Аннотация: Некоторые воспоминания о жизни в Рижском Нахимовском военно-морском училище в период 1947-1953 годах
"Я НА ПРЕКРАСНУЮ ДОРОГУ
ТОГДА СВОЙ УМ ПОВОРОТИЛ..."
В
1949 году в издательстве "Молодая гвардия" в двух частях вышла повесть Бориса Изюмского "Алые погоны", рассказывающая о повседневной жизни, учёбе и складывающихся взаимоотношениях среди воспитанников Суворовского училища.
Моя мама, как только представилась ей такая возможность, тут же эти книги приобрела и с нескрываемым интересом их прочитывала, мысленно перенося происходящие там события, на моё нахимовское существование. Те моменты, которые, по её мнению, носили негативный или проблематичный в воспитательном плане характер, обязательно, по её мнению, должны были касаться и меня. В связи с этим мне в своих письмах приходилось убеждать маму, что всё это писательские выдумки, касающиеся не только каких-либо отрицательных фактов, но и особенно безудержного приукрашивания повседневности. Да к тому же, эта книга о суворовцах, убеждал я маму, а у нас, нахимовцев, хотя и есть много общего, но всё равно -- по-своему.
Приблизительно в этот же период в кинотеатрах по всей стране с большим успехом проходила демонстрация фильма "Счастливого плавания!" о Нахимовском Военно-Морском училище, где в главной роли командира
5-ой роты Левашова удачно, на мой взгляд, сыграл Н.К.Черкасов (1903--1966). Хотя эта кинокартина произвела положительное впечатление на измученное войной гражданское население, но больше всего, пожалуй, действующие лица из кинофильма стали популярны не только среди мальчиков, как пример для подражания, но и среди девочек, как объекты повышенного интереса и внимания.
Это я сужу по тому количеству писем, которые, можно сказать, хлынули огромным потоком, в том числе и в наше Рижское Нахимовское училище, хотя в фильме не указывается ни одно из них. Например, мой одноклассник Алёша Зайцев, принятый за реального однофамильца участника событий по фильму, в течение нескольких лет вплоть до десятого класса получал письма от девочек с предложением завести дружбу и установить постоянную переписку. Помнится, что корреспонденция в его адрес от своих заочно знакомых девочек приходила ещё более интенсивно после обмена фотографиями "на память". Хотя Алёша был избирателен, однако круг его знакомых был достаточно широк.
Маме, как я помню, этот фильм был познавательно интересен, но не во всём понятен, поэтому мне, по мере возможности, приходилось давать некоторые разъяснения: какие события могли бы иметь место, а где сущая выдумка и слащавая показуха, наподобие "Кубанских казаков".
Надо честно признаться, что среди "питонов" этот фильм не вызвал большого одобрения и не стал образцом в нашей повседневной жизни. Демонстрация этого фильма в училище проходила не очень часто и повышенного желания его смотреть не наблюдалось. Действительно, художественное произведение допускает возможность выдумки, но не приукрашивания. Пожалуй, у нас было поразнообразней, поживей, а что касается конфликтных ситуаций, то и они тоже бывали всякие разные, но, наверное, более житейские, о некоторых я уже упоминал ранее, а о других ещё упомяну ниже, в первую очередь, что приключалось со мной.
Сейчас этот фильм совсем не известен современной молодёжи. У нас, ветеранов-нахимовцев, он может в какой-то степени вызвать ностальгические воспоминания о тех далёких годах учёбы и даже изменить впечатление о нём в лучшую сторону, поскольку главная идея фильма всё-таки имела воспитательное значение. Многие несуразные детали и отдельные малоубедительные факты, которые тогда бросались в глаза и вызывали общее его непринятие, теперь, пожалуй, не имеют существенного значения.
В действительности, воспитательная работа с нами по формированию основных качеств, присущих военным морякам, проходила терпеливо и постепенно день за днём, из года в год, в течение всего периода обучения. Ещё раз хочется сказать большое спасибо всем командирам и начальникам, офицерам и старшинам, нашим наставникам-воспитателям, педагогам и другим работникам, вложившим в наши головы первоначальные, но уверенные знания общеобразовательных наук и навыки их применения, а в сердца и души - доброе отношение к жизни, дружбы и товарищества.
Сейчас я хочу вспомнить всех своих ребят из четвёртого взвода, с которыми проучился с 1947 года в течение пяти лет, переходя ежегодно из класса в класс с шестого до девятого, что соответствовало нашей нумерации от 64 до 24 класса. Перед самым началом 1952/1953 учебного года, когда мы перешли в выпускной десятый класс, наш четвёртый взвод расформировали и равномерно распределили между другими взводами. Поскольку мы проучились вместе пять лет и всех в роте знали достаточно хорошо, то такая реорганизация для нас прошла совершенно безболезненно. А четвёртым взводом в нашей роте стали ребята, прибывшие из города Энгельса, где было расформировано Саратовское Военно-Морское подготовительное училище. "Подготы", проучившиеся там вместе только два года, быстро освоились в новых для себя условиях и, не выделяясь, не обособляясь и не конфликтуя с нами "старожилами" быстро вжились в новые условия и стали также как и мы "питонами".
Так вот, вспоминаю, что вместе со мной в четвёртом взводе (64 класс) шестой роты тогда были ребята, с многими из которых подружился, с другими поддерживал хорошие отношения, с третьими, бывало, приходилось вступать в какие-то споры, не только словесные перепалки, а иногда и "попетушиться", почесать кулаки где-нибудь в укромных шхерах дровяного склада, но не могу теперь припомнить, что с кем-то складывались абсолютно непримиримые, антагонистические отношения.
Вот, например, вспоминаю Витю Бабурина -- москвича, доброго и весёлого, открытого паренька из тогдашнего ближнего пригорода -- Лихоборы. Уже в то время он прилично играл на баяне, а, записавшись в музыкальный кружок, он с большим интересом отдавался любимому занятию. Ему даже во временное пользование был выдан баян, который он обычно держал в классе, и когда после учебных занятий наступало свободное время, он садился на парту, ставил его себе на колени, казавшийся для него большим по габаритам и тяжёлым по весу, и самозабвенно, терпеливо, настойчиво и бесконечно разучивал сначала по нотам, а потом исполнял на память все задания руководителя кружка. Главным коньком его исполнительской деятельности были "Амурские волны" и "На сопках Маньчжурии", которые за пять лет глубоко мне запомнились и, как говорится, проникли в моё существо. Прошло много лет. Я проходил службу на Дальнем Востоке, но эти мелодии, скажу искренне, все семнадцать лет моей дальневосточной жизни звучали во мне постоянно и непрерывно, напоминая о Вите Бабурине и нахимовском училище.
Витя Бабурин, помнится, не попал учиться на подводника, а был направлен в Соломбалу, пригород Архангельска, в Североморское ВВМУ. Так наши пути разошлись, но память о нашем совместном времени жива.
Мне, наверное, никогда не забыть волнительные, а по сути трагические рассказы Эдика Гетмана, коренного ленинградца, пережившего блокаду, живого свидетеля того, как горели Бадаевские склады после страшнейших нацеленных бомбёжек фашистских самолётов. Он рассказывал, что ему приходилось наблюдать невероятно жуткие и страшные картины, трудно передаваемые описанию, как после таких губительных налётов, среди горящих и разрушенных зданий прямо по улице сплошным потоком текла река жидкого шоколада, расплавленного сахара, других продуктов. Вся эта густая питательная масса, смешиваясь с уличным мусором, превращалась в сплошной грязевой поток. А потом начался голод. Каким-то образом вместе со знакомыми соседскими ребятами он приноровился забираться в товарные вагоны, выезжавшие со складов, в которых привозили мешки с мукой. Пустые вагоны тоже охраняли часовые, но не так строго, и некоторые охранники делали вид, что не замечали пацанов, которые торопливо успевали подмести мучную пыль в вагоне, собирая её в свои мешочки-торбочки, чтобы далеко не уехать и выпрыгнуть из вагона на одном из крутых поворотов, где товарняк слегка притормаживал. Вот такая была борьба за своё существование.
Эдик имел ровный и спокойный характер, учился прилежно, был твёрдым хорошистом, имел на редкость ровный красивый почерк. В училище успешно занимался гимнастикой и даже имел высокий спортивный разряд. Он продолжил учёбу в Первом Балтийском Высшем Военно-Морском училище подводного плавания в Ленинграде.
Вспоминаю о Толе Маркине, приехавшем из подмосковного Зарайска, как о мальчике очень энергичного, эмоционального и увлекающегося романтического характера. Он отдавал предпочтение не спортивным занятиям, как многие из нас, а большую часть свободного времени проводил в читальном зале. Начитавшись всяких приключений о графе Монте Кристо, королеве Марго, о каких-нибудь пиратах и других разных душещипательных и интересных историй, он по просьбе своих товарищей часто рассказывал после отбоя о прочитанном, останавливаясь непременно на самом интересном, чтобы завтра продолжить своё увлекательное повествование. Под его длинные рассказы, однако, многие крепко засыпали, не дождавшись окончания очередной истории.
Детская судьба Эдика Гребенникова, мне тогда казалась похожей и близкой моей. Он приехал из маленького провинциального городка то ли Орловской, то ли Липецкой области. Его семье, кажется, какой-то период во время войны даже пришлось прожить под оккупацией. Мама Эдика тоже была учительницей и также часто писала ему письма. Нас объединяло ещё и то, что мы оба к утреннему завтраку дополнительно получали по стакану молока, так же как и несколько других воспитанников, не достигших двенадцатилетнего возраста на день зачисления в училище. Обладая ровным спокойным характером, Эдик всегда оставался хорошим товарищем. Как мне стало известно в последние годы, Эдуард Тихонович Гребенников, окончив нахимовское училище, учился в ВИТКУ. После увольнения в запас проживал в Минске. Скончался в марте 2007 года.
Слава Гойса -- москвич с улицы Разина (ныне Ильинка), что рядом с Красной площадью. Иногда, как бы в шутку, он называл себя Вячеславом Михайловичем. К нему часто в Ригу приезжал отец, полковник авиации, очень заботливый, внимательный к сыну. Слава почти ничего не рассказывал о себе и своей семье, но никогда не кичился высоким положением своего отца. У меня с ним всегда были хорошие дружеские отношения. Очень хотелось бы знать о нём. Я даже писал ему письма на домашний адрес, но ответов не получал. Имею, правда, косвенные сведения, что ныне он живёт в Украине и занимается научной деятельностью в области метеорологии или гидрологии.
А вот у Гены Мироновича был другой характер, задиристый, строптивый, неуживчивый. Во всяком случае, мне с ним всегда приходилось о чём-то спорить. Я не помню, чтобы мы с ним дрались, но выслушивать от него что-нибудь обидное приходилось частенько.
Детство его тоже было тяжелое. Он приехал из Бежецка, города, где в годы войны жестоко похозяйничали фашисты. После освобождения Бежецка его мама, как он иногда упоминал, работала охранником в лагерях для военнопленных и заключённых. Разве в таких условиях наберёшься хорошего воспитания? Но Гена, вдумчивый и сообразительный, постепенно тоже пристрастился к чтению. Часто в свободное время засиживался в читальном зале, да и на руках у него можно было видеть какую-нибудь книгу, взятую из библиотеки.
У нас в классе было два однофамильца: Витя и Володя Губаревы. Володя Губарев более живой, энергичный, заводила, организатор. Он был в нашем классе активным участником и вдохновителем танцевального кружка. Интерес к этому кружку подогревался ещё и тем, что в состав танцевального коллектива помимо "питонов" входили девочки из близ расположенных рижских школ.
Танцевальный коллектив нашей роты, просуществовавший несколько лет, имел большой успех, обязательно выступая не только на ротных вечерах и училищных праздниках, но иногда получавший приглашения для демонстрации своего танцевального мастерства даже в городские школы.
Володю Губарева в училище часто навещала его мама, молодая, красивая, общительная женщина, которая после поступления его в училище, как он рассказывал, переехала в Ригу на постоянное жительство. О его дальнейшей судьбе мне ничего не известно.
Второй Губарев, Витя, был скромный, тихий мальчик, приехавший, кажется, из ближайшего Подмосковья. Однако мне не часто приходилось с ним иметь каких-то общих дел и в памяти о нём у меня мало что сохранилось. Знаю, что Cемён Строганов и Виктор Губарев после окончания Нахимовского училища учились в Первом Балтийском ВВМУ подводного плавания.
Очень часто вспоминаю Сашу Горбунова, который был родом из провинциального городка Семёнова Горьковской (ныне Нижегородской) области. Мои отношения с Сашей не сразу складывались, но как-то постепенно, выяснив, что мы с ним почти, что земляки -- с берегов Волги, да и к флотской жизни имеем интерес: у него старший брат уже в те годы был курсантом Военно-Морского училища, можно сказать, мы подружились. Вот уж он-то был настоящий книгочей: его библиотечный формуляр был переполнен прочитанными за учебный год различными названиями книг. После нахимовского училища мы оба оказались в Севастополе, только он был распределён на минно-торпедный факультет, а я выбрал специальность штурмана.
Более подробно расскажу о молодых годах нахимовца Вити Кулагина, потомственного кубанского казака, сильно мечтавшего о море, но в итоге так и несостоявшегося моряка. Серьёзного и целеустремлённого мальчика я приметил ещё в начальный организационный период, но ближе познакомились и подружились, когда мы почти одинаковые по росту оказались вместе в четвёртом взводе. Витя Кулагин приехал из большой станицы Тихорецкой Краснодарского края, где проживали по-прежнему хранящая и придерживающаяся казацких традиций его многочисленная родня, правда, значительно поредевшие ряды которой унесла беспощадная и жестокая война. Отъезд в далёкую Ригу и успешное поступление на учёбу можно считать смелым и решительным его поступком. Особенно, как рассказывал Витя, отсутствие сына в семье трудней всего переносила его мама и очень по этому поводу переживала. Наверное, материнское волнение сказывалось, порой, на настроение Вити. Однако он старался не расслабляться, учился очень хорошо, был дисциплинированный, всегда опрятный, аккуратный, подтянутый.
Каждую осень в первые дни начала учебного года в нашем спортивном городке, где после уроков большинство "питонов", играя в спортивные различные игры, проводило свободное время, появлялся, на первый взгляд, казавшийся странным, средних лет невысокого роста в гражданской одежде мужчина с мандолиной в руках. Устроившись на свободной лавочке, он подзывал к себе ребят и, не давая никаких объяснений, предлагал каждому, кто как умеет, проявить старание и потренькать на струнах принесённой с собой мандолины. Удивлённые таким необычным предложениям наиболее смелые брали в правую руку медиатор, а в левую зажимали гриф мандолины, которую размещали себе на коленях. После нескольких неумелых движений медиатором по струнам, которые издавали странные отрывистые звуки, мужчина, внимательно всматривался в действия очередного испытуемого и некоторых из них просил остаться для дальнейшей беседы с ним. Как потом нам стало известно, это был Григорий Иосифович Хайтович - руководитель нашего музыкального кружка, в который он отбирал нахимовцев таким добровольно-принудительным способом.
Наш училищный сводный струнный оркестр насчитывал несколько десятков участников, в котором занимались нахимовцы старших и младших классов, регулярно выступал в училище и даже записывался на рижском радио. Благодаря терпеливой и поистине фанатичной работе руководителя оркестра многие "питоны" научились играть на различных струнных инструментах.
Это я вспоминаю для того, чтобы рассказать о том, как я и Витя Кулагин оказались в музыкальном кружке и что, в конечном итоге, из этого получилось. Меня с самого начала не интересовала игра ни на мандолине, ни на балалайке, ни на каком другом струнном инструменте, даже -- на гитаре, хотя последний вариант был наиболее предпочтительный. Что же делать? Перед глазами всегда был наглядный пример Вити Бабурина с его неизменными, проникновенными, задумчивыми и немного печальными по мотиву маньчжурскими сопками и амурскими волнами. Желание научиться игре на музыкальных инструментах у меня с Витей Кулагиным взяло верх, и мы однажды, предварительно договорившись, пришли на занятия и обратились к руководителю кружка со своей просьбой. Нескрываемой радости его не было предела: надо же, ребята пришли добровольно, по собственной инициативе! Он тут же вручил нам в руки по мандолине и по балалайке, заставив на них поиграть, как умеем, чтобы посмотреть на работу рук. Однако мы робко отказались от таких экспериментов и заявили о своём желание научиться играть ни больше, ни меньше, как умеет Витя Бабурин. Ясное дело, что такие наши требования были явно завышенные, но он не стал отказывать, сказав, что для начала надо научиться музыкальной грамоте. Несколько занятий у нас ушло на изучение названий нот, их написаний, продолжительности звучания, тональности и ещё какой-то ерундистики, от которой становилось муторно, нудно и непонятно. Я уже стал подумывать, что пора переходить в какую-нибудь спортивную секцию, что в конечном итоге и произошло.
Но вот однажды наш руководитель на занятия принёс для нас два маленьких, всего лишь на две или три октавы, красивых, ярких и, что самое главное, вполне лёгких и удобных аккордеона. Увидев такую прелесть, всякое желание куда-либо переходить на время отпало. Два учебных года мы с Витей Кулагиным настойчиво и целеустремлённо "пиликали" на аккордеонах, наивно полагая, что количество затраченного времени рано или поздно перейдёт в качество нашей игры на аккордеоне. Мы очень старались, но выучили за всё время только одну мелодию русской народной песни на слова поэта А.Ф.Мерзлякова "Среди долины ровныя..", как её объявляли, предваряя наши выступления на ротных вечерах перед полным залом нахимовцев, преподавателей, офицеров-воспитателей, училищного начальства и, конечно же, приглашённых гражданских лиц, среди которых преобладали очень заинтересованные лица -- девочки школьного возраста. Первый раз выйти на ярко освещённую сцену, перед взглядами в большинстве своём внимательных, сочувствующих, поддерживающих сотен глаз было жуть как страшно. Хотя в нашем репертуаре была только одна мелодия, да и та исполнялась без аккордного сопровождения, выглядело всё это, как я сейчас понимаю, весьма наивно в сравнении с виртуозными переливами "Амурских волн", исполняемых на баяне Витей Бабуриным. Тем не менее, нам тоже доставались аплодисменты, наверное, за смелость, старание и терпение.
К сожалению, наш замечательный, так органично смотревшийся дуэт вскоре распался. Витя Кулагин без всяких предварительных согласований с командованием училища не возвратился из очередного каникулярного отпуска. Мне не известно, как его мама объясняла начальству своё запретительное решение на возвращение сына в училище, где у него всё складывалось как нельзя лучше. Через некоторое время я получил с Кубани от Вити письмо, в котором он, переживая случившееся, сообщал, что он не смог противостоять строгому запрету мамы уезжать из дома. У казаков, надо полагать, свои законы.
В течение нескольких лет редкими письмами мы поддерживали связь друг с другом, обмениваясь своими обыденными новостями. После окончания Нахимовского училища я его известил, что хотя меня распределили в Севастополь, но я по-прежнему остался нахимовцем, потому что учусь в ЧВВМУ имени П.С.Нахимова.
После продолжительного многомесячного молчания вдруг получаю, к своему недоумению, из Ленинграда от Вити Кулагина восторженное и радостное письмо с его фотографией в курсантской форме. Вот это да! Читаю и удивляюсь. Витя с большим воодушевлением сообщает, что, успешно поступив в Высшее Мореходное училище имени С.О.Макарова, пытается всё-таки реализовать свою заветную мечту стать моряком. Я искренне за него порадовался, о чём тут же красочно отписал ему, как мы в скором времени будем бороздить моря и океаны, что наши морские пути, наверняка, не раз пересекутся.
Прошло несколько месяцев, но писем от Вити не поступало. Ну, думаю, -- грызёт гранит наук. С его-то настойчивостью, терпением и прилежанием -- всё время, наверняка, отдаёт занятиям, поэтому и переписку вести некогда. Но вот однажды получаю странный конверт: почерк, похоже, Вити Кулагина, но адрес почему-то воинской части. Прочитал письмо и не поверил своим глазам: в письме фотография Вити, но другая -- он похудевший, осунувшийся в солдатской форме. Что случилось, в чём дело?
Оказывается, как явствовало из его письма, группа курсантов "мореходки", в числе которых находился и Витя Кулагин, по случаю успешного поступления решили с размахом отметить это торжество не где-нибудь, а в фешенебельном ресторане гостиницы "Астория". За свою долгую историю эта гостиница видела и не такое, но тогда тоже были разбиты зеркала, витражи, поломана мебель в ходе произошедшей грандиозной драки, зачинщиками которой признали молодых моряков. Разбирательство шло долго, но подробности мне не известны. В итоге, узнаю, что Витя Кулагин вместе с другими восемью курсантами "макаровки" оказался отчисленным из училища и направлен в военно-строительные войска. Вялая переписка между нами продолжалась некоторое время.
У Вити менялись номера воинских частей, и постепенно связь прекратилась. У меня же был на тот момент его домашний адрес на Кубани, а у него мой -- московский. Наверное, мне надо было тогда быть более внимательным и морально поддержать в трудную минуту своего "питонского" друга, но из-за повседневной суеты я этого не сделал. Вот так я потерял своего хорошего приятеля и друга. Я чувствую свою вину перед Витей Кулагины и прошу прощения.
В наш четвёртый взвод одним из первых воспитанников был зачислен Боря Леготин -- очень активный, боевой и энергичный мальчик. Мне казалось, что его не удовлетворяли долгие повседневные занятия по школьной программе, ему хотелось, как можно скорей оказаться, если не на командирском мостике, то, для начала, пусть юнгой, но непременно на палубе боевого корабля. Увольнения свои он обычно проводил в обществе военных моряков, уезжая более чем за 15-20 километров от Риги в Болдерай, где дислоцировались подводные лодки, торпедные катера и другие боевые корабли. Иногда Боря, приобретя к тому времени среди матросов новых друзей и чувствуя их поддержку, позволял себе опаздывать и даже не возвращаться к назначенному сроку из увольнения, самовольно оставаясь среди моряков по несколько дней, что, естественно, приводило в беспокойство командование училища. Его там, конечно находили, возвращали в училище и проводили с ним воспитательную работу.
Однажды в один из дождливых, осенних дней, будучи на увольнении, Боря случайно оступился на мокром трапе и ударился голенью ноги о край ступеньки. Не придав особого значения первым болезненным ощущениям, Боря обратился за медицинской помощью только через несколько дней, когда нога распухла, и трудно стало передвигаться. Травма оказалась не шуточная, его тут же отвезли в гарнизонный госпиталь, где он находился в течение нескольких месяцев. Для нас это было большим настоящим несчастьем. После тщательно проведённых медицинских обследований и анализов оказалось, что произошло отслоение голеностопной кости, которое потребовало долгого и дорогостоящего лечения, в том числе только что появившимся в медицинской практике чудодейственным, как тогда считали, пенициллином, в приобретении которого большую инициативу проявлял сам начальник училища капитан 1 ранга К.А.Безпальчев.
Мы всем классом переживали за судьбу Бори Леготина, такого горячего и бескомпромиссного сторонника морской жизни. Передавали ему в госпиталь свои послания, какие-то передачи с поддержкой на быстрейшее выздоровление и пожелания скорейшего возвращения в наши ряды. Выписали Бориса из госпиталя в конце учебного года и отправили на реабилитацию в санаторий. Почти из-за полугодичного пропуска занятий, новый учебный год он начал повторно в пятом классе вместе с воспитанниками нового набора. Однако и там он проучился не долго, снова пропускал занятия, по-прежнему намереваясь стать юнгой, проводил время среди матросов кораблей в Болдерае. В конце концов, он был отчислен, скорей всего, по состоянию здоровья.
Вот Алёша Зайцев, хотя тоже завёл знакомства с матросами, но учебные занятия не пропускал. Мальчик он был сильный, на шлюпке чаще всего садился на место загребного. Став постарше, увлёкся греко-римской борьбой, получил второй или даже первый спортивный разряд по борьбе, выступая не только в училищных, но и городских соревнованиях, а также на спартакиадах нахимовских училищ. Любил что-то самостоятельно собирать и мастерить в технических кружках. Однажды откуда-то приволок и мне под большим секретом показал завёрнутый в промасленную тряпку настоящий пистолет. Показать-то показал, но даже подержать в руках не разрешил. Вот какой жмот! В каком тайнике он его хранил и куда потом подевал, не знаю?
Дело в том, что содержимое личных тумбочек с туалетными принадлежностями, чуть ли не ежедневно проверяли старшины, да и постели частенько переворачивали, где, по их мнению, кроме ночной рубашки ничего лишнего не должно быть. А вдруг обнаружатся под матрасом брюки на "торпедах" -- быть десятибалльному шторму! В баталерке, где на плечиках висела наша форма первого срока, ничего не спрячешь -- всё было на виду. Учебные парты в классах имели настолько мало места, что выдаваемые учебники и тетради еле-еле туда помещались, но и они подвергались тщательной проверке. Помощники офицеров-воспитателей умудрялись даже из парт выбрасывать на пол всё, на их взгляд, лишнее, что не относилось к учебному процессу. Словом, ничего своего личного иметь было невозможно, а тем более настоящий боевой, пусть даже трофейный, пистолет. Был такой случай, когда у одного нахимовца в спальном помещении из тумбочки выбросили баночки с лекарственной мазью, которой он смазывал свои болячки: не положено -- и всё тут. Правда, со временем разрешили хранить в аккуратном виде одну тетрадь для писем и альбом с фотографиями. В общем, загадочная история с пистолетом для меня осталась большой тайной.
Помнится, Лёша Зайцев учился нормально, во всяком случае, не был отстающим. Однако нас всех удивило то, что он, по всей вероятности, единственный из нашего класса по неизвестной причине был распределён по окончании учёбы в Одесское Среднее (выделено мной специально, чтобы привлечь внимание) Военно-Морское училище, о существовании которого мы никогда не слышали и ничего не ведали. Это было какое-то странное распределение.
Виля Пилипенко приехал с Украины. Его мама с младшей сестрой переселились в Ригу и жили, снимая комнату в частном доме на окраине Риги, на левом берегу Даугавы. По какому-то случаю Виля однажды пригласил меня на увольнение к себе домой. День выдался ненастный, ветреный, хлестал дождь со снегом, а мы, преодолев открытый понтонный мост через Даугаву и окончательно промокнув, всё шли и шли по долгим, плохо освещённым, мощёным булыжником улицам, скользя по мокрым камням и непроизвольно попадая в лужи. Я уж был не рад, что потащился с Вилей в такую даль: здесь, на окраине города было не так комфортно, уютно, обустроено, как в ярко освещённом, заасфальтированном, нарядном и привлекательном центре. Придя к нему домой, однако, постепенно согрелись, слегка обсохли, пили чай с вареньем и пирогами, о чём-то говорили. Я несколько был удивлён, когда увидел в гостях нашего помощника офицера-воспитателя старшину 1 статьи Алексея Акиншина, который вёл себя в доме по-хозяйски, как старый знакомый и друг семьи. Я по этому поводу ничего у Вили не спрашивал, а он не стал уточнять.
Виля был мальчик увлекающийся. Он с большим интересом занимался в техническом кружке: что-то паял, конструировал, собирал ламповые и даже транзисторные приёмнички, а потом однажды вдруг решил вмонтировать в корпус обычной гитары какое-то устройство, чтобы она звучала, как "гавайская". Он был одержим этой идеей и, надо сказать, у него реконструированная гитара издавала странноватые звуки, но ему, наверное, они казались поистине "божественными". Во время демонстрации опутанного проводами своего творения Виля неуверенно перебирал струны, всячески стараясь как можно сильнее трясти руками гриф, в результате чего, действительно, издаваемый гитарой звук начинал слегка дребезжать и переливаться. Было ли это звучание похожее на звук "гавайской" гитары, кто знает? Главное заключалось в том, что электронное чудо действовало! Как мне помнится, карманы брюк у Вили, содержащие бессчётное количество винтиков, болтиков, гаечек, кусочков канифоли, гвоздиков, монтажных проволочек, сопротивлений, диодов и множество других нужных, на его взгляд, деталей, были безразмерные. И, что очень ценно, когда-нибудь, кто-нибудь вдруг обращался к Виле за технической помощью, у него всегда на любой случай жизни находилась необходимая "шурушка" в его необъятных карманах. Мне известно, что после Нахимовского он учился на минно-торпедном факультете Первого Балтийского ВВМУ подводного плавания, где также был в тесном единении с техникой.
Учился в нашем классе Витя Щетников. Родом он был из маленького городка Лодейное Поле Ленинградской области и почему-то стеснялся этого. Но я бы сказал, что напрасно, потому как это место имеет славные традиции корабелов ещё с петровских времён. Во всяком случае, поводов для гордости своим местом рождения у Вити Щетникова было предостаточно. Может от того, как я полагаю, Витя избегал вести разговоры на тему о своём городе, поскольку в военные годы жилось-то уж больно тяжко и беспросветно. Так всем тогда было не сладко. Сам Витя поначалу учился не очень успешно: наверняка сказывались большие пробелы предыдущей школьной подготовки, а со временем всё вроде бы выправилось. Помнится, через пару лет в училище поступил его младший братишка.
Но что интересно, Витя Щетников оказался прекрасным шахматистом. Командир нашей роты капитан-лейтенант В.С.Штепа являлся большим любителем и популяризатором шахматной игры. Многие воспитанники вместе с командиром роты играли в шахматы, на различных соревнованиях завоёвывали призы и дипломы, получали шахматные категории и спортивные разряды. Витя Щетников был в числе лидеров сборной училищной команды шахматистов, которая часто участвовала в соревнованиях, в том числе и во Дворце пионеров города Риги, где уже тогда особенно выделялся своей смелой беспроигрышной игрой пионер Миша Таль, ставший буквально через несколько лет, пожалуй, самым молодым чемпионом мира по шахматам, добившись сенсационной победы над гроссмейстером Михаилом Ботвинником.
Самыми лучшими учениками, традиционными отличниками в течение всего периода обучения, ставшими, естественно, медалистами, гордостью нашего класса являлись -- Коля Лавренчук и Толя Швыгин, о которых я уже ранее упоминал. По тем отрывочным сведениям, которыми я сейчас располагаю, Николай Яковлевич Лаврейчук (а я почему-то называю по старинке, как давно запомнилось -- Лавренчук) достиг в науке больших высот и стал профессором. Это замечательно! Поздравляю.
Кстати говоря, вспоминаю, что запросто должны были стать медалистами, например, целеустремлённый, серьёзный, скромный и собранный Сеня Строганов или весёлый, энергичный и общительный Cлава Орлов, учившиеся также отлично, да и в других классах нашей роты были достойные нахимовцы на получение соответствующих наград за блестящие результаты в учёбе и примерную дисциплину. Ведь недаром тогда в училище ходили весьма неодобрительные разговоры, что республиканские "образованцы" урезали нашему выпуску количество медалей до позорного минимума.
К сожалению, не много сохранилось в памяти интересных подробностей об остальных "питонах" нашего класса. Помню, что Володя Крылов из Ленинграда, очень подвижный и энергичный мальчик, любитель поиграть в футбол и в другие подвижные игры, учился весьма прилично, но из-за своей непоседливости частенько получал замечания. И вот недавно узнаю, что капитан 1-го ранга Владимир Александрович Крылов успешно командовал атомной подводной лодкой.
Саша Розов, о котором я уже упоминал, был родом из Кронштадта и очень этим гордился. Я, например, с уважением на него смотрел, чуть ли как не на родственника тех героических моряков, которые добровольно приняли гордую смерть, бросившись с высокого откоса в бушующее и грозное море с завязанными за спину руками и привязанными к груди огромными камнями, но не сдались врагу, из мощного по содержанию, а потому глубоко запомнившемуся, трагическому кинофильму "Мы из Кронштадта".
Боря Рапопорт зарекомендовал себя хорошим спортсменом, хотя, как мне помнится, учился средне, но благодаря своей общественной активности какой-то период являлся старшиной класса и носил на погонах лычки вице-старшины 2-ой статьи. После Нахимовского училища учился в Интендантском училище, которое окончил весьма успешно.
Лёша Коржев запомнился мне своей не погодам для юного возраста уверенностью, серьёзностью и твёрдостью в поведении. Кажется, что он тоже в те годы выполнял какие-то командирские обязанности: то ли был командиром отделения, то ли в какой-то момент являлся старшиной класса. В шлюпочной команде нашего класса лучшего загребного было не сыскать. Мне совершенно было не удивительно, но даже, наоборот, с восхищением воспринято, как само собой разумеющееся известие, когда я через много лет узнал, что капитан 1 ранга Алексей Николаевич Коржев в течение многих лет успешно командовал атомным подводным кораблём и за весь период на лодке, совершившей несколько автономных плаваний, не произошло ни одной крупной аварии, ни чрезвычайного происшествия, связанного с поломкой боевой техники или гибелью людей.
Сравнительно недавно я с огромным интересом смотрел показанный по телевидению документальный фильм "НЛО. Подводные пришельцы" Владимира Ажажи -- бывшего "подгота", а затем офицера-подводника, ставшего известным исследователем неопознанных летающих объектов (НЛО), в котором бывший нахимовец, а на тот момент командир подводной лодки капитан 1 ранга А.Н.Коржев с телевизионного экрана рассказывал свои личные впечатления о загадочных явлениях, пока не поддающихся никаким научным объяснениям, наблюдавшихся в Атлантическом океане вблизи берегов Африки и других районах мирового океана.
Саша Смирнов, москвич, не долго проучился в училище. Причиной тому послужили неожиданно возникшие веские обстоятельства. Надо сказать, Саша Смирнов никогда не жаловался на своё здоровье, ничем ни отличаясь от других ребят, так же, как и все, принимал участие во всех мероприятиях жизни нашего класса, в том числе и в разных подвижных играх. Учился хорошо. Любил шутить, был ироничен, порой составлял едкие четверостишья--эпиграммы на своих товарищей и педагогов. Благосклонно и даже с удовольствием воспринимал похвалы в свой адрес, когда его в шутку называли: -- "Наш Александр Сергеевич", как бы намекая на поэтическое пристрастие и, в некотором смысле внешнюю портретную похожесть на великого поэта в детские годы. Хорошо помню, что во время наших московских тренировок к параду, когда колонна голубых "фордов" проносилась по Ленинградскому проспекту, он всегда напоминал: "Внимание! Проезжаем мимо моего дома!".
Но однажды произошло невероятное событие: прямо на уроке с Сашей Смирновым неожиданно случился припадок эпилепсии. Преподаватель, увидев бьющегося в конвульсиях воспитанника, очень растерялся и не знал, как себя вести в подобной ситуации, да и мы все изрядно напугались. Кто-то побежал за врачом. Но, к счастью, припадок длился не долго и вскоре, даже до прибытия медицинского работника, Саша сам по себе пришёл в сознание. Тем не менее, его сразу же отправили в лазарет, а вскоре после долгого и тщательного медицинского обследования Саша Смирнов был отчислен из училища по состоянию здоровья, и связь с ним оказалась утерянной.
Пока в моей памяти ещё хранятся воспоминания и о других одноклассниках: Вадиме Цирульникове, Адике Сафронове, Вадиме Рахманинове, однако какими-либо интересными подробностями о них, к сожалению, не располагаю.
Возникающие всё чаще и чаще ощущения забывчивости может являться признаками начинающегося старческого слабоумия, о чём никоим образом не хочется думать. Вместе с тем, надо признать за объективную реальность, что это явление присуще, правда, в разной степени, всем пожилым людям, к которым я себя уже причисляю, независимо от общественного положения, уровня образования и интеллекта, неминуемо и постоянно подвергающегося агрессивному, воздействию безжалостной болезни Альцгеймера. Такие невесёлые мысли заставляют меня поактивней отнестись к написанию и быстрейшему завершению своих воспоминаний.
Теперь, пожалуй, пора подробней рассказать и о себе, своих успехах и неуспехах, радостях и огорчениях. На самом деле, у каждого воспитанника, проходившего в течение шестилетнего обучения в закрытом великолепно организованном и строго отлаженном по всем направлениям внутренней жизни училища на фоне общей учебно-воспитательной концепции формирования убедительно подготовленного и хорошо эрудированного контингента молодых людей для продолжения высшего военного образования, в большей или меньшей степени проявлялись свои индивидуальные черты характера и поведения.
Наверное, я был несколько впечатлительный и эмоциональный мальчик и не всегда мог сконцентрировать своё внимание на главном, а именно на учёбе. Надо прямо сказать, что до седьмого класса, судя по всему, к учебным занятиям я относился поверхностно, не осознанно, не считая для себя посредственные оценки по тем или иным предметам подлинным показателем определённого уровня своих знаний и образованности.
Мне вообще многое было интересно, и я как бы распылялся то на одно, то на другое, то на третье, а в итоге не хватало ни сил, ни эмоций, ни времени, чтобы тут же всё охватить. Если классные занятия ещё держали моё сознание в напряжении, и я более-менее нормально воспринимал и усваивал изучаемый материал, всегда думая о том, что вот что-то очень интересное и важное, к которому обязательно вернусь и прочту, запомню, изучу, но когда-нибудь потом. Во время самостоятельной подготовки старался в первую очередь выполнить письменные задания, как это привык делать ещё дома, до училища. Зубрить правила, заучивать теоремы, запоминать исторические даты и события мне казалось пустой тратой времени.
Но наступал новый день, проходила неделя, затем месяц и даже целый учебный год, и я, с сожалением, вспоминал, что-то пропустил, а это так и осталось без моего внимания. Несколько успокаиваясь, что новое ещё более познавательно и интересно, которое, как я думал, теперь-то никуда от меня не уйдет, и я обязательно зароюсь, вгрызусь, вчитаюсь, и всё досконально буду знать не только ради оценок, а для себя, для своего общего кругозора. Это было наивное детское представление. Как показала дальнейшая жизнь, нельзя витать в облаках отвлечённых раздумий и абстрактных размышлений.
В училище в ходе повседневной деятельности очень большое внимание уделялось нашему культурному, эстетическому воспитанию и развитию, которое, так или иначе, осуществлялось: при посещении театров, например, Рижского театра оперы и балета, Русского драматического театра имени Яниса Райниса, Театра юного зрителя и даже концертов симфонической музыки в Домском кафедральном соборе; при проведении многочисленных по значимости и по содержанию собраний, встреч и вечеров со знатными и героическими людьми, военными и государственными деятелями, например, с Командующим Прибалтийским военным округом, Героем Советского Союза, Маршалом Советского Союза И.Х.Баграмяном (1897--1982); с Председателем Совета Министров Латвийской ССР и известнейшим писателем Вилисом Лацисом (1904--1966); Героем Советского Союза, защитником Брестской крепости майором Гавриловым; участником подпольной комсомольской организации "Молодая Гвардия" в годы Великой Отечественной войны в Краснодоне, одним из немногих, к счастью, оставшихся в живых Арутюнянцем; известным советским писателем, лауреатом Государственной премии СССР полковником Николаем Задорновым, автором многих романов об освоении Дальнего Востока, таких как, "Амур-Батюшка", "Капитан Невельской", "К океану" или "Война за океан", и со многими другими заслуживающего внимания людьми; а также при проведении значительного количества всевозможных массовых мероприятий.
Если принять во внимание, занятия в спортивных секциях и в кружках художественной самодеятельности или хорового пения.
Кстати говоря, перечисляю фамилии нахимовцев на приведённом в разделе иллюстрации снимка хора (слева направо, сверху вниз): первый ряд: Коньков Ю.М., Кузовков Ф.Г., Журавлёв Т.Д., Сафронов А.Я., Гайдук В.Д., Шаробурко Ю.А., Кулешов Б.А., Привалов В.В., Зуйков Б.Я., Алеев Ю.А., второй ряд: Скворчевский В.Д., Беличенко Р.Н., Строганов С.С, Павлов Г.П., Маркин А.П., Поль Ю.А., Щетников В.А., Лавренчук Н.Я., Бородин В.С. третий ряд: Котт Ю.В., закрыто лицо, Воинов Е.С., Коржев А.Н., Балабинский В.Б., Ткачёв В.А., Шаров И.М., четвёртый ряд: Иванов О.К., Нарциссов В.А., Берндт Б.Б., запевала Турыгин В.И., Панков В.Ф.
Ведь это так интересно и занимательно! Или, к примеру, как тут удержаться и не пойти в столярную мастерскую, чтобы дополнительно, помимо классных уроков по расписанию, не попробовать самостоятельно поработать с рубанком и стамеской.
Но представьте себе, что из соседнего подвала слышен упоительный для мальчишеского слуха визг и рёв сверлильного и токарного станков. Нет, думаю, завтра пойду туда, вот только сейчас здесь, в столярке, выполню свою работу и сдам мастеру начисто отшлифованную шкуркой очередную доску для плавания, с помощью которой летом будут учиться плавать ребята из младшего набора.
Наступил новый день, занятия закончены, сегодня в наряд не иду. Да неужели в своё свободное двухчасовое время я буду тоскливо перелистывать страницы учебника истории с описанием событий никому не нужной Семилетней войны. Считаю, что просмотрю вечером, на самоподготовке, на всякий случай -- вдруг спросят, а сейчас прямиком бегу и спускаюсь в механические мастерские в надежде включить шпиндель токарного станка, и почувствовать как послушный твоей руке резец ровно и аккуратно срезает накручивающуюся слегка синеющую от большого нагрева металлическую стружку.
Вместе со мной пришли ещё несколько "питонов", намереваясь, так же как и я, закрепить свои навыки работы на станках, полученные ранее на учебных занятиях.
Но мастер как-то по особенному то ли радостно, то ли загадочно говорит, что имеется ответственное задание. Будем, говорит, работать с "буквами", советует разобрать рашпили, напильники и другие абразивы, а сам, действительно, раздаёт каждому по огромной, чуть ли не полуметровой латунной букве, которые, дескать, надо тщательно обработать: убрать и зачистить все выступы, заусенцы, рубчики, риски, неровности, а затем отшлифовать. Разобрали эти самые "буквы", я взял близкую с своему имени тяжеленную, но красивую Н, кто-то, ликуя и радуясь своей смелости, схватил букву Х, а кому-то досталась мало встречающаяся в обиходе, но с целомудренным смыслом буква Ц. Стали складывать в слово и получилось: "НАХИМОВЕЦ". Что такое? Зачем и почему? Оказалось, всё очень просто. Нашей училищной шхуне -- учебно-парусному трёхмачтовому судну с замечательным, таким истинно морским, возможно даже, пиратским или, скорее всего, китобойным смыслом "АМБРА", которое всем очень нравилось, только совсем недавно переименованному в более спокойное, но, пожалуй, тоже морское наименование "ЛАВЕНА", теперь в третий раз дают новое название. Вот так новость? Ни тебе морских традиций, ни воодушевления, ни радости, такое у меня было первое впечатление. Пусть бы назвали "Голубчик", "Кобчик", "Чайка" или, допустим, "Голубь", хоть и не морскими названиями, но запомнившимися по увлекательным морским рассказам известного русского писателя К.М.Станюковича (1843--1903). Вот ведь у ленинградских нахимовцев -- "НАДЕЖДА", красивое и гордое имя, и что самое главное, наверняка, в память о российских моряках, совершавших первые кругосветные морские путешествия. Хотя, как нам было известно, парусников и других кораблей с таким романтичным названием было превеликое множество.
Нашим старшеклассникам, правда, всё-таки удалось на "ЛАВЕНЕ" один раз пройти летнюю практику и совершить морское плавание. Для наших классов теперь такая практика и длительные морские плавания уже предстояли в последующие годы на учебно-парусном судне "НАХИМОВЕЦ".
Почему у меня получилось такое большое отступление? Главным образом потому, чтобы ещё раз отметить, что в нашей повседневной жизни Нахимовского училища всегда во главу угла ставилось и оценивалось качество и эффективность учебного процесса: баллы, проценты -- показатели качества, результативности и эффективной деятельности всего педагогического коллектива, чтобы у нас было не хуже, чем в общеобразовательных школах. В большинстве своём наши педагоги прилагали чрезвычайно много сил и стараний, чтобы дать нам необходимые, а самое главное, твёрдые знания, заложили качественную основу навыков для самостоятельной работы в последующем над учебной, научной и художественной литературой. Спасибо им всем большое! А тогда по молодости, по детской наивности не всё, как требовалось, воспринималось и оценивалось.
Вот теперь, полагаю, пришло время рассказать о чрезвычайном событии, произошедшем со мной в седьмом классе на устном экзамене по русскому языку. По диктанту, который я написал с некоторыми ошибками, получил спасительную удовлетворительную оценку. Однако на устном экзамене я "поплыл" так, что всё на свете перепутал, отвечал невпопад, как ни старался мне помочь замечательный педагог, спокойный, вразумительный, глубоко и обстоятельно знающий свой предмет капитан Евгений Григорьевич Пупков, который, в конце концов, был вынужден мне выставить заслуженную двойку.
После экзамена мне казалось, что наступил конец света. Как же так? У меня поначалу ничего не укладывалось в голове. Почему, думал я, все мои старшие родственники: мама и папа, дяди и тёти, бабушки и дедушки, да и другие близкие и дальние родственники учились только на пятёрки и оканчивали разные там гимназии, кадетские корпуса, лицеи, какие-то училища, институты благородных девиц, университеты только с похвальными листами и золотыми медалями. Наверное, мне тогда надо было гордиться такими родственниками и брать себе за образец. Но я думал, что это было тогда, в царское, старорежимное время, которое, как об этом постоянно говорили, было позором для России, и не гоже нам, молодым "корчагинцам", "тимуровцам" и другим таким же активным, горячим и преданным строителям нового общества, на "них, загнавших Россию в тупик", равняться и с "них" брать пример.
"Мы пойдём другим путём!" -- как говаривал один недоучившийся студент, ставший впоследствии великим "преобразователем" общественного строя в отдельно взятой стране. Мне кажется, что тогда я был горячим сторонником этого решительного лозунга и придерживался его в своём поведении слишком категорично и прямолинейно.
Но что же мне делать сейчас, в этой не на шутку опасной, складывающейся обстановке? Для меня на тот момент уже, в известной степени, самостоятельной жизни, когда только я сам отвечаю за свои результаты учёбы, наступил первый критический момент. Вероятность возможного отчисления из училища приобрела угрожающую реальность. Удивительно, но никто из моих друзей-товарищей из класса не упрекал за мой провал на экзамене, да и офицер-воспитатель старший лейтенант П.С.Века, помнится, ничего обнадёживающего тоже не высказал. Оставшиеся экзамены я сдал на положительные оценки. С одной двойкой, полученной на экзамене, как правило, не отчисляли, а оставляли на осень и предоставляли возможность пересдать экзамен повторно. Однако до последнего дня экзаменационной сессии я не знал, какое будет принято решение в отношении меня.
Первоначальное мнение было такое: всех, получивших неудовлетворительные оценки, в каникулярный отпуск не отпускать, а вместо отпуска -- предоставить условия для подготовки к повторному экзамену. Значит, стало быть, перспектива такая -- будем в училище париться. Не весело. Ну что ж, зато по заслугам -- надо было раньше думать о том, какие могут быть последствия.
Обо всём об этом я с горечью и виноватостью поделился с мамой в подробном написанном к ней письме, которое, надо полагать, её весьма расстроило и опечалило. Мама неожиданно для меня собралась ехать в Ригу, чтобы лично контролировать ход моих занятий.
По завершению экзаменов некоторые роты отправлялись на летние лагерные сборы, а другие роты -- в каникулярный отпуск. Затем, через установленный срок, происходила их замена. На этот раз нашей роте выпала очередь поехать в отпуск, после которого предстояло провести весь август в летнем лагере. Ребята получали отпускные билеты, воинские перевозочные документы и суточные деньги на питание на период отпуска и разъезжались по домам. В ротном помещении стало пустынно и одиноко. Помнится, что кроме меня ещё было несколько таких же бедолаг, оказавшихся в подобном положении. Настроение было ужасно грустное и пугающее своей неизвестностью: не отчисляют, но и к занятиям не привлекают. Мы тут в полупустой роте ежедневное дежурство нести нанялись, что ли?
Прошло несколько дней. Наконец было принято разумное решение -- всех отправить в отпуск, а занятия и осеннюю переэкзаменовку провести в период лагерных сборов.
Наверное, в тот тревожный период я окончательно понял, что безответственное моё детство ушло окончательно и бесповоротно, ведь мне уже было четырнадцать лет, что за свои дела и поступки должен нести ответственность сам. Так-то оно так, но, в действительности, со мной происходили, к сожалению, и в дальнейшем другие неприятности.
Не долго задержавшись в Риге, я с мамой отправился на Волгу, в свой захолустный, затерявшийся в русской глубинке, провинциальный, но, как и прежде, родной для меня город Углич, где намеревался за время отпуска одолеть-таки что-то ещё мною непознанное в грамматике русского языка. Это был третий мой приезд на свою малую родину в новом для себя качестве -- воспитанника Нахимовского училища.
После благополучной, сытой Риги с её многочисленными магазинами, киосками, кофейнями, булочными, пирожковыми, закусочными, переполненными съестными всевозможными продуктами и промышленными товарами, где частный сектор, являвшийся главным источником этого изобилия, всё ещё преуспевал, хотя уже подвергался сильнейшему налоговому давлению, мой Углич, как и прежде, выглядел убого и бедно с пустыми прилавками магазинов до очередного "выбрасывания" дефицита, которым становился любой продукт или хозяйственный товар. В центральном городском продовольственном магазине, к слову сказать, называемом "Елисеевским", видимо, по странной аналогии, не имеющей на то оснований, я тогда заметил некоторую перемену: в винно-водочном отделе на всех полках до самого потолка красиво смотрелись бутылки "Столичной" с белой сургучной головкой, а в гастрономическом отделе точно также все полки были узорчато заставлены пирамидами, башенками, уступом и в ряд консервными банками камчатских крабов, с пугающим население изображением на этикетках неизвестных чудовищных моллюсков и уж совсем непонятным словом "СНАТКА". Если с водкой было абсолютно всё понятно, и народ этот продукт разбирал достаточно охотно, то полки с крабами обходил стороной, не по доброму посматривая на эту "снатку" с удивлением и опаской. Ведь рекламы тогда никакой не было, и народ ничего не знал, что это и есть тот самый дефицит -- полезный продукт морского происхождения, да и под водочку очень даже хорошо подходит, к тому же мужскому организму весьма полезен для поддержания тонуса. По поводу надписи тогда никому было невдомёк, что странное название образовалось от недостатка пространства на консервной банке, в результате чего пропали первые три буквы от названия полуострова КAMCHATKA, написанного по-английски. В общем, хотели как лучше, а получился, как выяснилось значительно позже, новый брэнд камчатской крабовой продукции, известный теперь во всём мире.
По возвращению из отпуска наша четвёртая рота была отправлена в летний лагерь. К тому времени наш летний лагерь поменял свою дислокацию из устья Даугавы, с острова Мангали на остров Були, расположенный на более тихой, спокойной и свободной от большого судоходства реке Лиелупе -- западном притоке Даугавы, и с севера омывающим Рижским заливом.
Здесь, на достаточно широком участке реки Лиелупе было удобно проводить занятия по первоначальному обучению гребле на вёслах, умению ставить паруса и ходить под парусом, совершенствуя навыки, делать повороты оверштаг и через фордевинд. По мере закрепления начальной подготовки и приобретения твёрдых и уверенных действий на завершающем этапе летних лагерных сборов обязательно проводились шлюпочные соревнования, комбинированные и многодневные так называемые крейсерские гонки с выходом в Рижский залив.
На берегу реки Лиелупе было оборудовано место для стоянки наших плавсредств: нескольких десятивесельных катеров и, пожалуй, более двух десятков шестивесельных ялов. Тут же находился так называемый пост охраны плавсредств для наблюдения и связи, с выстроенной высокой мачтой, на которой поднимались сигнальные флаги расцвечивания для осуществления руководства шлюпками во время занятий. Для проведения необходимых переговоров непосредственно между шлюпками, как правило, использовался флажный семафор. Вся эта шлюпочная армада и другое вспомогательное оборудование требовали большого ухода и поддержания в рабочем состоянии.
Надо сказать, что шлюпочная подготовка для нас, нахимовцев, в течение всего периода обучения в училище была обязательной, и я даже не помню, чтобы кто-то по собственной инициативе уклонялся или попросту "саковал" от занятий на шлюпках, а тем более отказывался от участия в гонках. Даже Боря Леготин, выйдя из госпиталя и имея медицинское освобождение, всегда был с нами и не пропускал занятий. Пусть даже так, если он не садился на вёсла, то был вперёдсмотрящим, но чаще всего оказывался на корме, поближе к рулю, рядом со старшиной или командиром шлюпки.
Мы вполне прилично не только распознавали флаги расцвечивания, но знали их однофлажное значение и даже некоторые двуфлажные сочетания, свободно пользовались на приём и передачу флажным семафором и азбукой Морзе с помощью клотика. Устройство шлюпки, оборудование и парусное вооружение практически закрепляли в ходе летней практики. Для меня, например, до сего времени помнятся команды: "Отваливай", "Уключины вставить, вёсла разобрать", "Вёсла на воду", "Суши вёсла", "Шабаш", "Вёсла под рангоут", "Вёсла на валёк", "Рангоут ставить", "Паруса поднять", "Поворот оверштаг", "Поворот через фордевинд", "Паруса долой". Остались на слуху такие названия, как, например, брештук, подлегарс, третная стропка, ракс-бугель, вант-путенс, кренгельс и бесчисленное множество других названий. Без всякого сомнения, шлюпочная подготовка развивала необходимые морские качества, укрепляла физическую выносливость и психологическую устойчивость.
Помнится, что мне особенно по первоначалу с большим трудом приходилось научиться правильно грести на вёслах, чтобы было слаженно и одновременно со всеми. Поскольку моя травмированная левая рука всё ещё была немощная, то я приноровился садиться на место бакового по правому борту, где основная нагрузка всё-таки приходилась на правую руку. И, тем не менее, из-за своего малого веса, общей физической слабости и хилости для меня в первые годы все стадии гребли на шлюпке были просто-напросто не под силу. Нужно было, прилагая определённое усилие, когда основная длина весла находится на весу, поднять увесистое в несколько килограмм весло: одной рукой держать за рукоять, а другой поддерживать валёк и, не вставая с банки, вставить весло в уключину. Для удержания весла на весу в горизонтальной плоскости к воде также нужно было прилагать некоторые усилия, потому как даже уравновешенные вёсла, вставленные в уключины, должны были несколько погружаться в воду.
Ну а дальше начиналось главное, интересное и трудное действие -- сам процесс гребли на вёслах. С первого же занятия стало очевидно, что это дело не просто взмах веслом как попало, а действия слаженные, совместные и дружные всего экипажа шлюпки. При свёте "раз" всем гребцам требовалось одновременно занести над водой вёсла для гребка, слегка вывернув лопасти к корме, и по протяжной команде "два-а-а" произвести вместе со всеми проводку весла в воде с максимальной нагрузкой, и на конечном этапе гребка, снова развернуть лопасть теперь уже к носу шлюпки для удобного заноса весла к очередному гребку. Завершение гребка у меня не всегда получалось: упустишь удобный момент -- поймаешь "щуку", когда весло под действием потока воды уходит на глубину, а тебя, в лучшем случае, может ударить вальком или даже выбросить за борт.
Вёсла одновременно и аккуратно без брызг опускаются в воду, энергично протягиваются вдоль борта, давая шлюпке поступательное движение, затем синхронно взлетают над водой, словно крылья белокрылой чайки, и в следующий момент снова опускаются в воду в такт неоднократно повторяющейся, монотонной и бесконечной команде: "Раз-и-и-два-а-а-а". Старший на руле, который взмахом руки и покачиванием тела как бы сопровождает наши движения, иногда подбадривает и слегка похваливает: "Энергичней! Навались! Молодцы! Раз-и-и-два-а-а-а". Ещё, ещё и ещё... и так до полного изнеможения, до трудовых мозолей на неокрепших ладонях.
Но вдруг, представьте себе, наступает такой момент, когда старшина шлюпки, как будто почувствовав нашу неимоверную усталость, неожиданно командует: "Вёсла по борту". Вот оно спасение и радость! Несколько минут долгожданного отдыха! Но не тут-то было, оказывается, что командир уже что-то придумал. Шлюпка по инерции всё ещё продолжает движение, постепенно замедляя ход. Вперёдсмотрящий периодически докладывает: "До берега 20...15...10 метров". Старшина шлюпки приказывает подготовить отпорный крюк и приступить к измерению глубины под днищем шлюпки и удержанию её от сильного навала на берег. Вскоре шлюпка форштевнем медленно входит в камыши и мягко касается грунта. Проходит некоторое время. Ребята повеселели, осматриваются, переговариваются, улыбаются, потирают с непривычки натруженные руки. Отдых закончен.
Следует команда оттолкнуть нос, но отпорный крюк, не найдя твёрдой грунтовой опоры, глубоко уходит в ил, а шлюпка, как вкопанная, остаётся на месте. Старшина шлюпки даёт нам новую команду: "Табань". Мы с радостью, как будто бы и не было никакой усталости, хватаемся за вёсла и что есть силы табаним. Вода за бортом шлюпки бурлит, поднимает со дна водоросли, траву, чёрный ил, но всё тщетно: шлюпка слегка раскачивается, но остается крепко сидящей в липком и вязком грунте. Тогда старшина шлюпки принимает другое решение и отдаёт смелую команду: "Вёсла на укол". Мы вынимаем свои вёсла из уключин, переворачиваем их, как положено, вальком вниз, чтобы не повредить лопасти, и все вместе одновременно упираемся рукоятью вёсел в тягучее, засасывающее, топкое дно, потихоньку протягивая шлюпку от береговой черты. Теперь шлюпка на свободном плаву, а старшина шлюпки с удовлетворением говорит, что учение по снятию шлюпки с мели проведено успешно. А мы-то думали, что это был отдых. Получив новые ощущения от выполненной вводной по борьбе за живучесть, вновь наваливаемся на вёсла. На следующем занятии будем ставить рангоут, и учиться ходить под парусом.
Прежде чем ходить на шлюпке под парусом, мы досконально изучили, казалось бы, не хитрое парусное вооружение, чётко знали все названия рангоута, парусов, стоячего и бегучего такелажа шестивесельного яла, порядок использования и действия каждого члена экипажа. Оставалось только овладеть практическими навыками хождения под парусами. В принципе нам также было известно более сложное парусное вооружение наших десятивесельных катеров, имеющее в своём составе две мачты с тремя парусами: кливер, фок и грот. Не вдаваясь в подробности, скажу, что, к сожалению, мне не так часто удавалось испытать удовольствие быть в составе экипажа катера на вёслах и тем более под парусом. Требования к плаванию на катерах были повышенные, поскольку нужна была более детальная, слаженная и, если хотите, смелая и решительная подготовленность в действиях каждого члена экипажа, начиная от командира (старшины) катера до рядового гребца.
Совершенно не удивительно, что в нашем училище очень тщательно и с большой ответственностью и требовательностью была поставлена работа, лично контролируемая начальником училища капитаном 1 ранга К.А.Безпальчевым, по обучению и подготовке командиров рот, офицеров-воспитателей, помощников офицеров-воспитателей, на получение ими допуска по управлению шлюпкой в должности командира или старшины шлюпки. Всячески поощрялась и поддерживалась инициатива самих нахимовцев старших классов выполнить необходимые требования на получение прав старшины шлюпки.
Многие офицеры и старшины со временем весьма прилично научились управлять шлюпкой, совершая смелые маневры под парусом при поворотах на свежем ветре. Да и некоторые "питоны", надо честно сказать, стали неплохо ориентироваться на воде в разных условиях и с обязанностями старшины шлюпки могли успешно справляться.
На катерах, как правило, были расписаны нахимовцы старших классов, которые в предыдущие годы летней практики приобрели опыт плавания на шестивесельных ялах. Совершить тренировочное занятие, а тем более какую-нибудь зачётную гонку или многодневный переход с выходом в Рижский залив, хоть на шестёрке, а тем более на катере, всегда воспринималось как великое удовольствие и ответственное испытание, к которому заблаговременно и тщательно готовились.
Укомплектовывались шлюпки полностью, до самой мелочи, вплоть до фонарной стойки с трёхцветным фонарём в случае плавания в ночное время, я уж не говорю об анкерке, наполненном свежей водой, лейке, ведре, топоре, кранцах, шлюпочном компасе и других нужных вещах. Каждый "питон" был расписан по своим экипажам, знал номер своей шлюпки. Проверяли не только вёсла, уравновешивая и маркируя их по принадлежности: самые короткие -- для баковых, самые длинные -- для гребцов средней банки, остальные -- для загребных, но также рангоут, паруса и весь такелаж. Очень важно, как я считаю, что к этой работе, помимо штатного состава, отвечающего за состояние всех плавсредств в целом, активно привлекали непосредственно самих "питонов": мы драили, конопатили, подкрашивали, высушивали, подбирали, комплектовали. В результате всего этого знали почти всё о шлюпке: как называется, где находится, и для чего предназначаются: всякие там бензели, стропки, коуши, кренгельсы, степсы, бугели, флюгарки, обушки и много, много всего другого важного и нужного.
Помнится, что как бы досконально не готовились к гонкам или другим шлюпочным соревнованиям, всё равно случались какие-то неисправности: то ли рвались ванты, шкоты; то ли возникали трудности в подъёме паруса, и даже был случай, когда на одной из шлюпок сломало мачту. Происходили, конечно, и другие более мелкие и даже забавные случаи, но ни одной аварии с трагическим исходом не было.
Наиболее серьёзным событием, правда, с благополучным завершением был такой реальный факт, который стал для многих поколений нахимовцев предметом невыдуманных историй, и, порой, пересказывался в устных рассказах, так красочно и подробно, что создавалось впечатление, как будто бы каждый рассказчик являлся, чуть ли не реальным участником этого события.
В действительности, произошло следующее. В проведении одной из шлюпочных гонок принял участие сам капитан 1 ранга Константин Александрович Безпальчев в качестве командира катера, что было не редкостью. При выполнении сложного поворота, когда следовало уменьшить парусность и взять грот "на гитовы" для последующего быстрого переноса паруса на другой борт, вероятней всего, эта команда запоздала с её своевременным выполнением, а нахимовец, сидящий на гика-шкотах, не удержал грот, перемещающийся с огромной скоростью под действием порыва ветра, в результате чего командира катера гиком сбросило в воду. На мой взгляд, старший экипажа, выполнявший обязанности командира катера, сам был недостаточно внимательным и не предусмотрел, что такие моменты вполне могут произойти, поскольку длина гика значительно выступает за пределы не только заспинной, но транцевой доски катера. Короче говоря, начальник училища капитан 1 ранга К.А.Безпальчев оказался в воде. Константин Александрович, как я уже ранее указывал, плавал превосходно. Но тут был не рядовой прыжок в воду, а, по существу, чрезвычайное происшествие, связанное с вынужденным, хотя и случайным, механическим воздействием огромной силы на человека, повлекшее его выпадение за борт катера. Последствия могли быть, какие угодно: и кратковременный шок, и потеря памяти, и переломы, и другие непредвиденные явления. К великому счастью, кроме заметного ушиба, никаких серьёзных последствий для здоровья не было зафиксировано.
К чести всего экипажа катера, на котором были приняты все меры по проведению спасательной операции: объявлена команда "Человек за бортом", переданная семафором на другие шлюпки, участвующие в гонках; на катере тут же были убраны паруса, в воду выброшены спасательные круги и пробковые спасательные нагрудники, на вёслах катер подошел к потерпевшему и взял его на борт. Спасательная операция "Человек за бортом" в целом прошла успешно, а впоследствии подверглась тщательному анализу на всех уровнях от командиров шлюпок до рядовых гребцов.
Однако, мои дорогие читатели, я слишком увлёкся описанием особенностей шлюпочной подготовки. Следует сказать, что в период летних лагерных сборов у нас была великолепно организована обширная и разнообразная общефизическая и спортивно-массовая подготовка, отводилось также личное время для отдыха.
Мы обязательно сдавали, в зависимости от возраста, нормы на значки БГТО ("Будь готов к труду и обороне") и ГТО ("Готов к труду и обороне") первой и второй степени, а многие "питоны", вместе с тем, выполняли требования спортивных разрядов по лёгкой атлетике и другим видам спорта.
В нашей роте, пожалуй, очень выносливый и физически крепкий Боря Рапопорт -- быстрее всех преодолевал средние дистанции. Непревзойдённым победителем по всем видам прыжков и бегу на короткие дистанции, безусловно, являлся высокий, стройный, быстрый и стремительный Арнольд Думбре из первого взвода, неоднократно становившийся чемпионом на городских, республиканских соревнованиях и на спартакиаде нахимовских училищ.
В качестве пояснения скажу, что в первом взводе ребята подобрались что надо: рослые, сильные, физически хорошо развитые. Немудрено, что офицер-воспитатель первого взвода энергичный и настырный капитан Леонид Круглов на своей шлюпке-шестёрке с экипажем из таких крепышей, как, например, Толя Полковников, Гарик Каменев, Юра Ободков, Володя Лебедев, Арнольд Думбре, Юра Шаробурко, Лёва Окунь, чаше всего на всех гонках занимали первые или, в крайнем случае, призовые места, оставляя на вторых и последующих местах опытного и расчётливого командира роты капитан-лейтенанта В.С.Штепу, который свою команда формировал из "питонов" второго взвода, пусть не таких рослых и мощных, но не уступающих им в других компонентах.
Теперь остановлюсь на той проблеме, которая, как Дамоклов меч, висела надо мной, давила на психику, портила общее состояние. В то время, когда вся рота участвовала в запланированных весьма интересных, увлекательных мероприятиях, я был вынужден браться за учебники по русскому языку. Наверное, не трудно представить с каким настроением и желанием нам, оставленным на осеннюю переэкзаменовку, а таких набралось в итоге около десятка "питонов" из разных классов не только по русскому языку, но и по математике, приходилось тащиться на дополнительные занятия, которые проводились во второй половине дня, после так называемого "адмиральского часа".
На занятия мы собирались в летней столовой, которая представляла собой специально построенный огромный навес, где прямо на земле стояли длинные ряды столов, за каждым из них размещался, так же как и в училищной столовой, полностью весь взвод. Сервировка, правда, было попроще: вместо белоснежных накрахмаленных скатертей столы накрывались простой клеёнкой, не было светлого металла подставок под столовые приборы, да и посуда иногда попадалась разномастная, а не стандартная фарфоровая с непременным синим якорьком на ободе тарелок. Однако сохранялся общий порядок приёма пищи, когда все роты заходили за свои столы и при полнейшей тишине по команде дежурного по училищу (здесь -- дежурного по лагерным сборам), в обязательном сопровождении горниста сначала сигнала "Слушайте все", а затем -- "Исполнительного", все садились за столы и приступали к приёму пищи. Этот ритуал соблюдался всегда неукоснительно.
К нашему приходу на дополнительные занятия столы под навесом были чисто убраны. В одной стороне размещались математики со своим педагогом, а на противоположном конце -- "знатоки" русского языка и литературы. Преодолевая нашу тупость в области языкознания, напряженно, терпеливо и настойчиво занимался капитан Евгений Григорьевич Пупков.
За месяц ежедневных занятий я проникся огромным уважением к этому педагогу, который ни разу не повысил голос, ни разу не сказал какого-либо грубого слова или просто выразил неудовольствие, в частности, недостаточным уровнем моих знаний или поверхностным отношением к занятиям на тот момент. Наверное, он тоже присмотрелся ко мне и хорошо узнал мои возможности, внимательно наблюдая за результатами и при необходимости подправляя и делая мне нужные замечания, а в последующий период, вплоть до выпускных экзаменов, иногда, к моему удивлению, даже ставил в пример перед классом.
В конечном итоге, переэкзаменовка моя прошла успешно, хотя сейчас не помню подробностей, как всё происходило. В итоге по русскому языку я заслужил оценку "посредственно", что явилось основанием для перевода меня в восьмой класс. Свидетельство об окончании седьмого класса выдали только в середине октября нового 1950--1951 учебного года. Больше переэкзаменовок в течение последующих трёх лет учёбы у меня не было, хотя по-прежнему я не числился в рядах передовиков, а был, что называется, крепким середнячком.
Хочу честно сказать, что моё отношение к изучению русского языка и литературы стало более осознанное. Я старался проявлять больше старания, желания и интереса. Видимо, это не осталось без внимания капитана Е.Г.Пупкова, который первое моё домашнее сочинение уже в новом учебном году воспринял вполне положительно, хотя и с некоторой настороженностью.
Обычно тему домашнего сочинения нам предлагали выбрать по своему желанию. Не утруждая себя излишней выдумкой, большинство ребят останавливались на традиционной тематике о том, кто и как провёл лето. Ясное дело, что в массовом порядке преобладала тематика участия в походах на шлюпках и вообще всё что угодно о проведении летних лагерных сборов. Тем более, что от старшеклассников, как бы по наследству, передавалось большое количество таких сочинений с подробным описанием происходящих событий. Оставалось только, при необходимости, проставить нужные фамилии, соответствующие названия, год и даты, а самое главное, переписать без дополнительных ошибок -- всё это обеспечивало положительную оценку. Лёва Окунь, демонстрируя свои поэтические способности, домашние сочинения, естественно, писал в стихах, красочно живописуя о происходивших летних событиях, и в этом плане он был вне конкуренции. Остальные, в большинстве своём, пользовались накопленным опытом предыдущих поколений "питонов", и без зазрения совести переписывали чьи-то уже использованные слова и мысли. Наверное, педагогам, проверявшим ставшие стандартными сочинения, были заметны эти изъяны, но они хранили молчание и не подвергали критическим замечаниям.
Вот при таких обстоятельствах я решил проявить смелость и впервые без всяких подсказок написал, как мне казалось, именно своё сочинение о том, как мы с мамой жили во время войны, ежедневно ожидая весточки от папы с фронта, с какой надеждой следили на карте, которая у нас дома висела на стене под портретом А.С.Пушкина, что линия фронта постепенно удалялась от Москвы и наконец-то пересекла государственную границу, как Красная Армия громила фашистов, победоносно, завершив войну в Берлине, а известий от папы мы так и не дождались. Сочинение, как сейчас понимаю, было путанное по изложению, по-детски наивное, сумбурное по стилистике, с большим количеством ошибок, но эмоциональное и чистосердечное по духу.
Капитан Евгений Пупков, прочитав мои откровения, вызвал меня на разговор и, сомневаясь в их подлинности, дескать, неужели сам придумал, стал с большой настойчивостью расспрашивать, где и откуда я всё это переписал. От такого неожиданного разговора с подозрением на плагиат я был просто ошеломлён, обескуражен, расстроен и не знал надо ли мне оправдываться в чистоте своих помыслов и намерений. Я стоял перед капитаном Пупковым с широко раскрытыми глазами, молчал и недоумевал: как он мог усомниться в моей искренности и правдивости. Вот уж действительно говорят, что завоевать доверие бывает весьма трудно.
И всё-таки мой принципиальный и справедливый педагог не стал подвергать меня дальнейшим дополнительным наводящим расспросам, и, надо полагать, поверил, отбросив мучившие его сомнения. Для меня было неожиданно и удивительно, что при подведении итогов он зачитал перед классом среди других работ и некоторые фрагменты из моего сочинения, похвалил за самостоятельность, хотя из-за большого количества ошибок выставил только три балла. С тех пор, надо полагать, в глазах капитана Евгения Пупкова я уже не считался отстающим. Более того, моё экзаменационное сочинение в следующем учебном году за девятый класс, по мнению преподавательского состава, было признано в числе лучших. Это для меня оказалось ещё большей неожиданностью, когда мой авторитетный и уважаемый педагог об этом заявил перед классом и зачитал сочинение полностью. Темой сочинения было, как сейчас помню, что-то о творчестве Н.А.Некрасова (1821--1887).
Откровенно скажу, несмотря на то, что этот Некрасов по рождению мой земляк -- ярославский, волжанин и даже тёзка по имени, но, тем не менее, я отношусь к нему, не как к поэту, а как к человеку, до сей поры весьма негативно за его беспредельную жадность, деспотичность, скупердяйство, старческое сладострастие и похотливость, особенно проявившееся в последние годы его жизни. По этой причине, может быть, поэзия Н.А.Некрасова не казалась мне искренней. Но вот моей маме нравились проникновенные его стихи о тяжёлой женской доле, горестной крестьянской жизни и других безрадостных особенностях российского быта. Мама мне в детстве довольно часто читала его стихи, наполненные печальной грустью и безысходной тоской, некоторые из них помнятся до сих пор. Например: "Плакала Саша, как лес вырубали./ Ей и теперь его жалко до слёз:/ сколько там было кудрявых берёз...". Маму мою, Александру Александровну, в детстве звали Сашей и иногда Шурой. Такие стихи, возможно, у мамы вызывали какие-то ностальгические воспоминания о своём сиротском, трудном и тяжёлом детстве, выросшей без отца, который умер, когда ей было всего четыре года.
Размышляя о том времени, возможно, я думал тогда о своей маме и поэтому решился написать сочинение о творчестве этого Н.А.Некрасова. К моему удовлетворению, всё получилось достаточно удачно. В итоге, из-за каких-то незначительных грамматических ошибочек, я получил редкую для себя хорошую оценку, чему был неожиданно обрадован, но, пожалуй, больше всего радовалась мама, когда узнала из писем о моём маленьком успехе.
Наиболее ярким воспоминанием о том времени у меня сохранилась летняя морская практика на нашем учебно-парусном судне "Нахимовец" (первоначальное название "Амбра", затем -- "Лавена" и, наконец, -- "Нахимовец"). Старшие роты, как я уже упоминал, совершали свои походы ещё на "Лавене", а мы, которые были помладше, с нетерпением ждали своего часа и, наконец-то дождались. Такая счастливая возможность для нас представилась дважды: летом 1951 года, когда срок нашего пребывания на шхуне был не слишком продолжительный, но очень запомнившийся, зато в течение почти целого летнего месяца 1952 года мы были властелинами этого небольшого, но превосходного парусника.
Нам было известно, что шхуна была финской постройки и, обладая великолепными мореходными качествами, предназначалась для ведения морского рыбного промысла. После окончания войны, вероятней всего, по репарации несколько шхун подобного типа были переданы Советскому Союзу, которые в те годы базировались в Лиепае. Известно, что некоторые из них получили названия "Коралл", "Кальмар", "Амбра" и другие не менее звучные красивые морские имена.
После обследования специалистами, проведённого необходимого ремонта и дополнительного оборудования, проверки ходовых качеств две шхуны "Коралл" и "Кальмар", как нам говорили, своим ходом убыли на Тихоокеанский флот. Вот это да!
А в наше училище летом 1950 года была передана шхуна "Амбра", над которой в торжественной обстановке в присутствии высоких гостей правительства Латвии взвился Военно-Морской флаг. К сожалению, в этом празднике, уж не знаю по каким причинам, но наша рота не принимала участие. Безраздельными хозяевами парусника тут же стали наши старшеклассники, отправившиеся в скором времени в плавание по Балтике.
В течение 1950--1951 учебного года на занятиях по военно-морской подготовке, мы заблаговременно изучили устройство трёхмачтовой шхуны, парусное вооружение, весь такелаж, знали практически все названия от бушприта до ахтерштевня и от киля до клотика грот-мачты. По причине отсутствия у меня личных записей более чем пятидесятилетней давности, ныне могу вспомнить об устройстве шхуны только в общих чертах. Но и этого, думаю, будет достаточно, чтобы иметь некоторое представление.
УПС (учебно-парусное судно) "Амбра", переименованное в "Лавена", а затем получившее название "Нахимовец", являлось трёхмачтовой парусно-моторной шхуной. Деревянный корпус имел длину около 40 метров с выступающим ещё на несколько метров в носовой части бушпритом, ширина шхуны по миделю не превышала десяти метров, осадка, вероятно, была порядка трёх-четырёх метров. Водоизмещение, пожалуй, было в пределах 500-600 тонн. Особую внешнюю красоту шхуне создавали более чем тридцатиметровой высоты три мачты: фок, грот и бизань, предназначенные для постановки парусов. От бушприта к фок-мачте шёл такелаж для подъёма трёх косых треугольных парусов: бом-кливера, кливера и фор-стакселя.
Фок-мачта имела огромный прямой парус в виде правильного четырёхугольника, называемый фоком, закреплённом на горизонтальном рее -- длинном деревянном брусе (по-морской терминологии рея мужского рода). Этот парус выполнял главную нагрузку для придания шхуне наибольшей скорости движения. Для "выставления" фока не требовалось подниматься личному составу и перемещаться вдоль рея на большой высоте, что являлось опасной и тяжёлой работой особенно в свежую погоду и при крупной волне.
Задача по постановке фока, также как и парусов на других мачтах, выполнялась с палубы с помощью соответствующих снастей бегущего такелажа.
Помню, что я был расписан на этой первой мачте, и при постановке или уборке фока, выполняя соответствующие команды, мы в составе группы из нескольких человек, облепив и крепко, ухватившись за нужный фал, как можно быстрее бегали по шкафуту, раздёргивая или убирая скользящий по рею большущий парус.
На средней и третьей мачтах -- гроте и бизани были косые так называемые гафельные паруса. Кроме того, для этих мачт существовали также стаксели, которые значительно увеличивали парусность, повышали способность идти под более острым углом к ветру и значительно увеличивали скорость, что, по всей видимости, усложняло управление парусником, поэтому их поднимали крайне редко (ведь мы не участвовали в парусной регате, где нужно было блеснуть смелым маневром).
При отсутствии ветра шхуна могла передвигаться с помощью установленных двух дизелей (основного и запасного). Чаще всего двигатели на шхуне использовались вместе с парусами, обеспечивая среднюю скорость, как мне помнится, не более 6-8 узлов.
Два глубоких трюма, расположенные в средней части парусника ниже ватерлинии, были переоборудованы под кубрики для размещения нахимовцев. Естественный свет и свежий воздух в кубрики проникал только через два открытых люка, поэтому в помещении, где мы размещались на железных кроватях в три яруса, всегда было сумрачно и душно. В кубриках имелось электроосвещение, в виде тускло светящейся лампочки, и была проведена радиотрансляция для передачи, главным образом, корабельных команд.
На ходу, да ещё при качке, чтобы не заливала забортная вода, люки задраивались. По этой причине обстановка в жилом помещении создавалась менее комфортная и не способствовала благоприятному испытанию качкой. Поэтому всегда хотелось выбежать на верхнюю палубу, чтобы освободиться от предательской тошноты и хлебнуть свежего воздуха.
Между грот-мачтой и бизанью ближе к юту находилась надстройка, большую часть которой занимала ходовая рубка и над ней -- ходовой мостик, с которого практически велось управление шхуной. В этой же надстройке размещались камбуз и каюты для штатного личного состава, которого было около 10--12 человек вместе с прикомандированными для обеспечения нашей практики.
Приём пищи у нас происходил в кубриках, куда дежурный бачковой приносил еду с камбуза на свою группу из шести человек -- условно называемой "бачком", затем мыл посуду и убирал со стола. Умывальник и гальюн для нас, практикантов, был специально оборудован на границе полубака и шкафута в двух небольших надстройках по правому и левому бортам, что не портило общий внешний вид парусника.
Оказавшись на судне во время практики, нам, ранее изучившим устройство шхуны, было значительно легче ориентироваться во всяких разных брамсах, топенантах, кливерах, стакселях, "медвежьих лапках" и, быстро освоившись, мы, расписанные с конкретными обязанностями по своим мачтам, участвовали практически во всех корабельных работах, авралах, в том числе и при постановке и уборке парусов.
Даже ежедневная так называемая "мокрая приборка", к которой с особым рвением относилась боцманская команда, делая нам строгие замечания, когда требовалось не один раз пройтись торцом с песочком по деревянной палубе, чтобы была белее-белого, не казалась большой трудностью.
Раздетые по погоде в соответствии с объявленной формой одежды по кораблю до пояса и босиком, в бескозырках или белых чехлах на голове (на верхней палубе без головного убора находиться нельзя, хоть в гальюн бежишь -- одевай бескозырку), мы драили, драили, драили эту палубу, чистили и протирали все горизонтальные и вертикальные поверхности и надстройки, а наиболее крепким и ловким, при соблюдении чёткой страховки, доверяли щётками мыть борта, опуская в беседках с внешней стороны почти до самой воды. На завершающем этапе приборки слышалась странная на первых порах команда: "Медь драить, резину забелить!", к которой вскоре привыкли, и каждый знал, что все имеющиеся на шхуне в разных местах и в большом количестве не медные, как в старом парусном флоте, а латунные детали, также не оказывающие отрицательного воздействия на магнитную стрелку корабельного компаса, должны блестеть, например, барашки на иллюминаторах и крышках люков или поручни на трапах. Резиновые уплотнители на переборках, люках, иллюминаторах требовалось промазать меловым раствором, чтобы не пересыхали, не образовывали трещины, не теряли своей эластичности и способности к герметизации от проникновения забортной и дождевой воды внутрь помещений.
Отведённое расписанием время на приборку заканчивалось. Обильно промытая под мощнейшим напором из пожарного брандспойта, а затем очищенная от лишней воды тяжелейшими швабрами и высушенная скребками-резинками, палуба постепенно просыхала и сверкала первозданной белизной, от которой под жаркими лучами солнца исходил восхитительный, свежий сосновый запах. Разве результаты такой приборки не будут радовать? Ну а если немного и устанешь, так такая усталость не казалась в тягость!
На нашей шхуне, как и положено, для каждого военно-морского корабля при стоянке на швартовах у стенки или на якоре, на рейде, ежедневно каждое утро в 8.00 при построении всего личного состава поднимался военно-морской флаг, обозначающий принадлежность, правда, не к боевым кораблям, а к судам вспомогательного флота, но от этого существующий ритуал не был менее торжественным и значительным. Вечером с заходом солнца флаг опускался.
Чаще всего нашей шхуне отводили место для швартовки где-нибудь на задворках торгового порта, в акваторию которого ежедневно по канализационной системе в изобилии стекались из ближайших городских районов и в огромном количестве скапливались разнообразные отходы человеческой жизнедеятельности. Рядом с нами привычно швартовались буксиры, плавкраны, землечерпалки, нефте-- и мусоросборщики, другие вспомогательные и маломерные суда и катера, но от такого слабо привлекательного места стоянки и не всегда дружелюбного соседства, тем не менее, гордость за свой парусник у нас не уменьшалась.
Хорошо помню самый первый выход в море на шхуне и полученные весьма поучительные впечатления. Нам заблаговременно объявили, что в предстоящем учебно-тренировочном походе мы совершим трёхдневное плавание в пределах Рижского залива, пройдя вдоль восточного берега, пересечём залив, где у маленького островка Рухну, что в самом его центре, станем на якорь, затем вдоль западного берега залива возвратимся в Даугаву. Предусматривалась постановка парусов, движение различными галсами, маневрирование шхуны при проведении поворотов.
Наконец наступил момент, когда шхуна "Нахимовец" с нами, восьмиклассниками, на борту вышла в Рижский залив. Сам начальник училища капитан 1 ранга К.А.Безпальчев возглавил нашу непродолжительную экспедицию, видимо, захотел убедиться как мы, новички в этом морском деле, перенесём первое плавание.
Совершенно понятно, что основная нагрузка и обеспечение всей работы отводилась штатному личному составу шхуны: боцманской команде, матросам-мотористам, которыми умело руководил командир парусника П.Е.Игнатьев. Нам же отводилась вспомогательная роль, но, как я понимаю, мы должны были прочувствовать всю новизну и прелесть настоящего морского плавания. По общекорабельной команде: "Все наверх! Ставить паруса!" мы выбегали из кубриков на палубу и выстраивались в соответствии с расписанием у своих мачт по правому и левому борту для выполнения последующих команд. Что и говорить, при первой постановке парусов мы, пытаясь приобщиться к важному и ответственному делу, в сущности, только мешали штатным матросам быстро и чётко выполнять команды, подаваемые командиром шхуны с ходового мостика.
Вот оно настоящее море, уже не видно берегов, а шхуна, наполнив паруса ровным норд-вестом, слегка накренившись на правый борт, режет форштевнем ещё небольшие набегающие волны. Проходит некоторое время. Прекращает работать дизель. Идём только под парусами. Подвахтенным разрешается от мест отойти. Однако не все спускаются в кубрик, большинство остаются на палубе, наблюдая за морем и окружающей обстановкой. Шхуна становится более чувствительна к порывам ветра и набегавшим волнам, в такт которым начинает ритмично раскачиваться, то поднимаясь, то опускаясь. Вспоминается "по теории", что такая качка называется "килевой".
Наступает время обеда, но что-то пропал аппетит. Замечаю, что не я один отказываюсь от первого -- рыбного супа, да и второе -- макароны по-флотски остаются почти не тронутыми, вот компот, пожалуй, выпью. Однако некоторые мои товарищи по "бачку" радуются, что сегодня им повезло, и уплетают всё полностью и даже не возражают от добавки. Да ещё говорят, что на юте стоит открытая бочка с необыкновенно вкусной, жирной селёдкой какого-то особенного пряного посола, бери, сколько хочешь. Счастливчики!
Но мне почему-то не до их радости. Какое-то странное состояние. С каждым взлётом и падением шхуны, непрерывно продолжающееся вот уже несколько часов, ощущаю лёгкое головокружение. Наверное, надо полежать, и я забираюсь к себе на третий ярус. Койка моя расположена вдоль борта, за которым слышно как бурлит, кипит, утихает, а затем снова шипит и бьётся в обшивку не успокаивающаяся волна.
Пытаюсь проанализировать своё необычное состояние, которое испытываю впервые в жизни, вроде ничего особенного: ничего не болит, но какая-то вялость по всему телу, и не хочется ничем заниматься, даже нет желания спуститься с койки и забить "козла" или подняться на палубу, чтобы полюбоваться стремительным бегом по волнам нашей шхуны. Забываюсь в полудремоте, ощущая вместе со шхуной лёгкие подъёмы и падения, небольшие покачивания вправо и влево. Прошло, как мне показалось, значительное время, в течение которого отдавались по корабельной связи очередные команды, слышался звук посуды -- значит, по распорядку дня происходил приём пищи.
Самочувствие моё не очень бодрое. Голову не могу поднять от подушки, и, слава Богу, никто меня не тревожит, наверное, входя в моё не стандартное состояние. Но что это? Вдруг какая-то неведомая внутренняя сила заставляет меня спрыгнуть с третьего яруса и бежать в гальюн. Второпях отдраиваю изнутри входной люк в кубрик, с нетерпением поднимаю его тяжёлую крышку, выбираюсь на палубу и, еле сдерживая предательски подступающую тошноту, стремглав бросаюсь в гальюн.
Вот она спасительная минута! Ура! Стало значительно легче! Жизнь продолжается! Осматриваюсь и по косвенным признакам замечаю, что здесь уже кто-то побывал до меня, испытывая подобные мучительные ощущения.
На палубе свежо. По всему небу низкая облачность, моросит мелкий дождь. Ветер несколько посвежел, но далеко не штормовой. Волны в барашках. Пасмурно. На ходовом мостике -- в неподвижной и напряжённой позе начальник училища капитан 1 ранга К.А.Безпальчев в лихо заломленной на голове зюйд-вестке с широкими полями, непромокаемом реглане на плечах и большим морским биноклем, висящем на груди, который он изредка подносит к своим глазам, вглядываясь в бескрайние серые волны Рижского залива.
Шхуна, накренившись на левый борт, красиво идёт под полными парусами крутым бейдевиндом правого галса. Значит, пока я маялся в кубрике на своём третьем ярусе, мы совершили очередной поворот и, теперь удаляясь от восточного берега залива, держим курс в его центральную часть ближе к острову Рухну.
Палуба мокрая, потемнела от дождя и брызг, залетающих от разбивающихся о борт шхуны волн. Вдоль борта протянуты дополнительные леера, чтобы, удерживаясь за них, не поскользнуться и при сильной качке не выпасть за борт. Кроме нескольких вахтенных матросов в плащах, свободных наблюдателей на верхней палубе нет: все попрятались от дождя и брызг в кубрики. На полубак, который то медленно вскарабкивается на встречную волну, то вдруг стремительно падает вниз, подниматься сейчас, на мой взгляд, не безопасно, чтобы полностью не промокнуть от захлёстывающей забортной воды. Постояв некоторое время на ритмично раскачивающейся палубе, и хватанув свежего морского воздуха, ныряю в душный, полутёмный кубрик и снова забираюсь на свой третий ярус.
Плавание продолжается. Прошло определённое время, но вместо желаемой адаптации к новым условиям моё самочувствие ещё более усугубилось и мне порой казалось, что я теряю способность ориентирования во времени и пространстве. Более того, через какие-то промежутки времени я неоднократно выбирался наверх, уже не успевая добежать до гальюна, повисал на фальшборте, пытаясь освободиться от того, что ещё сохранилось в пустом желудке, а там кроме горькой слизи, смешанной с желчью, уже ничего не было.
Осмотрелся, вокруг всё те же ненавистные волны, всё также мрачно, серо, уныло, беспросветно. Уже ничего не радует. Когда же станем на якорь? Может, будет полегче? Сколько времени прошло? Не могу сообразить: поздний вечер, средина ночи или раннее утро?
Но что это такое? Нет, это не видение в моём помутневшем от непрерывной качки сознании. Удивлён до крайности тому, что на ходовом мостике по-прежнему также неприступно, спокойно, твёрдо и уверенно на фоне светлеющего неба, как и несколько часов тому назад, просматривается фигура в зюйдвестке и реглане. Вот это здорово! Вот пример для подражания!
С усилием воли делаю попытки настроить своё сознание на то, что надо взять себя в руки, сконцентрироваться, собраться и противостоять наступившей всемогущей слабости! Но не могу, нет никаких сил. Снова спускаюсь в кубрик, в изнеможении вскарабкиваюсь на свой спасительный третий ярус и проваливаюсь в какую-то нереальность.
Но вскоре свершилось настоящее чудо. Я очнулся от забытья, услышав по корабельной трансляции песню в исполнении, как мне тогда показалось, прекрасного, необыкновенно нежного, чистого, восхитительного женского голоса. Спрыгнув со своей койки, я прильнул к динамику, вслушиваясь в милую, душевную, ласковую мелодию. Мне хотелось запомнить эту песню, так же как и имя исполнительницы, возвратившей, как мне казалось, к реальной жизни. Но мои попытки оказались тщетны. Этой божественной музыки я больше никогда не слышал и не знаю, кто исполнитель. Если когда-либо и звучала эта песня, то уже не производила на меня такого потрясающего впечатления. Так это и осталось для меня неразгаданной тайной до сего времени.
Ребята, сидевшие за столом и забивавшие "козла", совершенно безразлично отреагировали на мои настойчивые вопросы. Наконец я, что называется, пришёл в себя и сообразил, что наступил новый день, а мы стоим на якоре, что жизнь прекрасна и удивительна! Я поднялся на палубу. Солнце было уже почти в зените. Погода была замечательная. Полный штиль. О прошедшем, кажется, тогда никто в деталях не говорил и никого не упрекал в слабости и тем более не подсмеивался и не подшучивал. Вероятней всего, что каждый сам для себя сделал первый, самый верный и нужный вывод: море слабых духом не терпит. Конечно, так или иначе, разговоры на эту тему у нас были. Например, вспоминали одноглазого адмирала Нельсона, который, якобы, в течение своей морской карьеры был подвержен укачиванию. Я решил, что надо тренировать свой так называемый вестибулярный аппарат, отвечающий за регуляцию положения человеческого тела в пространстве.
Теперь каждое лето я в период лагерных сборов настойчиво подвергал себя многочасовому раскачиванию на качелях. Во время зимних занятий в училище записался в секции гимнастики и акробатики, где, на мой взгляд, весьма успешно освоил разные обороты, повороты, фляги, сальто и даже шпагаты, что, в конечном итоге, мне помогло нормально переносить укачивание не только на нашей шхуне, но и в дальнейшей службе на кораблях.
Вообще-то я побывал во многих спортивных секциях. Например, тренировался вместе с боксёрами и борцами, потому как хотелось стать посильней и выносливей, но поскольку мой вес тогда только-только перевалил за два пуда, то я ни в какую весовую категорию, даже сверх наилегчайшую, не попадал и, естественно, ни в каких соревнованиях не участвовал. Зато в группе акробатов нашей роты при исполнении спортивных пирамид по причине малого веса и роста мне отводилась роль верхолаза, когда приходилось, превозмогая страх высоты, забираться по чьим-то спинам, плечам и головам чуть ли не под самый потолок без всякой страховки, надеясь только на крепкие руки своих товарищей. От такой акробатики силы не наберёшь. Вот гимнастика -- другое дело: тут и сила нужна и крутись--вертись во всех плоскостях и измерениях. Честно скажу, что занятия в спортивных секциях и общефизическая подготовка очень сильно помогла моему развитию в последующие годы.
Не считаю возможным, однако, оставить без внимания, вероятней всего, последнюю для нашего училища морскую практику на шхуне "Нахимовец" летом следующего 1952 года, когда нашей 2-ой роте представилась возможность в течение более месяца неоднократно выходить в море и в завершении своей практики осуществить многодневный переход из Риги в Ленинград и обратно. Подобные походы выполняли "питоны" предыдущих рот, о чём неоднократно и подробно сообщалось в республиканских и даже центральных газетах. У меня каким-то чудом сохранилась с портретом И.В.Сталина вырезка из газеты "Известия" от 23 июля 1950 года, посвящённой Дню Военно-Морского Флота, с заметкой "Морская юность" о походе шхуны "Лавена" в Ленинград с нахимовцами Рижского Нахимовского училища.
На этот раз мы ходили уже в отсутствии К.А.Безпальчева, который к тому времени занимался созданием Рижского ВВМУПП, а новому начальнику нашего училища А.И.Цветкову, вероятно, было ещё не до нас. Действительно, что и говорить, такие походы для "питонов" являлись весьма хорошей морской выучкой. В Ленинграде и нам был организован отличный приём. Стоянка наша была не абы где, а также на Неве, у моста имени лейтенанта Шмидта. Мы тоже побывали на "Авроре", встречались с местными нахимовцами в училище, а в ВВМУ имени М.В.Фрунзе помимо ознакомительной экскурсии несколько раз ходили смотреть кино. На меня, однако, ошеломляющее впечатление произвёл барк "Крузенштерн", который ещё перестраивался, ремонтировался, но уже был на плаву и в полной красе. Мы, кто в данный момент был на шхуне, высыпали на палубу, чтобы увидеть воочию этот красивейший парусник. "Крузенштерн" медленно и величаво, в сопровождении буксиров, проследовал по Неве в сторону судостроительного завода буквально в нескольких сотнях метров от нас. Потрясающее зрелище!
В течение непродолжительного пребывания в Ленинграде была возможность несколько раз быть в увольнении, походить самостоятельно, посмотреть летний город в период белых ночей. Помнится, тогда было какое-то приподнятое, радостное настроение, всё казалось прекрасным и чудесным: красивый город, тёплые и светлые ночи, парки, скверы, фонтаны, на эстрадных представлениях с огромным успехом выступал Аркадий Райкин, с полным аншлагом шли концерты Театра кукол Сергея Образцова "Необыкновенный концерт", "Божественная комедия" и "Под шорох твоих ресниц".
Надо сказать, что я уже чуть-чуть был знаком с Ленинградом, который очень нравился и воспринимался мной как место продолжения дальнейшей учёбы после окончания нахимовского училища. Первый раз я приезжал в зимние каникулы на несколько дней к своей сестре Жене, когда её муж старший лейтенант флота Марат Захаров учился ВСОК'е, а проживали они на Малой Охте, что далековато от центра, и знакомство с городом тогда было очень поверхностным. Зато во второй приезд в Ленинград на Новый 1951 год мне повезло значительно больше.
Хочу пояснить, что в зимние каникулы, которые продолжались почти две недели, нас отпускали по домам: к родителям, родственникам и даже знакомым под их поручительство. Единственным ограничением являлась дальность следования до места назначения -- не более суток. В Ленинград -- пожалуйста, а в Москву -- уже далековато, а тем более куда-то дальше, да ещё с пересадками -- лучше не проситься. Стало быть, я и многие мои приятели чаще всего на каникулы оставались в училище.
В период новогодних каникул строгости и режимности было значительно меньше. Можно было где-то и без строя прошмыгнуть, например, опоздать в столовую или по желанию посидеть в читальном зале или пойти в клуб на демонстрацию кинофильма, которые шли ежедневно по нескольку сеансов. Под Новый год, само собой, устраивались театрализованные представления у ёлки с Дедом Морозом и Снегурочкой. В увольнение отпускали каждый день в период всех каникул. Всё это было хорошо, но, если представлялась возможность поездки, то выбирался последний вариант.
Сейчас я уже не помню, при каких обстоятельствах в период 1950--1951 учебного года, когда мы были уже в 3-ей роте, у меня сложились дружеские отношения с Юрой Ободковым, который тогда являлся вице-старшиной в первом взводе.
Это был крепкий и рослый юноша, да и по возрасту, наверное, года на два-три старше. Гордился тем, что он питерский. Много и интересно рассказывал о своём родном городе. Иногда вспоминал, как трудно пришлось во время блокады, что каким-то чудом удалось эвакуироваться на Урал, где проживал под Свердловском. Повидал всякого разного: и хорошего, когда многие всё-таки чаще помогали друг другу пережить житейские трудности, особенно им, пацанам-блокадникам, и плохого -- детские воровские шайки, картёжный азарт, курение, драки за лидерство. Поработал на заводе подсобным рабочим. Учёбу в школе запустил, и после возвращения в освобождённый Ленинград пришлось ему восстанавливать свои школьные знания. Родители Юры, к счастью, были живы, но жили разными семьями: отец вместе с его младшей сестрой -- на Петроградской стороне, а мать с отчимом -- на Лиговке.
В училище Юра Ободков поступил раньше меня, в 1945 году. Каждый лишний год пребывания в училище, да и некоторая разница в возрасте, что бы там ни говорили, но выделяла этих ребят, первого и второго взводов, особенно по первоначалу в сторону их опытности, уверенности и даже некоторого превосходства в сравнении с нами, третьим и четвёртым взводами. Попытки одних доказать своё преимущество, а других -- ни в чём не уступать, всё-таки иногда происходили, которые выражались, например, в стычках и столкновениях с применением подушек или скрученных в тугие жгуты полотенец, когда, главным образом после отбоя, вдруг раздавался боевой клич: "Идём бить первый или второй взвод!" Тогда в коридор с гиком выбегала ватага ребят в длинных ночных рубашках с подушками или полотенцами в руках, где происходило кратковременное, но бескровное побоище. В таких баталиях не было ни победителей, на побеждённых, но каждая сторона считала себя правой: первые думали, что отстояли свои позиции, а другие считали, что они тоже чего-то стоят. До более серьёзного и принципиального противостояния "стенка на стенку", как мне помнится, дело не доходило, если не считать некоторые выяснения отношений в индивидуальном плане, да и они никогда не приобретали большого значения.
К чести наших офицеров-воспитателей и в первую очередь, как я полагаю, командира роты капитана 3-го ранга В.С.Штепа, всячески стремящихся не противопоставлять одних другим, создавали нормальную, дружескую обстановку поддержки и взаимного понимания среди нахимовцев всех четырёх взводов.
Задолго до зимних каникул у нас с Юрой Ободковым, в поведении которого, хотя и чувствовалось некоторое покровительство, но без элементов обидного принижения или подавления моей личности, возник случайный разговор о том, что мы могли бы на зимние каникулы поехать вместе в Ленинград. Естественно, я подробно сообщал маме в письмах обо всех своих делах, в том числе и о приятельских отношениях с Юрой. Переписка с мамой на эту тему у меня была долгой, обстоятельной, подробной и детальной. Мою маму волновало, с одной стороны -- не будет ли моё пребывание в чужой семье обременительно, не создаст ли для них дополнительные неудобства и другие житейские трудности, а с другой стороны -- вдруг, этот Юра, научит меня чему-нибудь нехорошему, а я ещё такой несамостоятельный, впечатлительный и подверженный всяким негативным явлениям не смогу самостоятельно разобраться и попаду под "дурное" влияние. В конце концов, моей маме пришлось согласиться с моими убедительными доводами, что всё должно пройти без нежелательных последствий.
Так в действительности и произошло. Дополнительных хлопот для семьи Юры Ободкова, а остановились мы на Лиговке, я полагаю, не доставили. Несколько раз посещали его отца на Петроградской стороне. Отец Юры тогда был не в очень хорошем состоянии, страдал от повышенного давления и спасался от этого недуга регулярной процедурой постановки медицинских пиявок. Мы, помню, бегали в аптеку за этими пиявками. Юра, как мне казалось, был одинаково внимателен, заботлив и с сочувствием относился к своим родителям.
Для меня эта поездка в Ленинград была очень интересна и познавательна. Дома мы не засиживались, много ездили по городу, были в театрах, кино, на катке. Погода особо не досаждала: порой было прохладно, даже морозно, но чаще -- оттепель, а в некоторые дни шёл приятный новогодний снежок. У меня до сей поры остались замечательные воспоминания о зимнем Ленинграде и в целом об этих каникулах. Большое спасибо Юре Ободкову и его родителям за их внимание и заботу.
После окончания Нахимовского училища наши пути с Юрой Ободковым разошлись. Он, естественно, был направлен в Ленинград в Первое Балтийское ВВМУ подводного плавания, а я оказался в Севастополе. Мы долгое время поддерживали переписку. Но, будучи на втором или третьем курсе, письма от Юры неожиданно перестали приходить. А вскоре окольными путями, через третьих лиц, я узнал, что Юру Ободкова отчислили из училища и направили служить матросом в Палдиски, где в Учебном отряде готовились специалисты для подводного флота срочной службы. Годы учёбы и службы в училище в срок срочной действительной службы в воспитательных целях не засчитывали, а на флоте тогда служили по пять лет. Вот такой был беспредел.
Вспоминаю, что в начале 1950-х годов при очередном перемещении руководящего состава ВМУЗов -- вместо строгого, но придерживающегося умеренных репрессивных мер адмирала В.Л.Богденко был назначен совершенно безудержный самодур адмирал С.Г.Кучеров, в период правления которого начались нещадные и многочисленные отчисления курсантов из всех военно-морских училищ. В досужих флотских кругах тогда вспоминали некогда имевшие место разговоры о том, что, якобы, в своё время при обсуждении кандидатур между И.С.Исаковым и С.Г.Кучеровым для назначения на одну из высоких должностей в аппарате Военно-Морского флота, Сталин, не очень высоко оценивая умственные способности и деловые качества одного из них, заявил, не называя фамилии, что, дескать, пусть лучше командует "безногий", чем -- "безголовый". Но для всех было ясно, что речь идёт о "безголовом" С.Г.Кучерове, поскольку у И.С.Исакова была ампутирована нога. Жесточайшее и безжалостное руководство ВМУЗами со стороны Кучерова оставило в курсантской памяти весьма печальный след. Вероятней всего, в такую беспощадную, бесчеловечную и жестокую обработку попал и Юра Ободков.
Приступая к рассказу о воспоминаниях нахимовской жизни на завершающем этапе последних двух лет обучения, не могу не поведать о событии, окончательно перевернувшем моё сознание к реальному пониманию происходящих жизненных ситуаций и обстоятельств. В юности, порой, совершая необдуманные поступки, не принимаешь во внимание возможные последствия. Опыт многих поколений учит, наставляет, рекомендует, советует, объясняет, что прежде чем совершить мало знакомое и сомнительное по содержанию действие, хотя бы для начала, следует представить, какие могут последовать результаты. Так нет же -- самому хочется, образно говоря, подёргать за хвост "крокодила" ("тигра", "змею" и других им подобных -- по желанию).
Ради истины, а, может быть, и в назидание другим, как бы это ни казалось ужасным, диким и возмутительным компрометирующим фактом моего беспорочного, безукоризненного, идеального и благонравного поведения, об этом придётся рассказать.
По характеру, мне кажется, я был более покладистый, чем задиристый, если на кого-то и обижался, то в драку с кулаками не лез, старался конфликтную ситуацию уладить, чаще всего, мирным выяснением создавшихся обстоятельств. Обидчикам своим кнопки на сидение парты не подкладывал, рукава ночных рубашек и кальсоны в тугие узлы не завязывал, пуговицы на бушлате, брюках и других вещах не подрезал, хотя, если кто-то подвергался подобному воздействию, а такое иногда с кем-нибудь случалось, то это, непременно, вызывало бурный, гомерический смех и всеобщее веселье. Подобные проделки не являлись зловредными и оскорбительными, на мой взгляд, не носили системный характер, а были, скорей всего, эпизодическим напоминанием как бы для профилактики, чтобы никто не зарывался, однако чаще всего -- просто мальчишескими шалостями и подначками.
В поведении своём я также не допускал залихватских, отчаянных и дерзких, граничащих с хулиганством поступков, о некоторых из них я уже упоминал ранее, или, например, таких как намазать воском классную доску, чтобы "любимый учитель" ничего на ней не смог написать, незаметно стереть в классном журнале "незаслуженную" двойку, или наоборот наставить "желаемых" пятёрок, а также, это полное безобразие, пока учитель, распинаясь у доски, поворачивался спиной к классу, уловить момент и запустить воздушный шарик, о ужас!, из презерватива (кому только в голову приходила такая бредовая мысль?).
Не был участником, потому что из другого класса, но был детально осведомлён по рассказам непосредственных свидетелей одного совершенно дикого по дерзости поступка, ставшего "легендарным" и обросшим огромным клубком невероятных деталей и подробностей особенно среди "питонов" младших классов, о котором иногда с какой-то гусарской гордостью вспоминают, к моему удивлению, даже по прошествии многих десятков лет, но, к сожалению, действительно имевшем место случиться.
Произошло следующее. Наши "дылды" и "переростки" из первого взвода, а мы тогда были в девятом или десятом классе, придумали дебильную шутку запустить "дирижабль". Они наполнили водой презерватив, который приобрёл величину невероятных размеров, и решили этот "объект" сбросить прямо на улицу из окна своего класса, расположенного на втором этаже учебного корпуса.
В тот день стояла прекрасная, тёплая, солнечная весенняя погода, окна классных помещений были открыты нараспашку. Прохожих на тротуаре Smilshuyiela не было. Казалось бы, наступил удобный момент для эксперимента. Но этим балбесам, видимо, хотелось увидеть сам спецэффект и реакцию несчастного прохожего. Подоконник окна облепили участники опыта и любопытствующие наблюдатели. И надо же такому горю случится, что вдруг, откуда ни возьмись, на тротуаре появился одинокий прохожий, которым, как вскоре стало известно, оказалась женщина, на несчастье, являвшаяся каким-то ответственным служащим республиканского министерства то ли образования, то ли просвещения.
Представьте себе, как огромных размеров так называемый "дирижабль" медленно, слегка раскачиваясь от перемещающейся в нём воды, спускался вниз и вот-вот должен был совершить приземление и взорваться, обильно поливая водой окружающее вокруг себя пространство. Роковая минута неотвратимо и неминуемо приближалась. И вот над головой ничего не подозреваемой несчастной, но высокопоставленной по должности и высокообразованной по общественному положению женщины неожиданно раздался резкий хлопок и немаленький объём воды тут же окатил её с головы до пят. Поразительная точность и "блестящий" эффект!
Но вместо бурной радости и неописуемого восторга среди "экспериментаторов" наступила полная и тревожная тишина. Дикий страх за возможные суровые последствия от содеянного, в результате которого пострадал безвинный человек, в мгновение ока сбросил с подоконника всех участвующих в этом позорном и не имеющем никаких объяснений поступке. Пострадавшая дама, испуганная до ужаса и возмущенная до предела, как была вся мокрая, захватив с собой в качестве вещественного доказательства повреждённый от разрыва предмет нападения, естественно, направилась в училище, чтобы найти и строжайшим образом наказать тех, кто совершил это унизительное и оскорбительное противоправное действие против её личности.
Мгновенно оценив обстановку, что скандальная история с разбирательства начнётся с минуты на минуту, "наблюдатели и экспериментаторы" постарались как можно быстрее покинуть место действия. Буквально в течение нескольких секунд, по свидетельству ничего не знавших и не подозревавших посторонних лиц, небольшая группа "питонов" стремглав выбежала из учебного корпуса и растворилась на других объектах обширной училищной территории. Весьма строгое и принципиальное разбирательство, продолжавшееся с большой тщательностью и даже излишней предвзятостью, чтобы выявить и непременно сурово наказать инициаторов, по оценке командования и партаппарата училища, "не поддающегося здравому смыслу хулиганского поступка", никаких результатов не дало. Предателей и сексотов, к счастью, ни в первом взводе, ни во всей нашей роте не нашлось. Даже елейно-ласковые, приторно-благочестивые и умильные уверения сознаться, приняв на себя всю ответственность за содеянное, дескать, чистосердечное признание смягчает вину наказания, не вызвало ответного действия. Ни организаторов, ни участников этого мероприятия, как ни старалось начальство, никто не назвал. Под подозрением оказался весь первый взвод, самый боевой, смелый, инициативный, энергичный, но в тоже время, с позиции начальства, недостаточно благонадёжный.
Новый начальник училища капитан 1-го ранга Цветков А.И., видимо, полагая, что за любой проступок должно последовать наказание, выбрал жертвой старшину класса Юру Игнатьева, который незадолго до окончания училища был отчислен.По мнению нахимовцев это было жестокое и незаслуженное наказание.
В качестве уточняющего разъяснения замечу, что, несмотря на то, что с тех пор прошло более пятидесяти пяти лет, данный факт нет-нет, да и вспоминается в среде наших "питонов". Больше того, мне теперь даже стали известны фамилии нахимовцев - инициаторов и исполнителей этого "спецэффекта". Представитель первого взвода нахимовец Арнольд Думбре недавно написал юмористический рассказ об этом "историческом событии". Рассказ опубликован на нахимовском сайте в "Интерненте".
Вспоминая своё поведение за весь период обучения, скажу, что к злостным нарушителем дисциплины я не мог бы себя причислить, но и паинькой, этаким послушным, заискивающим подлизой не был. Моими постоянными недостатками, за которые я получал бесконечное число замечаний, была медлительность, регулярные опоздания на построения, за которые даже снижали ежемесячные и четвертные оценки по дисциплине.
Вот, например, однажды, правда, по другому поводу, произошел со мной такой случай, который я никоим образом не считал и даже сейчас не считаю грубым нарушением дисциплины. Как-то раз, строй нашего класса вёл уже упоминаемый мной ранее помощник офицера--воспитателя старшина 1 статьи Алексей Акиншин. Во время движения он неоднократно строй останавливал, делал какие-то замечания, чтобы мы шли "в ногу", но не топали. Всем надоело выслушивать его, как нам казалось, излишние придирки и замечания, пустые нотации и нравоучения, и мы, не сговариваясь, а как-то само по себе, пошли, делая один шаг тихо, а второй шаг, усиленно притоптывая. Получалось очень занятно, но старшина не оценил нашего старания. Легче всего было не обращать на эту шалость никакого внимания, и, как говорится, всё бы рассосалось и забылось. Но Акиншин вошел в раж, завёлся, стал нервничать и психовать, а нам только такое и подавай. Он ещё несколько раз останавливал взвод, маршировавший в плотном строю, по-прежнему притоптывая через шаг, но всё было бесполезно. Наконец, в очередной раз он остановил взвод, вывел из строя меня, оказавшегося, как всегда, на шкентеле, но шагавшего также старательно наравне со всеми. Ох, как он был зол, желваки играли на его побледневших и худых щеках, зелёные глаза были наполнены яростью, огромные кулачищи метались над моей бедной головой. Одно неосторожное движение и от меня останется мокрое место. Ведь должен же быть кто-то главным организатором, заводилой общего непослушания? Посчитав, что таковым может быть каждый, старшина выбрал крайнего и решительно требовал признаться. Обвинив в нарушении общей дисциплины строя, он постепенно успокоился, не дотронувшись до меня ни мизинцем.
Надо сказать отдельно о системе наказаний. У нас в училище никогда не существовало карцера, как известно, широко распространённого вида наказания в царских кадетских корпусах. Могли, например, отказать в очередном увольнении в город, направить лишний раз делать приборку в кубрике или классе, определить не по графику дежурным по классу или назначить истопником в зимнее время. Но главным воспитательным воздействием, мне кажется, всё-таки были личные беседы, увещевания, разъяснения, собеседования.
Для многих наших воспитателей к таким, в большинстве своём, гуманным методам воздействия к разнохарактерным и не всегда покладистым пацанам трудно было привыкнуть. Были ли случаи рукоприкладства со стороны педагогов или офицеров-воспитателей и их помощников в отношении "питонов"? Наверное, были. Но я, однако, не помню ни одного случая, когда кто-нибудь из ребят пожаловался, что кто-то из воспитателей его избил. Стукнуть, другой раз, по башке, дать подзатыльника или дёрнуть за ухо -- разве такое воздействие можно считать избиением? Но, если посмотреть с другой стороны, то это, конечно, подавление и оскорбление личности. Не исключаю того, что воспитателям трудно было с нами возиться, и некоторые офицеры подыскивали другие места службы.
Самым неприятным, на мой взгляд, наказанием было написание письма родителям о недостойном поведении сына.
К слову замечу, что в воспоминаниях некоторых нахимовцев, хотя и редко, но иногда упоминается наказание, применяемое к нарушителям, как содержание в карцере. Однако на моей памяти в Рижском Нахимовском училище таких наказаний не было, как не существовало в реальности и самого карцера.
Наиболее строгим наказанием, которое, как я помню, однажды было применено к нахимовцу старшего класса, и на меня произвело огромное впечатление -- это лишение провинившегося ношения погон на определённый срок. Вся процедура приведения в исполнение этого наказания носила, на мой взгляд, чрезвычайный характер, когда училище в полном составе выстраивалось на плацу в виде каре, а в центр построения выводился наказуемый, зачитывался приказ, и под оглушительную барабанную дробь старшина роты огромными ножницами срезал погоны. Явление, я вам скажу честно, не для нервных, а по эмоциональной напряжённости напоминало что-то средневековое, но, правда, без эшафота или той же виселицы, но это дописывало мальчишеское воображение. К счастью, такое наказание применялось весьма редко.
Самым предельным наказанием являлось отчислением из училища. Однако, надо отметить, отчисление по недисциплинированности производилось значительно реже, чем по здоровью, по неуспеваемости или по другим причинам. К тому же отчисление проходило значительно проще: тихо, незаметно, без психологической встряски. Все эти крайние меры воспитательного воздействия осуществлялись только по приказу начальника училища.
По причине одного моего необдуманного, несерьёзного мальчишеского поведения пришлось пережить чрезвычайно неприятные и тревожные моменты, которые сохранились тяжёлым, чёрным пятном в моей далёкой нахимовской памяти. Событие, которое произошло в новогодние дни 1952 года и повлияло на мою дальнейшую судьбу, изложено в отдельном рассказе.
Весной того же года меня приняли в комсомол, как и многих других, что называется "под гребёнку" -- установка одна: "Добиться 100% комсомолицации каждого класса". Наверное, идеологическая обработка в духе того времени с нами велась, но главным оставалось -- качественная и результативная учёба. Комсомольские собрания, в подавляющем большинстве, носили формальный характер и не сохранились в памяти, да и личной активности в этой деятельности я не проявлял. Хотя многие явления вызывали некоторое удивление, но, глубоко не задумываясь в действия командования училища, считали, что делается -- всё правильно, так и надо.
Вот, например, после наезда в училище какой-то высокой партийно-политической комиссии со стен нашего клуба неожиданно исчезли портреты адмиралов-флотоводцев русского морского флота Беллинсгаузена, Лисянского, Крузенштерна, Сенявина, Бутакова, Ушакова и даже Седова, а вместо них водрузили портреты членов и кандидатов в члены Политбюро, решив, что царские офицеры нынешнему подрастающему поколение не пример. Жаль было расставаться с настоящими моряками, принёсшими морскую славу России в боях и походах, биографии и дела которых мы знали почти наизусть. Остались, правда, на своих местах портреты адмиралов П.С.Нахимова и С.О.Макарова, и то, слава Богу.
Но ещё более кощунственное и совершенно необъяснимое дело свершилось, когда в коридоре второго этажа учебного корпуса, где была развёрнута портретная галерея многих героев-моряков Великой Отечественной войны, также внезапно вместо портретов Леонова, Шабалина, Фисановича, Иоселиани, Колышкина, Сафонова, Никонова, Гаджиева и других героев, появились фотопортреты первых секретарей коммунистических и рабочих партий, начиная от Мао Цзэ-дуна и кончая Энвером Ходжа. Удивлённые вопросы среди нахимовцев тогда, конечно, ходили, но никто не возмущался. Совершенно было непонятно, зачем же убирать портреты Героев Советского Союза? Для нас подрастающих патриотов Родины, как раз наши Герои и были примером для подражания и воспитания, а не эти персеки. Но и тогда мы были послушны и безропотны.
Постепенно мы росли, мужали, взрослели и, хотя жизненного опыта у нас было недостаточно, но наш общеобразовательный кругозор и эрудиция были достаточно разносторонни и обширны. Я, например, это почувствовал, как бросок на несколько лет назад, с первых же дней пребывания в Черноморском ВВМУ имени П.С.Нахимова, где продолжил дальнейшее обучение вместе с выпускниками средних школ.
В те годы в нашем сознании подспудно, как-то неосознанно, но уже возникало и ощущалось потаённое, внутреннее чувство, свидетельствующее о том, что происходило прощание с детством и юностью, с училищем, ставшим твоим дорогим домом, со сроднившимися учителями и воспитателями -- строгими и добрыми, но понимающими и разделяющими твои мысли и намерения, и, казалось, что они будут всегда рядом твоими наставниками и в дальнейшей жизни.
Несмотря на то, что многие "питоны" к девятому-десятому классу выглядели весьма солидно, детский дискант сменился устойчивым баритоном, даже иногда с прорывающимися нотками более низкого диапазона, к тому же возникала необходимость сбривать первую волосистость на пухлых подбородках и румяных щеках, всё равно нам, порой, по-прежнему хотелось пошалить, подурачиться, взбрыкнуть, как телятам-первогодкам, выпущенным по весне на свежий луг, что, к сожалению, такие шутки, иногда, выходили за рамки приличия, а понимание этого приходило постепенно с нашим взрослением.
И на самом деле, уже тогда, день ото дня многое в нашей нахимовской жизни приобретало значение чего-то завершающего и последнего: последнее участие нашей роты в московском параде на Красной площади в Москве, последняя морская практика на шхуне "Нахимовец", последний каникулярный летний отпуск домой в звании "нахимовца".
Да я и сам чувствовал, что за последнее время здорово изменился: прибавил в весе -- стало во мне чуть более полцентнера, подрос почти на тридцать сантиметров, и на Первомайском параде в Москве, на этот раз, маршировал по Красной площади не в последней шеренге, как обычно, а в середине сводного батальона. В своей роте, однако, я по-прежнему находился на шкентеле, потому как все мои друзья-товарищи тоже вытянулись, как молодые побеги бамбука, и догнать их было просто невозможно, но я и тогда, и позднее, никогда не принимал за большой недостаток свой средний рост.
С 1 сентября 1952 года численность нашей выпускной роты значительно увеличилась, превысив 100 человек, как я ранее указывал, за счёт прибытия "подготов" из расформированного Саратовского Военно-Морского подготовительного училища. После переформирования роты я оказался в третьем взводе (учебный класс N 13).
Тринадцатый класс числился по учёбе в нашей роте более сильным, чем наш, расформированный, но мы, пришедшие, не испортили общей картины показателей, а даже, наверное, даже усилили. Я не говорю о себе, потому что мой средний балл таким же и остался, на среднем уровне.
Мне хотелось бы перечислить всех нахимовцев нашей выпускной роты в составе каждого класса. Снимки классов я попытаюсь разместить в приложении к тексту данного повествования.
Итак, класс 11-ый.
Класс N 13 выпускной Первой роты Рижского
Нахимовского Военно-Морского училища
в июне 1953 года
Первый ряд (слева направо):
Болеслав Кулешов, капитан 1-го ранга Грищанов - заместитель начальника училища по учебной части (с 03.06.1953г.), капитан 1-го ранга Анатолий Иванович Цветков -- начальник училища, капитан 1-го ранга Григорий Васильевич Розанов -- начальник политического отдела училища, полковник м/с Саул Маркович Марменштейн -- начальник медицинской службы училища.
Второй ряд (слева направо):
Виктор Балабинский, Валентин Высоцкий, Владимир Ханженков, Ульдис Клавс, Борис Зуйков, Владимир Привалов, Юрий Иванов, Анатолий Терещенко, Геннадий Журавлёв.
Третий ряд (слева направо):
Владимир Смирнов, Александр Горбунов, Николай Верюжский,
Василий Павлов, Виль Пилипенко, Алексей Зайцев, Юрий Бушуев.
Четвёртый ряд (слева направо):
Борис Буфетов, Валентин Богданов, Владислав Маршев, Виктор Ткачёв, Феликс Костиков, Александр Акимов, Игорь Яковлев, Николай Лавренчук (Лаврейчук).
По разным причинам на этом снимке отсутствуют несколько нахимовцев класса N 13, например, Толя Сорокин, Боря Скрылёв, Рудик Беличенко, Эдик Грамкавс, Бадиков, Коцюбинский, Рахманинов и ещё кто-то.
Судьба каждого нахимовца нашего класса сложилась по-своему. Вглядываясь сейчас в эти молодые лица, разве не интересно знать, какой жизненный путь прошли мои одноклассники, с которыми бок о бок в течение шести лет учились и воспитывались в стенах училища? Такие корифеи, как Коля Лавренчук (Лаврейчук) и Толя Швыгин, из нашего расформированного взвода получили серебряные медали, уже находясь в составе третьего взвода (13-й класс). Одновременно с этим хочу ещё раз упомянуть о наших золотых медалистах Игоре Яковлеве и Володе Ханженкове, которые прямиком из училища оказались в числе студентов МГИМО, успешно там отучились и пополнили дипломатический корпус страны, отстаивая государственные интересы на высоких дипломатических должностях. Мы, нахимовцы, гордимся ими! Золотые медали этих ребят по непонятным причинам не считаются нашим общим достоянием и, как бы в счёт не идут, что, на мой взгляд, абсолютно не верно.
Все "питоны" этого класса мне были хорошо знакомы с момента поступления в училище в 1947 году. Со многими из них у меня сложились хорошие, дружеские отношения. Например, с Витей Балабинским, коренным ленинградцем, добрым, надёжным и отзывчивым товарищем. Из нахимовского его направили в Первое Балтийское училище подводного плавания. Однажды нам посчастливилось встретиться на практике курсантами четвёртого курса в Либаве: я тогда был на бригаде эскадренных миноносцев, а он на бригаде подводных лодок. Находясь по каким-то делам в штабе военно-морской базы, я случайно встретил Орленко, тоже нашего рижского нахимовца, но на год старше нас, который и сказал, что здесь на практике находится Витя Балабинский. Я при первой же возможности отправился на бригаду подводных лодок. Курсантов ни часовые, ни вахтенные у трапа, ни о чём не спрашивали: кто, куда и зачем идёт, наоборот даже подсказали, где я могу встретить разыскиваемого. Витю Балабинского я тогда обнаружил в первом отсеке подводной лодки около торпедных аппаратов. Встреча была не продолжительная, но для меня интересная и запомнившаяся.
Заметно чувствовалось, что к нашей выпускной роте отношение несколько изменилось в сторону самостоятельности, доверительности и, если можно так выразиться о полувоенной структуре, некоторой демократичности. Не стало офицеров-воспитателей и штатных старшин, которые были переведены в младшие классы, кроме ротного старшины-баталера. Из офицеров остался командир роты капитан 2 ранга Григорий Игнатьевич Ерёменко, которому приходилось только поддерживать в роте на должном уровне порядок, дисциплину, исполнительность, выработанные у нас за многие годы воспитания, и следить за уровнем успеваемости в ходе учебного процесса.
В результате целенаправленной работы командования училища у нас сразу повысилась ответственность старшин классов, назначенных из числа нахимовцев, которые стали называться помощниками командиров взводов с присвоением им звания вице-старшина 1 статьи. В нашем тринадцатом классе эти обязанности стал успешно выполнять Феликс Костиков.
На должность старшины роты назначили бывшего саратовского "подгота" Жана Ермоленко, присвоив ему звание вице-главный старшина. Поначалу я думал: уж не могли найти своего достойного, что ли? Но, как показала практика, Жан Ермоленко не только умело командовал ротой на всех построениях и переходах, но и во взаимоотношениях с "питонами" не зарывался и не "терял своего лица". Выглядел он взрослее многих из наших переростков, был черняв, высок ростом. На училищных и ротных праздниках находился всегда в окружении лиц женского пола и немудрено, что при объявлении "белого танца" был просто нарасхват. Но в последние месяцы учёбы он всё чаще появлялся с одной и той же девушкой, очаровательной, стройной, высокой и голубоглазой блондинкой. Они были прекрасной парой. Незадолго до выпуска состоялась свадьба. Поскольку его избранница, красавица-латышка, являлась местной жительницей, то по окончании Нахимовского училища Жана Ермоленко по просьбе обеих сторон для прохождения дальнейшей учёбы и службы распределили в Рижское ВВМУПП. Редкое по справедливости решение.
Поскольку разговор перешёл на женскую тему, то, как бы к слову скажу, что у меня не было постоянных встреч и дружеских отношений с девочками, хотя и были общие знакомые. Например, в период своих занятий на аккордеоне приходилось общаться с представительницами нашего танцевального кружка. Помню, были сестрички Верховские. Одна из них, что постарше, была очень миленькая, весёлая, игривая всегда на виду и, видимо, тем самым обращала на себя внимание и имела большой успех у "питонов", в том числе из старших классов. Другая, хотя и помладше, и потише, но тоже хорошенькая не участвовала в танцевальной группе, зато часто сопровождала старшую сестру на занятия, обычно простаивая за кулисами сцены, в терпеливом ожидании завершения занятий. Нам с Витей Кулагиным вместе со своими аккордеонами тоже много времени приходилось проводить в закулисных рабочих помещениях, тренируясь и готовясь к своим выступлениям. Как-то само по себе, у меня с младшей Верховской и произошло закулисное знакомство.
На ротных вечерах, играя "в почту", мы обменивались записочками смешного, детского и наивного содержания с намёками на то, что "Вы мне нравитесь", "Давайте дружить" или "Приглашаю на следующий танец".
Сейчас я уже забыл её имя. Но тогда при личном знакомстве меня несколько удивила и насторожила похожесть наших фамилий. Заинтересовавшись этим обстоятельство, уточнил и узнал с чьих-то слов, что это дочери контр-адмирала С.Б.Верховского, командовавшего в годы Великой Отечественной войны бригадой подводных лодок на Балтийском флоте, а ныне занимавшего какую-то высокую должность в Рижской военно-морской базе.
Ну, подумал, если это так, то нечего мне, как в народе говорили, "со своим свиным рылом в калашный ряд лезть". Значит, никакой дружбы и взаимной симпатии не должно быть, только "Здрасте", низкий поклон и "До свиданье". Так прошло несколько лет, а в десятом классе вдруг случайно увидел у Эдика Гребенникова, своего друга-приятеля, фотокарточку младшей Верховской с дарственной надписью личного характера: "На добрую память...и т.д и т.п.". Спрашиваю Эдуарда, дескать, как это надо понимать. А он так спокойно отвечает, что дружба у них установилась, а со старшей сестрой давно встречается Адик Сафронов. Тогда, стало быть, желаю вам обоим полного успеха! Не знаю, чем дело у них завершилось. Вскоре был выпуск, и мы все разъехались кто куда.
Вспоминаю, что нашу выпускную роту подвергли тщательному, детальному, всестороннему, многодневному, комплексному, медицинскому обследованию. Каждый класс в течение дней двадцати практически круглосуточно находился в санитарной части, отлучаясь только на классные занятия. Помимо нашего училищного медперсонала приехала целая бригада разных специалистов из Ленинградской Военно-Морской Медицинской Академии. Что только они с нами ни делали? Утром и вечером, днём и ночью заставляли глотать, выпивать, накапливать, сдавать, брать, прослушивать, продувать и просвечивать.
Сам слышал, как молоденькие лаборантки при проведении анализа мочи, которую мы сдавали ежедневно и в больших количествах, жаловались врачам, что ночная моча сдаётся плохого качества -- сплошные сперматозоиды, что затрудняет, по их мнению, проводить объективное заключение. Вот дурочки, нашли, на что жаловаться, как будто мы виноваты? Что они, мужскую физиологию не знали, что ли?
Затем комиссия медиков уехала и, обработав огромный фактический материал, получила достаточно объективные медицинские характеристики на каждого выпускника, для того, чтобы определить пригодность продолжения обучения в училище подводного плавания. Медицинское наблюдение за каждым из нас продолжалось ежемесячно в течение всего года, специально закреплённым за ротой врачом-терапевтом.
Существенным решением по результатам проведённой комплексной медицинской проверки явилось принятие весьма важного решения по значительному улучшению суточного питания для нашей выпускной роты.
Нам выделили и оборудовали отдельное помещение столовой, которое стали называть кают-компанией, куда мы приходили повзводно и свободно, без общей команды, как это было введено для всего училища, размещались за идеально сервированными столами на четыре человека. На завтрак помимо традиционной французской булочки со сливочным маслом дополнительно стали выдавать разные каши, творог или сметану, яйца, а какао теперь появлялось у нас не только в дни великих праздников, а почти еженедельно. На обеды и ужины количество блюд не изменилось, но они стали более насыщенными, питательными и калорийными. Наверное, такие радикальные меры, направленные на укрепление нашего физического состояния, имели достаточные основания -- флоту нужны были крепкие, здоровые, выносливые офицерские кадры, тем более, что, в основе своей, мы должны были пополнить ряды офицеров-подводников.
О себе скажу, что я уже давно и, кажется, навсегда забыл изнуряющее, гнетущее, тягостное, истощающее силы чувство голода, которое постоянно испытывал долгие военные и послевоенные годы. Теперь же непременно хотелось быть крепким, сильным и абсолютно здоровым. Приходя каждый очередной раз к врачу на осмотр, я всегда с нескрываемой надеждой спрашивал о своём медицинском состоянии и соответствии требованиям, предъявляемым для обучения в училище подводного плавания. Врач-терапевт, милая, такая вежливая, тактичная, мягкая в обращении и моложавая приятная женщина, всегда отвечала, что претензий к моему физическому состоянию и общему здоровью у неё нет. Вот только спирометрия, как деликатно замечала врач, якобы, у меня недостаточна, и она вновь и вновь тщательно прослушивала мои лёгкие, стремясь обнаружить в них какие-нибудь ещё скрытые и не до конца использованные резервы. При проведении диспансеризации и на общих медицинских осмотрах я стал присматриваться, кто и сколько выдувает литров воздуха, и был удивлён, когда оказалось, что у большинства ребят крышка из резервуара, порой, чуть было не вырывалась от выдуваемого ими воздуха. Вот это объём лёгких -- по пять-шесть литров! А у меня -- позорный пшик, еле-еле дотягивал до 3000 см3. Врач-терапевт очень деликатно меня успокаивала, мягко просила не волноваться, нежно говорила, что это тоже не плохо, но пока недостаточно. Вот, если бы я выдувал 4,5 или даже 4 тысячи кубиков, то тогда, мне казалось, что мой милый доктор не имел бы ко мне претензий. Что же делать?
Я стал тренироваться -- бегал и дышал по своей индивидуальной программе. Вместо обязательной для всех "питонов" физзарядки самонадеянно пристраивался к сборной легкоатлетической команде и вместе с такими мастерами бега, для которых выдуть шесть или семь литров воздуха было пустячное дело, как Арнольд Думбре, Боря Рапопорт, Володя Смирнов и другие, покидал территорию училища и в течение получаса носился до третьего пота по тропинкам и аллеям ближайших к училищу скверов и парков, меняя темп бега и, по возможности, выполняя различные дыхательные упражнения. Дежурный по КПП каждый раз с опаской и недоверием посматривал на меня, когда я, выбегая из училища, нахально называл себя членом сборной. Такие подозрения у дежурного явно имелись, поскольку сборники были экипированы в спортивные костюмы, а моя одежда соответствовала объявленной форме по училищу для проведения физзарядки. Так, глядишь, и другие разбегутся. Но меня ни разу не останавливали и не задавали уточняющих вопросов.
Надо сказать, такие утренние пробежки дали положительные результаты. На последнем, заключительном этапе медицинского обследования я выдул целых 3800 см3, но, тем не менее, не достиг заветного даже минимального рубежа. Мне кажется это явилось основной причиной, других-то оснований не было, того, что я даже не рассматривался как кандидат на распределение в Первое Балтийское Высшее Военно-Морское подводного плавания. Это стало абсолютно ясно после того, как некоторым нахимовцам, в том числе и мне, объявили, где бы желал продолжать учёбу. Я, особо не задумываясь, тут же заявил, что мечтал учиться в Ленинграде, чтобы быть вместе со своими ребятами, а если мне в подплав дорога "заказана", то не буду возражать от назначения в Училище Оружия или, в крайнем случае, в ВИТКУ. Во всяком случае, надежда у меня продолжать учёбу вместе со всеми в Ленинграде ещё сохранялась.
Мне бы хотелось напоследок также вспомнить ещё о тех видах подготовки, которые, на мой взгляд, очень целенаправленно нас настраивали и готовили к курсантской жизни -- это общевойсковая подготовка (ОВП) и военно-морская подготовка (ВМП). Так, например, на ОВП вместо постоянной маршировки строевым шагом, построений и перестроений в составе отделения и взвода, стали отрабатывать элементы штыкового боя, но самое главное, что было более интересно, стали изучать стрелковое оружие, начиная от легендарных, -- нашей отечественной трёхлинейной винтовки Мосина образца 1891 года, являвшейся основной стрелковой единицей нашего красноармейца, да и то не каждого, на начало Отечественной войны в 1941 году, и американского станкового пулемёта "Максима" образца 1910 года, который, несмотря на свою популярность и надёжность, в воинских частях Красной Армии всё-таки был в недостаточном количестве.
Майор Богданов Николай Ильич, отменный и образцово показательный строевик, всегда подтянутый, бодрый, энергичный, хотя и не выделялся высоким ростом и гренадёрской статью, но при демонстрации элементов штыкового и рукопашного боя в его руках тяжёлый, полуметровый в натуральную величину макет "трёхлинейки" порхал, как бабочка с цветка на цветок, а уколы с неожиданными, что длинными, что короткими выпадами не оставляли никакого сомнения -- воображаемый неприятель оказывался непременно поверженным. Безукоризненно, чётко, красиво! К нашим неловким ударам и попыткам проколоть неподвижное мешковатое чучело, имитировавшего сильного, жестокого и коварного врага, майор Богданов относился снисходительно, очевидно, понимая, что его экзерсисы никому из нас никогда не повторить. И всё-таки мы приобрели некоторые навыки этого боевого единоборства в рукопашной схватке.
Но при выполнении сборки и разборки, кроме названных выше образцов стрелкового оружия, он был более строг и педантичен, когда рассказывал и показывал наши отечественные образцы Дегтярёва (ППД и ПТРД), Шпагина (ДШК и ППШ), Симонова (СКС), Токарева (МТ и ТТ) и, почему-то под большим секретом, Калашникова (РПК и АК). С настоящим боевым оружием было интересно познакомиться, самостоятельно повозиться при сборке-разборке и даже просто подержать в своих руках. Как-то один раз наш преподаватель приносил в класс, но только показать, трофейный немецкий автомат.
Майору Богданову удалось организовать секцию стрельбы из пневматического пистолета, в которую желающих нахимовцев записаться оказалось слишком много, а пострелять всем хотелось. Он устроил жесткий отбор с перспективой участия своих подопечных, наиболее подающих надежды, в стрелковых соревнованиях. То, что он был стрелок первоклассный, это было ясно, и ему хотелось подобрать и обстрелять таких же настырных и терпеливых подобных самому себе ребят.
В девятом или десятом классе нам выдали личное оружие -- семизарядный карабин Симонова (СКС), маленький, лёгкий, удобный. Строевые занятия в составе взвода, как правило, проводились с карабинами. Научились выполнять необходимые строевые приёмы с карабином. Не все сразу, правда, привыкли правильно, без ворсинок смазывать канал ствола и вообще образцово содержать, но постепенно привыкли и вроде бы научились. В течение года один раз выполнили учебные стрельбы тремя боевыми патронами и очень жалели, что так мало.
Нам доверяли нести службу часовыми у Знамени училища с карабинами, правда, незаряженными. Начальство, видимо, боялось, как бы мы не перестреляли кого-нибудь.
Вспоминая занятия по Военно-морской подготовке, необходимо отметить, что в младших классах эту дисциплину вёл капитан-лейтенант Э.Я.Залитэ, высокий, благообразный, спокойный, наверное, латыш по национальности, говоривший с очень заметным прибалтийским акцентом. На его занятиях всегда было интересно и даже, когда в классе на уроке вдруг возникало какое-нибудь оживление или суматоха, он по-деловому, без крика и излишних одёргиваний умело держал в классе необходимую дисциплину и порядок. Возможно, не только от правильного педагогического умения учителя вести урок и не потому, что это было начальное знакомство с морской тематикой, интересовавшей нас больше всего, а потому, что мы, как мне кажется, не уставали на этих занятиях от длительного и монотонного объяснения устройства каких-нибудь трирем или галер и бесчисленных морских сражений, что тоже было весьма познавательно, однако с интересом ждали проведения в духе учебной игры регулярных тренировок по приёму флажного семафора и световой азбуки Морзе, по распознаванию флагов расцвечивания и определению их значений.
Всё это, так же и как последующее детальное теоретическое изучение устройства шлюпки, а затем и шхуны, практически отрабатывалось и накрепко усваивалось нами в период летних лагерных сборов.
Смею с достаточным основанием утверждать, что многие из нас, имея такой запас начальных знаний и умений, значительно проще и легче в дальнейшем совершенствовали своё морское образование.
В старших классах направленность ВМП изменилась в сторону изучения общих вопросов навигации, лоции, гидрометеорологии, картографии. Эту дисциплину вёл капитан 3 ранга Сергей Иванович Сергеев, невысокого роста, крепкого телосложения, подвижный, целеустремлённый, настойчивый, опытный моряк. Такие занятия, как теоретические, но особенно практические, когда требовалась работа с навигационными картами и пособиями, мне особенно нравились. Пожалуй, уже тогда я твёрдо решил, что моя дальнейшая специальность будет штурманская. Так в действительности и получилось.
В десятом классе ко многим обязательным выпускным экзаменам нам пришлось ещё сдавать дополнительный -- по дисциплине "Военно-морская подготовка", который, как мне тогда казалось, значительно отличает нас от обычных школьных десятиклассников.
Если внимательно присмотреться к представленному снимку, то будет заметна существенная ошибка фотографа, за которую надо принести свои извинения -- здесь мы все оказались "левосторонними", но главного существа это не меняет. На плакате, который находится на втором плане, но проецируется как бы над головой Вити Балабинского, изображена наша легендарная шхуна "Нахимовец".
Просматривая сейчас всё написанное, я обнаружил, на свой взгляд, просто недопустимый пробел, заключающийся в том, что почти ничего не рассказал о нашем образцовом училищном духовом оркестре, как тогда многие полагали, являвшемся одним из лучших оркестров Прибалтийского Военного округа. Постараюсь восполнить это упущение, хотя бы кратким изложением некоторых интересных, на мой взгляд, моментов о нашем превосходном оркестре.
Воспоминания сохранили блистательную игру оркестра большого количества разнообразных маршей -- старинных и современных, чему, безусловно, способствовало неоднократное участие училища в московских парадах. Капельмейстером нашего духового оркестра являлся капитан Л.С.Докшицер, великолепный музыкант, классный дирижёр и образцовый в строевом отношении офицер. При передвижении строем оркестр двигался как единый организм, слаженно, стройно, безукоризненно исполняя ту или иную мелодию строевого марша.
Оркестр был неотъемлемой частью при проведении любого массового мероприятия в составе училища, то ли строевых занятий при подготовке к параду, то ли торжественных построений училища с выносом Знамени, то ли прогулок по улицам Риги в праздничные или воскресные дни, то ли походов в театры или на стадион и водную станцию к местам соревнований. На училищных и ротных вечерах, конечно же, не обходилось дело без участия духового оркестра. Исполнение оркестром полонеза, мазурки, вальса и других танцевальных номеров вызывало неописуемую радость у наших танцоров.
Но вот на что хотелось бы обратить особое внимание: духовой оркестр в училище выполнял важную просветительскую и воспитательную роль, являясь, можно сказать, одним из главных источников нашего культурного и музыкального образования. В репертуаре оркестра было много произведений классической музыки, всевозможные кантаты, сюиты, фрагменты из опер, балетов и оперетт, целый набор различных песен и танцев.
Во многом тому способствовала личная инициатива самого начальника училища капитана 1 ранга К.А.Безпальчева, который, к моему удивлению, как маститый музыковед, неоднократно выступал перед нами, собравшимися в зале клуба на очередной музыкальный концерт нашего оркестра, с подробными разъяснениями об истории создания того или иного произведения, его содержании, каких-то музыкальных композиторских новациях или их особенностях.
Честно скажу, что не всё мне было тогда понятно в этих музыкальных перипетиях, но с уверенностью утверждаю, что многие мелодии из целого ряда музыкальных произведений великих композиторов, исполненных оркестром и звучавших в те далёкие годы, запали мне в душу и памятны с той поры. Вот, к примеру, соло на трубе виртуозно исполнял старшина Докшицер, младшим брат нашего капельмейстера, особенно ему удавался фрагмент из балета "Лебединое озеро". Через много лет по всесоюзному радио как-то услышал эту хорошо знакомую мелодию. Невольно прислушался. По завершении передачи объявили, что соло на трубе исполнял артист Большого театра Докшицер. Другого мнения не могло быть -- это наш представитель училищного духового оркестра. Капитан Лев Самойлович Докшицер, старший брат, мне известно достоверно, впоследствии стал одним из дирижеров оркестра Большого театра.
Помню, что в состав духового оркестра училища входили музыканты, являвшиеся военнослужащими срочной и сверхсрочной службы. Независимо от своего положения музыкантская команда строго, как и всё училище, соблюдала распорядок дня. Независимо от времени отбоя, а иногда им приходилось задерживаться на своих выступлениях, проводимых по специальной программе, подъём, интенсивная физзарядка, а затем свои занятия -- всё по расписанию. На физзарядку личный состав музкоманды обычно выводил опытнейший музыкант, игравший на трубе, старшина Афанасьев, высокий, стройный, худощавый, прослуживший на военной службе не один десяток лет. Видимо, он проживал рядом с территорией училища и приходил всегда рано утром к общему подъёму в сопровождении маленькой собачки. Помнится, в мою бытность в училище, был награждён за двадцатилетнюю выслугу орденом Красного Знамени, а через пять лет -- орденом Ленина (в те годы за выслугу лет военнослужащие награждались медалями и орденами).
На завершающем этапе пребывания в училище после сдачи всех экзаменов, которые прошли организованно и вполне успешно, 23 июня 1953 года мы со своим личным оружием в руках -- карабинами СКС приняли Присягу на верность Родине -- Союзу Советских Социалистических Республик.
Прошло много лет, которые изменили конфигурацию мира. Теперь наша страна имеет новое название, но Родина как была две тысячи лет, сохранилась и останется навсегда прежней и незыблемой.
После принятия Присяги нам выдали атрибуты, соответствующие принадлежности к курсантам Высшего Военно-Морского училища: курсовки, погончики с якорьками и ленточки на бескозырку с надписью: ВЫСШЕЕ ВОЕННО-МОРСКОЕ УЧИЛИЩЕ.
Всё!.. Нахимовская жизнь продолжительностью в шесть лет завершилась!.. Новая жизнь впереди!.. Какая она будет?.. Где буду продолжать настоящую военную службу и учёбу?.. Пока абсолютно ничего не известно и от этого ожидания на душе волнительно, беспокойно и даже тревожно.
Нам объявили, что начальник училища с группой офицеров убыли в Ленинград, где находилось Управление Высших Военно-морских учебных заведений, на подписание приказа о нашем выпуске и дальнейшем распределении для продолжения учёбы в другие Высших училищах.
Для того, чтобы сохранить в памяти своё шестилетие обучения и воспитания в Рижском Нахимовском Военно-Морском училище, которое совпало с Пятым юбилейным и последним официальным выпуском 1953 года, инициативная группа "питонов" заблаговременно заказала для всех желающих нагрудные значки, которые мы мгновенно прикрутили на форменки с уже пришитыми к ним курсантскими погончиками.
Нагрудный значок выполнен в форме ромба, в центре которого на фоне голубой эмали цвета морской волны помещён традиционный серебряный полупрофиль П.С.Нахимова, и надписи золотого цвета в верхней части: римская цифра V-- номер выпуска, и буквы РНВМУ -- аббревиатура названия училища, в нижней части значка: RIGA -- город, в котором находилось училище, и цифры 1953 -- год выпуска.
Хотя этот памятный нагрудный знак не числился официальным, однако никто никогда не делал замечаний, как несоответствие правилам ношения формы одежды, до той поры, пока через несколько лет не были введёны приказами специальные знаки для выпускников Суворовских и Нахимовских училищ.
На построение 26 июня 1953 года для зачтения приказов Начальника ВМУЗ об окончании училища и распределении по Высшим Военно-Морским училищам мы вышли в форме с курсантскими знаками отличия и новенькими памятными нагрудными значками. Тут же нам вручили давно оформленные Аттестаты Зрелости.
Оркестр исполнил Гимн, играл туш и марши. Торжественные и одновременно грустные минуты прощания с училищем. Мы вдохновенно и энергично промаршировали в последний раз мимо Знамени училища, и всё закончилось.
В клубе училища был организован торжественно-прощальный обед, о проведении которого у меня совершенно ничего не сохранилось в памяти.
На душе было обидно и досадно вдвойне, поскольку после отпуска я направлялся в Севастополь, а не в Ленинград, как очень мечталось. В некотором роде успокаивало только то, что отрядили туда ещё несколько наших выпускников, среди которых был наиболее близкий приятель Саша Горбунов. На новом месте, думалось мне, нам будет легче привыкать к курсантской жизни.
После завершения всех прощальных процедур стали суетливо и торопливо рассчитываться, отчитываться, собираться, разъезжаться, расставаться и, как оказалось, с некоторыми одноклассниками навсегда.
На этом я заканчиваю своё повествование. И, заключая, выскажусь словами, как-то встретившегося мне изречения: "Каждый вправе написать свою книгу, но каждый вправе её не читать...".
В своём кратком послесловии хотел сказать, что значит для меня нахимовское училище -- на всю оставшуюся жизнь: и память, и воспоминания, и братская дружба, и товарищеская помощь, и бескорыстная поддержка. Но, размышляя, подумал, ведь я об этом, обо всём и написал.
Благодарю всех, кто набрался терпения прочитать мои воспоминания.