирал документы в кейс, при этом раздражённый, что его задерживают, вынужден был присесть и отвечать кому-то, кто назойливо его одолевал с монитора по скайпу. Ева запахнула на груди пушисто-кружевной, словно из девичьих фантазий сотканный пеньюар, тихо подошла поближе, глянула... и обмерла. Это... это, конечно же, был Генрих.
  "Ну, тварь..." - только и смогла выдохнуть она, хотя и беззвучно. Потом добавила, тоже про себя, русскую поговорку, - "поганому виду нет стыду!" Потом чуть не прыснула со смеху: вид, действительно, был отпадный! Пластырем залеплено лицо, шея забинтована. Лишь голубые глаза смотрели как ни в чём ни бывало, самоуверенно. "Нет стыду, это точно", - подытожила Ева и хотела уйти в ванную, но услышала слова:
  - Да ерунда - все эти ожоги, не такие уж они тяжёлые. Взорвалось тут у нас вчера кое-какое оборудование.
  - Но, папа, тебе же лечиться надо, отлежаться дома!
  - Говорю же: фигня всё это! Есть куда более важные проблемы. И самое главное - сегодня у меня праздник. Я, наконец-то, завершил работу многих лет. Я победил! Ты понимаешь меня? Ты должен понять. Это у нас с тобой общее. Мы оба учёные. Оба - одержимые. Каждый своей мечтой. Ты осуществил свою. И я гордился тобой, когда публика завыла от восторга, смешанного со страхом перед нереальным. Вот и я достиг нереального - получил результат в своей работе. Немножечко приблизил будущее. И тоже хочу, чтобы самый родной мой человек был со мной рядом, разделил мою радость, обнял бы меня. Ты придёшь сегодня? Найдёшь для меня время?
  Иван взволнованно, со смущением пробормотал:
  - Но я после работы иду к моему больному, - это мой долг. Я пересадил клонированное сердце, надо наблюдать...
  - Ну, хорошо, понятно. Но потом, вечером.
  - Я приду, обязательно. И знай: я рад за тебя. Горжусь. Прости за такие обычные слова - не мастер я для речей. Но, правда, я счастлив, что ты - мой отец. Я всегда верил в тебя. Ты открыл путь в параллельный мир?
  - Да. Там уже побывали наши роботы. Установили капсулу для возвращения. Дальше мы, конечно, будем всё это совершенствовать. Но теперь уже на основании имеющихся данных мы можем отправить туда человека.
  - Лучше бы сначала какую-нибудь мышку, - улыбнулся Иван.
  - Приходи. Я всё тебе расскажу и покажу.
  - Договорились. Вечером. Только я не понял: будет пышная презентация с прессой и тэ-тэрэ-пэрэ? Тогда я и Еву возьму в её роскошном платье от папочки-Рекса.
  - Нет. Ты не понял. Я не устраиваю никаких презентаций. Всё это после, уже в Америке. Иначе научный мир меня постарается растерзать, как и тебя. Пока что всё это скрытно. Не надо никакой огласки. А Ева...
  Она в это время уже стояла под струями тёплого душа, становилась всё веселее, задорно-злее. Новые свойства экстрасенса развивались, крепли в ней, она улавливала (не слухом, - чем-то другим) разговор в холле, который как интриговал её, так и тревожил.
  Генрих предварительно спросил:
  - Её нет рядом? Она не слышит?
  - Она ушла.
  - Видишь ли... Вначале я радовался, что ты получил ту, которую хотел. Ведь ты такой однолюб! Но сейчас, сынок, я в ужасе. В свете того, что я узнал о ней... Подробности при встрече. Скажу только: она - исчадье ада. Шлюха до мозга костей. Остановись, пока не поздно, не женись на ней. Я предоставлю тебе весь компромат, увидишь сам...
  - Уже успел сфабриковать? Оперативно работаешь. Вот что. В таком случае, ты не только её, но и меня у себя больше не увидишь. Ни сегодня, ни когда-либо ещё. Давай забудем друг друга, - рубанул Иван в ответ.
  - Подожди! Не горячись! Сынок! Я люблю тебя! Только потому и говорю тебе то, что узнал недавно. Не любил бы - молчал бы. А ты вот так со мной!... Сынок...
  - Успехов в работе! - сказал тот ледяным тоном и потянулся отключить связь.
  - Нет! Постой! Я говорю правду! Я всё докажу и покажу тебе! Мы должны увидеться сегодня вечером! Ничего важнее быть не может! Умоляю тебя, сынок! Я жду тебя. Это архиважно для нас обоих. Приходи. А там - сам рассудишь в конце концов. И про презентацию моего открытия не забывай. Самый торжественный день для учёного. Уважь меня, Ваня. Я ведь к тебе пришёл, когда ты звал меня.
  - Приду. Ненадолго, - сквозь зубы процедил Найдёнов-младший.
  - Ева спокойно вымылась. Глядя в зеркало, чуть заносчиво вздёрнула голову, распустила локоны из-под прозрачной шапочки, вглядываясь даже не в зеркало, а в собственную даль в зазеркалье. Прошептала самой себе:
  - Так вот какой удар нанёс по мне, вернее, по нашему браку, нашему счастью этот старый шантажист... Вот так. Но - надо держать удар. У него есть чему поучиться. Нельзя больше быть наивной дурочкой. Нам объявлена война. Подлая, подковёрная, со всем арсеналом лжи и притворства. А мы? Мы до сих пор были беззащитны. Мы не умеем подтасовывать и оклевётывать. Поэтому проигрываем таким, как он. Выходит, мы слабее его, старого лиса с голубыми глазками? Стоп! Возьмём на вооружение его метод. Он настаивает, чтобы Иван пришёл один. Элементарно! Значит он готовит (не только фотомонтаж на меня), он готовит ловушку. Он ведь всё же примитивен. И повторяется. Что ж, я тоже стану примитивной, даже нахрапистой. Если ты так не хочешь видеть меня, "любимый", дабы я не смешала твои карты, тогда, "свет очей моих", я прилечу к тебе "на крыльях любви".И никуда ты не денешься. И не в платье со шлейфом от Рекса, уж больно я в нём беспомощна, а в самых что ни на есть потёртых джинсах. Кто знает? Когда идёшь к лису в нору... Может, и драться придётся?
  
  - Кого я вижу?!! Ева! Ванечка!
  К ним навстречу с распростёртыми объятьями мчалась Надежда, такая вся сегодня праздничная, и не только потому, что её серая блузка была очень дорогой, из модного ныне зеркалящего материала, с длинными, в цвет, кружевами на рукавах и вороте. Вся она мчалась в порыве радости: наконец-то её дорогой мальчик тут! Да ещё не один, Ева держится за его руку. Какой он стал солидный, маститый, великий учёный. Он добился, сумел, вернул свою мечту. Всё это наполняло сейчас восторженную душу Надежды, даже переполняло. Поэтому поначалу она просто ни на что не была способна, кроме объятий, слёз сквозь улыбку, да каких-то отрывочных возгласов.
  Иван представил Еве Надежду Андреевну. Но это, собственно, и не требовалось. И так известная со слов Вани тётя Надя была вся, как на ладони. Благодаря своей новой способности вмиг постичь, что за человек спешит к ней, раскрыв объятья и улыбаясь, что это за существо, нет ли камня за пазухой, чем душа полнится..., Ева тут же обратилась к ней со всей возможной теплотой:
  - Наслышана о Вас, даже очень много, Ваня часто рассказывает. Наверное, все дети-сироты привязываются к какой-нибудь женщине, ищут замену матери. Такая женщина для него - Вы.
  Надежда смутилась, аж покраснела, отчего сразу женственно похорошело её бесцветное лицо. Порозовел даже пробор на гладко причёсанной голове со стандартным старушечьим пучком на затылке. Она сбивчиво забормотала:
  - Проходите, дорогие мои. Я так рада, так!... Здесь сегодня у нас только свои, никого посторонних. Ждут только вас. Вот и Генрих Арнольдович идёт. Он, знаете, заболел. Я сама не в курсе, что с ним такое, не говорит. Весь забинтованный, раненый, но всё равно, для него наука... это... - она смахнула слезинку, не в силах от волненья продолжать.
  - Так у вас же что-то тут взорвалось вчера, - простодушно воскликнул Иван. Надежда только сделала "домиком" бесцветные бровки в знак удивления, даже не подозревая, как "закладывает" этим своего шефа. Неизвестно, чем бы закончилась щекотливая сценка, если бы разговор не прервался. Сотрудники лаборатории (двенадцать человек) наконец-то могли удовлетворить своё любопытство и дорваться до вожделенной Евы. Куча людей в белых халатах уже, толкая друг друга, кинулась к ней за автографами. Остальные, ещё в оцепенении, сгрудились вокруг и только, совершенно потеряв воспитанность, дружно пялились на неё, как на выходца с того света в самом буквальном смысле слова. Один из них, Феликс, даже уронил от волненья бокал и, страшно смутившись, застыл. Перед ним была та самая фантастическая женщина, о которой шумела пресса, и только ленивый не клеветал на неё, не недоумевал, не подбавлял собственных объяснений к тому, что не укладывалось в общие, веками устоявшиеся понятия реального и сказочного.
  Феликс нервно сглатывал и, забыв о бокале, всё смотрел на Еву. Впрочем, остальные были в точно таком же трансе. А она в силу своей профессии, как рыба в воде, привычная к подобному вниманию публики, напротив, словно встряхнулась от этого, словно для неё зажглись огни рампы. Вздёрнула стриженой головкой в круглых локонах, оживилась, одарила всех своей блеснувшей жемчугом улыбкой актрисы и, ничуть не смутившись всеобщим ступором, подскочила к Феликсу, подняла бокал на ковре (тот не разбился), каждое её движение было нарочито-изысканно, подведённые глаза с её особым сияющим взглядом приковали всех своей юной прелестью - их распахнутостью, выражением какой-то счастливой детской открытости. Смотревший издали, несколько отстранённо, Генрих невольно подытожил про себя: "Она ведь не красива, нет. С голливудскими ей не тягаться. Но она их переплюнула. Секрет её притяжения, наверное, в темпераменте да в этом ребячьем огоньке в глазах. Умеет-таки проложить путь к каждому сердцу."
  Пока смущённый Феликс пытался объяснить, что он очень много о ней слышал и мечтал увидеть наяву (а Ева про себя с усмешкой добавила: "Любимую актрису его бабушки"), то кто-то неслышно подошёл к ним с подносом, на котором звенели наполненные бокалы, и раздался тихий, знакомый голос:
  - Вот уж не ожидал тебя сегодня увидеть, Ева.
  Она рывком обернулась, хоть и чувствовала его приближение и уже напряглась. Перед ней стоял Генрих. Ей было не до смеха при виде его бинтов. На неё смотрели холодные, полные затаённой боли глаза. Однако рот приветливо-салонно улыбался.
  - Прости, что не пригласил тебя. Думал, тебе это будет неинтересно. Некая сугубо научная презентация, знаешь ли, в узком кругу. Мы собираемся вслед за роботом отправить в параллельный мир человека. Как тебе идея?
  - Потрясающе. И тебе, конечно же, казалось, что такая легкомысленно-убогая личность, как я, не в состоянии подобным интересоваться?
  Она взяла бокал с его подноса, какую-то секунду помедлила (на самом деле - проверяла своим сверхъестественным чутьём, нет ли в нём яда), потом, блеснув безмятежной экранной улыбкой, выпила. Генрих тут же протянул ей новый.
  - За нас! - сказал он, глядя пристально и со значением.
  - За твой успех! - провозгласила Ева.
  Она и в простеньких узких джинсах выглядела королевой. С плеч её спадала бархатистая туника, скреплённая, как у римлян, драгоценными застёжками на плечах. Ткань изображала шкуру леопарда. Генрих, не отрываясь, любовался недостижимой ныне, той, которая когда-то его любила. Она читала в его душе, как в раскрытой книге, читала полную страсти повесть о борьбе ненависти и любви. Он всё смотрел, погрузился в себя... Из этой таинственной пучины его "вытащили" лишь какие-то деловые замечания, с которыми к нему подошла Надежда. Он не сразу понял её. Потом наморщил лоб, сразу посуровел и выскочил вслед за ней в складское помещение.
  Ева упивалась своим новым даром - читала во всех душах, кто что из себя представляет, даже не умышленно, а просто тренируясь. Щекастый чёрненький Феликс стал ей уже совершенно понятен и знаком. Надежда, когда подошла к Генриху и что-то сообщила вполголоса, тоже лишилась своей последней тайны - Ева поняла, какой преданной любовью секретарша любит шефа на протяжении всей своей службы у него. Но не только это уловила Ева обострённым чутьём. От неё не укрылось, хоть Надежда еле шептала, верная своему боссу, и больше передавала смысл выражением глаз, но ей стало понятно: там, на складе, с чёрного хода вошли те четверо, которых он ждёт. Они уже здесь. Зачем? Надежда не знала сама, но привыкла чётко выполнять распоряжения. Не думая. Ей это не полагалось.
  "Ловушка? Как вчера? Он времени не теряет. Надо глаз не спускать", - решила про себя Ева. Но Иван пока был тут, спокойный, неподалёку от неё, пил в шумной компании знакомых очкастых ребят и Феликса в том числе.
  - А за что, собственно, мы пьём? Генрих же ещё ничего нам не продемонстрировал, никакую установку не показал, - обратилась Ева к Надежде.
  - А установка - там, - махнула секретарша рукой по направлению коридора, который выходил прямо из холла. Ева удивилась: "Не где-нибудь в глубине лаборатории, а здесь, совсем рядом. Или в этом есть какой-то умысел?" Она продолжала беззаботно смеяться вместе со всеми, на слишком уж назойливые вопросы отшучивалась, поддерживала этакую светскую порхающую болтовню, лёгкую и неглубокую, не допускала откровений, которых она бы сейчас не хотела. И при этом ухитрялась напряжённо следить за обоими: за сыном и отцом, который куда-то за чем-то вышел. А, может, неспроста? Она ещё только училась быть экстрасенсом, ещё сама себе не вполне доверяла и втайне надеялась, что это всё страхи, что ей только кажется, разыгралось воображение, и всё пройдёт мирно. Она не хотела верить себе. А в это время звериное чутьё в ней кричало об опасности, не давая расслабиться, захмелеть и предаваться цветомузыке в ожидании обещанных чудес.
  "А вот и чудеса!" - сказала Ева самой себе с горькой весёлостью. Она уже предвидела, что сейчас будет. За несколько минут ей прокричало об этом в самое сознание то чутьё, будь оно неладно! Ева одна не удивилась и не растерялась, когда с неистовым хлопаньем дверями (таким грубым диссонансом ко всему происходящему, к шелесту приятной беседы и улыбкам) вдруг с противоположной стороны холла ворвались четверо спецназовцев в боевой форме с опущенными забралами шлемов и автоматами наперевес. Раздался командный окрик одного из них:
  - Иван Найдёнов! Ты арестован! Выходи с поднятыми руками! При попытке к бегству стреляем!
   За несколько минут до этого Ева видела, как Генрих, взяв под руку Ивана, незаметно подводит его именно к тому месту, где и располагается его установка. И говорит, нервно оглядываясь, чтоб никто не услышал, говорит об угрозе, нависшей над ним, сегодня, якобы, только узнал от знакомых из ФСБ: Ивана вот-вот должны арестовать. Есть уже решение следственного комитета. Он считается преступником, нарушившим закон о клонировании, подписанный всеми государствами мира, и т. д., и т. п. Дальше Генрих зашептал всё быстрее, совсем лихорадочно:
  - Я спасу тебя, сынок! Слышишь? Только я могу это сделать! Спрячу так, что тебя никто не отыщет. Спрячу - в том мире! Понимаешь? Параллельном! Туда никто за тобой не долезет. Руки коротки у этих идиотов. Один лишь я владею путём туда. А потом, когда всё уляжется (я позабочусь! Я выхлопочу!), тогда я верну тебя оттуда. Давай! Думать некогда! Сейчас эти охламоны начнут пальбу. Скорее! Вставай сюда! Так. Я включаю установку. Считай до десяти, ничего не бойся, дыши глубоко, ровно...
  Боже! Какая буря пронеслась в душе Евы! И как быстро, за какое-то мгновенье ей надо было разобраться во всём и принять решение! Секунды отсчитывались. Она слышала этот метроном. Спецназовцы в чёрных комбинезонах застыли наизготовку с автоматами, такие не повторяют два раза свой ультиматум. Что делать?!! Иван стоял на площадке, чуть растерянный, угрюмый. "Что же это? Господи, помоги!" - беззвучно кричала Ева, пока ещё в параличе бездействия.
  И тут - она почуяла. Всю подноготную этой сцены. Пока остальные, онемевшие, "выпали в осадок", слышно было только тихое, будто собачье, подвыванье Надежды, Ева, (словно переводная картинка вдруг проявилась перед ней в истинном свете), Ева с разоблачающей ясностью постигла всё, постигла вмиг! Вот Генрих, движения у него торопливый, радостно-быстрые, он включает один механизм за другим, спешит скорее избавиться от Ивана, скорее - упихнуть его туда, в тот мир, сплавить в небытие. Туда, откуда не вернуться! И будет Генрих - господин ситуации. И Ева - в его руках. Послушная кукла. Лучше не придумаешь!
  А метроном отстукивал. Оставалась уже лишь треть отведённых на раздумье секунд. Скорее! Надо что-то делать! Но что она могла сделать, хрупкая девчонка 18-ти лет? И всё-таки главное она поняла. Она уже всё поняла. А значит: никого не боялась, ни перед кем не трепетала. Не уважала больше никаких "представителей закона". Липа всё это! Комедия! Её захлёстывала безудержная ярость. Святая и всепобеждающая.
  Ева молниеносно, сбивая бокалы и тарелки, вскочила на стол, оттуда, подпрыгнув, ухватилась за висящую на цепях, шикарную, под старину, люстру с подвесками. При этом крикнула, не сдерживаясь:
  - Х...я всё это! Комедия х...ая! Они - такие же спецназовцы, как я!
  Но что она могла успеть за эти три секунды, которые оставались до открытия портала меж мирами? Утащить с площадки Ивана? Уже нет! Поздно. Она не успеет. А Генрих тем временем, заведя свою "адскую машину", уже рванулся сюда, в зал, ей навстречу. Ребята с автоматами сделали шаг вперёд, к Ивану.
  "Ах, комедианты! - кричала душа Евы, - я тоже вам комедь устрою! По крайней мере - "старому лису". Испробуй, падла, на себе! Не рой другому яму!"
  С истошным криком Ева оттолкнулась, раскачалась, полетела, повиснув на люстре под звон подвесок, как цирковая гимнастка - чёткая, бесстрашная, неуязвимая в своей дерзости. На лету она вмазала со всей силы растопыренными ногами в грудь бегущему от установки Генриху и случайно зацепила второй ногой по спине с надписью по парню в форме спецназовца. Обоих мужиков шандарахнуло её летящее тело, да так, что вбило обратно на площадку перед установкой. И вот они оба, сбив с ног Ивана, повалились друг на друга в кучу. Последний, совершив свой птичий полёт по воздуху, на них сверху брякнулась Ева. Метроном звякнул в последний раз. Какой-то общий вопль или вздох ужаса ещё стоял в воздухе, но уже таял, как нечто, ставшее нереальным, не принадлежащим нашему миру. Площадка, где только что барахтались четверо людей, опустела.
  Первой вышла из транса Надежда (а может быть, вошла в ещё больший транс). Подбежала к установке, упала, поползла на коленях по ребристому металлу, воздела руки, зачем-то цепляясь ими за рычаги и шкалы. Потом, будто сдувшийся шарик, съёжилась, скукожилась вся, согнулась, завыла. Завыла по своему Генриху. А может, душа добрая, по всем, кто канул без следа?...
  Вернутся ли они? Кто знает? Сотрудники лаборатории ещё долго стояли без движения. Потом тоже начали помаленьку выходить из ступора - стали бегать, кричать, куда-то звонить. В суматошной бессмыслице этих минут никто и не заметил бесследного, какого-то по-воровски поспешного исчезновения оставшихся троих спецназовцев.
  
  II
  Вот уж и вправду: женщины - живучие, как кошки. Пока трое мужиков ещё не подавали признаков жизни, Ева уже подняла голову. Перед глазами ещё стояла муть. Она никак не могла сфокусироваться на каком-нибудь предмете. В сознании - та же пульсирующая с ударами сердца звенящая муть телепортации меж мирами, этакого неожиданного переноса, которого человеческое существо не могло ни понять пока, ни принять.
  Ева тихо застонала, взялась за виски обеими ладонями, попыталась сесть. Это оказалось не так уж трудно - под нею был мягкий песок, он приятно холодил разгорячённое тело. Притихшие, по-вечернему ласковые волны будто лизали берег, набегали, вкрадчивые, распластывались, словно кланялись, оставляли в дар кружева с водорослями и убегали, лишь обдавая йодистым веяньем морского простора. Ева, ещё плохо понимая, смотрела на серовато-синюю даль перед собой, которая где-то на рубеже переходила в светящуюся полосу жёлтого закатного неба. А по нему, будто птичьим крылом взмахнули - лёгкие перья подсвеченных, куда-то летящих в торжественном строю облаков. И от заката по воде - такая земная, тёплая, казалось, топлёным молоком подёрнутая рябь. Всё светлее, всё ярче к горизонту.
  Девчонка застыла, сжавшись на мокром песке. Но стоило мозгу хоть чуть-чуть пробудиться, как первой мыслью в нём лихорадочно застучало: "Где он? Ваня!"
  Она уже чётко видела всё вокруг, смогла обернуться, потом завертела головой, впитывая в себя окружающее. Так это не сон, не кошмар ночной? Они все... все четверо были здесь. В этом мире. Трое её спутников ещё лежали на песке рядом с ней. Сознание её сопротивлялось: "Господи! Что это? Где мы? Что за безумие? Куда мы попали? Спаси нас! Дай нам вернуться обратно! Сжалься!" - шептала Ева в полузабытьи. Всё окружающее: и песок на долгой, уходящей вдаль береговой линии, и тихое море под закатным небом, и вздымающиеся позади хаотичные скалы, за ними - сосновый лес, а там, вдали, в перспективе, в дымке - невысокие горы - всё это виделось ей ещё сквозь туман полуреальности, всё ещё воспринималось не совсем всерьёз. Только лежащий Иван (он спал, как дома, на боку, даже локоть под голову подложил) был единственной надёжной реальностью в этом краю, где гортанный крик чаек вдруг прорезал тишь жёлто-розового неба в ранних сумерках, где зелень дальних, за прибрежными скалами, лесов уже начинала незаметно темнеть, погружаться в свою, полную неизвестности, ночную жизнь.
  Ева сидела, обхватив Ивановы плечи, и гладила его волосы, в этот момент она еще не могла постичь и воспринять всю меру непонятной чуждости, которой веяло от этого мира вместе с вечерним сырым ветерком прямо ей в лицо. На краю её сознания вдруг запечатлелась какая-то гигантская тень птицы с когтистыми крыльями и громадным клювом, она мелькнула меж скалистых отрогов. Девчонка ещё не верила своим глазам, не пугалась, будто была в полусне и всё ещё надеялась проснуться.
  - Ну, Ваня, вставай же! Это какой-то бред. Успокой меня. Объясни.
  А звуки темнеющего леса становились всё явственнее, всё первобытнее. Рычание и вой, карканье ночных птиц, какие-то всхлипы да уханье... Разрушался хрупкий хрусталь последних надежд. Ева зябко втянула голову в плечи и оглянулась. Да вот она, эта незнакомая Земля-2. Смотрит на неё. И что самое страшное - она реальна. И мокрый песок на Ваниных волосах меж её пальцев - тоже реальность.
  Ева подавила нервную дрожь и пошла побродить вдоль кромки берега, послушать волны, подышать непривычно чистым, каким-то чужим воздухом. Здесь было (если исключить тревогу неизвестности), в принципе, прекрасно, как на курорте. Море, скалы, за ними - лес. Хоть снимай для открыток. Вечерний бриз с запахом водорослей, шумящие сосны с другой стороны. Отдыхай - не хочу! Хоть раскинь руки и кричи в этой вольной дикости. Ева всегда хотела так отдохнуть с Иваном где-нибудь на экзотических островах, где кроме них двоих и океана никого бы не было. Но сейчас... Сейчас так щемило сердце от этой неясной для неё враждебной загадочности!... Сейчас она бы променяла романтику пиратских берегов с драпировками из скал на самый зачуханный индустриальный пейзажик земного города. И пусть бы дымили трубы, Ева бы вдохнула их дым, как родной. И пусть бы шли люди, хоть даже неприветливые...
  Когда она возвращалась, ей навстречу уже мчался, оставляя глубокие вмятины в мокром песке, Иван. В костюме и при галстуке, он нелепо смотрелся на кромке прибоя. Ева тоже протянула руки ему навстречу. На её губах была грустная улыбка. Он прижал её к себе. Говорить было не о чем. Оба согласно молчали. Только во внутреннем монологе своего милого чудака Ева слышала: "А ты, Зайчиха, просто жена декабриста! Ничего, не позволяй хвостику дрожать, а ушкам холодеть. В крайнем случае - умрём, так вместе."
  "Конечно, вместе, - отвечала она, - не будем ничего бояться." Они вдруг научились говорить мыслями.
  Остальные двое ещё приходили в себя, вытряхивали песок, оглядывались. Каждый недоумевал и разъярялся по-своему. Спецназовец поначалу неясно бормотал что-то, подпрыгивал, оглядывался, описывал круги во все стороны, держась за голову. Очумелые глаза полны были бессильных слёз. Внезапно окружающий девственный пейзаж огласился таким матом, перемешанным с воем и топаньем по песку (фонтаны летели в сторону Генриха, обдавая того с ног до головы), что Ева только с печальным вздохом отошла в сторону, увлекая за собой Ивана. "Пусть выплеснет всё, что у него внутри. Можно подумать, нам легче, чем ему..."
  Парень матерился долго, упорно, вычурно, с безнадёжной тоской. Лингвист непременно обогатил бы свою сокровищницу красочными фиоритурами самого, что ни на есть, похабно-народного происхождения. Весь этот отчаянный поток злости, когда невозможно уже ничего изменить, этот вопль души, направленный в небеса, в адрес "б...ой судьбы", вдруг сфокусировался на Генрихе, "обманщике х...ом, прохвосте, старом п...е и так далее, и тому подобное".
  Тот, сначала тоже оголтело сыпавший проклятьями во все стороны, вертясь вокруг своей оси, как ужаленный, вдруг остановился, вперил в парня взгляд холодных, как голубое стекло, глаз, прищурился и мгновенно выхватил из кармана небольшой пистолет "Глок-17". Изысканный красавец в синем костюме, воплощённая элегантность, словно с обложки журнала (если не считать бинта на шее), волею судеб преобразился. По лицу пробежала звериная судорога. Ещё секунда (он не пугал, а целился), и он бы спустил курок.
  Ева, до сих пор безучастно-презрительная, рывком кинулась между ними и выхватила оружие. "Пригодится", - подытожила она, пряча чёрную игрушку в карман джинсов.
  - Ах ты сучка! - завыл внезапно громче прежнего спецназовец, - это ж ты, б...ь, меня пихнула сюда!
  - Как видишь, (козёл ты вонючий!) я тоже тут. Моя участь ничуть не лучше твоей! А будешь меня дерьмом поливать из своего поганого рта, я тебя сожгу заживо!!! На то я и ведьма! - с этими словами она полыхнула огнём разъярённого взгляда. Не то, чтобы сильно - так, слегка, для острастки. Но и этого хватило. С визгом обшмаленного паяльной лампой поросёнка парень с горящей на груди и плечах форме ухнул в воду, зафыркал, перекатываясь в прибое, завыл как-то жалобно-скуляще, потом вдруг затих, сел, ещё пофыркал, отплевался вокруг и, наконец, пришёл в себя.
  Ева почуяла, что настал момент относительного отрезвления, даже адекватности, насколько это позволяла человеческая психика в отнюдь не адекватной обстановке. Она подняла обе руки с выставленными ладонями, концентрируя внимание, повернулась ко всем:
  - Так! Всё! Успокоились! Пора начать говорить друг с другом, а не убивать и не бросать оскорблениями. Сложные будут переговоры, ещё бы! Но давайте же попытаемся понять и услышать каждого. Все попытаемся, - она обвела глазами троих спутников. - Первое и главное: мы - "в одной лодке". Все четверо. То есть должны поддерживать друг друга. Если кто-то станет раскачивать лодку, погибнем до единого. Это понятно? - спросила она их, словно детей. - Согласны?
  Иван и притихший "блюститель закона" кивнули. Один Генрих смотрел на Еву прищуренными уничтожающими глазами.
  - Для меня, - сказала она ему спокойно, - прочесть твои намерения, Генрих, теперь, - что открытую книгу. Подумываешь втихаря бросить нас тут на погибель, а сам, мелкими шагами под прикрытием ночи сбежать на поиски своей капсулы? Угадала? Отлично! Да только вот беда: ты не знаешь, где она, та капсула. Плохо подготовился. Ни карты, ни какого-нибудь навигатора. Не думал ты сюда попасть! Хотел одного лишь Ивана сюда сплавить. Вот и сплоховал. А теперь без нас, без всей группы, тебе её не найти, твою капсулу. Пойдёшь один - просто-напросто погибнешь. Прислушайся, дорогой. Ничто не настораживает? Судя по ночным "серенадам", эти леса очень даже населены. И при том, не травоядными овечками. Что ж, иди на поиски, "любимый", я тебя не держу. Найдём твои косточки - похороним с почестями. А капсулу, я думаю, мы все втроём найдём.
  - Д-да? Что ты говоришь? - фыркнул Генрих со всем возможным ехидством. - И даже сумеете привести механизм в действие? Ха-ха!
  - Ха-ха, дорогой! Как приводить его в действие, я уже успела прочитать в твоём сознании. Я, знаешь ли, теперь немного иная - ясновидящей стала. (Ева, конечно, блефовала, но вышло это на фоне всего прочего убедительно).
  Увидев эффект от своего заявления, она немедленно стала развивать успех неожиданного натиска: "Я ещё раз вам повторяю: нам надо держаться вместе! Как бы мы ни враждовали, разборки надо оставить до лучших времён. А здесь - действовать сообща. Только так мы выберемся отсюда. Генрих, ты ведь видел карту, когда вернулись твои роботы. Ты должен хоть в общих чертах помнить, где они оставили капсулу, и что представляет из себя эта "Земля-2". Почему не видно никаких признаков цивилизации?"
  Генрих отвернулся к помрачневшему морю, уже без золотых далей горизонта, в отчаянии вцепился зубами в свой согнутый указательный палец, невольная гримаса раздражённого бессилия выдала его больше, чем сдержанные слова:
  - Я, э-э-э, к сожалению, как-то не успел вникнуть. Не думал, что так вскоре придётся здесь оказаться. Я не знаю точно, где капсула. Надо идти искать. Знаю только, что она сравнительно недалеко от места нашей материализации и стоит на высоком утёсе над морем. Так что надо идти по береговой линии.
  Генрих вдруг взглянул на Еву уже другими глазами и добавил как-то даже доверительно, словно оправдываясь:
  - Понимаешь, я не поверил вообще отчёту этих двоих балбесов-роботов. Решил, что они принесли нам какую-то дезинформацию. Я ведь был полностью уверен в том, что параллельный мир находится на том же уровне развития, что и наш. Ну пусть чем-то отличается, но должен быть тоже с достижениями цивилизации XXI века. А тут... Эти железяки обрисовали мне картину позднего мелового периода. Я отказывался им верить. Я был в тупике. Не знал ещё, как действовать.
  - И потому решил отправить меня сюда? Типа на разведку, да? Вау! Какая честь! - презрительно глянул на него Иван.
  - Я хотел спасти тебя от суда, от расправы. Понимаешь?! - в горячности выкрикнул Генрих. - При несовершенстве наших законов, которые отстают от темпов развития науки и уже не соответствуют её достижениям, лишь служат тормозом прогресса, ты, сынок, мог схлопотать большой срок. Твоя жизнь была бы искалечена, будущее перечёркнуто. Я спасал тебя, как мог. Пусть неудачно, пусть опрометчиво. Но я это делал ради тебя!
  У Евы, как это бывает только у юных, от гнева горячим розовым румянцем вспыхнули обе щеки. Она, казалось, захлёбывалась от негодования. Ей так много, так гневно хотелось сейчас высказать, несмотря на своё предложение отставить пока разборки, столько отчаянно злых разоблачений вертелось на языке, что она ещё не могла сразу справиться со своим порывом и лишь учащённо дышала, подбирая аргументы. Грудь вздымалась, будто после бега. Но разразиться уничтожающей тирадой ей так и не удалось.
  Беседуя (хоть и не мирно), все четверо шли рядом по берегу. Не слишком-то приглядывались к окружающему. По левую руку - всё так же набегали чуть шелестящие вечерние волны, по правую - поднимались невысокие каменные утёсы, поросшие сверху травой и кустарником. Внезапно справа открылась дельта маленькой, впадающей в море, речушки. По обоим её берегам вдаль уходили заросли кустарника, дальше шли хвойные, похожие на сосны, деревья, вперемешку с неведомыми лиственными. К самой воде спускали свои пышные ветви какие-то кустарники в виде папоротников. Сильно, одуряющее-душисто запахли белые лотосы на мелководье, аромат смешивался с какими-то ещё сладкими, манящими духами, словно волшебный цветок распахнул лепестки и ждёт жертву. И гибель её будет наркотически сладкой в таком аромате...
  Вот как раз в эту благоухающую чашу под прикрытие ниспадающих, как струи фонтанов, ветвей папоротников, и нырнул незадачливый спецназовец. По несколько прозаичной причине - просто по малой нужде.
  Дикий вопль прорезал вдруг вечернюю благостную тишь. "Вот оно, началось!" - ёкнуло в сердце у Евы. Она стрелой кинулась по направлению звука. За ней не отставал ни на шаг Иван, Генрих с гримасой раздражения поплёлся сзади. Им навстречу вылетел их друг в форме (имя его они ещё и не успели спросить). Он летел, как пушечное ядро (вряд ли когда-то в жизни ему приходилось улепётывать с такой поспешностью), и при этом орал, словно щипцы инквизитора раздирали его на куски. Бежавшие навстречу остолбенели: на них из зарослей валилась целая орава каких-то прыгающих на задних лапах существ. Маленькие, шустрые динозавры, размером не больше кошки, с хвостиками-шильцами мчались чрезвычайно проворно, один другого перескакивая. Самый прыткий из них уже подскочил и впился зубастой вытянутой пастью рептилии в ягодицу несчастного парня. И оторвать его без добычи - увесистого куска мяса - не было никакой возможности. Как только ни вертелся на бегу обезумевший от страха и боли парень, как ни лупил эту чешуйчатую тварь, ни рвал её, ни пытался удушить, при этом не сбавляя ходу, - ничего не получалось. А остальные соплеменники всё разгонялись и уже настигали жертву, примеривались вскочить всей гурьбой, повалить - и дружно впиться в ароматное тёплое жратво...
  Ева метнулась им наперерез. Откинула силой взгляда, словно смерчем, завертевшихся в воздухе "попрыгунчиков", в этот же миг раздался выстрел её пистолета - она сбоку выпалила в повисшую на человеке тварь. Мужик от ужаса с воплем метнулся, ухватился за раненую задницу, упал ничком. Не теряя ни минуты, Ева кинулась, разжала зубастую пасть маленькой рептилии, (та уже билась в агонии), отшвырнула её, посмотрела рану. Рядом с ней склонился Иван. Опытным взглядом врача оценил ситуацию:
  - Ничего страшного, не смертельно. Но клок мяса всё же из тебя местный обитатель выжрал. Поздравляю с первым знакомством.
  Иван быстро скинул с себя пиджак и начал снимать рубашку. На удивлённые взгляды Евы и Генриха раздражённо пояснил:
  - У меня нет бинтов, к сожалению. А если его не перебинтовать, он истечёт кровью.
  - И продезинфицировать нечем, - добавила Ева сокрушённо.
  - Давай, раздевайся. Я помогу. Ничего не бойся. Я - врач, - сказал Иван властно, непререкаемо, в то же время с той особой профессиональной жалостью к своим пациентам, даже любовью, заставляющей врачей порой идти на самопожертвование. Потом повернулся к остальным двоим и бесцеремонным жестом велел им отойти подальше, не смущать и так стонущего перепуганного беднягу. Кровь из того так и хлестала, хотя рана была невелика.
  Ева ловким движением подхватила висящий на ремне пистолет-автомат спецназовца, повесила его на себя и с приятным чувством уверенности взялась обеими руками за приклад и дуло. Обернулась по сторонам. Зверушки-очаровашки могли затаиться и кинуться на людей в любую минуту. Сейчас Ева чувствовала себя здесь единственным бойцом и охранником и гордилась этим. Чутьё, её экстрасенсорное постижение действительности, "прощупывание" пространства не слухом, не зрением, а чем-то иным, более совершенным, "нюх" этот давал ей сейчас возможность настороженно вслушиваться в звуки леса и знать заранее о приближении опасности. Она вся растворилась в этих звуках, а руки, лежащие на автомате, придавали ей спокойствие.
  Генрих присел около убитой рептилии и с неподдельным ужасом забормотал:
  - Проклятье! Они не врали! Это мир динозавров! Вот тебе и все прикидки, и расчёты... К чертям! Как всё же вероломна природа! Чем больше овладеваешь её тайнами, тем больше безумных сюрпризов получаешь. Тем больше встаёт вопросов и загадок... - последнюю мысль он явно адресовал стоявшей рядом Еве. И она откликнулась:
  - Ты не оригинален. Эту идею высказывал ещё Нильс Бор, только в другой редакции.
  Ева вдруг сделала ему знак - замолчать и вся обратилась в слух, даже шею вытянула. В темноте, которая быстро окутала лес, в скудном свете луны она не могла бы рассмотреть, что там за новая угроза начала надвигаться со стороны чащи. Но чутьё указало ей и даже явственно представило то нелепое создание примерно метровой высоты, которое уже лезло к ним, ломая ветви, хрустя кустарником. Оно даже издавало какое-то стонущее тихое рычанье - плотоядные звуки в предвкушении свежей крови.
  - Слышишь? Вон там! - вскрикнул Генрих, указывая в направлении леса. Ева и без него уже воочию видела того, кто волочил сейчас свой длинный хвост, принюхивался и выбирал удобную позицию для прыжка. Она не знала, как по-научному называется подобный динозавр, какой он эпохи, видела только, что он до смешного нелеп. Она таких и на картинках-то не встречала. На неё надвигалась не особенно крупная, но явно хищная особь: длинная морда зубастой рептилии, как у всех у них - маленькие, подкороченные, какие-то жалкие "ручки", зато - мощные ноги с развитыми мышцами и толстый волочащийся хвост - важный инструмент борьбы. При всём этом традиционном облике тварь была покрыта перьями и имела крылья на спине. Правда, небольшие и явно нефункциональные. На таких не улетишь.
  Ева скорее удивилась, вместо того, чтобы разозлиться.
  - Э, откуда ты такой взялся? Мать твою... Чудо в перьях! Шикарный вид!
  - Это же динозавр! Стреляй, Ева! - завопил Генрих.
  Но она, видно, решила сэкономить патроны. Её сил пирокинетика хватило бы на подобную "птичку".
  - Пошёл вон! - крикнула Ева то ли Генриху, то ли зверю. Ей не хотелось убивать зря.
  Но низенькое созданье, наклонённое вперёд, уже воинственно било хвостом в предвкушении битвы, показался ряд оскаленных зубов, даже оперённые обрубки-крылья забились - оно явно готовилось если не взлететь, то хотя бы прыгнуть.
  - Ты на кого батон крошишь?! Урою, падла! - вспомнила Ева свою реплику из роли уголовницы. Но в следующий момент, когда смехотворно-страшное порождение доисторических лесов сгруппировалось для прыжка и уже отрывалось от земли с помощью пружинящих мышц ног и хвоста, она выпалила огнём своих взбесившихся мрачных глаз. За ней, за её спиной, были трое людей, и она чувствовала себя за них в ответе. Раздался вопль - словно из десятка глоток. Вонь горящих перьев... Созданье, как живой факел, завывая и метаясь из стороны в сторону, кинулось в чащу. Где-то там, возможно, повалилось, издыхая. Но ещё живого, его растерзали мелкие шилохвостые, крошечные хищники, непобедимые благодаря своему "коллективизму".
  - Как вы там? - Ева повернулась на звук шагов. К ней приближался Иван, он так и не успел застегнуть пиджак на голой груди, на его плечо тяжело опирался перевязанный пациент, он еле тащил одну ногу и шёл с трудом.
  - Нормально, - ответил Иван. - Идёмте на берег. Разожжём костёр. Будем дежурить по очереди. Может, хоть немного удастся поспать.
  - А вот зажарить на костре будет нечего. Не жрать же эту мерзость, - Ева взглянула на лежащего застреленного динозаврика.
  
  Костёр собрал всех рядышком и даже как-то временно объединил. Усталые люди прибились сюда, в этот закуточек, где с одной стороны было море, с другой - ровный песчаный отрезок, который какие-нибудь доисторические чуда-юда из леса не смогли бы перебежать незамеченными. Хотя никакой уверенности, что из моря не протянется щупальце или не высунется ненасытная пасть, конечно не было.
  Генрих лежал отвернувшись, пытался заснуть, вернее, делал вид, что вся эта компания рядом его не интересует. Ева с Иваном сидели на поваленном дереве, прижались друг к другу. У их ног лежал раненый, которому Ева то и дело водички из реки подносила прямо горстями, порой смачивала его горячий лоб.
  - Как бы он не разболелся! Боюсь я за него, Вань. Инфекция же...
  - Я поищу завтра в лесу знакомые растения. Если найду, конечно. Нужны природные антибиотики. Организм должен справиться с их помощью.
  - Только не ходи без меня. - Ева прижалась к нему.
  Даже сейчас, в этом нелепом, тревожном мире, который до сих пор не могла безоговорочно принять человеческая психика, всё равно эти двое питались никому не понятным волшебством общения, радостью касания рук, взглядами сияющих в свете костра одичалых распахнутых глаз. Они были рядом, и глаза от этого искрились пламенем костра, излучали непонятную никому зачарованность. И им двоим не было дела до окружающей действительности со всеми её уготованными ловушками. Они смеялись над ними и были, как два юных Бога в рыжем свете огня, как из терракоты слепленная скульптура на вечную тему торжествующей любви. Им было хорошо даже здесь. И пламя, вечное, древнее, непонятно, какой эры, какого мира, делало их живые взоры говорящими, как и безраздельно отданные друг другу души. Ведь так было ещё у пещерных людей, точно так же, возле пламени костров. У людей, которые ещё не умели говорить... Костёр высвобождал что-то такое-этакое, что рвалось вместе с его искрами вверх, в синь неба, и обратилось сперва в нестройное пение, а потом и в слова.
  Иван чуть склонился, целуя шею Евы, что-то шепча, она засмеялась, кокетливо повела головой. Но в этот момент раненый застонал, заёрзал, приподнялся. Глаза болезненно блестели, зубы его постукивали от озноба.
  - Холодно. Чего так холодно? Дай ещё попить.
  Ева опустилась на колени рядом с ним, положила обе ладони на его щёки, потом на лоб.
  - Серёженька, ты потерпи. Всё пройдёт. Вот увидишь. Завтра уже будет лучше. Ваня очень хороший доктор. Он постарается.
  Иван тем временем принёс воду. Ухитрился свернуть конусом большой лгянцевый лист и дотащил в нём значительно больше, целый стакан. Парень сначала жадно напился, потом уставился на Еву.
  - А откуда ты знаешь, как меня зовут?
  - Профессия у меня такая. Ведьма должна всё знать.
  - Ты - не ведьма, - прошептал парень. Его потные волосы ёжиком торчали надо лбом, длинное, резкое лицо тоже было мокрым, лоснилось в свете огня. - Ты так похожа на мою любимую актрису! И моей мамы - тоже. Помнишь тот фильм? - он наморщил лоб, не мог сразу вспомнить.
  - "Любовь Орфея"? - подсказала Ева.
  - Да. Точно. Одно лицо.
  - Я и есть Ева Шаховская. Давай знакомиться, Серёжа. - Она протянула ему руку, он, ничего не понимая, легонько притронулся к ней своей ледяной ладонью.
  - Ева? Это сказка. Она же давно состарилась и умерла.
  - А он воскресил меня, мой Орфей, - она кивнула на Ваню. - И ты не бойся, он вылечит и тебя.
  - Если б у меня были хоть какие-нибудь лекарства! - с горечью воскликнул Иван.
  - Ева... Сказка... - шептал Сергей бессвязно, но блаженно. Он засыпал. Лоб его горел всё сильнее. Девчонка тревожно отдёрнула ладонь, взглянула на Ивана. Мысленно спрашивала его, как быть. Он только развёл руками. Видно, зубастая пасть внесла слишком уж много инфекции в неподготовленный организм цивилизованного человека.
  - Если бы были антибиотики!
  Оба замолчали, тревожно вслушиваясь в затишье леса. Сергей спал, только голова его металась на подушке из сложенного пиджака. Ева следила глазами за неясным прибрежным туманом над впадающей речкой.
  - Твари где-то близко. Которые мелкие. Но напасть не посмеют, пока у нас костёр.
  Иван подтащил ещё несколько валявшихся поодаль ветвей, которые успел наломать, и прочие сухие деревяшки, начал подкармливать пламя, оно взвилось искрами.
  - Некультурно ты их именуешь, таких милейших зверушек, дорогая. Этот вид называется ваньнанозавр. Маленький хищник, до 2 кг, проживал на Земле 70 млн лет назад. Конец мелового периода.
  - Ой, какой ты умный, всё знаешь! Прямо навскидку. Может знаешь и как зовётся то чудо в перьях, которое я малость поджарила?
  - Велоцираптор оперённый. Нелетающий. Рептилия, но теплокровный. Вес...
  - Браво! А теперь объясни, почему эти Ваньки (О! Кстати, твои тёзки - тоже Ваньки) и второй (как его там?) в перьях, почему эти древние сволочи живут в параллельном Земле мире, когда обоим мирам должно быть одинаковое количество лет?
  - Э-э-э, ну, видишь ли, без научных исследований я пока могу высказаться лишь гипотетически. Предпогагаю, что оба мира как-то по-разному испытывали на себе стихийные катаклизмы, то есть получали не одинаково катастрофические удары по биосфере. Ведь на нашей Земле пять раз в результате природных катастроф разного рода уничтожалось почти всё живое и потом воскрешалось, но уже в обновлённом виде. Так шла эволюция. Первые четыре встряски-катастрофы произошли благодаря деятельности молодых вулканов планеты. Эти потрясения были тяжелы для животного мира, но всё же не сгубили его глобально. А вот пятая - это был тот печально известный астероид, который упал на Землю, встряхнул всю атмосферу, в результате чего динозавры вымерли. Остались мелкие, более приспособленные виды, усиленно начали развиваться млекопитающие...
  - Ладно. Я в целом поняла твою лекцию. Не поняла только, что же произошло здесь. Почему вот тут всё ещё сохранился меловой период?
  - А хрен его знает! - раздражился вдруг Иван.
  - Ну хоть предположительно.
  - Очевидно, сюда не угодил астероид. Вот и всё. Флора и фауна сохранились такими, как были. Завтра пойдём за травами, посмотрим в лесу на животный мир. Кто выжил, кто как эволюционировал... Возможно, и здесь эволюция дошла до своего венца - дала разумное существо. И поскольку это мир динозавров, то...
  - Разумный динозавр?! Браво! Уписаться можно! Вот бы посмотреть! А люди? Могут они тут быть?
  - Придавленные другими разумными существами, могут и не развиться. Здесь всё по-иному. Иное соотношение эр, периодов, веков.
  - Но, если есть разумная раса, то почему нет цивилизации, а, Вань?
  - Это только предположение, что разумная раса есть. А впрочем... Подумай: если бы какие-нибудь астролётчики вдруг оказались в нашей Сибирской тайге, то, наверное, тоже бы сокрушались, почему на Земле нет цивилизации.
  - Завтра ты разберёшься, Ванюшка, ты же гений, - сказала Ева и грустно добавила, - но поскорей бы найти эту капсулу!
  Раненый застонал, заметался из стороны в сторону. Ева подскочила к нему, стала гладить по голове, что-то по-матерински приговаривать. Иван положил на его лоб намоченную тряпку - остаток своей рубашки.
  - Инфекция очень быстро развивается. Ну что ты так смотришь на меня вопросительно? Что я могу сделать?!
  - Успокойся, Ванюша. Дождёмся утра. Ляг, поспи, я подежурю.
  - Не могу я спать.
  - И я тоже! - вдруг взвился Генрих, который, очевидно, только притворялся спящим. - Заткнулись бы уже! Возитесь тут с этим!...
  Если бы ты был ранен, я бы с тобой тоже возилась.
  Генрих чуть устыдился и притих, начал искать по карманам сигареты, но они кончились. Аж взвыл от избытка чувств. Внезапно проснулся от своего бредового сна Сергей.
  - У меня есть. Тут, в кармане, возьмите.
  Пока Генрих жадно делал одну затяжку за другой, парень забормотал как-то неясно, казалось мысли он ловит с трудом, но всё же пытается добиться чего-то очень для себя важного.
  - Ева... Так ты Ева? Та сказочная героиня фильма... Ева Шаховская? Не может быть.
  - Может. Я - её клон. Я - это она. Когда я тебе спою, ты поверишь. Завтра спою обязательно, когда тебе будет лучше.
  - Ева! А я ведь учился у Вас мастерству. Актёрскому мастерству.
  - Можешь говорить мне ты, Серёжа. Мы ведь все здесь... ну, как в бане, что ли. Здесь смешно выкать.
  - Актёрскому мастерству, говоришь? - встрял в разговор Иван. - А ну-ка поподробнее с этого момента!
  - Серёжа, скажи правду, кто ты по профессии. Я-то давно знаю, я вообще теперь всё про всех знаю. Но остальным - скажи. Пришла пора им услышать истину.
  - Я - актёр.
  - Как!!! Не спецназовец?!
  - Меня наняли сыграть роль парня с автоматом (я из него и стрелять-то не умею). И ещё троих моих товарищей из Молодёжного театра "Дети XXII века".
  Так, значит, никакие спецназовцы... - Иван вскочил и кинулся к Генриху, который присел покурить у самого прибоя.
  - Так меня никто не арестовывал?! Так это всё дешёвая комедия погорелого театра?
  - Не такого уж и погорелого... - буркнул Серёга.
  - Если честно, - не удержалась Ева, - то вы "Дети XXII века", не дотянете и до конца XXI-го, если будете гнать такую халтуру.
  Сергей дёрнулся, попытался привстать, застонал, опять повалился на валик из пиджака.
  - Миленький, успокойся, я это не всерьёз, я зря это сказала, - затараторила Ева. Но он лихорадочно забормотал:
  - А я чем виноват? Режиссёр долбаный... Зарплату не платят, живём мы с ребятами в общаге уже давно впроголодь. А тут этот... этот в синем костюме приходит... Деньгами сыплет, сигары раздаёт... А сыграть просит всего-то пустяковую роль на две минуты. Гаркнуть: "Ты арестован!" И не надо его хватать, того Ивана, он-де сам его спрячет, а мы спокойно уйдём домой. Типа оплошали, не схватили. Ну как отказаться от такой подработки?
  Иван подсел к Генриху, достал свои остатки сигарет, щёлкнул зажигалкой.
  - И что ты теперь скажешь, папочка?
  - А ты мог бы и раньше понять мотивы всех моих поступков, если бы был умнее. Давай отойдём подальше, не будем откровенничать при посторонних.
  Они пошли в обратном направлении, в сторону от дельты впадающей речушки, где остался костёр. Ева тревожно смотрела им вслед, напрягала слух и чутьё, но пока беседа оставалась спокойной, хотя с оттенком горечи, разочарования, возможно, презрения.
  Иван смотрел в тёмную морскую даль, куда убегала блёклая, в дымке, лунная дорожка, как смутное свечение, оно путало и затуманивало его прежние душевные ориентиры. Ему, обнажённому до пояса, было холодно, он невольно обхватил руками плечи. Холодно и как-то сиротливо.
  Луна спряталась за прозрачным облаком и лишь из-за вуали, будто фокусница, проливала своё лимонное свечение на лилово-чёрные облака, которые заволакивали небо. Она словно бы многозначительно, всезнающе-кокетливо говорила Ивану: "Не так всё однозначно в этом мире. Верить, милый мой, нельзя никому..."
  Он поёжился под дуновением ветра и ясно осознал себя одураченным и потерянным. Нет у него матери, теперь нет и отца. Все мы, когда их хороним, ощущаем, что нет больше тёплого крыла, которое нас укрывало. И не важно, сколько нам лет... Угрюмый парень в очках с мощным обнажённым торсом брёл по песку, ни на кого не глядя, опустив голову. Он чувствовал себя на холодном ветру в этой жизни. Отца словно и не было больше.
  - Ты хотел моей смерти? - спросил он тихо.
  Тот с готовностью затараторил:
  - Зачем преувеличивать? Прямо уж смерти! Ну, вытащил бы я тебя отсюда через некоторое время...
  - Ты меня совсем за идиота принимаешь? Какое такое время? Когда Ева стала бы твоей женой, боясь, что иначе я здесь буду похоронен навечно? Когда она спасла бы меня? Так? Ты сделал очень тонкий расчёт, взвесил любовь и благородство и хотел сыграть на них, как на арфе. Браво! Вот только попал впросак. Кое-чего не учёл. Видишь ли, моё творение оказалось совершенством и в отличие от меня, дурака, которого ты водил за нос, сумело въехать пяткой тебе по рёбрам. Притом, вовремя. И вот - мы здесь. Более дурацкого положения в жизни и не представишь.
  Генрих делано засмеялся. Потом перешёл на другой тон.
  - Ладно. Ты хотел бурных страстей, предельных откровений, выворачивания души наизнанку? Прямо, как в Шекспировских драмах, где при этом зачастую пыряют друг друга кинжалами? Изволь.
  Да. Я люблю Еву. Ты сделал для неё многое, но я тоже пойду ради неё на всё. Понял? На всё. Пусть даже на преступление. Ты сам виноват в том, что произошло. Ведь у тебя была та чудом сохранившаяся видеозапись, ведь ты видел, чёрт побери! Знал! Как мы любили друг друга, какая это была всепожирающая страсть! Это была моя женщина! Понимаешь? Моя!!! И ты не смел овладевать ею!
  - Кто бы говорил! Человек, предавший её! Которого она, кстати, прогнала.
  - Неважно. Пусть мы много лет жили порознь. Не встрянь ты, возможно, всё бы так и осталось - лишь в щемящих воспоминаниях. Но ты воскресил её - воскресла и моя страсть, и я... Да пойми же ты меня! Ты ведь тоже мужчина! Ну не могу я без неё теперь! Она - моя! По праву... - он запнулся, не находя больше слов, и только поднял лицо к небесам.
  - Какому такому праву? Ты же действуешь, как убийца и насильник. И не сваливай вину на Бога, нечего на него кивать. Он не давал тебе подобного права. В цивилизованном мире в такой вот ситуации, как у нас, право решать предоставляется женщине, когда сразу двое предлагают ей руку и сердце.
  - В цивилизованном мире, говоришь? - прошипел Генрих в лицо Ивану, обдавая брызгами слюны. Его всегда прекрасные аристократические черты на свежем, светлоглазом лице сейчас исказились под стать животной сути его речи, - где ты тут видишь цивилизованный мир? Да даже и там, где мы были раньше, неужели ты видел интеллигентски-культурное решение сексуального вопроса? Всегда самец силой брал самку. Наиболее крепкий и жизнеспособный самец, заметь. Слабый рефлектирующий урод не должен был сеять своё семя. Это право сильнейшего. Сильнейшего телом и духом. А мы ведь - животные. В нашем веке люди сбросили фиговые листочки и признали это. В природе два конкурирующих самца сталкиваются в схватке, и слабый в лучшем случае убегает, если его не добили. Так знай: из нас двоих ты - слабее. В тебе душа твоей слабенькой и доброй матери.
  - Слава Богу, что не твоя! - отозвался Иван и зашагал в обратном направлении. Остановился на ходу и подытожил, - хотя бы расставлены все точки над i. Буду теперь знать, что самое грязное и коварное существо из всей здешней фауны - это ты!
  - Ну так ударь меня! Наберись мужества! Померяемся силами!
  Иван ещё раз обернулся:
  - Я - не животное.
  
  Лобастый парень в очках угрюмо шагал по песку, ноги увязали, что только добавляло ему раздражения. Он, как всегда, размышляя, наклонял голову, каким-то упрямо-бычьим движением, выставлял вперёд свой красиво очерченный высокий лоб.
  Где-то там, позади, ему послышались какие-то шаги, неясный шум движения, ухающие звуки местной живности. Но настроение было настолько хреново-безразличным, что он даже не обернулся, готовый в случае чего плюнуть на хвост диплодока, который бы совершал здесь вечерний променад.
  Внезапно раздались нежданные лихорадочные шаги, вернее, попытки бежать, когда ноги проваливаются в песок, хриплое, натужное дыхание, и мимо, как паровоз, вязнущий в болоте, на всех парах промчался Генрих, даже не крикнул об опасности.
  "А вот и наш герой-любовник, он же - самец-осеменитель. Ого, как улепётывает! И что ж ему так не понравилось в родимой фауне, по законам которой он живёт? Ишь, мчится прятаться под крыло Евы. Авось, она защитит, может, сожжёт кого..."
  Иван иронично оглянулся, впрочем, готовый ко всему. И обомлел. Динозавры разных периодов не вогнали бы его в такой столбняк. Но это - это были люди! Вернее, нечто очень отдалённое, чему только предстояло через тысячи и тысячи лет стать людьми. И всё же это были уже не звери. Иван ожидал любую экзотику, но только не пещерных людей в качестве современников динозавров. Первой его мыслью было мелькнувшее сочувствие: "Бедняги! Вам же не выжить в таком соседстве!" Дальше успело прийти философичное осмысление: "Здесь же всё развивалось не так, здесь не упал астероид, не сгинули динозавры, а в эволюционной гонке уже забрезжили люди... Ну-ну... Это чревато, мягко выражаясь, конфликтами..." Потом, как отрезвление, в мозгу пронеслось: "А убежать-то всё равно не удастся. Ох, сожрут они меня, не спросивши фамилию... Сородичи дорогие..."
  Но Иван осознавал ясно одно: их надо остановить. Нельзя, чтобы они прорвались туда, к Еве, к больному Серёге.
  С прибрежных скал и валунов, за которыми вверх уходили лесные отроги, на песок сыпались один за другим, чёрные, неясные в ночи фигурки обезьян, так казалось вначале, Но те, которые подбежали ближе, Иван разглядел в лунном свете, имели уже человечьи предметы в лапах, что-то типа копий, некоторые сжимали каменные топоры или просто камни. Но главное, что изумило и как-то странно обрадовало учёного, было ясно видное во тьме, белеющее ожерелье на груди крупного самца-вождя. Оно состояло из нанизанных, дребезжащих раковин. Иван чуть улыбнулся, так феерично всё это происходило на его глазах: племя чёрных мохнатых существ, наклонённых вперёд, так что мощные "руки" касались земли, внешне совершеннейших "Кинг-Конгов", только человеческого размера, в спешном порядка спускалось сверху, из лесов, на берег. Ему ещё не верилось, слишком нереально всё это происходило. И всё же в мозгу мелькнуло горестно-шутливое "И зачем их сюда несёт? Может учуяли нас и решили устроить себе трапезу? Тогда нам хана".
  Пока Иван стоял и размышлял таким образом, передние австралопитеки во главе с увенчанным вождём уже поравлялись с ним, окружили. Сколько обезьяних физиономий вокруг с расплющенными ноздрятыми носами! Ивану казалось: они все на одно лицо. Разве что главарь повыше, посолиднее, и морда - чуть умнее. На всех "лицах" было написано удивление, озадаченность, своего рода изучение что ли... Но не агрессия, с облегчением вдруг осознал Иван. Попробовал проложить пути общения - улыбнулся своей открытой улыбкой. Конечно же, его не поняли. Вытянули вперёд мохнатые "фэйсы"с огромными челюстями да ещё и нешуточными клыками не умели улыбаться. Зато под низкими сводами черепов с трудом и непривычно шёл мыслительный процесс, от него чуть ли не дым валил из ушей. "Сородичи", что окружили Ивана, явно были одарены любознательностью. К нему потянулись лапы, не злобно, не с целью растерзать, а, скорее, удовлетворить жажду познания: потрогать, что это за создание такое, похожее на них, но всё же голое, без шерсти, да ещё и в штанах, и в очках. Одна самка (Иван определил по смешным сосочкам, висящим в районе рёбер, ещё молодая, нерожавшая) по-хозяйски протянула к нему лапку с голой светлой ладошкой, даже довольно нежно погладила его обнажённые плечи и приличными бицепсами, мышцы груди, потом лизнула куда-то в ухо, при этом заворковала-заурчала и даже попыталась снять с него очки.
  - Ах ты, моя ласточка! - понежничал с ней в ответ Иван. - Ты мне очень нравишься, ты просто красавица. Но целоваться мы не будем, очки тоже не трогай. Я, понимаешь ли, человек женатый, - он опять улыбнулся. - О, знаешь, что? Я тебе сейчас покажу одну игрушку прикольную. Смотри!
  Он достал из кармана смартфон, чем поверг в шок чёрных обезьяноподобных, которые обступили его. Засветившийся яркими цветами экран полыхнул в поднятой руке Ивана (все припали при этом на передние лапы и в страхе чуть отпрянули). "Только бы задержать их, не пропустить к Еве! Может, они разбегутся?" - цеплялся парень за последнюю надежду. Для пущего эффекта он врубил со всей дури на полную мощность танцевальную музыку. Над пустынным берегом мелового периода лихо грянула первая попавшаяся мелодия в стиле ретро - этакий зажигательный (не усидишь на месте!) рок-н-ролл середины XX века. Ох и вмазала ж та музыка по нервам!
  Мохнатые "Кинг-Конги" рванули наутёк, некоторые, в том числе и Иванова "приятельница", припали в ужасе к земле, обхватив головы руками. Иван воспользовался их смятением и кинулся со всей возможной скоростью в сторону костра у дельты. Даже не сообразил швырнуть свой смартфон, который прямо разрывался от захватывающих звуков, а тащил его в руке. Оглянулся через десяток метров - и понял свою оплошность. О, Боже! Этого он никак не ожидал! Всё племя мчалось за ним, а бежали они по песку куда быстрее его на своих четырёх коротких конечностях, прямо-таки катились клубками. "Такие меломаны? Мать вашу!..." Иван, изнемогая, весь мокрый, перевёл дыхание, остановился, отёр лоб ("Всё равно не убежишь") и тут же был окружён плотным кольцом.
  Что-то изменилось за эти несколько минут. Ну конечно же! "Сородичи" уже не боялись грома музыки. Напротив, находились в каком-то нервическом возбуждении, умные блестящие пуговки-глазки сверкали из-под надбровных дуг. "Ничего себе! И что же там творится под этими низкими морщинистыми лбами? Нечто революционное, не иначе. Да опьянели они, что ли? Торчат, как от дозы! Но надо их как-то задержать здесь, может, Ева с Серёгой успеют куда-нибудь спрятаться?" Додумать учёный не успел. Само развитие событий подтолкнуло его к следующему шагу, пусть до предела дурацкому (лишь бы это помогло, Господи!).
  Иван вдруг, тесно окружённый обезьянами, начал танцевать под музыку в стиле рок-н-ролл. Потом разошёлся так, что подхватил в пару свою "подружку" - милейшую самочку. Она что-то ухала со страху, махала не в лад мохнатыми лапками, но вдруг с чисто обезьяньим талантом начала слегка подражать движениям своего кавалера. О, как же они отплясывали! Пример - дело заразительное. И вот уже всё племя, почёсываясь от блох, с какими-то глухими звуками (очевидно, начало будущих речей, истоки языка) тоже стало дружно выкаблучиваться, отдалённо подражать: кто припрыгивал, кто притоптывал, кто барабанил себя в грудь в восторге двумя кулачищами. "Да это ж люди! Они - умнички! Они - таланты! Поработать бы с ними... Да тут Клондайк! Вторую диссертацию можно было бы написать" - разгорелись в Иване страсти учёного. Но тут же притихли. "Сожрут они нас за милую душу, когда аккумулятор разрядится. Что делать? Как их задержать? Где Ева и остальные?"
  Иван несколько "сбавил обороты", танцевал уже не так ухарски, начал нервно оглядываться. И вдруг увидел Еву. Застыл от ужаса: она бежала сюда, к нему. Замахал ей руками, но не призывно, наоборот: "Уходи прочь, подальше, спасайся!" Но она и не думала его слушать - мчалась по берегу в свете луны. Тоненькая фигурка в развевающейся на ветру тунике бежала длинными прыжками, выбрасывая вперёд свои стройные, оленьи ноги. Вот подбежала. Глаза блестят, будто только что ширнулась, болезненным блеском. Иван так и не понял: или ей и в самом деле так здорово от всего этого или её просто лихорадит. Но вот она уже испускает громкий клич индейцев, вместе с тем мелодичный, в лад со звучащей музыкой, поднимает вверх руки и бросается в пляску - гибкая, сексуальная, какая-то наркотически взвинченная, дикая, как и всё здесь, такая желанная... Она тянет в пляс уставшего было парня, заряжает его своей энергией, вдохновляет, пьянит как вино. И он, обезумев, радостно кричит ей: "Я люблю тебя, Ева!"
  Но потом у него всё же вырывается нечто более трезвое: "Умирать, так с музыкой! Да? Они ж каннибалы, это уж, как пить дать!".
  - Не дрейфь! Ребята прикольные. Они мне нравятся. Их души излучают. Открытые, как книги. Вернее - детские картинки. Сейчас поговорю с этим, в бусах. Он поумнее.
  - П-поговоришь? Стой, Ева!
  - Но она уже приблизилась к вождю. Заулыбалась, как-то странно поводила в воздухе руками, выставив вперёд ладони, явно улавливая чужую ауру. Иван весь напрягся, готовый кинуться защищать её в случае, если мохнатый родич что-нибудь не так поймёт или просто контакт между цивилизациями на разных уровнях развития окажется (мягко говоря) не вполне удачным... Он следил, не отрываясь, так и впился глазами в озадаченную рожу громадного самца. Тот поблёскивал скрытыми под шерстью маленькими глазками, чесал лапой в подмышке, пожёвывал выпирающими челюстями и тихо не то ухал, не то похрюкивал в умственном напряжении. Потом с каким-то негромким воем протянул рекордную по толщине лапу тяжелоатлета в ту сторону берега, где вдали мигала искорка костра, разведённого людьми.
  Иван тоже оглянулся туда, перевёл взгляд на Еву.
  - Ну вот, теперь всё ясно, - улыбнулась она. Глаза всё так же горели победным огнём. Иван чувствовал: она - в "своей тарелке", в "свете юпитеров, перед камерами". Как всегда - в центре внимания. Играет профессионально. Ведёт свою роль. Хотя и смертельно опасную.
  - Это племя Мраанду, - продолжала она, - бедняги потеряли свой огонь. Его когда-то зажгла "Богиня"-молния в лесу. Огонь помогал выживать всему племени. Но что-то случилось - и костёр потух. И вот они почуяли своим нюхом запах нашего дыма. Пришли они за огнём. Не бойся. Смотри. Сейчас будет шоу.
  - Как?! - совершенно обалдел Иван. - Как ты его понимаешь?
  - Элементарно, Ватсон. Телепатия.
  "Как бы он её не похитил, телепатку такую, в результате слишком уж тесных душевных контактов..." - всколыхнулось вдруг в душе Ивана нечто от древнего самца. В этот момент он ощущал в себе именно эту сущность. Где-то на краю сознания сам над собой посмеивался, но ничего поделать не мог. Память тут же подкинула любимый фильм его детства о Тарзане и красавице Джейн. "Сейчас схватит своими лапами и умчит."
  Но Ева, не теряя времени, действительно закатила шоу. Вышла в центр, похлопала поднятыми ладонями, привлекла всеобщее внимание. Заговорила обычной звуковой речью, но, видно, с примесью телепатии, потому что её понимали, к ней подтягивались на всех четырёх лапах, её пожирали глазами, её действительно слушали. От неё чего-то ждали.
  - Эй, друзья мои! Я знаю про вашу беду. У вас нет огня. Я могу дать вам огонь! - выкрикнула она.
  Племя дружно, с воем выдохнуло. И что там за эмоции вкладывало оно в свои первобытные звуки (недоверие? жалобу? надежды?) Иван не улавливал. Понимала и чуяла одна лишь Ева, которая, как дирижёр, в центре внимания, руководила этим стихийным хором.
  - Я дам вам огонь! - снова звонко взвился её голос, она артистическим жестом вскинула к небу правую руку. - Но вы должны поклониться мне. Потому что я - Богиня!
  "Гипноз, что ли, их подчинил?" - недоумевал Иван. Племя с ропотом всё же припало головами к земле, однако глаза из-под шерсти недоверчиво посвёркивали на Еву.
  - Несите хворост! - она царственным жестом указали на пустую площадку перед собой.
  Из леса была натаскана уже порядочная куча сухого валежника. Осталось только направить на него тот особый, необъяснимый взгляд пирокинетика, от которого внутренне содрогалась и сама себя боялась в этот момент даже испускающая его девочка-клон. Остались какие-то секунды сосредоточения. Как вдруг Иван предостерегающе крикнул:
  -Ева! Сзади!
  Она и сама уже чуяла, что к ней подкрадываются, ощущала, что это такой же мохнатый самец, как и прочие, только рожа размалёвана какими-то цветными глинами, да на запястьях и шее болтается куда больше нанизанных ракушек, косточек, зубов хищников, чем у самого вождя. Иван заорал, отвлекая внимание:
  - А, шаман! "Почём нынче опиум для народа?"
  Ева рывком обернулась. Зрачки уже были расширены. Тот страшный взгляд её, призванный сжигать без пощады, взгляд уничтожающей энергии гнева хлынул вместо костра на густошёрстного служителя культа. Тяжеленная дубина в его лапе бессмысленно взмахнула в воздухе. Он пылал, как факел. Шерсть занялась мгновенно, затрещала, обдавая окружающих вонью жжёных волос. Вот уже повалил чёрный дым с непередаваемым запахом палёного мяса. Несчастная обезьяна мчалась столбом огня к спасительной воде моря. Вопль крепчал, ужас смерти обдал всех.
  В гробовой тишине Ева, передёрнувшись, словно её сморозило от этой ненужной, бессмысленной казни, от нелепой случайности, от осознания, что она-таки стала чудовищем, подавленная, Ева крикнула Ивану, оправдываясь:
  - Я же не хотела его убивать! Я его и не видела! Я зажигала деревяшки!
  Её чуть не рвало от этого, духан вызывал приступы тошноты. Черношёрстные лежали ниц. Все морды были покорно уткнуты в песок. Никто не осмеливался даже искоса потихонечку глянуть на всесильную Богиню. Ева слышала их души. Все молили об одном: "Смилуйся! Ты - наша Богиня! Не тронь нас! Мы - в твоей власти!"
  Расстроенная, девчонка всё же кинула свой зажигающий взгляд на сухие ветви. Костёр вспыхнул. Весело заиграло, потрескивая, пламя, всё больше, жарче, сделалось теплее, мохнатые люди перестали бояться. Счастливые, потянулись к огню греться, тащили всё новый валежник. Игривый и ясный, пляшущий свет лежал на всех физиономиях этих отдалённых людских предков: "Богиня" смилостивилась! Всё хорошо!"
  Ева, совсем без настроения, взяла под руку Ивана и побыстрее ушла. Ей не хотелось видеть, что там стало с тем несчастным, тело которого сейчас барахтали волны прибоя.
  
  Они молча сидели у своего костра. Все трое. Четвёртый - стонал и метался в бреду. Иван то и дело ходил смачивать пылающую повязку в ледяной воде, вливал хоть глоток больному, но тот глядел на него мутно, не всегда сглатывал, чаще мотал головой или сцеплял вздрагивающие челюсти.
  - Ваня! - беззвучно, одними глазами обратилась к нему Ева, но он услышал её, - Ваня, он - умрёт?
  Ответил тоже мысленно, не смея солгать:
  - Возможно. Если я не найду природный антибиотик, тогда...
  - Ну так ложись поспи. Прошу тебя.
  Внезапно третий, с которым никто особенно и не разговаривал, бросил угрюмо-отчуждённый взгляд вокруг и процедил:
  - Я есть хочу! Ты, ведьма, пихнула меня сюда, так хоть о еде позаботься. Я есть хочу! Слышишь?
  Тут уж не выдержал Иван. Поднялся во весь рост. Сам ощутил: если понадобится постоять за Еву, его рука не дрогнет. Даже против отца.
  - Слышишь, ты?! - ответил он вместо неё. - Ты же у нас мужчина! Герой-любовник! Вот бери автомат, - он поднял валявшееся рядом с Сергеем оружие на ремне, - вот патроны. Иди и охоться! А не женщину посылай!
  В этот момент Ева с изумлением поняла, словно вспомнила, что и у неё желудок аж спазмирует от голода. Будто очнулась от нервно-психического стресса, когда подсознание в ненормальном напряжении не давало даже подумать о естественных потребностях.
  - Всё! Тихо, вы! Успокойтесь. Я сейчас вернусь.
  - Куда ты? В лес? Нет! - всполошился Иван.
  - Я - к ребятам. Ждите меня. Да не передеритесь тут! За меня не волнуйтесь. Я - Богиня.
  Иван не находил себе места, всё смотрел, как она бежит по берегу в направлении другого костра, метрах в трёхстах от них, вокруг которого мельтешили чуть видные издали фигурки. Измученный ожиданием, он всё же был щедро вознаграждён, когда через некоторое время из черноты, в которой лишь взлетали и слепили весёлые огненные мушки, из ночной тьмы с её тревогой и недружественными звуками вдруг ввалились в круг света сразу трое: Ева и два мохнатых поклонника культа огня с их уханьем и тихим рычанием. Ева сияла белозубой улыбкой, словно была на сцене, словно прямо здесь разыгрывалась дурацкая комедия. И самое главное - двое здоровяков притаранили целую тушу какого-то животного. С виду оно было парнокопытное, в шкуре, но какое именно, Ваня так и не разобрался. Да разве это кого-то волновало?
  Ноздри Генриха сразу затрепетали, когда он учуял мясо. Однако ни он, ни Иван, хоть и крутились вокруг лежащей туши, всё же ещё не могли сообразить, как к ней подступиться. Цивилизованность мешала. Зато враз одичавшая Ева со своими пламенными почитателями лихо взялись за дело. Двое мохначей, согнутых, с отставленными задницами, млея от пламени костра, от его священного тепла и огненных мушек, счастливые, что могут услужить своей Богине, начали "профессионально" разделывать тушу. Да и девчонка, довольная, по локоть издрызгалась в крови, будто самочка их племени, которая всю жизнь этим занималась. Ребята орудовали каменными ножами. Иван с восхищением уставился на то, как "предки человечества" сдирали с "козлика" шкуру, - ловко, сильными ударами мощнейших лап, все движения точны, даже по-своему красивы. Ева нашарила в костюме спецназовца десантный нож и, сверкнув глазами, совсем как жена вождя, вонзила его куда-то в ляжку зверя, наверное, пыталась её оттяпать. Но это оказалось ей не под силу. Иван выхватил у неё нож.
  - Синеглазка, уймись. Дай лучше мне. Я всё-таки изучал хирургию, как-никак.
  - Ух и нажрёмся же мы сегодня мяса! - взвыл радостно вконец одичавший Генрих.
  - Даже без перца и соли! - подхватила Ева.
  
  Серенькое утро выдалось холодным. Пронизывало так, что отчаянно хотелось хотя бы протянуть руки к огню, раз уж не во что было закутаться.
  Ева, которая не так давно только сомкнула глаза, начала тревожно ворочаться и, наконец, явно превознемогая себя, приподнялась. Она дежурила до самого рассвета, потом передала "пост" Ивану. На Генриха они оба просто не рассчитывали. Жареное мясо на свежем воздухе оказалось упоительно вкусным. Он, похоже, объелся и спал "без задних ног".
  Иван уже развёл большой костёр вместо того, что тлел всю ночь. Со стороны речной дельты появилась Ева. Свежая и на удивление бодрая, хотя нынешнее положение всей компании не давало никаких поводов для оптимизма. Её умытое круглое личико без всякой косметики сияло, хоть и не выспавшееся - естественное, розовощёкое, тугое, юное. Иван смотрел на неё восхищённо, правда, с оттенком грусти. От Евы веяло чем-то сродни утренней зари, которая уже окрасила розовым сияньем полосу горизонта над морской гладью. Парень задумался, вспомнил бессмертного Гомера:
  "Встала из мрака младая,
  С перстами пурпурными Эос."
  Её появление и вправду, придало ему силы жить. Вот он уже вскочил, наскоро пригладил волосы над высоким, с залысинами, лбом, кинулся к ней, прижал к себе. Молча постояли, согревая друг друга. Оба очнулись от неминуемой неуютной хандры сырого, такого трезво-туманного утра, что пробирала до костей. Иван слышал, как бьётся Евино сердце, и ему становилось теплее. Она была сейчас сильнее его, как-то приспособленнее к чуждому миру со своими сверхспособностями и гипноз своих душевных сил сумела перелить, как электрический ток, в его сознание. Он вмиг стал в собственных глазах "надёжей и опорой".
  - Ваня, как он? - Ева показала глазами на бледного, исхудавшего за ночь Сергея.
  Иван только наклонил голову.
  - Спит? - не унималась Ева.
  - Без сознания.
  Она присела, потрогала холодную тряпку на пылающем лбу. Иван менял её беспрестанно. Ева оглянулась на него. Оба без слов поняли друг друга. Жизнь покидала их случайного спутника. То, что вначале казалось забавным происшествием и не так уж пугало, теперь стало немым упрёком, который вмиг подавил в них нежданно вспыхнувшую радость жизни. Как можно улыбаться, есть, надеяться на лучшее, когда рядом с тобой вот такое молодое бледное лицо, всё в каплях пота, на нём уже даже не мука, не страх - отрешённая печать смерти, её непонятное нам спокойствие...
  - Это я, я виновата! Я толкнула его сюда! Совершенно случайно. Не видела его и не знала. И вот - сгубила!
  - Успокойся. - Иван прижал её к себе в последний раз. - Идём! Я буду искать травы. По крайней мере сделаем всё, что в наших силах.
  Он подошёл к спящему у костра Генриху, который уютно посапывал на боку.
  - Вставай! Быстрее!
  Пока Генрих сквозь зубы выплёвывал свою злость, Иван поднял автомат и протянул ему:
  -На, держи! Мы уходим с Евой за травами. Ты будешь охранять себя и его. - кивнул на Сергея.
  - Что? - хохотнул голубоглазый, глумливо глядя на стоявших перед ним, - любовью заниматься приспичило?
  Иван настойчиво пихнул ему в руки приклад автомата:
  - Крепче держи! Да посматривай вокруг! А то проворонишь - глядишь, самому любовью заниматься больше не придётся. Прощайте, мулатки...
  Видя, как двое всерьёз уходят в сторону леса у дельты, Генрих вскочил и кинулся за ними:
  - Нет, ребята, вы что!? И вправду хотите меня тут бросить одного с этим...? Да он же уже почти труп!
  Ева повернулась к нему, чуть сузила ресницы, полыхнула жгуче-синим взглядом, не тем убийственным, но каким-то предупреждающим, нехорошим, новым своим взглядом ясновидящей, для которой не было больше тайн в человеческих душах. И вот так, насквозь просвечивая рентгеном своих глаз то оробевшее существо, что сейчас замерло перед ней в страхе, Ева произнесла:
  - Ты останешься здесь! Мы идём, чтобы помочь ему. А пока - ты за него отвечаешь.
  - Да его легче пристрелить! - попытался всё же восстать против неё Генрих. - А мы сейчас же отправимся на поиски капсулы. Не бросайте меня одного!
  Ева обернулась к Ивану:
  - Да уж... Мораль - пониже, чем в каменном веке...
  Потом снова перевела взгляд на Генриха:
  - Вот что, самец-орангутанг. С тобой можно изъясняться только с позиции силы (ничего людского, никакого гуманизма ты не понимаешь). Так что я выражусь на понятном тебе языке. Слушай меня. Если мы вернёмся, и я увижу, что Сергей застрелен или удушен (а я это пойму, от меня ничего не скроешь!), то... Догадался? Или разъяснить популярно?
  - Пошла ты! Ведьма со своими угрозами. Вот уйду сейчас...
  Далеко не уйдёшь. Попадёшь на завтрак ребятам из племени. Если я не скомандую им, что тебя трогать нельзя... Они ведь слушаются только меня. Так что лучше сиди и охраняй.
  С невнятными проклятьями Генрих сделал несколько шагов, подошёл к вчерашней туше парнокопытного. Но от него остался лишь скелет, белые обглоданные кости торчали округлыми рёбрами, напоминая добычу палеонтологов. Какие-то очень уж предприимчивые местные обитатели ухитрились всё же под утро выжрать остатки мяса, пока Иван дремал.
  - Ну вот! - запричитал Генрих, - и поесть нечего! Твою мать...
  Он пинал ногами рёбра и "выпускал пар" в то время, как двое уже не оглядываясь, скрылись за деревьями.
   Лес впустил их в своё лоно. Теперь он не казался Еве таким враждебным и чужим, полным ловушек, как вчера ночью. В нём запели птицы. Совсем, как наши земные пичужки. И их радостные голоса вместе с солнцем, которое уже сквозило меж листьев, порой слепило, играя с тобой, заставляя улыбаться и жмуриться, их прославляющий земное существование гомон, пересвистывание, радостные взлёты, хлопанье крыльев, возня в гнёздышках - всё это заставило Еву успокоиться, примириться с данностью, вздохнуть и принять этот мир. Всё же - она на Земле...
  Теперь с доброй усмешкой девчонка наблюдала за Иваном. Учёный, видно, просто обалдел от избытка нового, неизученного, ещё не осмысленного. А чем дальше они шли, тем становилось интереснее. "Эх, взяться бы, закатав рукава, нагрянуть бы сюда с целой экспедицией, взять образцы, провести анализы..."
  - Вань! Зайчик мой! Не обижайся, но ты, кажется, забываешь, зачем мы сюда пришли. Там остался Сергей. Не теряй же времени даром.
  Иван перестал перебирать в пальцах густые серовато-зелёные лишайники, которыми порос снаружи пень сломленного гигантского кедра. Разные мхи и лишайники мягкими коврами так и затягивали подножие пня, который был выворочен корнями наружу какой-то нешуточной бурей. Иван высунул голову из тёмной расщелины меж корневищами и впервые рассерженно буркнул на Еву:
  - Ты лучше не говори, когда не понимаешь.
  Вылез из трухлявого, таинственного, как замок лешего, громадного обломка со следами былого величия (остальная часть, снесённая бурей, уже догнивала рядом).
  - Вот это, - учёный держал в руке белёсый ком чего-то похожего на водоросли, - могло бы спасти Сергея. Вот только сделать отвар мне не в чем.
  - Может, он сумеет сжевать?
  - Не знаю. Он слишком ослаб. Пойдём поищем ещё на всякий случай. Тут больше нет.
  Они стояли рядом, задрав головы, глядели в прозрачную высоту, где в солнечном тумане, напитанном запахом сырой хвои, сходились в голубеющем небе кружевные кроны и разлапистые верхушки сосен.
  - Какие они все великаны!
  - Кедры, сосны, ели, - вертел головой Иван, - все метров по пять в обхвате. А мы - просто пигмеи на их фоне.
  Они шли всё дальше, говорили всё тише, глядя расширенными глазами, будто боялись ошибиться, не понять волшебные ориентиры зачарованного леса.
  - А цветы! Только погляди!
  - Не трогай, Ева! Они могут быть ядовитыми.
  Перед ними в выбоинах невысокой скалы журчал водопадом, дробился, сверкал своими струями ручей, а по бокам от него вились, спадая сверху, целые гроздья цветов. Крупные, больше раскрытой ладони, ярко-розовые, белые, малиновые, они созывали своим ароматом целые рои пчёл. Цвели эти яркие красавицы, как юные женщины - обильно, непозволительно роскошно, с таинственной влагой в венчиках, с этакой затаённой мистической непознанностью... "На самом деле, - подумал Иван, но не сказал это Еве, - вся их загадочная, головокружительная сущность - лишь в потребности размножения. Венчик трепещет, полный росы, желая оплодотвориться..."
  Они постояли пару минут, полюбовались, затем зашагали по ковру из мелких, бело-жёлто-лиловых растений. Шли всё быстрее. Порой отбрасывали свисающие гроздья ползучих душистых цветов, которые словно пытались зачаровать, усыпить и навсегда оставить пленников в своём царстве. Приходилось отводить от лица нити плюща, по ним, как гирлянды цеплялись, свисали всё те же наркотически душистые сиреневые цветы. Лес то редел цветочными полянами со звоном пчёл, гуденьем шмелей, то снова затягивал в мрачные хвойные дебри.
  - Ты найдёшь дорогу назад, Ваня?
  Он кивнул. Пока недовольный уловом учёный всё искал целебные лишайники и травы, но они, как назло, росли не так уж часто. Ева ждала, пока он обследовал трухлявый сломанный ствол. Она немного устала от ходьбы и присела на громадную лежащую ветвь. До сих пор ей не пришлось всерьёз отбиваться от какого-нибудь здешнего зверья. Попадавшиеся стайки, почти неразличимые, пугливо исчезали. Крупная дичь, возможно, спала в это время. Пистолет Ева всё же держала, не выпуская из руки, но сама словно дремала, убаюканная лесным шумом. Ей так непреодолимо хотелось спать! Тем более, что чутьё, эта волшебная интуиция сверхчеловека, сейчас не посылала ей никаких тревожащих сигналов.
  "А почему, собственно, моё сверхчутьё есть колдовство, то бишь нечто противоестественное? - подумала Ева, закрывая веки. Она словно уже уплывала в тёплом течении дремоты, которой не могла сопротивляться, но мысли ещё летели вперёд на крыльях чувств. - Нет, это не так! - осмелилась утверждать она. - В древности каждый член первобытного племени мог ощущать опасность, он чуял, кроется ли враг за углом пещеры, не нападёт ли притаившийся зверь. Без этого чутья наши предки бы просто не выжили, беспомощные. Потом, у цивилизованных людей, эта интуиция атрофировалась. А Иван, значит, просто в своём биоускорителе сумел не только вернуть нам с Данькой наш былой багаж знаний, но, сам того не ведая, пробудил в нас нашу древнюю, из животного мира идущую, защитную систему. Ну да! Надо поделиться этим с Ваней. Что он скажет?..."
  Но уйти полностью в тёплое марево дремоты Еве не было суждено. Она только начала, сидя, склонять голову к коленям, как вдруг её что-то толкнуло. Рядом никого не было. Шорохи и перепархивание в кустарнике оставались всё так же безмятежны. Но она содрогнулась всем телом, как от удара. Потом вмиг распрямилась, распахнула глаза.
  - Ваня! Ты где?
  - Тут, тут я, Синеглазка.
  Он появился из недалёкого овражка, на ходу перегрызал зубами какой-то стебель, локтём прижимал к себе пучок травы.
  - Ты говорил, здесь может быть разумная раса? - огорошила его Ева без всяких предисловий.
  - Но, э-э-э, это же чистой воды гипотеза. Мы пока не обнаружили следов её деятельности, не нашли...
  - Нашли!!! Она есть, эта разумная раса!
  - Ева, ты тут с дуба, случайно, не рухнула?
  - Иди ты на фиг с твоим юмором! Я тебе говорю! Я чувствую! Я слышу!
  Он встряхнулся, даже какой-то пучок зеленюшки уронил - не заметил. Лицо напряжённо застыло. Ева ухватила его за голые плечи, в своём порыве нещадно царапая длиннющими ногтями, затрясла.
  - Я когда-нибудь ошибалась? Хоть раз?! Говори!
  - Н-н-нет, вроде, Но-о...
  - Что ты мычишь и не телишься? Надо бежать!
  - К-куда ещё?!
  - Она зовёт! На помощь зовёт! Её сейчас убьют!
  - Кого?
  - Девочку.
  Ева уже мчалась в глубь леса, перескакивала через бурелом, ломала напрямик хрупкие кустарники, чуть не плакала вголос, когда какие-то перевитые ветви напрочь перекрывали ей дорогу. А бежала она по прямой в том направлении, куда настойчиво указывала рукой. Иван бросил уже всяческие расспросы и устремился за ней. "Скорее всего, она галлюцинирует. Какие-нибудь грибы-галлюциногены или просто испарения... Ну, откуда здесь, в глуши, где ни дорог, ни хрена нет, откуда здесь может появиться...?"
  Но Иван не успел закончить свою мысленную тираду. Он тоже услышал! Ясно услышал. Только не призыв о помощи какого-то мистического существа, а коллективные выкрики с уханьем, отдельные вопли, словно команды, потом вдруг - чей-то взвившийся ввысь крик - высокий визжащий голосок, и сразу же, как реакция - хор первобытного племени: обезьяний рык, торжествующий, общий, победный.
  "Да это же охота! Наверное, сородичи мохнатые кого-то замочили. Вот и всё. Что там Еве померещилось разумного? Ну, кабана какого-нибудь там грохнули. Может, и нам дадут кусочек?" - воспрял духом Иван.
  В этот момент Ева прорвалась сквозь цепкие корявые ветви, которые хлестнули по лицу бегущего сзади Ивана. Одним прыжком вымахнула через протоку на пустое пространство у маленького ручейка. При этом прыжке какой-то сучок разорвал ей плечо, повис кусок рукава, потекла кровь, мельком заметил Иван. Ева даже не почувствовала. Дальше он смотрел, словно феерию на экране. Всё было так стремительно: его ум не поспевал осмысливать то, что разразилось перед глазами. Он смотрел молча, потрясённый, ещё ничего не понимая (Кто прав? На чьей стороне истина? Не сошла ли Ева с ума?) Смотрел - и не знал ещё, за кого болеть душой. Впрочем, на стороне Евы, даже сумасшедшей, даже, если бы она объявила войну всему мыслимому миру, на её стороне он был бы всегда.
  Остолбеневший парень увидел, как Ева вмиг припала к какому-то лежащему у ручейка существу. Растопырила руки, прикрыла своим телом. Под её защитой находилось что-то маленькое, нечто, издавающее стон. Его не было видно, но единственное, за что Иван мог поручиться, - это то, что голос был нечеловеческим. Нет. Стонала от боли и страха какая-то чуждая людям живность. У Ивана холодок пробежал по спине. Он ещё не успел ни в чём разобраться, когда справа на них из-за кустарника вывалилась целая ватага мохнатых "сородичей" с копьями. Орали они так воинственно и недвусмысленно (адреналин у охотников явно зашкаливал), что вставать у них на пути... Ивана аж в дрожь бросило. "Даже с Евиными способностями..."
  - Бежим! Не надо! Брось! Бежим отсюда!
  - Что-о?!! - она пока не выпрямилась, и сидя снизу, вверх взглянула на Ивана. Во взгляде только ещё нарастала, зрела угроза. Но Иван шарахнулся назад, попятился от этого взгляда, раскинув руки, хватаясь за ветви, чтоб не упасть. В этот момент первые из рядов мохначей - Кинг-Конгов (как их окрестил Иван) уже рванулись с копьями вперёд. Воинственный вой их был так ясен без всякого перевода, что любящий парень снова кинулся к Еве, ведь её могли убить сейчас брошенным копьём вместе с тем существом, которое она защищала, закрывала собой.
  "И почему столько пафоса? - лихорадило в мозгу Ивана. - Столько ярости? Можно подумать, они воюют с мамонтом! Всего лишь маленькое какое-то созданьице!"
  - Вон отсюда! Дебилы!!! - рявкнула на "сородичей" Ева. - Во-он!!! - уже истерично. - Сожгу всех!
  Но этот крик её охрипшей глотки был почти что ничем по сравнению с волной кинетической энергии, которая вырвалась и прокатилась, как торнадо, ломая ветви, вздымая пыль с лесным мусором, перемешанными мелкими камушками, листьями, клочьями трав...
  - Вон, уроды! Не понимаете, против кого прёте?! - ещё орала озверевшая Ева, не в силах успокоиться, хотя "унесённые ветром", сдутые её яростью в физическом воплощении, эти мохнатые вояки уже катились через головы, как перекати-поле, ломали копья, с разочарованно-жалким подвываньем.
  Наконец, Иван перевёл дух, неторопливым жестом отёр лицо от поднятой пыли, присел на корточки рядом с Евой.
  - Воительница... Ну покажи хоть, кого ты там отвоевала.
  Он с трепетом взглянул на ту стонущую, живую, припавшую к Еве малютку, которую она по-матерински охватила, закрывая руками. Взглянул - и... промолчал. "Ева сошла с ума. Что ж тут спорить, что ещё доказывать?" Она держала в руках... детёныша динозавра.
  Иван поднялся, задумчиво потирая свой подбородок. Ева выждала, пока он немного отойдёт от шока, потом тихо сказала:
  - Да помоги же ты. Неужели не видишь?
  Только тут он нагнулся и разглядел: в бедре маленькой рептилии застрял обломок копья. "Наверное, она убегала и сломала торчащее древко." Иван с профессиональной хваткой сильным и ловким движением в одну секунду извлёк обломок из ноги зверька, тот жалобно, по-детски взвизгнул. Ева прижала его к себе, нашёптывая что-то утешительное, как все матери малышам после уколов:
  - Всё-всё! Уже прошло, уже не болит. Тихо, моя маленькая, тихо...
  Иван поморщился и отвернулся.
  - Ева. Ты хоть понимаешь, что это не человек, а динозавр? Детёныш стигивенатора! (поздний меловой период, ящеротазовый, высота взрослой особи - 2 метра).
  - Ваня, заткнись лучше. И взгляни повнимательнее. Давай-давай, гляди! Много ты видел на своём веку динозавров в одежде?
  Только тут до Ивана дошло, что на тельце маленького стигивенатора надеты оригинальные пластиночки из какой-то поблёскивающей ткани, скреплённые меж собой драгоценными брошками-скрепами.
  - Ну и что? В нашем городе почти у каждой дамы собачка в роскошном костюмчике.
  - А это? Ты хоть понимаешь, что это такое?
  - Ева приподняла переднюю лапку динозаврёныша, и Иван отшатнулся в изумлении. На запястье трёхпалой лапы с подстриженными когтями красовался в виде браслета (Иван не понял предназначение подобного прибора, но явно это была сложнейшая электроника, не чета нашему смартфону, примерно, как многоэтажный дом по сравнению с глинобитной хаткой).
  - Н-ну-у... Что-нибудь для разыскивания пропавшей собачки.
  - И это тебя не убедило? Тогда остаётся только одно: поверить мне. Ты-то ведь глух и слеп. А я... Я - с ней разговариваю! Я услышала её ещё там, в лесу. Она звала на помощь своего отца. За ней гнались. Эти, Кинг-Конги.
  - А кто её отец?
  Он - смотритель здешнего заповедника. И учёный. Понял теперь? Это - заповедник, всего лишь. И вот - всё встало на свои места. Всё, чего мы не могли уразуметь.
  - И этот отец...
  - Да. Он сейчас будет здесь.
  - Но нам тогда лучше... - Иван оглянулся на заросли позади. Ева только улыбнулась.
  - Нет. Мы не побежим.
  - Но, Ева, ты хоть понимаешь, что это же стигивенатор! Один из мощнейших хищников той эпохи!
  Внезапно в своём мозгу, словно что-то чуждое пробилось сквозь его собственное сознанье, он услышал трогательно-детский голосок. Не Евин, другой. Это певучее нашёптывание не нуждалось ни в звуке, ни в переводе:
  - Успокойся, Ваня. Не надо бояться папу.
  Иван обалдело воззрился на Еву. Но она только, улыбаясь, перевела взгляд на то существо, что держала на руках. Иван машинально тоже опустил взгляд. На него смотрела умная и любознательная рожица крохотного динозавра. Вытянутая мордочка была серо-зеленоватого цвета, глаза - ярко-зелёными с вертикальным зрачком. В отличие от тех динозавров, которых он видел в кино, она обладала ещё какой-то заметной мимикой, явно присущей разумным созданиям. Иван сморгнул, не в силах что-либо отвечать. И услышал ещё:
  - Я всё объясню папе.
  
  Видно, он, как после удара по голове, потерял способность удивляться. Когда в светлом просвете неба над кронами деревьев завис совершенно необъяснимый, ни на что не похожий летающий объект, земной учёный, вопреки ожиданиям Евы, как-то тупо на него прореагировал, словно ему стало всё равно, что там за фиговина сейчас спикирует с небес, и кто там из неё покажется.
  - Ваня, тебе плохо? - встревожилась Ева.
  - А тебе хорошо?
  - Нет. Но мне легче. Я их чувствую. Обоих. И не боюсь. Это те же люди, только в другом обличье. Поверь.
   Сверху на них стремительно, но совершенно беззвучно, так легко, словно искусственно сфокусированное видение, падал какой-то ярко-белый, одновременно меняющийся, как будто мельтешащий в воздухе шар. Глаза плохо воспринимали его структуру, он казался чем-то полуреальным. Стенки то виднелись, то пропадали, будто солнечные блики, от него рябило в глазах и становилось не по себе, как от всего непривычного.
  - Ева! Ещё не поздно! Бежим! - в последний раз восстало сознание Ивана.
  - Хочешь бежать - беги сам.
  - Слушай! Ты - сумасшедшая. Брось этого ребёнка - он уже в безопасности. И убегаем. Я нашёл травы, мы поможем Сергею. Потом пойдём к нашей капсуле.
  - Ваня! - чуть не заплакала Ева, - какие же мы теперь с тобой разные!
  Мельтешащий бликами шар исчез из виду где-то в кронах деревьев. Иван снова быстрым шёпотом заговорил с Евой, хотя ему самому уже начинало казаться, что он что-то доказывает инопланетянке:
  - Ева! В последний раз взываю к твоему разуму. Это опасно - подобные контакты. Вспомни! Сравни! Маленький тигрёнок тоже игрив и не опасен. А взрослая особь? Кстати, стигивенатор похож внешне на раптора. Откусить твою голову - для него секундное дело. А расцвечен он похоже с тигром, на спине у него тигровые полосы. Ева! Опомнись же ты, наконец!
  - Эх, Ваня-Ваня! Ты же прекрасно знаешь: травками нам Сергея не спасти. Не в том он состоянии. Мы всего лишь для очистки совести шастали по лесу, чтобы не сидеть, сложа руки, и не глядеть, как он умирает. Ведь так?
  Иван нехотя кивнул.
  - А это - наш реальный шанс.
  Ева (её нижняя губка капризно оттопырилась в обиде) вздёрнула своё детское личико кверху, где ещё раз сверкнул бликами меж тёмной хвои мистический аппарат.
  И почти сразу же они увидели ЕГО. К ним быстрыми шагами приближался разумный сын иной цивилизации. Иван остолбенел. Желание бежать было напрочь блокировано невозможностью бросить Еву в опасности. Он застыл на месте. Просто приготовился умереть. И как-то отдалённо, уже даже спокойно, будто фильм смотрел, увидел, что этот динозавр, в каких-то блестящих гибких латах на теле, действительно, стигивенатор, крупный, молодой, очень складный в движениях, совсем не похожий на те неповоротливые чудовища, которых моделировали на компьютерах люди, этот разумный "царь своего мира", "венец своей эволюции" (хоть и не схожей с нашей) энергично приближается к ним.
  С виду он явно был взволнован и тороплив, но не показался Ивану готовым напасть. Хотя легче ему от этого не становилось. Краем сознания учёный всё же отметил, что анатомически это негуманоидное существо перед ним разительно отличается от тех динозавров, чьи останки он изучал когда-то. Видно, тысячелетия разумной деятельности видоизменили его строение, соотношение частей тела. Он был каким-то значительно более ловким, подвижным и рукастым, чем его древние предки с подкрюченными передними конечностями, хвост, напротив, значительно уменьшился и не мешал в движениях. Словом, он куда более напоминал человека, чем те жуткие анимированные рапторы, которыми нас запугивали в ряде фильмов с одной лишь идеей - внушить: это чудовища совсем иного мира, не вздумайте их воскрешать, а то, как герои фильма, еле ноги унесёте.
  Как ни парадоксально, но разумный экземпляр, венчающий свою, хоть и совсем иную ветвь эволюции, даже чем-то понравился Ивану как учёному, привлёк его любопытство, если так можно выразиться о том, от кого всё равно ждёшь неминуемой смерти.
  - Ну и зациклился же ты, приятель, на смерти! Давай лучше знакомиться. Твоё имя я уже прочёл в твоём сознании. А моё - Фасарис.
  У них, видно, не было принято пожимать друг другу руки, стигивенатор ограничился лишь насмешливым взглядом тёмно-жёлтых глаз да каким-то подобием улыбки, раздвинувшей мышцы вокруг зубастой пасти.
  Иван машинально кивнул, оставаясь всё в том же трансе невосприятия происходящего. Но его уже не удивляло то, что он начал слышать в своём мозгу мысли этих двух телепатов. Его уже вообще мало что могло бы удивить. Сойди сейчас с неба Архангел Гавриил, он бы и с ним спокойно раскланялся.
  Детёныш теперь радостно щебетал на руках своего отца. Видно, малышка говорила пока не столько мыслями, сколько звуками.
  Ей явно хотелось очень многое рассказать, она даже лапками размахивала. Фасарис поглядывал на неё с насмешливой нежностью, укоризненно покачивая головой. В это же время разглядывал рану на её ноге от копья, потом с Евиной помощью быстро заклеил края прозрачным пластырем.
  - Это ты сумела остановить кровь? Рана ведь глубокая.
  Ева кивнула.
  - Я чувствую, что ты имеешь способности, такие же, как у нас. Ты - ближе к нам, чем Иван. Расскажи, откуда вы оба?
  Что отвечала Ева, Иван не уловил. Заметил только выражение "лица" её собеседника. Из ироничного оно стало заинтересованным. Тут Иван с какой-то странной, как от опьянения, смелостью вдруг встрял в их разговор:
  - Я вот чего не понимаю, уважаемый Фасарис. Разъясните. Вы - разумная раса, создавшая цивилизацию. Так?
  Тот кивнул.
  - Это, - Иван обвёл вокруг себя руками, - заповедник. Здесь вы разрешаете жить пещерным людишкам, наподобие нас, несколько диковатыми и глуповатыми, так?
  Фасарис удивлённо пожал плечами:
  - Они и сами не захотят жить в наших городах. Уровень не тот. Мы пытались их цивилизовать, но...
  - Но они же - ваши конкуренты в будущем. Не кто иной, как они, вытеснят когда-нибудь вас из эволюционной цепи.
  - Этого мы не боимся. Слишком уж велик разрыв. Наоборот, мы пытаемся окультурить их. Если не влить в наше общество, то хотя бы помочь им создать собственное.
  - У них уже есть собственное. Хотя бы на уровне каменного века, это же естественно. Не надо, коллега, торопить события и искусственно тащить их "за уши" в мир машинных технологий. Получится болезненный перекос.
  - Я согласен с тобой, Иван. Тащить вверх их всех - не удастся. Это насилие. Это утопия. Мы далеки от такой тактики. Поэтому я поставил опыт на одной лишь особи. Если захочешь, ты можешь увидеть результат.
  - Очень хочу. С удовольствием. Но всё же должен сказать тебе философски: две разумные расы на планете (а расстояние будет быстро сокращаться) это... Это чревато...
  - И что же ты предлагаешь? - усмехнулся разумный динозавр, - уничтожить друг друга, пока не поздно, или, наоборот, дружить?
  - Скорее, дружить. Но я, собственно, собирался спросить у тебя совсем иное. Когда это племя пещерных людей пыталось убить твою дочь, я подумал: "Зачем им нужна такая маленькая рептилия? Неужели они наелись бы её мясом? И вообще, стали бы они её есть? Или тут дело в какой-то расовой ненависти?"
  Фасарис задумчиво взглянул вдаль, в дебри заповедника, прижимая к себе своё дитя, потом вдруг заговорил, переводя взгляд с Ивана на Еву.
  - Я был так взволнован нашей встречей (никто не ожидал так скоро увидеть созданий параллельного мира, хотя мы тоже работаем над этим), что даже не успел поблагодарить вас. Вы спасли мою Туонгт. Она у меня единственная. Да, не удивляйтесь. Высокоцивилизованные существа не так плодовиты, как низкоорганизованные. Я благодарен вам. И в свою очередь готов оказать вам любые услуги. Я уже смутно прочёл в вашем сознании, что вы ищете помощь. Рассчитывайте на меня. А что касается твоего вопроса, Иван, охотно отвечу: да, эти тхлоас, как мы их называем, люди-обезьяны не собирались сожрать мою дочь - существо совсем иной биологической ветви. Ими руководила ненависть. Их целью было убить её. Над её трупом они бы устроили свой зверский ритуал с плясками, воплями и сожжением апокалиптического врага.
  - За что? Почему? - вскрикнула Ева.
  - Я не делал им зла. Поверьте. Но директива социально-биологической комиссии была такова: максимально спасать древнюю флору и фауну в заповеднике. А эти быстро развивающиеся гомо-сапиенсы начали интенсивно уничтожать уникальных животных, сжигать растения, опустошать площадки у становищ. Мы приняли меры.
  - Неужели начали убивать их?
  - Нет, конечно. И переселить их всё равно было некуда. Они - часть заповедника. Просто, мы решили выдавать им пищу, чтобы они перестали охотиться и безжалостно-тупо уничтожать животный мир, охраняемый законом. Мы организовали пункты, где выдавали им продукты. Поверьте, очень хорошие и свежие, в большом количестве.
  - И что же?
  - Ничего. Они остались самими собой. На своём этапе развития. И так же охотятся. А нас люто ненавидят.
  - Значит, реликтовой флоре и фауне придётся тоже помаленьку эволюционировать. И из-за этой вражды они хотели убить Туонгт?
  - Не только. Они ненавидят и меня лично.
  - Ладно, ребята! - нетерпеливо встряла Ева, - все эти умные разговоры вы сможете продолжить и потом. А сейчас... Это не терпит отлагательства! У нас умирает наш товарищ. Помоги нам, Фасарис. Мы бессильны что-либо сделать. У него сепсис.
  - Так что же мы ждём? Где он? Летим.
  
  Солнце успело уже подняться в зенит, разогреть и разнежить влажный густой лес с гигантами-деревьями и даже начинало уже склоняться к горизонту, пронизывая тёмные дебри своими палево-красными, жарко-маслянистыми лучами.
  Вся компания путешественников, уставших, разомлевших, даже как-то весело обалдевших от сегодняшних новшеств и впечатлений, расселась отдыхать на мягких, волнистых, словно мхом покрытых зелёных диванах в жилище гостеприимного Фасариса. Сам хозяин отсутствовал - его вызвали в Совет (как он сам сказал, ничего подробно не объясняя). Одна лишь Ева, провожая его, уловила смутную тревогу и неуверенность в его душе, похожую на затаённое ожидание беды, которое он скрывал ото всех. Однако, она не стала распространяться о том, что почувствовала. "Мало ли какие у него могут быть тайны? Даже любовные, в конце-концов. А тревоги... Это же его тревоги, надеюсь, они нас не коснутся."
  - Что он сказал? Когда вернётся? Он же обещал... - Иван и Генрих так и кинулись к ней с вопросами.
  - Сказал, чтобы мы не беспокоились. Его неожиданно вызвали в Совет.
  - Какой ещё Совет?
  - Не знаю. Но я поняла так: это - правительство всей объединённой планеты. И наш новый друг и покровитель - не какой-нибудь там "хухры-мухры", а по нашим меркам что-то вроде сенатора или министра, не меньше.
  Генрих с саркастической ухмылкой оглянулся вокруг:
  - Вот уж не сказал бы. Жилище - весьма и весьма, к-х-м, своеобразное...
  - А в заповеднике, видишь ли, запрещено возводить хоромы, вообще любое строительство. Ладно, не отвлекай меня. Главное: он сказал, что обязательно вернётся к нам сегодня же вечером, ещё до темноты, и отведёт нас к нашей капсуле. Вся местность у него на мониторах просматривается, как на ладони. Он нас доставит туда за несколько минут.
  Своеобразное, как Генрих выразился, жилище действительно с трудом можно было назвать домом. Заповедник сохраняли максимально естественным. Главное жилое помещение, в котором находилась вся аппаратура связи, компьютеры со множеством мониторов разной величины, громадная чаша спутниковой антенны, весь этот "рабочий кабинет министра" (как презрительно фыркнул Генрих) представлял собой громадное, даже по местным меркам, дерево-баобаб. Рабочая аппаратура располагалась внутри его ствола, низко, у самых корней, но многое, в том числе антенна, находилось на самом верху. Однако, не только дерево являлось собственно домом. Большая площадка перед ним тоже была и игровой, и спортивной, и даже служила гостиной на свежем воздухе. Когда поначалу гости из иного мира непривычно поёжились и спросили, а не лезут ли сюда всякие "не очень желательные элементы" из окружающих джунглей, хозяин пояснил, что территория защищена силовым полем, которое порождается генератором, поэтому неуязвима даже для местных комаров и мух.
  После этого все сразу почувствовали себя блаженно-спокойно. Этого чувства защищённости им, как воздуха, не хватало со вчерашнего дня, с момента "приземления". Именно от такого осознавания постоянной тревоги, от маниакального оглядывания назад, от ожидания, что на тебя сейчас кто-то нападёт, именно от этой неуверенности люди цивилизованного мира издёргались здесь до умопомешательства. Каким же долгожданным успокоением повеяло на них в жилище разумного стигивенатора! Теперь он казался им чуть ли не божеством (всем, разумеется, кроме Генриха).
  У Евы словно тяжкий камень с души упал, когда она увидела, как от первой же инъекции неизвестного им средства Сергей, который уже не приходил в сознание, начал на глазах оживать. Теперь, в отсутствие Фасариса, Иван следил за больным, делал уколы каждый час, прикладывал термометр к его телу, довольно улыбался.
  - Когда он вернётся, обязательно спрошу у него, что это за антибиотик такой. Может, даст с собой хоть немного. Вот бы привезти к нам!
  Но самая большая, пожалуй, неожиданность предстала перед ними в самом начале, ещё при входе в жилище стигивенатора. Когда, спрыгнув с отцовских рук, Туонгт, прихрамывая, побежала по игровой площадке, набитой всякими машинками, самокатами, парашютами, роликами, ракетками, мячиками, сетями, ноутбуками, тетрадками, спадающими с гамака недоплетёнными венками вперемешку с игрушечными ружьями, она призывно попискивала и тянула ручки. И, как и ожидали изумлённые донельзя земляне, на писк этот выскочил навстречу ей тот, кого она звала. Видно, всякому изумлению есть предел: люди просто застыли, уже не в силах переварить увиденное. На их глазах, словно сестричка и братик из одной семьи, двое любящих друг друга малышей бросились обниматься после разлуки - детёныш стигивенатора и... дитя племени пещерных людей.
  Иван, Генрих и Ева стояли молча, Фасарис занялся больным Сергеем. После всех новшеств сегодняшнего дня это, последнее, оказалось уже запредельным и вогнало людей в ступор. Иван машинально теребил свою чуть отросшую мягкую русую бородку. Потом вдруг забормотал:
  - Это же то, о чём он говорил! Помните? Та особь, над которой он поставил эксперимент! Та особь человека-обезьяны! Смотрите: очевидно, из другого племени, шерсть белая! А может - альбинос?
  В этот момент маленький, в половину человеческого роста, но коренастый, прямоходящий (совсем не как его сородичи, которые до сих пор при каждом удобном случае опирались на передние лапы, так было сподручнее), представитель своего племени, одетый, как и Туонгт, в пластинчатый костюмчик, гордо выпрямил грудь, ударив по ней кулачком, как по барабану.
  - Это кто тут "особь"? Я - сын Фасариса! Вы сами - обезьяны бесхвостые!
  После своей тирады, малютка перешёл к решительным действиям. Это белое шерстяное "чудо" (да ещё и с голубыми глазками!), само похожее на игрушку, ловко ухватило какую-то штуковину, вроде арбалета, и, не успели земляне опомниться, с боевым кличем выпустило по ним стрелу. Иван, пожалуй, так бы и продолжал стоять, глядеть то ли в изумлении, то ли в восторге на творение рук коллеги-учёного. И, пожалуй, получил бы этой стрелой в лоб. Но Ева уже опомнилась, уже в доли секунды скрежетнула зубами и с быстротой реакции сверхчеловека поймала стрелу перед самым лицом Ивана и с гневом швырнула в обидчика. Она бы здорово влепила ему прямо в нахальную мордашку в белом пуху, однако сверхчеловекость обезьяны сработала - парнишка увернулся, хотя и грохнулся прямо попой на ноутбук, стукнулся, взвизгнул, в то время как стрела (она была иргушечная, с мягкой прилипающей шишкой на конце) с чмоканьем влипла в ствол дерева.
  - Стой! Рамхат! - кинулась к нему сестричка. - Ты что? Сдурел? Это же наши друзья. Они меня спасли! А ну-ка помирись с ними!
  Маленький пушистый Рамхат недовольно фыркал и похрюкивал, очень похоже на его сородичей, но не показывался из-за дерева, дулся. Иван еле сдерживался, чтоб не расхохотаться.
  - А парень-то какой молодец! Ну-у! Умеет за себя постоять. Ай да Фасарис! Эксперимент у него удался, ничего не скажешь! Заметили след от операции надо лбом? А как высок теперь у парня свод черепа? Уровень кроманьонца.
  День уже был в разгаре. Солнце палило. Но на площадке у баобаба жара не чувствовалась. То ли помогала тень, которую кидали с высоты сходившиеся верхушки сразу нескольких громадных деревьев, то ли лёгкая прохлада струилась из самого генератора, создававшего силовое поле над маленьким оазисом безопасности среди джунглей, земляне не разобрались. Им просто стало наконец-то хорошо. Они разнежились в этом раю и позволили себе успокоиться. Даже поверить в наилучший исход. Вот вернётся Фасарис, а он знает, где капсула... Вот только дождаться его...
  
  Ева в очередной раз напоила Сергея лечебным питьём - тёмно-зелёным, густым, с запахом трав. Он уже сам приподнимался с лежанки, благодарно улыбался ей и опять падал, сон завладевал им с непреодолимой силой. Молодой организм его выздоравливал и креп в счастливом успокоении. Ева по привычке прикоснулась в сотый раз за сегодняшний день к его лбу и удовлетворённо вздохнула. Лоб больше не пылал.
  Только тут она поняла, что сама уже изнемогает без сна. Хоть сейчас бы упала, обессиленная бесконечными эмоциональными встрясками последних двух дней, похожих на американские горки, когда ты то проваливаешься в безжалостную пропасть с животным визгом, то взлетаешь в необъятную высь, так что неподготовленные твои внутренности слипаются в один ком, и дышать уже просто нечем... Девчонка кое-как доползла до ближайшего к Серёге дивана, напоминавшего волнистую удобную и мягкую поверхность с искусственной травой и цветами (видно, здешний культ живой природы диктовал всё стилизовать под естественное), легла и тут же закрыла глаза. Лежанка пряталась в прохладной тени, сверху балдахином спускались побеги плюща, отгораживали, создавали покой. Последние Евины мысли были об Иване. Доносившиеся голоса детей, их возня, писк и визг вперемешку с возгласами землянина, их смех, беготня - всё это сливалось для неё в какую-то умиротворяющую мелодию, под которую она, улыбаясь, засыпала.
  Сколько ей удалось пробыть в неведении, в своём счастливом отсутствии, в каком-то провале без сновидений, без грёз? Может полчаса или час? Организм жадно хватал эти минуты отдыха.
  Но долгого покоя ей и здесь не дали. Пока девчонка ещё не очнулась ото сна, ей стало казаться, что это Иван, как всегда под утро, в их спальне, начинает настойчиво тянуться к ней, добиваясь своего, обхватывает её, поворачивает к себе, пробегает тёплыми губами по её шее, находит и сжимает грудь... Она даже не сопротивлялась, подставляя свои пухлые губы, созданные для поцелуев. Ещё какие-то мгновенья... Сознание всё проясняется. Ева начинает понимать: голоса раздаются издали, из выдолбленной сердцевины гиганта- дерева. Голос Ивана, смех детей... Там у них аппаратура слежения, малышня просвещает своего гостя... Ещё миг - до неё доходит: Иван - там! А это... Это Генрих! Пока никто не видит... Ева проснулась в единый миг. Рывком приподнялась, порывисто толкнула от себя Генриха, который уже впился в её рот и расстёгивал на ней джинсы.
  Она вскочила, наскоро привела себя в порядок и, не оборачиваясь, побрела к дереву, где, как в рубке корабля, шумели необычные дети. Желания говорить что-либо, возмущаться, гнать от себя у неё не было. Не было даже сил на какие-то выяснения отношений - всё равно её не поймут. Не было и ярости, чтобы полыхнуть взглядом. Одна лишь усталость и отвращение. "Этот козёл никогда не поймёт, что он умер для меня. Умер в тот день..."
  О, как же она хорошо помнила тот день! Дождливый, блёклый, в начале осени, когда летние радости вдруг превращаются в уныние, как-то в одночасье трезвеешь, впереди - только череда будней, что-то в душе навеки отцвело, отшумело. Правда, не для Генриха.Он как раз женился в тот день. Пышно, со всеми церемониями, с охапками цветов, с лимузином, с выездом в престижный монастырь... А сутуленькая Мариночка рядом с ним казалась маленькой, скромной самочкой павлина, которая ничем не блистала, и всё время под взглядом толпы старалась прикрыть свои голые плечи накидкой. Павлином был он - грудь колесом, ничем не омрачённая голливудская улыбка, костюм от Версаччи, будущее уже надёжно проложено с помощью тестя, надёжнее не бывает.
  А она, Ева... Она уезжала на следующий день на гастроли. Но видеозапись свадьбы всё же посмотрела (принёс общий знакомый). Могла бы и не смотреть. А вот посмотрела. Сама над собой проделала этот садистский акт. Словно самой себе в грудь нож всаживала. Медленно, наслаждаясь болью, кадр за кадром. А на следующий день ехать ей собственно, было невмоготу: осложнения после аборта, боли в низу живота, кровь подтекала. Но она поехала - нельзя было срывать контракт. Поехала в дождливый, развенчивающий всё на свете, такой трезвый до тошноты осенний день. Не было сил больше жить настоящей жизнью - загадывать, верить во что-то, окрыляться. Всё это перешло лишь в область её артистической самоотдачи. Всё это было - ярко, со вкусом, в нашумевших фильмах и спектаклях. Всё было - но лишь на сцене. Как воспоминание о жизни. О той любви, что прошла. И теперь, через прорву лет, будить в ней ту любовь?... Ведь после подобного крушения она доживала свои годы, хоть и с достоинством, но всё равно искалеченным подранком. Хоть ещё и хорохорилась, и выходила замуж, пыталась забыть, пыталась стать счастливой. Только сама знала, что это не жизнь, а бутафория...
  Но ведь та эпоха для неё кончилась. Муки и смерть смыли все грехи, все тщетные попытки. Вновь обретённая любовь, которую она уже совсем не ждала, внезапно затмила всё - и прошлое, и будущее. Теперь она, как никто другой, пожалуй, самая мудрая из женщин, пришедшая "оттуда", из царства Аида, единственная на Земле знающая "что почём", она знала цену предательства, знала и цену верности. Теперь она не потеряет, не упустит то, что имеет.
  Теперь она даже не оглянулась на Генриха. Не вгляделась в голубизну его глаз, не ощутила запах его кожи, не прильнула губами к вискам, как делала когда-то в начале их любовных оргий. Нет. То была совсем не она. Другая.
  Теперь девчонка, даже не думая о мести, не разыгрывая равнодушие, а действительно равнодушная, как от назойливой мухи отмахнулась - встала и ушла прочь. Не оглядываясь.
  Подошла к "флагманскому" дереву. Навстречу высунулась разгорячённая игрой мордаха обезьяньего мальчишки в шлеме с пультом в лапах.
  - Можно к вам на космический корабль? - улыбнулась ему Ева. И в ответ увидела улыбку. Совершенно человеческую.
  
  Генрих теперь разлёгся на опустевшей тахте в тени деревьев под спадающим плющем. Ему мешали спать детский смех и выкрики, но он до поры до времени скрывал раздражение. Наблюдал. Презрительно кривлялся: "Совсем впали в детство".
  Иван с Евой действительно дурачились, словно им решительно надоело быть взрослыми. Уж раз всё равно поспать не дали, то Ева залихватски, наперегонки с обезьяной, пролетала над всей огороженной площадью джунглей, ухватившись за лиану, так что на Генриха только "шишки" сыпались, и испуская победные зойкающие выкрики, будто родственница Тарзана. Рамхат, как белая молния, метался по ветвям под куполом площадки и поливал всех какими-то игрушечными, вымазанными краской, снарядами. Туонгт, неистово визжа, увёртывалась и пуляла в него веерами разноцветной краски, хотя и не очень метко. Иван, тоже пролетая на лиане, с победным воплем вмазал-таки по шерсти пушистого беспредельщика Рама струёй синей краски, после чего чуть было не рухнул вниз от радости. Какой-то снаряд вроде мячика внезапно шмякнул Генриха по презрительно-самодовольной физиономии. В высоте над ним прочертила пространство, как комета, летящая на лиане Ева. В хулиганском восторге прикусила нижнюю губу, глаза горели неистовой синевой вспыхнувшего детства. Она и увёртывалась, и нападала на противника, и что-то там хохмила в азарте, и металась, счастливая, как, может быть, полвека назад, ещё в той, первой жизни.
  Иван вдруг в снопе листьев свалился с лианы вниз, но только посмеялся, потирая коленку. Генрих отыгрался на нём - запустил ему в голову злосчастным мячиком со всей силы. Ева вдруг растеряла своё веселье, насторожилась, даже спрыгнула на землю ("Не пора ли вмешаться?"). Но Иван только сплюнул, удивлённо глядя на отца:
  - Что, геморрой обострился?
  Настроение у игроков сразу пошло на убыль.
  - Отдыхать не даёте! - прошипел Генрих.
  - Чего? - рванулся к нему Иван, но Ева остановила его. - Тебе? Спать? Да ты дрых всю ночь, потому что Ева караулила. Это она не спала, а ты...
  - Хватит! - Ева утащила расхорохорившегося супруга. Но игра как-то вновь уже не клеилась. Иван присел отдышаться, потирал вспотевший лоб, отряхивал с себя краску. Ева с Туонгт занялись плетением венков из белых орхидей. Скоро на кудрявой каштановой головке Евы уже красовался благоухающий венок из крапчатых, бело-лиловатых цветов джунглей. Туонгт мастерила и себе, только надевала венок на шею.
  - Она ведь ходила одна за цветами сегодня утром, - пояснила Ева Ивану, - любит цветы. И забывает об опасности.
  Проснулся Серёга, надо было снова давать лекарства. Теперь вся компания, каждый занимался чем-то своим, нашёл себе увлечение. Один лишь Генрих недовольно ворочался, вздыхал, как никем не понятый одинокий гений, которому нечего делать в столь дебильном окружении, он-де в гробу их всех видал... Словом, каждый, найдя себе возможность скоротать время или просто, погружённый в себя, мало обращал внимание на других. Даже Ева при её чуткости не сразу заметила, что Рамхат начал вести себя как-то странно.
  Через час после обеда, когда маленькая хозяйка Туонгт принесла всем по вазочке с фруктовым мороженым, Ева наконец-то обратила внимание: бело-пушистый мальчонка, совсем недавно неуёмно-игривый, вдруг, как загипнотизированный, забыл об играх и отошёл ото всех к краю огороженной полем территории. Он стоял, задумавшись, и словно к чему-то прислушивался. Даже поднял руки и обеими ладонями словно бы щупал или гладил стенку силового поля, этого купола, прозрачного колокола, невидимого, но мощного, который накрывал пространство.
  Спустя какое-то время, Ева уже всерьёз заволновалась. Подошла к Рамхату, спросила, всё ли с ним в порядке. Он повернул к ней лицо, взглянул снизу вверх, и она невольно с изумлением отметила, как он изменился. Как он повзрослел за эти полчаса, что стоял здесь и вслушивался, ловил неведомые флюиды, веянья трепещущих джунглей. На Еву смотрели совершенно взрослые, умные, какие-то устало-несчастливые глаза.
  - А ты разве ничего не чувствуешь, Ева?
  - Пока нет. А что?
  - Ты - такой же экстрасенс, как и я. Ты должна это слышать. Постой, сосредоточься. Ну?
  - Приближаются какие-то э-э-э пещерные люди, вроде бы, не знаю.
  - Приближаются. Моё племя.
  - Такие же белые, как и ты?
  Он кивнул.
  - Я видел их только до операции. Это было года три назад. Теперь я стал совсем иным, не таким, как они. Между нами - пропасть. Но они помнят меня. И сейчас идут сюда за мной.
  Ева доверительно приобняла его мохнатые плечики, малыш показался ей горячим, она чувствовала, как сильно бьётся в панике его сердце.
  - Подожди, объясни мне. Я не очень тебя понимаю, Рам. До сих пор ты ведь гордился тем, что стал интеллектуалом, как все "великие", как правящая раса (ведь они так себя называют?). Ты считал себя по праву сыном Фасариса. Перед тобой открылись такие перспективы! Через какое-то время ты стал бы молодым учёным или общественным деятелем. Ты вошёл бы как равный в среду правящей верхушки планеты. Ведь ты мечтал об этом? Ты хотел идти в этом направлении, а не возвращаться обратно к своим тхлоас. Ведь так? Что произошло, Рам?
  Он ответил не сразу. Долго стоял, смотрел, словно его всерьёз захватила игра бегущих туч на небе, какая-то зловеще-быстрая смена погоды, которую никто ещё полчаса назад не ожидал. Небо стало вдруг заволакивать, словно надвигалась гроза, поднялся ветер, понёс обломки ветвей, сорванные листочки, и весь этот мчащийся ураганом лесной мусор бился о силовой купол и опадал у его подножья. А ветер выл всё злее, швырял уже пригоршнями дождя, которые стекали по прозрачным стенкам купола.
  Ева внезапно прониклась тем же смятением душевным, почуяла тот же страх, что и маленький Рам. Но только необъяснимый пока для неё страх. Повела взглядом по сторонам, и ей показалось, что она всё больше сливается с окружающей природой, всё больше впитывает в себя её настроение. И это настроение было - паникой! Вот она уже заметила бегущих беспорядочно, гонимых каким-то общим порывом животных. Они мчались хаотично, не боялись друг друга и не думали охотиться. Они боялись все одинаково чего-то одного. Чего-то общего для всех, безжалостного, что гнало их, без разбора, и стада динозавров, крушащих всё на своём пути, и млекопитающих, какие-то подобия будущих антилоп и оленей, и стаи взвившихся по тревоге птиц, и серые, движущиеся ковры грызунов...
  - Что это? Рам! Ты можешь мне сказать? Это землетрясение? Лесной пожар?
  - Нет.
  Он по-прежнему стоял, задумчиво вперив взор в ту сторону, откуда шла эта апокалиптическая угроза. В сторону, откуда бежали, натыкаясь на купол, расшибаясь об него, снова вскакивая, мчались в поисках спасения живые создания непонятного людям мира.
  - Но ты знаешь больше меня, - настаивала Ева, - скажи, что там, в той стороне?
  - Океан.
  - Океан? А мы думали - море. Но что такое идёт с этого океана? Буря? Смерч?
  - Смерть, - спокойно и кратко ответил Рам.
  Добиться от него конкретных разъяснений Ева так и не смогла. Он ушёл в себя, мрачно-сосредоточенный, глядя на джунгли, которые трепала, рвала, ломала, как соломинки, разбушевавшаяся стихия. Ева молча, широко распахнутыми глазами взирала на неистовство урагана, на жалкие попытки какого-то зверья спастись, на падающих замертво или ещё бьющихся в отчаянии птиц с переломанными крыльями, которые расшибались о купол. Девчонка ещё ничего не понимала, не могла объяснить. Логика развёртывающегося на её глазах "конца света" пока была ей недоступна. Но и не понимая причин, она просто сострадала всей душой, чисто по-женски, по-земному всему гибнущему, что так хочет жить... Мысли её метались, ум бился в неразрешимой загадке, как птичьи стаи о купол. Невольно вспомнился разговор с Иваном. Речь тогда шла о нескольких глобальных катастрофах, которые в разные периоды, ещё до злосчастного астероида, поражали планету, "сдували" с неё значительную часть живности, уничтожали многое: целые виды и подвиды живых существ. Выглядело это, наверное, так же... Потом жизнь брала своё - обновлялась возрождением, эволюционировала. Всё самое прогрессивное и стойкое, самое жизнеспособное выживало и расцветало в новом периоде.
  Вроде бы: всё к лучшему. Но что-то в душе Евы кричало: "Нет! Нет!!! Как же страшно, Боже мой, погибать! Вот так вот, сейчас, реально! Может, это мы с Ваней "накаркали" нашими рассуждениями о неизбежных катаклизмах и "пробудили дьявола от спячки"? Прости нас, Господи, смилуйся. Спаси!!!"
  Ева обернулась. Иван неслышно подошёл, склонил к ней голову, обнимая её плечи, и молчал.
  - Ваня! Это уже всё? Отсюда не выбраться? - спросила она мысленно. И услышала ответ: "Подожди. Сейчас должен прилететь Фасарис. Он всё объяснит. Обещал же он довезти нас до капсулы. Только бы он успел!"
  - А если ему будет не до нас? - выкрикнула она уже вслух.
  - Не поддавайся панике. Что бы там ни было, он явится сюда - здесь его ребёнок.
  - Вот кто, кажется, уже впал в панику, смотри! - зло засмеялась Ева.
  Оба уставились на Генриха. Он присел на поваленном дереве, трясущимися руками пытался щёлкнуть зажигалкой, прикурить, но только ронял сигареты из рук, смертельно бледный. Всё оглядывался по сторонам какими-то блуждающими глазами умалишённого, всё обводил ими круг купола, при этом вздрагивал от каждого удара летящих обломков веток, смешанных с поднятой лесной подпушкой из многолетней прели, от новых и новых налетающих порывов бури. Становилось всё темнее. Глядя на Генриха, сломленного, сгорбленного, как-то постаревшего, какого она никогда не видела, Ева гневно фыркнула и отвернулась. Ничто теперь, даже зрелище его смерти, не вызвало бы в ней участия.
  Вдруг Иван быстро пошёл к отцу, присел рядом, стал успокаивать, даже обнял за плечи, при этом говорил ему что-то, через силу улыбался, вселял надежду. Ева только бросила на него изумлённый взгляд. "Я бы не простила. Ваня-Ваня..."
  Но сокрушаться ей долго не пришлось. Сородичи-человеки, хоть и больше похожие на обезьян... Она почувствовала их присутствие так резко и сильно, словно её вдруг обдало вонью их немытых тел со свалявшейся шерстью в дерьме и репьях. В этот же момент её руки коснулась мохнатая лапка Рама с голой влажной ладошкой. Девчонка невольно пожала эту протянутую для общения человеческую руку, хотя и странного существа с переразвитым мозгом. Её вдруг просто захлестнула в единый миг волна сострадания, словно произошло внедрение в чужую душу, которую она теперь ощущала, как родную. Такая жалость, такая близость, такая родственность её охватила... Ева даже знала теперь как, данность, что опыт Фасариса не был так уж успешен: искусственно увеличенный мозг с быстро растущей корой работал в лихорадочном режиме перегрузки. Ребёнок впитывал непосильные объёмы информации, взрослея не по годам и... вскоре должен был умереть. Всё чрезмерное, увы, так и заканчивается... Природа всегда мстит за насилие.
  - Ева, - посмотрел он ей в глаза. - Я кажусь тебе противоречивым? Но разве не абсурдно всё то, что творится? - он обвёл рукой видимое пространство бушующих джунглей. Стихия, казалось, всё безумела, всё набиралась разрушительных сил. Упавшее дерево ударило по куполу, сотрясло его. Все вздрогнули. Раздался плач Туонгт. Иван взял её на руки, как-то неумело покачивал и согревал, не столько словами, сколько душой своей.
  - Понимаешь, Ева, - продолжил Рам спокойно и решительно. - Ещё сегодня я действительно считал себя сыном Фасариса, хотя бы в духовном смысле этого слова. И гордился тем, что он выбрал меня. Я должен был много учиться, взрослеть во всех отношениях, и вот однажды я занял бы своё место в Совете. Совете, который управляет Объединённой Планетой. Я заранее предвкушал бремя и сладость власти. Заранее осмысливал те реформы, которые поставлю на голосование, необходимые меры по сближению двух разумных рас, всё то, что внесу нового для прогресса и жизненного стимулирования моего народа. Я был бы его защитником, я был бы его разумным голосом, с которым не посмели бы не считаться... Но всему этому не суждено сбыться.
  - Почему, Рам?! - вскрикнула Ева.
  - Потому что мы гибнем. Вот и всё. Доигрались.
  - Но я не понимаю...
  - А ты прислушайся. Закрой глаза. Дай грядущему вторгнуться в твою душу. Почувствуй! Ты же экстрасенс, Ева. Ты не слабее меня. Развивай свои способности.
  - Д-да-а, - неуверенно пробормотала Ева. - Идёт. Оттуда, - показала рукой, - с океана. Стена, - голос её дрожал.
  - Стена воды, - спокойно уточнил Рам. - Через несколько часов она будет здесь. И смоет всё живое.
  - Но почему? Почему так?!!
  - Это тебе уже объяснит Фасарис. Все тонкости. Что они там натворили. Горе-учёные...
  Малыш не стал развивать тему. Ворвавшиеся на сцену сородичи отвлекли его. Впрочем, их появление ничуть не удивило ни его, ни Еву. Они их ощущали уже давно. И теперь Ева посмотрела на них пасмурно-трезво, как на неизбежное зло. Смутные белые фигуры человекообезьян появились, замаячили, как немые призраки в бушующем сумраке. Решительно приближались, несмотря на бурю, лишь прижимались к земле и упорно шли. Фигуры уже маячили из леса со всех сторон. Они, казалось, прислушивались, принюхивались, искали здесь своего.
  - Они - за тобой, Рам?
  Он кивнул.
  - Но ведь эти три года ты не хотел к ним возвращаться?
  - Нет.
  - И они не делали попыток?
  - Нет. Я телепатически с ними связан. И я тогда гнал их прочь.
  - А теперь...
  Пока шёл этот разговор, племя белых обезьян, каких-то маниакально-мрачных порождений леса, словно они были воплощёнными духами возмездия за все ошибки и грехи царствующей расы, племя это, дополняя какофонию всеобщего крушения, разлома, разброда и страха, начало кидаться на неприступные стены купола, биться истерически об него, скалить клыки, скрежетать, грозиться, бить камнями и палками. Впрочем, племя не только бессильно бесновалось, нет. Были и разумные особи, весьма сообразительные. А может, их надоумил сам трагизм момента? Но они уже подрывали землю в нескольких местах, делали подкопы, чтобы проникнуть под неподдающийся купол.
  - ... Твою мать! Да они же... - вскрикнула Ева, закрыв от ужаса рот разжатой пятернёй. - Ваня! Генрих! Скорее! Смотрите: вон там!
  Мужики уже кинулись к местам, где "белые" с немым упорством духов мщения рыли землю. Сейчас, минут пять-семь, и они ворвутся сюда, для Евы это было совершенно ясно. Прямо на её глазах все трое спутников (даже слабый ещё Сергей, пошатываясь, поднялся) мгновенно преобразились. Даже рефлектирующий Генрих, и тот вдруг стряхнул свою меланхолию, ухватил нечто вроде бейсбольной биты и, неистово вращая глазами, встал у возможного места "десантирования врага", заранее разминая мышцы ударами по воздуху. Иван и Сергей тоже заняли позиции, тоже вооружились, чем попало, хоть и без подобного артистизма. Маленькая Туонгт уже мчалась к ним, несла лазерные пистолеты.
  Но Ева пока бездействовала. Она снова взяла в свою руку тёплую ладошку Рама (ей так легче было его понимать) и, глядя в глаза, сказала, сдерживая нервную дрожь:
  - Смотри, сейчас прольётся кровь. Видишь? Давай думать. И быстро. Говори своё окончательное решение: ты хочешь идти к ним? Да? Не пожалеешь? А вдруг мы преувеличиваем? А вдруг это окажется просто ураган? Просто буря на океане? Ведь здесь...
  Но Рам перебил её:
  - Я не сомневаюсь. Я ЗНАЮ!
  - Ну тогда - иди! И вся эта дурацкая война прекратится.
  Обезьяний малыш прижался к Евиной руке.
  - Ты сейчас мне ближе всех. Ты понимаешь меня, Ева. Туонгт не поймёт. Сочтёт, что я их предал. Они ведь любили меня. Я был сыном и братом. Я их тоже любил. Но сейчас... Встань же на мою сторону, Ева! Мы всё равно все обречены. Осталось несколько часов. Ни о каком будущем для меня речи уже быть не может. Фасарис... Он отчасти тоже виновен в катастрофе. Его голос многое значил в Совете. И они сделали ошибку. Вот и глобальные последствия... Но не об этом речь. Перед смертью - ценности совсем другие, Ева. Мне уже не до карьерных помышлений. Там, - он указал рукой в сторону сгрудившихся белых обезьян, готовых переть на штурм, лезть в подкоп, умирать, в то время как следующие полезут по их трупам с неменьшим упорством, - там мой дом, моя мать. За эти годы она родила маленькую сестричку. Я хочу к ним. Чтобы умереть с ними вместе.
  - Но... - пробормотала Ева нерешительно, - если ты сейчас выключишь генератор, чтобы выйти... Они же кинутся на нас.
  - Ева, смотри: дело нескольких секунд. Я нажимаю вот эту кнопку. Выхожу. Ты - нажимаешь вот здесь. Поле восстанавливается. А я сразу увожу своих. Клянусь: они тут же прекратят атаку. Им нечего здесь больше делать.
  - А как же их расовая ненависть?
  - Нет никакой расовой ненависти. Всё было из-за меня. Я - сын вождя. Фасарис когда-то выкрал меня. Поверь, уж с моим интеллектом я сумею успокоить племя и увести отсюда.
  - Хочешь к маме... - мечтательно-нежно произнесла Ева, - ты - молодец. А здесь ведь ты был всего лишь объектом эксперимента. Иди, малыш. Но я, знаешь, что подумала? Может быть, мы спасёмся в своей капсуле, улетим в наш, параллельный мир. Мы могли бы взять тебя с собой. Вдруг удастся? Я чувствую - Фасарис уже совсем близко, сейчас будет здесь.
  Но пушистый вундеркинд с незабудковыми глазами, отрешённо-взрослый сейчас и полный какой-то взрослой печали, посмотрел на Еву, как на наивную малышку, и помотал головой:
  - Всех всё равно не спасти. Я не хочу, чтобы моё племя расстреливали тут из-за меня. И маме будет легче, когда она обретёт меня. Пусть хотя бы на несколько часов. Так помоги же мне, Ева. Я отключаю.
  Ева приготовилась быстро нажать нужную кнопку. Обвела глазами "театр боевых действий", усмехнулась, хоть и невесело. Из подкопа уже лезли подобия белых горилл, Генрих истерично стрелял, всаживал светящиеся заряды в брюхо громадной особи, а та, словно от наркотика, не чуя боли, пёрла на него, вот ухватила ручищами, мощными, как брёвна, вот Иван метким выстрелом в голову заставил, наконец, клыкастый дух леса грохнуться ничком, только слегка ободрав пиджак Генриха.
  Ева мгновенно сориентировалась. Пока поле отсутствует, пока они беззащитны, ей пришлось в одну секунду отшвырнуть своим коронным силовым ударом сразу несколько лезущих из прокопанных ходов тварей. Вот она уже закрывает поле - вдавливает до боли кнопку. Только тот видит: одна обезьяна насела на лежащего Сергея, вмиг окровавила его грудь клыками. Девчонка бросается с десантным ножом, бьёт белое чудовище с размаху под лопатку. Сейчас у неё нет моральных терзаний: своих надо спасать. Иван стреляет в ту же цель, отчаянно, много раз. Ева останавливает его, запыхавшись, вздыхает:
  - Всё, успокойся. Война кончилась.
  Оба смотрят в бушующий лес. Темнота подступает, сгущается. Но белые призраки обезьяньего племени ещё видны. Они тают, скрываются за стволами. Еве кажется, что она различает в сумраке и движении ветвей, как маленькая, пригнувшаяся фигурка Рама машет ей рукой, рядом - самка с детёнышем на загривке.
  
  Все собрались в кружок и оголтело обсуждали ситуацию. Размахивали руками, указывали то на бьющие беспрерывно по куполу деревья, камни, поднятые ветром крутящиеся трупы животных, то на верхушку баобаба, которая под натиском бури обломалась и всем своим весом брякнулась на купол сверху, накрыв его массой ветвей. Стало почти темно. Да и генератор (все с тревогой посматривали на него), спасительный генератор мог в любую минуту "сдохнуть". Кто знает?...
  Нервное напряжение доходило уже до предела, когда в боковой части купола вдруг, словно прорезанное невидимым резцом, появилось светящееся по краям параболическое отверстие. В него быстрым движением вскочил Фасарис. У всех вырвался вздох облегчения, даже надежды.
  - Знаешь, Фасарис, - кинулась к нему Ева, - Рам ушёл к своим. Говорит, мы все гибнем. Я не смела удерживать его насильно. Обезьяны уже копали...
  - Ты всё правильно сделала, - перебил её разумный стигивенатор. Он был тоже на нервном взводе, это заметно проявлялось в его быстрых, пружинящих движениях, в его раздражённости, которую, однако, он, будучи высококультурным существом, умел обуздывать.
  - Вам надо улетать отсюда, и как можно скорее. Идёмте. Я доставлю вас к капсуле.
  - Так Рам был прав? Он почувствовал, что сюда идёт...
  - Да. Волна цунами с океана. На других материках творится то же самое. Наш мир гибнет: землетрясения, провалы коры, взбесновавшиеся вулканы... По последним сведениям уже треть суши смыта волнами. Спасутся лишь немногочисленные избранные на космических кораблях.
  - А ты? Ты разве не избранный? Твоё положение в обществе...
  - Я? Мог бы. Только не даю себе такого права, когда гибнет мой народ. Тем более, что я тоже причастен... - он вдруг поморщился и замолчал.
  - В чём ты винишь себя? К чему ты причастен?
  - К тому роковому решению... А, впрочем, неважно.
  - Нет! Важно! Страшно важно! - рванулся к нему Иван. - Объясни нам, чем вы так неосторожно сгубили свой мир? Скажи, что вы сделали с планетой? Чем всколыхнули её океаны? Чем растревожили дремавшие недра? Это может быть уроком и для нас. Мы принесём эту информацию, мы предупредим людей Земли! Умоляю тебя, Фасарис, скажи нам, в чём ваша ошибка? На какую святыню вы замахнулись?
  - Нет времени на диспуты, - поморщился тот. - Впрочем, если это вам поможет... Вкратце: наша индустрия крайне нуждалась в топливе, в энергоносителях. Кроме того, их использование привело к порядочным-таки последствиям: мы задыхались от парникового эффекта, ледяные шапки полюсов растаяли, мировой океан поднялся, пустыни начали "сжирать" плодородные почвы и так далее... Радиация также оказала свой вред. Мы собирались перенести всю промышленность на Луну и использовать иные виды энергии. Но это не сделаешь в одночасье. А пока что для постоянной связи с Луной, для доставки оттуда редкого и ценного сырья, строительства роботизированных баз на спутнике для промышленной добычи требовалось всё большее количество энергии, которое планета дать уже не могла, по крайней мере, поверхность планеты.
  Все притихли, словно в предчувствии какого-то небывалого откровения. Генрих, будучи физиком, выдвинулся вперёд. Всё, что говорилось, было по его части, понятнее и ближе ему, чем другим.
  - И вы полезли в недра планеты? - чуть слышно выдохнул голубоглазый, он был бледен, нижняя челюсть подрагивала. - Но это же...
  - Небезопасно. Конечно. Теперь легко упрекать нас в недальновидности или волюнтаризме. А в ту пору нам позарез нужна была энергия. Чтобы выйти из кризиса и в дальнейшем в полную силу использовать возможности Луны, нам необходимы были энергоресурсы. Сейчас, безотлагательно. И мы полезли за ними к Земному ядру. Оно, как известно, состоит из кипящего железа.
  - Я думаю, с Луны вы собирались доставлять изотоп гелий-3. Так? - взволнованно заговорил Генрих, - чтобы развивать энергетику на основе термоядерной реакции "дейтерий-гелий-3". Был бы высочайший выход энергии и никакой радиации!
  - Совершенно верно, - парировал Фасарис, - только, чтобы пошла реакция, нужно добиться температуры в 1 млрд. градусов. А это нам было пока не под силу. По крайней мере, в земных условиях. Решили опытные производства строить на Луне. А для её освоения, крейсирования ракет-грузовиков, дабы создать там термоядерный комплекс, опять таки нужна была энергия. И мы решили позаимствовать её пока что у нашей родной матушки-Земли. Да вот прогневали её...
  - Господи! - воскликнула Ева, - по её испуганному личику сбегали блестящие струйки слёз. Она была некрасива в этот момент, как плачущая школьница, которая растирает кулаком покрасневшие глаза и шмыгает носом. - Но как же так? Неужели вы приняли столь безответственное решение, не изучив досконально все риски...?
  Фасарис только вздохнул.
  - Группа молодых учёных представила свой проект. Его изучали, критиковали, обсуждали. Решение, в конце концов, было коллегиальным. Мнение всех физиков современности сошлись на одном: проект плодотворен, не опасен, не должен иметь глобальных последствий. А вот, видите... В мироздании есть всегда нечто, чего мы ещё не знаем. И я, вслед за романтично-дерзкой молодёжью, отдал свой голос "за". Если бы я этого не сделал...
  - Не надо казнить себя, Фасарис. Нет ни единого человека, который бы не сделал ошибку. Даже много ошибок. В большем или меньшем масштабе, всё равно! - горячо воскликнула Ева.
  Иван выдвинулся вперёд, взглянул в упор в тёмно-жёлтые глаза, в которых сейчас, в темноте чёрным кругом раскрылись зрачки, в глаза, в которых таилась непостижимая для него жизнь души и разума.
  - Послушай, Фасарис. Мы (не знаю, как это выразить?) мы изумлены, нет, более того, мы просто преклоняемся перед тобой. Впервые воочию видим человека, у которого чувство ответственности и чести преобладает над инстинктом самосохранения. Хотя и в нашем мире такие были. И мы говорим о них с трепетом, как о полуреальных героях, до которых нам далеко. Ты решил, погибая, спасти хотя бы нас, пока это ещё возможно. А мы хотели бы спасти твою дочь. Пусть она улетит с нами. Попробует найти себе место в совершенно чуждом мире. Решай. Это очень нелёгкое решение. Понимаю: много "за" и "против". И всё же - там для неё будет жизнь, здесь - смерть.
  - А не будет ли перегружена капсула? - пробурчал Генрих, но вовремя заткнулся, увидев глазищи Евы, синюю бурю в них, нечто такое, что готово было выплеснуться вполне материальным порывом. Генрих в ужасе так и почуял, как сейчас обгорят на нём остатки оборванного пиджака, и предусмотрительно прикусил язык.
  
  Корабль Фасариса, этот мельтешащий бликами шар, внутри представлял из себя совсем иное пространство, не то, чем виделся снаружи. И передвигался он, казалось, по совсем иным физическим законам. Его полёт невозможно было отследить. Люди почувствовали только: вот зашли в него - и уже двери распахиваются, всё, полёт окончен. Ева, совершенно не понимая, что это за техника такая, больше похожая на галлюцинацию, всё же подумала про себя: "Неужели на таком корабле он не мог бы спастись? Улетел бы далеко-далеко, высоко-высоко! И переждал бы стихию. Нет. Тут дело в другом. Он сам себя приговорил. Это самоубийство. Это раскаяние."
  Люди выпрыгнули на берег. Ноги сразу же увязли в песке. Но тьма опустилась уже густым пологом, так что никто, кроме Фасариса, даже не понимал, в какую сторону идти. Тучи обгоняли друг друга, рвались, порой в лиловых клочьях багровел ещё закат. Шквальный ветер всё завывал, валил с ног, глушил голоса, швырял прибрежным песком. Почти ничего не видя и не разбирая, земляне ощущали только, как океанские валы обрушиваются на берег, один за другим, будто пытаются сожрать кусок земли. Их мощь, их свободная и великая сила придавливала с каждым новым валом человечью душу, такую слабую и метущуюся, унижала, дробила, гнула её к земле, словно стихия вырвалась, наконец, из оков и теперь вовсю утверждалась, мстила, плевала в лица солёные брызги, обдавая песком и запахом кипящего гневом простора.
  Люди, растерянные, сгрудились, обхватили друг друга руками, боясь упасть от ветра, оглушённые гулом. Вдруг - все повернулись разом, увидев вспышку света. Это Фасарис кинул в песок небольшой шар, тот начал на глазах расти и осветил берег на много метров вокруг, как маленькое солнце. Он сиял и не гас, всё ярче, всё увереннее. Обнявшие друг друга люди подняли головы. Туонгт в центре образовавшегося кружка прижималась к Еве. Та взяла её на руки.
  Фасарис подбежал к ним и указал рукой влево и вверх. Там, на высокой скале над берегом, стояла их капсула. Она была похожа на ракету самого начала космической эры и блестела серебром в болезненно-ярком свете энергетического сгустка. Крики радости не были слышны - так выл и бесновался ветер. Но все лица озарились надеждой, люди рванулись вперёд, туда, к этой скале ("Только бы вскарабкаться! Господи! Помоги!")
  В нервном воодушевлении они изо всех сил лезли вверх по каменным выступам. Чем выше, тем сильнее налетал на них ветер, будто ни за что не желая отпускать отсюда, он выл и злорадствовал, как сознательное бесовское созданье, заставлял припадать к скале, обдирая лицо о камни, пережидать порыв и снова устремляться вверх.
  Фасарис и Туонгт ещё оставались внизу. Он держал её на руках, склонив к ней голову. "Да они же прощаются!" - подумала Ева. На её лице смешались брызги и слёзы, но в этом воющем апокалипсисе, что творился вокруг, вытирать слёзы было невозможно и незачем. Еве казалось, что её тоже переполняет отчаяние. И это не был только страх за себя. Просто она, сверхчеловек, впитывала сейчас всем нутром своим боль и ужас погибающих живых существ целого мира, всё то, что рвалось сейчас из каждой души каждого созданья, а их были миллиарды... На какой-то миг Ева почти отключилась, оглушённая этим хором. Слишком силён был поток духовной энергии, который лишь она одна из людей воспринимала, слышала, вбирала в себя, содрогаясь от ревущего реквиема по уходящему, по сгубленному... Сколько же душ взмывало сейчас кверху! Сколько ещё молило небеса о спасении! Сколько бессловесных гибло в немом отчаянии! Ева, почти теряя сознанье, уткнулась в выбоину скалы, прильнула, вжалась в камень, тщетно закрывая себе уши руками, на миг казалось, спряталась, затихла. Но чья-то рука бесцеремонно тормошила её. Это сверху, с уступа, Иван тянулся к ней:
  - Ева! Держись за меня! Не засыпай! Уже немного осталось. Вот вершина. Ну давай же, хватайся!
  - Нет, подожди, я должна отдохнуть. Чуть-чуть, пару минут. Лезь сам, без меня. Я догоню тебя.
  Генрих и Сергей уже были наверху, на площадке, у подножья капсулы. Её опоры крепко впились в выбоины скалы и лишь трещали с каждым порывом ветра. К одной из опор припал, съёжился Сергей. Совершенно обессиленный, он всё никак не мог отдышаться. Генрих вдруг улыбнулся. В подобной картине, на фоне туч, бегущих, будто в ускоренной съёмке, клубящихся, разрываемых молниями, подобной улыбкой мог улыбаться лишь некий апокалиптический дух зла, которому здесь - самое раздолье, это он чёрной птицей взмывает в бурных потоках вселенского горя, это его музыка - какофония и хаос, его торжество... Всё так же улыбаясь, (с одному ему понятным значением) новоявленный Мефистофель присел, склонился к краю площадки, подал руку Ивану, который карабкался наверх. И, когда тот оказался на ровном камне, привстал, ещё тяжело дыша, то Генрих с той же демонической ухмылкой кинул ему в лицо:
  - А ты вообразил, что я тебя пущу в капсулу? Сейчас! Я здесь хозяин! И Ева - моя женщина. Была и будет! А ты тут лишний, Ванёк!
  Не успел Иван схватиться за неровности камня, чтобы хоть как-то удержаться, удар кулака в грудь, удар совершенно неожиданный, в который он не мог поверить, просто не воспринимал ничего подобного своим сознанием, удар этот сшиб его, а второй - пинок ногой, довершил дело. Иван с криком сорвался вниз. Он бился о каждый уступ подъёма, пока его крик не захлебнулся. Раздался другой - страшный до животного отчаяния женский вопль. Ева кинулась вниз. С какой-то неестественной силой и ловкостью, не разбирая, что под ногами, как акробатка, потерявшая разум и страх. Слетела кубарем. Припала к нему, лежащему, завыла по-бабьи. Громко, без стыда, как волчица над мёртвым дитём, не боясь показаться смешной или уродливой. Ей не для чего больше было быть красивой. Ей не для чего стало жить. Она воздела лицо и руки к метущимся тучам, взывая об отмщении.
  Вдруг она почувствовала на своих плечах когтистые лапы Фасариса. Он взял её за плечи и отодвинул в сторону. Сам склонился над Иваном. Лицо, голая грудь, руки - всё было разбито и окровавлено. Фасарис приложил к сердцу Ивана свой браслет, который носил на запястье. Ошалевшая от горя Ева, у которой слёзы застилали глаза, лицо распухло, она еле дышала, только облизывала раскрытые в ужасе губы, Ева ничего уже не понимала, только услышала писк электронного браслета, что Фасарис с силой прикладывал в область сердца.
  - Всё, Ева. Будет жить. Я запустил сердце.
  Она ещё бессмысленно, с раскрытым ртом и стекающими по подбородку слезами смотрела на него, но в сознанье начало помаленьку доходить: "Жив! Жив!" Губы стали бормотать молитву.
  Ева пока не переключилась, не воспряла, ей нужно было ещё несколько минут, чтобы собрать в единый кулак весь бурлящий поток своей боли, поток ещё хаотичный, чтобы сорваться с места и обратиться всей целиком в орудие мщения. О, как бы полыхнула она во мгле! О, что могла бы сотворить! (впрочем, как и любая женщина, у которой отнимают любовь и будущее материнство). О, на что она была способна сейчас...
  Но Фасарис опередил её. Послав мысленный приказ оставаться на месте, он начал быстро набирать какой-то код на своём браслете - и вот уже, презрев законы гравитации, телепортировался - взлетел в один миг на вершину скалы, на ту самую площадку. Голос его, вернее, звучание его мысли, работа мозга была так гневно сильна, что ударила колоколом набата, загремела в сознании всех присутствующих:
  - Говоришь, ты - хозяин? Ошибаешься! Ты - на МОЕЙ Земле! И на этой территории закон пока что воплощаю я, ровно как и вершу его!
  Снизу Еве видно было, как стигивенатор, выше человеческого роста на голову, ухватил своей когтистой лапой Генриха за шиворот, поднял, как нашкодившего котёнка, и уже собирался с силой швырнуть его со скалы. В последний раз в столь скоротечной жизни представитель расы великих вершил акцию справедливости, пусть на погибающей уже Земле...
  Ева всё ещё оловянными глазами смотрела на него, какая-то неадекватная, не одобряя, не порицая. Видно, он сумел затормозить в ней духовный выброс. Она так и сидела, нагнувшись над бессознательным пока Иваном. И вот произошло то, чего не ожидал ни один из участников разразившейся драмы. Лежащий с запрокинутой головой Иван вдруг приподнялся на локтях, ещё секунда - и его мутный взор нацелился туда - на площадку, где, в высоте, уже вершился суд. Какими силами, не понятно, но он со стоном сорвался с места, кинулся вперёд, поливая кровью песок, пополз к подножью скалы, уцепился за камни, стал подтягиваться, в то время как и глотка его, и душа кричала, надрываясь, хрипя, взывая к чужой душе в страстной попытке быть услышанным:
  - Стой! Не делай этого! Заклинаю! Выслушай меня, Фасарис! Ты же настоящий гуманист. Твоя мораль выше нашей, я признаю это. Так остановись же! Оставь его! Потому что я так хочу! Я молю тебя об этом! Не надо! Не казни его!
  - Но почему, Иван? - услышал он в своём сознании. - Я пытаюсь понять тебя. Без этого человека, уровнем морали ниже наших тхлоас, вы с Евой будете жить спокойно.
  - Нет! Без этого человека я жить не могу!
  - Почему? Но живут же люди и без своих отцов.
  - Живут. - В этот момент Иван выхаркнул кровь из лёгких. - Живут. Даже убивают своих отцов, чтобы лучше жилось. Есть и такие. Но я... я...
  Фасарис так и впился в него глазами, застыл на краю, вцепившись в шею Генриха когтями, силясь понять чужую неведомую логику.
  - Я люблю его! - выкрикнул землянин. - Понимаешь, Фасарис, я - человек, а люди преданы идеалам своего детства. Я любил его с момента, как начал помнить себя. Когда мы ждали его с мамой вдвоём, и он являлся, такой... Я не могу передать словами... Но он приходил - и я становился счастливым, что у меня есть отец. Я жался к нему, ловил его взгляд, пытался заинтересовать своими новыми поделками из конструктора. Лишь бы он подольше был рядом! Я из кожи лез в школе, чтобы обрадовать его. Я... А подаренные им игрушки! Да я...
  Кровь снова потекла изо рта, Иван закашлялся. Заинтересованный, озадаченный не на шутку, Фасарис ослабил хватку, всё так же испытующе глядя на Ивана.
  - Ну, хорошо, я понял тебя. Но ведь он хочет твоей смерти и не успокоится...
  - Нет! Нет!!! - этот вопль стоил Ивану целого фонтана крови изо рта. - Нет! - прошептал он уже на остатке сил. - Он всё поймёт. Он только должен был это услышать. А мы в нашей суетной жизни, обозлённые, не слышим, не понимаем друг друга. Теперь я сказал всё. Сказал, главным образом, ему. Я люблю его, с детства люблю! Я - всё тот же очкастый мальчишка, который ждал его все вечера, не ложился спать, прижимал к себе медвежонка, его подарок. Для меня пределом радости было, когда мы с хохотом лупили друг друга подушками, а уж пикник в лесу!... Всего этого было мало, редко бывали эти мгновенья, но для меня... Я прощаю его (слышишь?!), что бы он ни сделал! И буду любить.
  Дальше - только кашель и кровь. Фасарис уже рядом, помогает с помощью своего чудодейственного браслета. Обращается к Еве:
  - Жаль, что я не сообразил сразу же поднять вас всех на площадку. Отвлёкся. Надо было сказать прощальные слова Туонгт. Знаешь, Ваня, мы с ней ведь тоже любим друг друга как отец и его ребёнок, но только наша любовь взаимна. Впрочем, поступай, как знаешь. Видно, ты иначе не можешь. И ты по-своему прав. Я очень хочу, чтобы вы были счастливы с Евой, чтобы никто не омрачал вашу жизнь.
  Он взглянул в этот момент на сидящую в песке, рядом с Иваном, Еву, на то, как жмётся к ней перепуганная Туонгт. Сказал с тихой нежностью:
  - Примите её в свою семью. - Помолчал. Потом добавил, - ты будешь хорошей матерью, Ева. - Взглянул на неё, из глаз рептилии текли человечьи слёзы. - Хорошей матерью, да. Я говорю даже не только о твоём приёмыше. У тебя в животе уже есть свой ребёнок, я чувствую, хотя срок ещё очень маленький. Ты ещё не ощущаешь? Ты же экстрасенс, - мотнул головой чуть укоризненно.
  - Не до этого было, не прислушивалась к себе, - смущённо пробормотала Ева. Вдруг подняла глаза смело и прямо и сказала Фасарису в последней попытке:
  - Умоляю тебя! Не умирай. Ты же можешь спастись.
  Он решительно мотнул головой. Тема была исчерпана.
  - Всё, Ева, пора. Видишь? Вон она, та цунами. Уже на горизонте.
  Ева уставилась по направлению его жеста. Там, где только что в слоях лиловых туч ещё появлялась, как в тухнущей печи, расплавлено-красная полоса последнего заката, вдруг, навсегда положа ему конец, погасил красноту какой-то ровный чёрный слой. Это действительно шла стена. Ещё очень далёкая. Только затормозить её было не в человеческих силах.
  - Скорее грузитесь. Остаются минуты.
  Стигивенатор сам внёс на руках Ивана в корабль, Ева и Туонгт только мешали ему своей суетой. Наверху, на площадке, при порывах ветра, готовых сбить с ног и столкнуть, он помог вытащить его бесчувственное тело и погрузить в капсулу. Все остальные тоже вошли, вжались в её тёплую тесноту. Бросили прощальный взгляд, полный горечи, на чёрный горизонт, ощутили какой-то то ли гул, то ли вой (всех дрожь пробрала от этого олицетворения - так выть мог даже не океан, поднявший чудовищную волну, а скорее, живое существо, живая мировая душа, которая оплакивала себя самоё...) Створки серебряной, веретенообразной штуковины захлопнулись. Фасарис, уже спустившийся вниз, смотрел в волнении на это творение рук человеческих. В последний момент послал рукой ритуальный жест, оставшийся от древней религии, что-то сродни христианскому кресту. Он благословлял своё дитя с уходом в мир людей.
  Затем прямо и трезво посмотрел на стену, вырастающую до небес, она затемняла уже истеричные тучи. Она росла. Спокойно, неумолимо надвигалась судьба. Мощный и гордый, как монолит, сын разумной расы вскинул голову, с презрением глядя на подступающего врага, повернулся к скале - и в жёлтых очах его вспыхнула радость. Он увидел, как задраенная капсула пошла снизу доверху какими-то световыми волнами, затем вся покрылась слабо светящимся туманом и начала таять. Через несколько секунд её уже не было. Площадка опустела. С той стороны в последний раз в порывах ветра мелькнула меж туч Луна и скрылась.
  Гул усиливался. Фасарис снова взглянул на океан. Спокойно, с уверенностью. Чёрная стена быстро приближалась, втягивала в себя воду за километры, чтобы вздыбить, вознести к небу. Начался отток. Вода уходила, чтоб обрушиться на берег и победно пройти по нему. Но представитель расы Великих не стал ждать, когда стихия превратит его в свою игрушку, завертит им и удушит в стеклянной своей толще. На зубах его хрустнула ампула. Глаза в последний раз блеснули янтарным золотом в свете догорающего энергетического сгустка на берегу. Глаза непокорённого. Подступившей чёрной стене, которая закрыла весь видимый мир, досталось лишь равнодушное мёртвое тело.
  
  Прохождение портала меж мирами - процесс недолгий, но удушающий. В первый миг Ева просто задыхалась, стоя в кругу, тесном донельзя, где прижатые друг к другу люди все вместе удерживали в вертикальном положении Ивана, а его тело всё время опадало, сползало вниз, все перемазались в его крови, при этом Ева ещё судорожно прижимала к себе Туонгт в центре образовавшегося круга, чувствовала её горячее дыхание где-то под своей грудью, её дрожащее тельце.
  Вдруг все эти физические ощущения исчезли вовсе. Будто и не было живой стиснутой плоти. Одна лишь душа. И в эту истерзанную душу последним аккордом реквиема вторглась такая волна из покидаемого мира, какую она, захлебнувшись, уже не в силах была вынести. Боль! О, какая же это была боль! Ева вмиг поняла, что такая боль душевная, боль за ВСЕХ, боль за гибнущих, которые родились и так хотели жить! Поняла, что это не поэтическая фиоритура: "Грудь разрывается от боли"...
  Тошнота. Всё больше, всё сильнее, когда твоя физическая сущность не приемлет этого противоестественного перехода меж мирами и восстаёт. Потом ты сдаёшься всевластной одури и плывёшь в мутном потоке. Тебе по-прежнему тяжко, ты не миришься, но сознание всё уходит, уплывает, в нём уже фантомы, реальное с нереальным и всепобеждающая муть, муть... Спасительное равнодушие, мгла, серая, с каким-то верчением образов, мгла ухода. Забвение, как спасительное средство от перегрева. Чтоб не сгореть в пучине вселенского горя. Отключка всех чувств. И муть... муть...
  Ещё миг - посадка. Всё! Приехали! Сознание и с этим не сразу мирится. Тягостно... Не сразу приемлешь. Двери капсулы автоматически распахиваются, иначе заторможенные люди, каждый словно варился в соку собственных терзаний и страхов, не сразу бы сообразили их открыть, слишком уж были погружены в себя.
  В глаза ударяет свет, заставляет сощуриться. А воздух! Осенний, прохладный, с горечью прелых листьев, с едва доносимым дымком от костров. В прорези над головами взгляд Евы начинает жадно ловить синеву. До чего же синее это небо с бегущими по нему мирными облачками! Летят жёлтые, скрюченные листики клёнов, один падает прямо на головы застывших людей.
  Они выходят, наконец, из ступора. Начинают медленно, как-то неуверенно ступая, выбираться наружу. Всё ещё жадно дыша, с головокружением от такого глубокого, холодного воздуха, как чистая вода, которую жадно пьёшь, никак не напьёшься. Люди потихоньку, все вместе, какие-то по-новому сплочённые, как одна семья, вытаскивают Ивана. Он без сознания, но дышит. Кладут его прямо на землю. Ева и Туонгт рядом с ним, мужики делают несколько шагов вперёд, осматриваются.
  И тут память возвращается полностью. Все узнают место. Это же опытный полигон института, совсем недалеко лаборатория Генриха. А вот и женщина бежит к ним. Неужели Надежда?! Кричит набегу, машет руками. Наверное, она никого сейчас не видит, кроме своего Генриха. Подбегает к нему. Всегда тусклые глаза сейчас просто сияют невысказанным счастьем. Язык её не слушается, но зато бледные обычно щёки пылают от внутреннего огня. Эта "серая мышка" просто хороша сейчас, - не старая дева, а настоящая женщина.
  Ева смотрит тепло, без обиды, наблюдает, как сумасшедшая от радости Надежда, никого не замечая, кидается к Генриху. И вдруг ("Что это с ним? - смеётся Ева, - уж не "слетел ли с катушек" после перелёта?"). Он тоже обнимает женщину с растрепавшимися от ветра волосами, какой-то не такой, как всегда, обнимает по-человечески, нежно, на равных, даже гладит её голову рукой, бормочет что-то успокоительное. Она плачет при виде его оборванного пиджака и грязного, заросшего лица. А ему впервые в жизни этот свой внешний вид совершенно не важен. Он, всё ещё заторможенный, обнимает её и так стоит, не отпускает. Надежда даёт ему необходимый душевный покой.
  Иван пошевелился, застонал, но не пришёл в себя. Ева глядит на бегущих к ним людей. Они ещё далеко, у института, до них ещё целая аллея золотых клёнов под синим-синим небом. Ева понемногу вживается в новый обретённый мир с его реалиями. Боль по оставленному не исчезает совсем, но притупляется. Она смотрит на окровавленного Ивана, сидя рядом, склонившись к нему, обнимает его плечи. Она уверена, она знает: Фасарис сказал, - значит её Орфей будет жить.
  - Надя! Вызывайте "Скорую". И дайте что-нибудь подстелить (Иван голым торсом лежит на осенней земле, покрытой листьями).
  Двое "влюблённых" (так выглядят Генрих с секретаршей) словно очнулись. Он начинает срывать с себя рваный пиджак, Надежда с криками и причитаньями уже успевает подсунуть под спину лежащего свой, светло- серый. Серёга, никем не замеченный, тихо подходит, садится рядом с Иваном на землю. Он ещё очень слаб, закрывает лицо руками, опускает голову, приходит в себя.
  Ева свободной рукой притягивает к себе маленькую Туонгт. Та дрожит.
  - Тебе холодно, доченька?
  Динозаврёныш отрицательно мотает головой.
  - Я понимаю. Страшно. Мир людей. Ничего знакомого. Но ты знай: я тебя в обиду не дам!
  Ева неприветливо глядит на бегущих к ним из института людей, среди них есть и с видеокамерами, машут руками. Сейчас и журналисты нагрянут. Градом посыплются вопросы. Кто-нибудь непременно ляпнет:
  - Ой! Что это у вас за зверушка такая? Неужто динозавр? Продайте!
  "Убью, - подумала Ева, сжав зубы, - кто не примет Туонгт как равную, будет иметь дело со мной!"
  В этот момент её снова изумил Генрих. Словно жену свою, приласкав Надежду, улыбнувшись ей, он вдруг нагнулся над Иваном, потом опустился на колени рядом с ним.
  - Как ты, сынок? Держись. Мы уже вызвали "Скорую".
  У того вздрогнули веки. Карие глаза на измазанном кровью и распухшем лице, единственные, были прежними. Смотрели с какой-то грустной прозорливостью, как будто видели куда больше, чем окружающие. А может, он просто повзрослел за последние два дня лет этак на десять-двадвать?... Говорить не было сил. Да и о чём теперь можно было бы говорить?
   Ева немного отодвинулась, не выпуская из рук своего приёмыша, и, по привычке насторожившись, бросила недобрый взгляд в сторону Генриха. "Что это с ним стряслось? В очередную игру играет? Усиленно изображает из себя "добренького папеньку"? То, как самец-бабуин, боролся за самку, а то... Человеческие слёзы? Неужели так быстро сэволюционировал?"
  По грязному, бесконечно усталому, покрытому щетиной лицу, совсем недавно прекрасно-гордому, сейчас - старому и больше ни в чём не уверенному, по лицу Генриха действительно сбегали слёзы, от них оставались промытые дорожки.
  - Я хочу сказать вам обоим. Ваня, Ева. Послушайте. Я навсегда уеду в Америку. С Надей. Больше не вмешаюсь в вашу жизнь. Никогда. Но, если вам нужна будет моя помощь, вы знаете мой адрес в Лос-Анджелесе. И ещё... - теперь он обращался к одному лишь Ивану, какое-то мгновенье собирался с духом и вот с трудом произнёс, будто давясь камнем в горле, - прости меня, сынок. Прости. Не знаю, что на меня нашло. Я тоже всегда любил тебя.
  Всё моё имущество в России, накопления в банках я переоформлю на тебя.
  - А как же ты сам? - чуть слышно спросил Иван.
  - А, - он махнул рукой, - заработаю себе и там. Всё равно этот проект тупиковый. Пора разрабатывать иные пути.
  
  Где-то через час Ева стояла в больничном коридоре около смотровой, где целая группа врачей и сестёр возилась с Иваном. Делали рентген, томографию, накладывали шины на переломы, бинтовали и так далее. Переодетая в скромненькое серое платьице, конечно же, принесённое заботливой Надеждой, (так как домой сейчас съездить она просто не могла) Ева стояла, ожидая диагноза врачей и прогноза, насколько тяжело состояние Ивана. Волновалась. И всё же что-то в душе ей говорило: "Поправится. И скоро."
  Она держала за лапку стоящую рядом Туонгт. К той беспрерывно подбегала тётя Надя и кормила её бутербродами, притащила бутылку молока и конфеты. Малышка ела плохо и не выпускала Евину руку. Но Надежда всё не бросала попытки её чем-нибудь накормить. Ева умышленно держалась подальше от Генриха. Как ни странно, слезам его она верила. Вот только заставить себя подойти поближе - не могла.
  Рядом с ней переминался с ноги на ногу Серёга, не уходил, тоже ждал, как там всё обойдётся с Ваней.
  - Серёга, дружище, иди ты, ради Бога, домой. Выглядишь ты, приятель, как с хорошего бодуна. Тебе отоспаться надо, может, подлечиться, пусть тебя врачи посмотрят. Давай, я сейчас похлопочу.
  - Не надо, Ева, нет. Отлежусь, отдохну. И так уже прогул на работе...
  - Ой, как же я не подумала! - всполошилась Ева. Достала из сумочки (что заботливо вернула ей Надежда) пачку денег, не глядя, сунула ему в руку. - Бери, бери, не возражай. Мы все теперь даже не просто друзья, - родственники. Спаяло-таки нас путешествие в преисподнюю. Я вот что смогу для тебя сделать, братишка. Сейчас у меня масса предложений от кинокомпаний. Стала, видишь ли, вдруг дико популярной. Но мне всё это ни к чему.
  - Как?! Ты, великая Ева, не будешь больше сниматься?!
  - Это осталось в прошлой жизни. И не обсуждается. А вот насчёт тебя... Я порекомендую им молодого актёра, моего двоюродного брата, к примеру. Или, вернее, внука. Приходилось тебе сниматься?
  Несмотря на все усилия, Еве так и не удалось отправить его домой отдыхать. Он ждал, какова будет судьба Ивана. А сама Ева стояла всё там же, в коридоре, даже не желая присесть, не чувствуя усталости. Ждала, когда откроется дверь, взглянуть на выражение лица врача, который выйдет. Ждала и думала: "Ну, какие для меня могут быть теперь съёмки? Ведь во мне ребёнок. Я мечтала о нём... не знаю, сколько лет... Сейчас это ценнее всего. Наш с Ваней ребёнок. - Потом подумала, - второй наш ребёнок. Первый у нас уже есть, - посмотрела на Туонгт, которая хрумала "Сникерс" с неожиданным аппетитом, и повторила про себя, - первый у нас уже есть."
  Ева, неприбранная, незавитая, ненакрашенная, как девчонка-замухрыжка в сером Надеждином платьице, вдруг обернулась на шум в коридоре. К ней шёл, нет, бежал в развевающемся белом халате приземистый, с брюшком, седовласый Рекс (за ним еле поспевала его охрана), на ходу размахивал руками и, как в момент волненья, что-то по-кавказски лопотал, квохтал с акцентом, цокал языком, причитал: "Вано! Вано! Ах, Вано! Как же так могло случиться? Вах-вах! Ева, доченька! Дай я тебя обниму! Как же так, дочка? Как он упал со скалы? Ах, Вано"
  Худенький юноша рядом с ним, с дивными, будто накрашенными чёрными глазами, всегда грустными, тоже обнял Еву, застенчиво вздрогнув при этом. Она поприветствовала его мысленно, со всей возможной теплотой: "Данька, братишка!" Рекса поцеловала, как родного.
  - Я так рада вас видеть!
  - Но почему он упал, дочка?
  - Э-э-э была страшная буря.
  - А почему вы вообще туда улетели? Так неожиданно...
  Ева могла окончательно запутаться, если бы начала врать. Сказала кратко:
  - Генрих нас туда отправил. Папаша его. Параллельный мир, знаете ли...
  - Как? Без вашего согласия? Вах-вах!
  Ева уже не знала, что отвечать, только пожала плечами.
  - Я жутко устала, еле стою на ногах, поговорим потом.
  - Да, дочка, да. Ты присядь, красавица моя. И ни о чём не беспокойся. Я сегодня же переведу Вано в другую клинику, в частную, элитную. Всё оплачу по высшему разряду!
  - Спасибо Вам, Рекс. А как Ваше сердце?
  Не успел он ответить, как оба они вздрогнули от неожиданного грохота в коридоре, оба разом повернулись. За те несколько минут, пока длилась их беседа, Даня с Туонгт, два телепата, успели не только познакомиться, но и весело помчаться наперегонки по коридору. Им навстречу из-за угла показалась грузная санитарка, которая вперевалку, как утка, шествовала со шваброй и ведром воды. За годы своего нелёгкого труда она много чего нагляделась: и уродов, и калек всяких, её уже мало чем можно было удивить. Но мчащийся на неё прямо по коридору динозавр!... Тётя Тоня хряпнулась всем своим нешуточным весом, ведро со звоном отлетело, обдав разгулявшегося Даньку водой. Швабра стукнула бы как раз по темечку Туонгт, но та, по-звериному ловкая, сделала высоченный прыжок на своих мощных задних лапках и... исчезла из виду.
  - Караул! Охрана! Рятуйте! Динозавры! - ещё лёжа в луже, каким-то дурным голосом взвыла тетя Тоня. Рядом с ней Даниэль отряхивал брюки, когда подбежала Ева.
  - Где она?!
  - Ева, прости меня, я не знаю, - растерянно оглянулся юноша, - только что была здесь.
  - А! Я поняла! - вскрикнула Ева, и глаза блеснули отблеском нездешнего. - А ты не понял? - таинственно глянула она на Даню. Тот растерянно помотал головой.
  - Это же защитная реакция - исчезнуть от врагов, скрыться с глаз. Она здесь, только прячется.
  - Она разумна, да? Или я схожу с ума? - тихо спросил сын Рекса.
  - Ещё как разумна! Вырастет - умнее нас с тобой будет.
  - Что случилось? - подоспел Рекс. - Дурдом какой-то!
  Ева тихонько позвала:
  - Туонгт, доченька! Иди ко мне, моя хорошая! Не бойся их, они просто к тебе ещё не привыкли. А ты поговори с ними, вот и всё. Иди ко мне на ручки.
  И в тот же миг рядом с ней, прижимаясь к её коленям и застенчиво, по-детски пряча мордочку в мамино платье, материализовалась крохотная девчонка-стигивенатор. "Она взрослеет не по дням, а по часам, - думала Ева, - ещё вчера не умела прятаться от охотников и чуть не погибла. Сегодня - древний инстинкт предков (а они ведь выживали в борьбе с куда более крупными хищниками) прорезался в ней новым уменьем, гарантом жизненных побед. Как же тебе понадобится твой дар в нашем неласковом мире, если б ты знала, малютка!"
  Коридор внезапно наполнился и загалдел. Дружное аханье, выкрики, испуганные жесты, любопытство, это пошлое "Вау!", щёлканье смартфонов, вспышки фотоаппаратуры... Ева и не заметила, как рядом с ними собралась толпа. Вперёд пробились люди с камерами. "А, понятно, уже и репортёры набежали. Что ж, тем лучше. Пресса должна помочь нам донести до широкой общественности наши сенсации, мобилизовать людскую совесть, перетянуть на нашу сторону симпатии наших соотечественников." Тут же подумала, приглаживая рукой давно нечесаные волосы: "Ой, как я выгляжу? Страшнее атомной войны, наверное. Уж явно не для публичных выступлений. А впрочем, плевать!"
  - Господа! - сказала Ева вслух, обводя взглядом вмиг затихшую толпу (люди, казалось, перестали дышать), - мы только что вернулись из параллельного мира.
  Толпа взорвалась аплодисментами.
  - Прошу прощенья за свой вид, - продолжила Ева, - но мне пока ещё не до себя. Мы еле вырвались оттуда живыми.
  - Кто разработал этот перелёт?
  - Генрих Найдёнов.
  - А почему вы не поставили в известность учёный мир, общественность?
  - Да мы и не собирались никуда лететь. Всё вышло совершенно непредсказуемо. В дальнейшем мы посвятим вас во все подробности, непременно. Но сейчас мне нужно в палату к мужу, он получил тяжёлые травмы.
  - Последний вопрос: что это у вас за динозавр такой на руках?
  Ева нежно прижала к себе Туонгт, чувствуя, как та вздрогнула от обиды, и, выждав эффектную паузу, громко произнесла:
  - А вот это, уважаемые господа, как раз живое и зримое доказательство того, что я вас не обманываю, что мы действительно были в параллельном мире. А в мире том (слабонервные, сядьте, а то упадёте!) в мире том разумная раса, построившая цивилизацию, - вот как раз они, разумные рептилии, - она приподняла Туонгт вверх, чтобы все видели её. - Это раса великих. Да, да, не фыркайте. Они превзошли нас в науке, в развитии технологий. И вот этот ребёнок - как раз представитель креативной элиты. Она ещё маленькая девчонка, по нашим меркам - лет восьми. Желаете убедиться в том, какой бойкий и развитый у неё ум? Только не ожидайте, что она сейчас заговорит. У неё совсем другая артикуляция. Но она - телепат. Прекрасно говорит мысленно. Задавайте ей вопросы, только не все сразу. Полагаюсь на ваш такт и доброту.
  Ева погладила, поцеловала Туонгт, поставила её перед ошарашенной толпой и со стороны начала наблюдать, как та без какого-либо страха или растерянности на своей мордашке начала первую в своей жизни пресс-конференцию. Ева ещё какое-то время встревожено, с заботливой нежностью поглядывала на зеленокожего приёмыша, но вскоре успокоилась. Окружившие Туонгт журналисты, чтоб быть вровень с ней, уселись вокруг на корточках или прямо на полу. На лицах блуждали странные, заполошные улыбки, как, когда люди слушают нечто полуреальное, романтически-дикое, чему и верят, и не верят.
  А сама Ева неслышно отошла к двери палаты. Она уже видела, как туда вкатили носилки со спящим Иваном. Видно, выход врачей она прозевала ("Ну, ничего, поговорю позже"). С неожиданной робостью приоткрыла дверь чуть-чуть, стараясь не шуметь, окинула взглядом слепяще-белую комнату с единственной кроватью. Сердце сжалось и болезненно ёкнуло: "Господи, помоги! Ванюшка... Такой забинтованный весь, даже лицо, лоб. Ванечка! Дорогой ты мой! Мальчик ты мой!" - сказала она невольно словами ещё той, старой Евы, для которой он был мальчиком, нежданно посланным судьбой.
  Но тут же с содроганием она узнала второго человека - сидящего на стуле у кровати - Генриха. Вся напряглась и встопорщилась, ум тут же тревожно подсказал: "Не верь! Ещё яду в капельницу подольёт. Кто один раз предал тебя, тот и... А он нас предал не единожды."
  Словно затылком почувствовав её настороженный, пытливый взгляд, Генрих обернулся. И Ева снова увидела на его щеках струйки слёз. Эти слёзы опять повергли её в шок, она растерялась, сбитая с толку, самой себе не веря. Её ум предупреждал её и настораживал против этого человека, в то время как обретённое чутьё, животное постижение чужой души, которое она обрела, её новая ипостась экстрасенса сейчас, на удивление, не забила тревогу, не всколыхнула всё её существо для борьбы и защиты.
  Она растерянно смотрела на Генриха. Тот, повернувшись к ней, тоже смотрел на неё и мысленно говорил, думая, что она не слышит: "Ты мне не веришь. Оно и понятно. Я не достоин твоего доверия. Я пришёл проститься. Всё. Сейчас ухожу. Наверное, мы уже больше не увидимся. Хотя, кто знает?... Ты, конечно же, задаёшься вопросом, почему я был таким зверем, такое учинил? И почему теперь раскаиваюсь? Я знаю, меня нельзя простить. Подобного не прощают. И всё же прошу о прощении. А на вопрос "почему?" могу честно сказать только одно: потому что я слишком сильно любил тебя. Хотя, знаю, это меня не оправдывает. Ну вот и всё. Пойду. Не буду Ваню беспокоить. Он ещё должен отойти от наркоза."
  Ева вдруг отодвинулась назад, в коридор, сказав:
  - Побудь ещё, посиди. Я подойду позже.
  И снова на время окунулась в забавный, полный неожиданностей, процесс налаживания контактов между представителями разных миров. Туонгт налопалась "Сникерсов", что называется "от пуза", так, что их больше видеть не могла, и, как юная кинозвезда, уже прекрасно оценила свою популярность, сориентировалась, какой представляет интерес для журналистской братии, чей хлеб - сенсации, а она сама - ходячая сенсация, и уже прохаживалась в пустом пространстве в центре меж набившихся донельзя в коридоре людьми, ничуть их не боялась и рассказывала всё, что было, всё, доступное её детскому умишку.
  Ева решила вмешаться:
  - Вот что, уважаемые! Так наша малышка звёздной болезнью заболеет. Давайте на сегодня закругляться. Она ведь, к тому же, ужасно устала. Пережила такое...
  Но Еву никто и слушать не хотел. Вопросы сыпались один за другим. Ева приметила в аудитории не только журналистов, которые снимали, строчили, записывали на диктофоны, но и людей из органов, и даже из Академии наук (она кое-кого знала в лицо). Всмотрелась в них, вдалась своим чутьём. "Не верят? Может, готовы выступить с опровержениями? Смеются над забавным динозаврёнышем?" И вдруг Ева поняла. Эта истина в её сознании ударила набатом: "Дошло! До них дошло! Из детских уст ещё лучше, чем из взрослых. "Устами младенца..." Они поверили! А вот я не могу в это поверить. Как же так? Где же их скептицизм? Что-то неправдоподобное. Может, Туонгт - гипнотизёр?"
  Ева уже самой себе перестала доверять. В смущении и страхе слушала дальше, её пугал финал истории. И вот, на вопрос, что же стало с отцом, какова его судьба, зеленокожая девочка неподдельно всхлипнула, закрыла глаза ладошками и еле разборчиво выдохнула (душа её уже изнемогала изливаться):
  - Он спас меня. Отдал людям. Они улетели. А сам...
  Она кинулась к Еве, заплакала, уткнулась в её колени, прижалась, дрожащая, такая маленькая, такая чуждая среди людей... Горячий и влажный комочек горя. И к кому, кроме Евы, она могла ещё прижаться?!
  - Ну вот! Я же говорила: хватит! Довели ребёнка!
  Ева взяла её на руки и пошла с ней в палату к Ивану. Но даже, ворча, она ощущала общую поддержку всех, набившихся в коридоре, волну их редкого единения. Они сопереживали. Они понимали.
  На удивление Евы Генрих ещё находился там, у кровати больного. Отец и сын оживлённо беседовали, даже поспорили, так увлеклись, что не заметили вошедших. Ванины глаза разгорелись на фоне белых бинтов. Он лихорадочно доказывал:
  - Да пойми же ты! Мы должны! Это наш священный долг! Сама судьба избрала нас, чтобы мы предупредили человечество о грозящей опасности. Ведь мы, считай, побывали в недалёком будущем. Те проблемы, с которыми столкнулась раса великих, проблемы эти очень скоро встанут и перед нами. У нас скоро тоже наступит нехватка углеводородов, а вызванный их использованием парниковый эффект породит немало бед. Те же нужды, что и в параллельном мире, "схватят нас за глотку", энергетики уже ломают головы...
  - Подожди, Ваня. Как я понял, ты хочешь выйти с докладом обо всём увиденном на заседание Академии наук?
  - Да. И ты мне в этом поможешь. Уж у тебя связей в научном мире...
  Генрих вздохнул. Посмотрел на сына своими голубыми глазами. Ева давно, со времён их романа, не помнила у Генриха таких глаз, с незабудковой нежностью, с чем-то таким во взгляде, что, наверное, и называется любовью.
  - Ладно, Ванька, уговорил. Нас, конечно же, после этого посадят в психушку. Но ради тебя я готов туда сесть.
  - Ребята, вмешалась Ева, - у меня есть для вас новость. Нет, просто сенсация. Вы ничего ещё не знаете. Слушайте. Всё то, о чём вы сейчас толкуете: как сложно будет достичь понимания со стороны общественности и закостеневших в догмах академиков, как стать услышанным и предупредить человечество о грядущей катастрофе, в которую мы сваливаемся, не осознавая того... Всё это, всю проблему контакта уже за нас решила маленькая Туонгт. Она интуитивно нашла подход к человеческим душам. Я слышала. Видела. Сама убедилась. Теперь у вас всё получится.
  
  Мужики явно не разделяли её убеждённости.
  - Что бы там ни было, - мысленно произнёс Иван, уже измотанный полемикой, он смотрел на одну лишь Еву и протягивал к ней руку с забинтованной ладонью, - главное - мы есть друг у друга...
  - Можно? - перебил его ещё один настойчивый посетитель. В открытую дверь ворвался Рекс.
  - Вано! Дорогой ты мой! Я не очень тебя утомляю? Буквально несколько слов. Самых важных. Возможно, маленькая жительница того мира и сумела переубедить прессу, эпатировать или, наоборот, очаровать (как и меня). Возможно, и кто-то из учёных умов, и из политиков встанет на вашу сторону. Но, простите меня, я не так оптимистичен. В последнее время я только и делал, что пытался узаконить своих детей, Даню и Еву, но столкнулся с такой ханжеской, беспробудной тупостью бюрократической машины! (даже не знаю, как ещё это назвать, поневоле напрашиваются силовые методы!) В общем, дорогие мои, у меня есть к вам предложение. Я сейчас оформляю куплю-продажу и уже через пять дней стану владельцем небольшого острова в Тихом океане. Вы сможете жить там. Те, кого не признало общество. Я обеспечу вас всем необходимым.
  - Жизнь отшельников?! - изумлённым хором воскликнули Иван и Генрих.
  - А я согласна. Если общество не признает нас, клонов, и начнёт травлю, если Ивана тут ждёт тюрьма... - вмешалась Ева.
  - Нам с тобой и не острове будет хорошо, - Иван держал её за руку. - Но сначала нас здесь ещё ждёт борьба. Нешуточная-таки война с учёным миром, да ещё с законодательством, которое тормозит развитие науки. Схватка не на жизнь, а на смерть. И сейчас, когда мы знаем о возможной катастрофе будущего, сейчас спрятаться в райские кущи экзотического острова... Не в моих это правилах - подписывать капитуляцию.
  Посетители, наконец, разошлись. Иван снова заснул, обессиленный разговором. Когда он открыл глаза, Ева сидела рядом в накинутом белом халате, пила мутный больничный чай, грызла какой-то сухарь, но глядела по-прежнему жгуче-задорно серо-синим взглядом, каким-то по-весеннему бесшабашным и уверенным.
  - Сегодня вечером Рекс перевезёт тебя в элитную...
  Но супруг не слушал её, пытался приподняться.
  -Ванюха, я тебя сейчас покормлю. Подожди, только принесу.
  - Не надо. Не хочу есть.
  - Ну, а что ты хочешь? - расстроенным детским голоском спросила она, - может...
  - Тебя хочу, - прошептал он, - иди ко мне.
  Он всё же приподнялся на локтях, потянулся к ней.
  -С ума сошёл? - Ева пугливо оглянулась на дверь.
  - Ну, хоть посиди со мной. Тут, рядом.
  Она нерешительно присела на кровать, боясь причинить ему боль в поломанных рёбрах. Он, морщась от каждого движения, устремился к ней. Как к долгожданному источнику припал - целовал руки, притянул к себе её голову, начал порывисто обцеловывать лицо, шею, прильнул к любимой тёплой впадинке меж ключиц. Девчонка закрыла глаза и, забыв обо всех тревогах, слилась с его губами.
  Им снова помешали. Кто-то заглянул в дверь, но тут же, ойкнув, смущённо исчез. Глаза Вани весело, по-прежнему сверкнули из-под повязки.
  - Ладно, дождёмся ночи.
  - Ванька, не дури. Тебе нельзя.
  - А ты можешь мне спеть, Ева? Из того, нашего любимого фильма. Я с детства помню, как звучал там твой голос. Из твоего звёздного "Орфея". Ну, давай.
  - Не могу, Ваня, я петь. По крайней мере, сейчас, - она притронулась к горлу. (Тот холод и ветер, тот её безумный крик на берегу океана... Ева сорвала голос).
  - Ну, хотя бы почитай мне что-нибудь, какие-то стихи из того фильма.
  - Я принесу компьютер, и мы поставим...
  - Нет. Почитай ты.
  Ева вздохнула, сосредоточилась, ушла в иную реальность, как всегда, на съёмках, и, уже оттуда, из вымышленного мира, тихо, таинственно произнесла:
  Орфей останется
   в веках
  С кифарою златой
   в руках.
  Тот не любил
   и не страдал,
  Кто этих звуков
   не слыхал...
  Так начала она рассказ. В фильме стихи звучали за кадром. Этими словами начиналось повествование об Орфее и его Эвридике. Хотя отнюдь не об античных героях. Миф возродили, оставив в нём одну лишь святыню, один лишь символ - любовь. Не только до гроба, но и за гробом. Современный Орфей - учёный, физик - отправляется на машине времени в недалёкое прошлое за своей единственной, похищенной смертью, а без неё он не мыслит собственной жизни. И - вырывает её из пасти смерти, возвращает в будущее.
  Ева дочитала стихи. Взгляд её словно ушёл куда-то внутрь себя, в своё прошлое.
  - А кто, кстати, - улыбнулся коварно Иван, - играл в фильме главную мужскую роль?
  - Ревнуешь?
  - Ещё бы! Вы там так целовались, такое вытворяли!
  - Да не ври ты! Тебе от ревности померещилось. Фильм очень целомудренный, хоть и лиричный. - Я смотрел его ещё пацаном. И уже... И уже тогда... - он задумался, тоже ушёл в свои воспоминания. Но Ева поняла то, что он не договорил.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"