Лев Вершинин

"Что было, то и будет...

и нет ничего нового под солнцем"

Еклессиаст

Глупые штампы советских времен о "злых колонизаторах" и "добрых неграх", слава Богу, сгинули вместе с пресловутым "научным коммунизмом", и уже не все стесняются говорить вслух правду о храбрых белых людях, видевший свой долг перед Господом в том, чтобы за уши - пусть и не даром - вытянуть дикарей в цивилизацию. Но у этой правды есть и изнанка: европейцы, измельчав после двух мировых, позволили себе забыть, что мы в ответе за тех, кого приручили; они сбросили ношу, подарив бывших подопечных местным царькам, и принялись наслаждаться преимуществами стрижки купонов без всякой ответственности. Скажете, утрирую? Да, не без этого. Но не очень. Ибо факт есть факт: колониальные империи не столько распались, сколько были попросту распущены за ненадобностью.

Бывало, однако, и по-другому. Например, в Алжире.

Квартирный вопрос

Ту войну не слишком любят вспоминать. А вспоминая, морщатся. Ибо всеобщая резня, длившаяся с перерывами почти восемь лет, унесла около миллиона жизней, и аналогий её жестокостям не было, пожалуй, нигде. Поскольку если в большинстве колоний европейцев - военных, чиновников, авантюристов - обитало с гулькин нос, то Северная Африка была особым случаем. На её покорение ушло немало сил, но в итоге туда - с полного одобрения властей, только и мечтавших избавить Францию от пассионарных голодранцев - хлынул поток "черноногих", французских переселенцев. Они предпочитали оседать не в перенаселенных Марокко или Тунисе, сохранявших к тому же некоторые признаки автономии, а в Алжире, официально включенном в состав Французской республики. Уже к 1870-му их было более 150 тысяч, к 1950-му - более миллиона, и принадлежало им почти 40% всех угодий. Нет, никто не прогоняли туземцев силой (это строго-настрого запрещалось), но, занимая земли, которые самих алжирцев не привлекали, пришельцы быстро улучшали их качество, используя достижения европейской агротехники. Неудивительно, что к 1954 году "черноногие" получали доход с фермы в 28 раз выше, чем мусульмане, успешно вытесняя соседей с рынка. Они же, имея образование и квалификацию, занимали все высокооплачиваемые места в промышленности. Что, естественно, обижало местных.

Мечтой Парижа было обустроить Алжир по образцу Америки или Австралии. Но не повезло: арабы и берберы, в отличие от индейцев, были не маргиналами, а частью (путь и окраинной) мощной исламской цивилизации; не сумев отстоять независимость, они, однако, вовсе не собирались сливаться воедино с "неверными" пришельцами. Все попытки христианизировать Алжир провалились, а устранять туземцев физически в те времена, когда это было вполне возможно и непредосудительно, французы даже не подумали. В итоге к пятидесятым годам в колонии, практически не соприкасаясь, обитали две общины: полноправные "черноногие" и туземцы, имеющие все права, кроме избирательных. Впрочем, до времени сие никого не тревожило. Дружбы не было, но не было и вражды. Во всяком случае, в сельской местности. И совсем иначе складывалась ситуация в городах, где уже сложилась европейски образованная мусульманская интеллигенция, усвоившая азы цивилизации, свободно владевшая французским языком. Разумеется, все эти "эволюэ" ("развитые") - адвокаты, журналисты, сельские учителя и отставные сержанты - рвались к кормушке, а поскольку во Франции им ничего не светило, Алжиру оставалось только стать независимым.

У самих револьверы найдутся

Началось с малого. "Мусульмане" (так туземцы называли себя, "алжирцами" они именовали белых, а арабами они себя не считали) потребовали равных прав с французами. Но не получили: колонисты резонно считали, что, получив палец, "соседи" заглотнут и руку, рано или поздно поставив вопрос о переделе земель. Впрочем, процесс уже пошел, "национальная интеллигенция" рыла землю копытом. Подпольные кружки и организации множились, как грибы под ливнем; поначалу они ограничивались разговорами, но ружье на стене не может не выстрелить, и 8 мая 1945 года, во время празднования Дня Победы, в городе Сетифе мусульмане учинили массовую резню европейцев. По сей день неведомо, кто спровоцировал эту первую ласточку великой трагедии, но в событиях того дня, как в капле воды, отразились характерные черты будущей войны - кажущаяся спонтанность выступления, отсутствие явных лидеров, крайняя жестокость толпы и не меньшая жестокость карателей (вполне, впрочем, объяснимая).

Понемногу мелкие подпольные группки, способные разве что из-за угла жандарма подрезать, слились в коалицию, назвавшуюся Фронтом Национального Освобождения. Исламом там почти не пахло, был "насеризм" - лютый, вполне светский национализм с некоторым оттенком левизны. Что интересно, не было и ярких лидеров. "Полевые командиры" вели войну на свой страх и риск, нередко враждуя между собой по сугубо личным причинам и охотно убивая друг дружку, если представлялась возможность. Но воевать с французами им это отнюдь не мешало, напротив, гидра была многоглава и практически неистребима.

В конце 1954-го начались настоящие бои. 1 ноября 1954 г., в День всех святых, боевики ФНО, вдохновленные поражением французов во Вьетнаме, атаковали ряд объектов на территории Алжира, а затем отступили в горы и рассредоточились, выжидая. 5 ноября премьер-министр Франции заявил, что по вопросу о независимости Алжира компромисс невозможен. А уже в декабре повстанцам стало ясно: Алжир - не Вьетнам. Безлесные горы и пустыня были скверной сценой для обычной партизанщины, а многочисленное французское население сообщало властям обо всем подозрительном. Необходимы были новые методы борьбы, и они не замедлили появиться - в виде массового террора.

Превратности метода

С самого начала "патриотам" было ясно, что главная преграда на пути превращения сказки в быль - "черноногие", составлявшие почти 20% населения колонии. В отличие от арабо-берберов, они считали себя "алжирцами", а землю, на которой родились они сами, их отцы, деды и прадеды и которую они своими руками превратили из пустыни в рай, своей. И справедливо полагали, что если дать туземцам "полноправие", то вторым требованием станет "все отнять и поделить" (как это, кстати, происходит в Зимбабве, где белым фермерам сперва дали гарантии, а потом на эти гарантии плюнули). С другой стороны, и подавляющее большинство мусульман было вполне довольно положением дел и вовсе не стремилось к каким-то вовсе им не нужным переменам.

В такой ситуации лозунгом Фронта стало "Кто не с нами, тот против нас". Массовое уничтожение европейцев должно было вызвать среди них панику и принудить к бегству, а жесткая реакция властей должна была, по мысли вождей подполья, спровоцировать радикализацию "пассивных" элементов. Щадить женщин и детей не следовало. Напротив, их убийство усугубляло эффект устрашения, а налеты на школы - "идеологический форпост колонизаторов" - сопровождался резней отличников от мала до велика, и белых, и смуглых. Хотя, надо признать, большинство партизанских командиров "из соображений гуманности" рекомендовало своим бойцам детей до 7 лет все же не убивать, а ослеплять и кастрировать.

Другой важнейшей мишенью террора стали французские чиновники, причем не все, а самые честные и гуманные. Жестоких и корыстных, напротив, щадили, поскольку они своим поведением играли на руку повстанцам, убеждая "местных", что во французском Алжире они навсегда останутся гражданами третьего сорта. По ходу дела убивали и всех туземцев, хоть как-то связанных с белыми, даже батраков и уборщиков.

Первой жертвой тактики "рационального террора" стал шахтерский городок Филипвиль, где в полном согласии жили французы и мусульмане. 20 августа 1955 года, когда мужчины были на работе, боевики ФНО пошли по домам, вспарывая животы женщинам и увеча детей. К палачам тотчас примкнули "группы поддержки" из местных женщин, грабивших жилища убитых, а ближе к вечеру шахтеры, вернувшиеся домой, были хладнокровно расстреляны. Лишь несколько семей, забаррикадировавшись в центре поселка, продержались до подхода подмоги. А подоспевшие десантники отреагировали именно так, как рассчитали "полевые командиры": боевики успели раствориться в пустыне, но туземки, поживившиеся чужим добром, были расстреляны вместе с мужьями, детьми и ни в чем не повинной домашней живностью.

На какое-то время слово "Филипвиль" стало нарицательным.

А потом кошмар вошел в привычку.

Единственный вариант

Одновременно начался и тотальный террор в городах. С 1956-го любой рекрут ФНО для вступления в ряды организации должен был сдать "экзамен" - убить европейца. Любого. При этом его сопровождал инструктор, который должен был застрелить кандидата, если тот оплошает. В те дни черную славу стяжали "девочки Ясефа" (руководитель столичного подполья) - приличные девушки из солидных семей, очень часто - студентки (в методах они не стеснялись, но, в отличие от нынешних шахидов, сами очень старались уцелеть). Именно эти милые девчата 30 сентября 1956 года взорвали несколько людных кафе в столице. Затем танцевальный зал городского казино во время дискотеки. Потом застрелили мэра столицы, а на похоронах взорвали очередную бомбу, разметав погребальный кортеж. И как раз тогда Рамдан Абан, один из лидеров ФНО, отвечая журналисту на упрек в жестокости, заявил: "Не вижу разницы между девушкой, подложившей бомбу в молочное кафе, и пилотом, который бомбит деревню".

Дальнейшие события показали, однако, что руководство ФНО просчиталось. Если до начала 1957 года решающую роль в алжирской политике играл либеральный генерал-губернатор Сустель, известный арабист-этнограф, считавший "борцов за независимость" нормальными людьми, с которыми нужно "вести переговоры, как будто нет никаких взрывов", и быть готовыми к "самым болезненным уступкам", то после Филипвиля и других, еще более кошмарных "патриотических" акций ФНО сторонников "примирения" начали, невзирая на занимаемые посты, бить прямо на улицах. Напуганные и озлобленные, "черноногие" требовали крови и сотнями записывались в отряды самообороны. Участились арабские погромы, многие зажиточные мусульманские семьи, спасая дочерей-террористок, бежали во Францию. Белая община Алжира требовала "преподать бандитам наглядный урок", и в январе 1957-го Париж дал "добро". Новый генерал-губернатор колонии Лякост пригласил на беседу командира расквартированной в Алжире 10-й парашютной дивизии генерала Жака Массю и приказал навести в стране порядок.

С этого момента операции против повстанцев, которыми до того занимались в основном жандармы, перешли под контроль армии, а люди, придумавшие "рациональный террор", очень скоро пожалели, что родились на свет.

Война по-честному

Генералы, взявшие на себя ответственность за борьбу с террором - Жак Массю и Рауль Салан, - были, что называется, людьми на своем месте. Отказавшись от всяких сантиментов, они начали действовать, исходя из соображений целесообразности, без оглядки на мораль (что было, строго говоря, всего лишь адекватным ответом противнику). Страну рассекла сеть укреплений, сделавших почти невозможными маневры партизанских отрядов. В обиход вошли "зачистки" поселков и городов. Любой подозрительный или сопротивляющийся отправлялся в подвалы контрразведки и очень часто исчезал. Без комплексов брали заложников, крестьян из мятежных деревень депортировали в глубь Сахары, "точечные ликвидации", категорически запрещенные добряком Сустелем, стали нормой жизни. Уничтожались и "девочки Ясефа", и полевые командиры, и - в первую очередь - международные торговцы оружием, сотрудничавшие с боевиками. Тут дело порою доходило до полной экзотики: одного такого торговца в швейцарском отеле застрелили иглой с ядом кураре, выпущенной из авторучки, другого "замочили в сортире", подложив туда отравленный пипифакс.

Но совершенству нет предела. Поскольку система круговой поруки не позволяла расширять сеть агентуры - очень многие мусульмане не одобряли действия Фронта, но все боялись за свои семьи - Массю, как писал он позже, "с тяжелым сердцем" разрешил контрразведчикам не стесняться в средствах. Впрочем, ни "черноногие", ни Париж, сознавая, с кем генералу приходится иметь дело, не стали его осуждать. Больше того, в 1957 году некий чиновник, побывавший с инспекцией в Алжире, официально доложил правительству, что "электрические и водяные методы дознания хотя и не гуманны, но, если их использовать осторожно, производят скорее психологический, а не физиологический шок и, следовательно, не слишком жестоки". И предложил "легализовать экстренные методы", поскольку их применение все равно не запретить, а легализация и участие врача сделают процедуры более щадящими.

Предложение, естественно, официально отвергли, но Массю своей властью дал подчиненным необходимые санкции. И это помогло. Появилась информация; одна за другой проваливались явки в городах; в пустыне парашютисты Салана неуклонно отжимали террористов к тунисской границе, уничтожая их десятками, а в удачные дни и сотнями. К концу 1959 года стало ясно: французская "новая тактика" приносит плоды. "Девочки Ясефа" сошли на нет, как и налеты повстанцев, в эпоху Сустеля практически ежедневные. Количество убийств упало впятеро, взрывы в городах прекратились совсем. Казалось, война вот-вот закончится полной победой.

Но в Париже победы хотели далеко не все.

Змеи под кроватью

В самой Франции армию поддерживали все здравомыслящие люди. Но, увы, не они задавали тон в интеллектуальной жизни Четвертой республики. Основная масса властителей дум была тогда на стороне левых - марксистов всех оттенков, а также и экс-красных, порозовевших после XX съезда. Они очень плотно обсели университеты и редакции, втерлись в парламент и с превеликим восторгом обрушились на "ястребов". Требование "Свобода Алжиру!" вошло в моду, а мода во Франции - это всё. Левая пресса на все лады скулила об "извергах-парашютистах", но о зверствах, чинимых боевиками, ревнители прав человека предпочитали "не знать". Это считалось некорректным (даже сегодня армию попрекают "алжирскими грехами", а вспоминать о жутких преступлениях инсургентов считается дурным тоном). Помимо всего, левая интеллигенция активно взялась за "раскрутку" ФНО, и вскоре алжирские партизаны, дотоле известные разве что братьям-арабам, усилиями французских мастеров слова превратились в героев мирового масштаба. Простые люди, привыкшие доверять своим соловьям, ужасались жестокостью "солдафона Массю". И правительство, чуткое к настроениям улицы, начало давать задний ход, заявив, что надо бы начать переговоры с "патриотами" об "автономии".

Ответом стал взрыв ярости колонистов и солдат, уже тоже называвших себя "алжирцами". В мае 1958-го войска восстали против "правительства измены", Массю приказал готовить поход на Париж. Страна избежала гражданской войны лишь благодаря приходу к власти отставного генерала де Голля, тотчас же поспешившего в мятежную колонию с заверением, что "Алжир - это навсегда Франция". Легенда (вполне правдоподобная) утверждает, что речь генерала слушал и некий снайпер, поклявшийся застрелить де Голля, если и он окажется "изменником". Услышав первые слова, стрелок отложил винтовку.

А зря. Ибо герой Сопротивления лгал. Уже в то время он считал, что Алжир надо "сдать", поскольку он "все равно никуда не денется", а обустройство "великой Пятой республики" гораздо важнее каких-то колонистов. И за спиной парламента вел переговоры с лидерами уже почти не существующего Фронта. Когда тайное стало явным, "алжирцы" ответили созданием ОАС, тайной боевой организации, начавшей "охоту на предателей" дома, во Франции. Но гибель десятка шавок ничего не решала, а де Голлю сказочно везло (точное число покушений, видимо, не будет известно никогда, но попыток были десятки). Увы, парижан такие методы неприятно шокировали. Общественное мнение, убедившись, что левые таки были правы, бичуя "фанатиков и убийц", безоговорочно склонилось на сторону "несчастненьких угнетенных арабов".

И это было началом конца.

За что боролись

Переговоры де Голля с ФНО завершились в марте 1962-го в Эвиане - практически капитуляцией, не менее позорной, чем трагедия 1940-го. Даже более. Ибо на сей раз великую державу поставила на колени не инфернально зловещая сила, а стайка уже загнанного в угол зверья и собственное ничтожество. Алжир получил независимость. Поселенцам дали выбор: покинуть прадедовский кров, забрав с собой лишь то, что можно было увезти, или принять алжирское гражданство и стать арендаторами. За год уехали около полутора миллионов человек, из них треть - "лояльные" мусульмане, понимавшие, что оставаться на родине им нельзя (к слову сказать, благородство де Голля этим и ограничилось: "офранцуженным" дали приют, но никаких мер по их обустройству не приняли, и бывшие надежные друзья превратились в презираемых всеми клошаров). Что прекратилось сразу же, так это террор. Вернее, не прекратился, но теперь полевые командиры взрывали и отстреливали друг дружку, готовясь к инаугурации, а беженцев не трогал никто - кроме "неофициальных" банды партизан, налетавших на караваны и грабивших их до нитки. Но это была инициатива снизу, и за неё, кажется, даже кого-то наказали.

А потом началась свобода, отмеченная экономическими фокусами, за каких-то три года полностью разорившими страну. Ряды "отцов нации" поредели вдвое, и на этом фоне никто не заметил, как почти поголовно были дорезаны "черноногие", решившиеся остаться в "новом Алжире". Чуть позже "демократов" прогнала армия, и в том или ином виде осталась навсегда (что, впрочем, стоит считать благом, ибо военные, хоть и не ангелы, но прекратили баловаться социализмом и не пускают к власти исламистов). Уцелевшие лидеры партизан убежали из политики (скажем, супер-звезда террора Ясеф стал известным актером и режиссером, и не любит, как и почти все здравствующие участники той войны, вспоминать боевую юность). Экономика хоть и дышит на ладан, подстегиваемая дикой коррупцией, но все же теплится, ибо перманентный кризис смягчает разрешенная - теми же Эвианскими соглашениями - эмиграция во Францию.

Кто виноват?

Даже теперь, сорок лет спустя, в Париже и окрестностях не принято сомневаться в правоте де Голля. Это - табу. Любого усомнившегося тотчас заклевывают и слева - коммунисты, и справа - голлисты. "Шарль XI", честно говоря, любивший не столько Францию, сколько себя в ней, да и "легендой" ставший лишь потому, что один из его фанатов застрелил (только ли по личной инициативе?) адмирала Дарлана, прочно стоит на пьедестале. Но факт есть факт: удар в спину армии и колонистам был нанесен в тот самый миг, когда ФНО уже переставал существовать, а выжившие боевики бежали в Тунис. Где, несомненно, и осели бы, как осели позже в Алжире "патриоты" Западной Сахары, "трансфернутые" братьями- марокканцами. А на худой конец, существовал же и план Массю: "мы - здесь (на побережье), они - там (в Сахаре)", с полной очисткой городов от "ненадежных" и возведением стены на рубеже пустыни и цивилизации.

Но Франция, подчинившись воле долговязого мономана, ушла из Алжира. И за это Алжир пришел во Францию. Сперва - полмиллиона "лояльных", но обиженных арабов. Затем их дети, нищие и полуграмотные граждане второго сорта, грезящие об "исламской справедливости". И, наконец, сотни тысяч "экономических" эмигрантов - прилежная паства растущих мечетей.

Так что, Алжир и впрямь никуда не делся. Напротив, его стало вдвое больше. Один - независимый - в Магрибе. Другой - на берегах Сены, где главными заботами высших чиновников "государства для всех", по инерции еще именуемого Францией, давно уже стали вопросы льгот "слабым слоям" и стремительная криминализация люмпенско-арабских районов. Но об этом - молчок. Ибо, в конце концов, виноваты не нынешние политики, сорок лет назад ходившие в коротких штанишках. И, конечно, не покойный Генерал, который так непорочен, что сама Орлеанская Дева грызет в раю обугленные локти. А кто-нибудь другой. Например, янки. Или вездесущие сионисты. Которые, надо полагать, и прогадили ту давнюю войну, о которой не положено вспоминать.