Веретенников Владимир Адольфович : другие произведения.

Исповедь перед Концом Света. 1972. Нарвские ворота. Гпб. Дом политкаторжан. Девушка из спецхрана. Манифест. Кружок

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  Исповедь перед Концом Света
  
  1972
  
  Нарвские ворота. ГПБ. Дом политкаторжан. Девушка из спецхрана. Манифест. Кружок
  
  
  Нарвские ворота
  
  Итак, Новый год я встретил в доме на площади Стачек, у Нарвских ворот...
  
  Всю стену этого дома украшало монументальное панно "Революция", с пролетарием, держащим Красное Знамя, и сценами вооружённого восстания...
  
  Это был мой 1-й Новый год на "гражданке" после армии - и он был для меня, в значительной степени, как бы входом в "обычную жизнь", о которой я ещё знал так мало, входом в широкую молодёжную среду, о которой я тогда тоже знал ещё очень мало, входом, как мне казалось, в широкое поле огромных потенциальных социально-революционных возможностей...
  
  И мне надо было срочно учиться знакомиться с девушками!..
  
  Петя Ефимов наставлял меня, что как профессиональный разведчик, так и профессиональный революционер-конспиратор, может очень многого добиться через женщин. Надо научиться знакомиться с ними, научиться понимать их психологию и научиться влюблять их в себя. Если женщина в тебя влюбится - она сделает для тебя всё...
  
  В тот Новый год в комнатке у чёрненькой Наташи Белкиной собрались рыженькая Вера Чернова (девушка Игоря), шатенка Валя, простая и скромная девушка, забегали, кажется, ненадолго, и ещё какие-то их подруги; а из парней были только я с Игорем Пасечником...
  
  Все девчонки были привлекательные, симпатичные, даже красивые, хотя я тогда ещё и мало чего в этом понимал...
  
  Пили какое-то дешёвое винище, курили "Опал" и "Варну" (для девушек у меня всегда были хорошие болгарские сигареты)...
  
  После встречи самого Нового года - после торжественной полуночи - выходили на площадь у Нарвских ворот, где был общий пляс, под разное музыкальное сопровождение...
  
  Это был первый Новый год, когда я помню оттепель - была плюсовая температура; и многие люди, в том числе и я, гуляли и танцевали на площади без верхней одежды...
  
  Особенно радостно отплясывала Вера Чернова, в какой-то красивой белой распахнутой шубейке; и за ней потом крепко увязался какой-то пьяненький молодой курсантик, настолько она ему понравилась...
  
  Вернулись потом все назад в комнату Наташи, продолжать праздновать; а этот курсантик - стал нам названивать в дверь и упорно спрашивать Веру. Сначала к нему выходила Наташа - потом вышел я (у Игорёхи уже "плохо вязалось лыко")...
  
  Выхожу, смотрю - а у парня действительно какой-то и робкий, и жалкий, и совершенно обалделый вид: настолько на него произвела впечатление Вера...
  
  Я говорю этому курсантику:
  
  "Слушай, приятель, оставь её в покое: сейчас выйдет мой друг - это его девушка - и у него 1-й разряд по боксу - тебе это надо?.."
  
  Насчёт разряда по боксу я, конечно, приврал; но больше этот курсантик не звонил и не появлялся...
  
  ...
  
  Танцевали под дешёвые, малоформатные, пластиковые пластинки. Неоднократно ставилась "Алёшкина любовь" (ВИА "Весёлые ребята") и другие подобные вещи из тогдашнего популярного репертуара...
  
  С Наташей и Валей я, видимо, танцевал как-то очень скромно; и Игорёха, видя это, говорит Вере:
  
  "Покажи ему, как танцуют современные девушки!"
  
  Вера, уже в чувствительном подпитии, крепко обняла меня руками за шею, дав хорошо почувствовать и другие части своего тела...
  
  Танцуем мы так; и я, тоже уже в довольно сильно нетрезвом виде, шепчу ей на ухо, многозначительно, пошлейшую фразу, из какого-то фильма:
  
  "Не своди меня с ума!.."
  
  Веру эта моя реплика очень развеселила и вдохновила - и она вообще на мне повисла, прижимаясь ко мне, как можно крепче, всем, чем только можно...
  
  Сколько раз я потом удивлялся самому себе: до какой степени мало меня тогда интересовали девушки как чисто сексуальные объекты - я действительно думал лишь о том, насколько всё моё общение с ними может быть полезно в дальнейшем для дела революции!..
  
  И непрерывно думал о том - как не потерять над собой контроль...
  
  ...
  
  Игорёха под конец нашего веселья совершенно вырубился... Да и остальные, к утру, уже подустали...
  
  Стали ложиться спать. Улеглись все в ряд, довольно тесно. Нашлось, и на что лечь, и чем укрыться...
  
  Слева от меня лежала, на спине, Валя... Когда всё затихло - я полез правой рукой к ней на грудь - и стал пытаться расстегнуть пуговицы на её блузке... Валя точно не спала - но никак на это моё пошлейшее сексуальное поползновение, видимым и чувствительным образом, не реагировала...
  
  Занимался я этим, кажется, довольно долго - но пуговицы решительно не поддавались. И я бросил эти дурацкие и идиотские попытки... Валя не двигалась - но что она не спала, я был уверен на сто процентов...
  
  Опять-таки - хотя Валя мне и была симпатична - но думал я тогда, прежде всего, лишь о том: как научиться обращаться с женщинами. Допуская, при этом, в принципе, любой цинизм, если это будет целесообразно, если это будет нужно для дела...
  
  И любой секс меня тогда интересовал, почти исключительно, только в одном плане: насколько это будет полезно в перспективе - для дела революции...
  
  ...
  
  Не помню, как я отрубился...
  
  Не помню, как мы все проснулись, встали, что делали, когда и как я тогда добрался, после этой новогодней пьянки, до дому, как лёг спать и как отсыпался; но помню - что было мне предельно хреново, как ещё никогда в жизни от спиртного, потому что ещё никогда я его столько не употреблял...
  
  Помню, что долго и страшно мучаясь головой, желудком и общим состоянием, я думал, что если мне, крепкому парню, от этой выпивки так хреново - то каково же девчонкам?..
  
  И к тому же, я прекрасно знал, что на женский организм (также и на женскую психику), и на детородную функцию, в частности, алкоголь влияет гораздо более разрушительно, чем на организм мужской с его соответствующими функциями...
  
  И помню, как в каком-то, ещё пьяном, полубреду, я повторял, не то про себя, не то вслух:
  
  "Девчонки, держитесь!.. Девчонки, держитесь!.."
  
  Ей Богу - я относился к ним при этом, в этом своём полубреду, не просто с сочувствием и состраданием - а как к своим страдающим сёстрам, страдающим пролетаркам, и страдающим не от собственной дурости - а от всей мерзости нашего государственного капитализма, под вывеской социализма, от всего нашего поганого общественного строя, при котором простому рабочему человеку - только и остаётся, что бухать по праздникам...
  
  Я потом навестил их, у Наташи, как только пришёл в себя, без Игорёхи. И я был рад, что все девчонки живы и здоровы, и мне рады, и на пьянку особо не жалуются...
  
  Обнаружил у них английский роман "Любовь... Любовь?" Стэна Барстоу, и мне было интересно услышать, как они его обсуждают. Выпросил его у них почитать...
  
  Действительно, вещь интересная; и я, читая, думал о том, как наши девчонки на этой книге учатся строить свои отношения с парнями, как у них эта книга играет роль почти что "учебника любви", пусть и на примере современной английской жизни...
  
  Для меня эта книга тоже тогда, сразу после армии, была - чем-то вроде пособия по практической психологии...
  
  ...
  
  В следующий раз (или, может, через раз) я застал дома у Наташи только Валю, которая предложила угостить меня обедом...
  
  Говорит:
  
  "Тут у Наташки есть какой-то супчик, задумчивый..."
  
  "Задумчивый" - это было в их компании постоянное любимое выражение. У них и книжка была "задумчивая", и погода была "задумчивая", и я у них был молодой человек - интересный и "задумчивый"...
  
  Игорёху, кстати, это их постоянное присловье раздражало...
  
  Не помню, ели мы с ней тогда этот суп или нет; но помню, как я сводил Валю в ближайшую мороженицу, и помню, что ей это очень понравилось...
  
  Удивляюсь себе тогдашнему, как мало я успел у них у всех разузнать: кто откуда приехал, где и как работают, где и как живут в своих общагах, где, быть может, учатся, или собираются учиться... Даже что ещё читают - тоже как-то мало успел поинтересоваться...
  
  И как я без этого собирался вести у них революционную пропаганду?..
  
  Впрочем, я довольно быстро почувствовал, что всю тему политики они совершенно не воспринимают. И не по глупости - а по какой-то своей естественной простоте и наивности...
  
  Но какие-то мои общефилософские рассуждения - им, сколько помню, были интересны...
  
  Просто - "разговоры о жизни", как ни мало я успел об их жизни узнать...
  
  ...
  
  Больше я у этих девчонок, кажется, и не был, и никого их больше не видел... Игорёха потерял интерес к Вере. А у меня появилось уже множество новых знакомых, в том числе, и девчонок...
  
  Лишь где-то месяца, кажется, через два-три, или около этого, я случайно встретил на овощебазе - где я был бригадиром полностью девичьей команды от своей Публичной библиотеки - Веру Чернову, с какой-то подругой. Она сказала, что с Игорем они расстались, потому что он ей постоянно врал (типичная жалоба всех его девчонок). Намекнула, что у Наташи Белкиной меня помнят...
  
  Хорошие были девчонки...
  
  И страшно подумать, спустя полвека с лишним, что, скорее всего, их уже нет в живых...
  
  Я не успел сделать из них революционерок, и не успел обратить их ни в какую веру...
  
  Помяни их, Господи, в Царствии Твоём!..
  
  
  Публичная библиотека ("Публичка")
  
  С первого же рабочего числа нового, 1972-го года, я приступил к своей первой после-армейской работе - в Публичной библиотеке (ГПБ)...
  
  Тётушка Юры Андреева, Андреева Нина Фёдоровна (1919-1994), самоотверженный книголюб и библиограф, сотрудница, и близкая подруга, Марии Васильевны Машковой (с которой мне ещё предстояло познакомиться), как раз давно работа там, ещё в войну. Она была замечательным человеком, исключительно образованным; она одна, как я уже писал, воспитала Юру, брошенного матерью...
  
  Я ведь мог тогда, после армии, устроиться на работу где угодно, где попало, даже каким-нибудь ночным грузчиком в винном магазине, как мне советовал Толик Коханский...
  
  И именно ей - по её предложению - я обязан тем, что смог устроиться на работу в Публичную библиотеку; и не куда-нибудь - а в самый аристократический и элитный Отдел рукописей и редких книг!..
  
  Я пришёл, перед самым Новым годом, вместе с ней в Отдел кадров. Нина Фёдоровна хотела меня устроить не то в Отдел каталогизации, не то в Отдел комплектования, где у неё уже была договорённость насчёт меня. Быть может, не самая интересная работа, но какой-то доступ к книгам, всё равно, был; а Нина Фёдоровна знала, что осенью я опять хочу поступать на философский...
  
  И вдруг, совершенно неожиданно, выясняется, что человека на это место уже взяли. Я помню, в какой растерянности была Нина Фёдоровна...
  
  И тут - молодая женщина в Отделе кадров вдруг и говорит:
  
  "Постойте, а ведь, кажется, Александр Сергеевич искал себе человека!.."
  
  Она звонит в Рукописный отдел - и мы с Ниной Фёдоровной (помню, как она облегчённо, и с надеждой, вздохнула) тут же идём туда...
  
  Александр Сергеевич Мыльников (1929-2003) - историк-славист, книговед, этнограф и культуролог, и просто прекрасный человек, принял нас у себя тут же. После очень короткого собеседования - он принял меня к себе в отдел младшим библиотекарем...
  
  Как мне повезло с таким начальником - лучшим начальником в моей жизни! Он был очень демократичен, в самом лучшем смысле слова, очень прост и радушен в общении, и все в нашем отделе его очень уважали и любили...
  
  ...
  
  Меня прикрепили к прекрасному молодому парню, высокому, крупному толстяку, который был лишь на несколько лет старше меня (но уже был женат), и он быстро и толково ввёл меня в курс дела, помогая мне всё первое время моей работы...
  
  Отдел рукописей располагался на 1-ом этаже. Мой рабочий стол был в читальном зале отдела, и стоял у 2-го окна от Невского проспекта, откуда я каждый день мог созерцать Екатерининский сад, прямо передо мной...
  
  Самой неинтересной работой у меня было копировать от руки каталожные карточки, хотя при этом иногда попадали в руки очень интересные рукописные раритеты, как, например, дневник жены Достоевского Анны Сниткиной...
  
  И чем ещё была мне на пользу работа с копированием карточек - у меня вырабатывался "библиотечный почерк", почти печатными буквами. Он, как я уже писал ранее, наложился у меня на почерк радиотелеграфиста, который я выработал в армии; и в результате я выработал собственно для себя, для всех своих дневников и прочих записей, весьма чёткий и понятный почерк, который очень нравился всем, кто его видел, его называли и прекрасным, и "искросыпительным", и ещё разными очень приятными для меня словами...
  
  Гораздо интересней было ходить в Генеральный каталог искать заказанные на маленьких бланках ("требованиях"), сотрудниками и читателями отдела, книги, и потом получать их в фондах и класть на стол заказчикам; там я потом искал и для себя, всё, что меня интересовало...
  
  Были у меня и выездные поручения, очень интересные, и самые разные: ездил в "Дом Плеханова" на 4-ю Красноармейскую, в наш филиал, ездил, один раз, домой к Мыльникову, когда он болел, что-то ему отвозил (и очень интересно мы с ним тогда побеседовали, даже коснулись Библии и Корана), возил по городу какого-то итальянского учёного-слависта...
  
  ...
  
  Я достаточно быстро научился пользоваться Генеральным каталогом (куда был доступ только для сотрудников) и, конечно, стал там особенно для себя искать, чтобы заказать, разную "крамольную" и запрещённую литературу. И я очень часто, в своих поисках, наталкивался на соответствующих карточках - на прямоугольный штамп "СПЕЦХРАН", или - на карандашную пометку "ОСХ" (Отдел Специального Хранения). Туда был допуск только по самым исключительным ходатайствам...
  
  А спецхран у нас, по слухам, был огромный...
  
  Но возможности у меня были, всё равно, колоссальные... У меня был прекрасный доступ ко всей дореволюционной литературе. И того же Достоевского - я потом принципиально читал только в дореволюционных изданиях...
  
  Потом я усвоил себе, что цензурировать журналы, с их пёстрым содержимым, технически труднее, чем книжные фонды, и много интересного находил в журналах 1920-х годов, те же статьи Троцкого, Бухарина, других, потом опальных, авторов, которые "проворонила" цензура. По тому же принципу, можно было найти интересную "пропущенную" статью в каком-нибудь старом сборнике...
  
  Был и небольшой читальный зал с редкой и ценной литературой - только для сотрудников...
  
  Особенно меня стала интересовать, почти с самого начала, психология - слабое место во всём марксизме, и где надо было очень поработать...
  
  Сколько всего очень ценной, и недоступной тогда для других, литературы я прочитал в эти годы в Публичке!..
  
  И сколько там работало интересных людей!..
  
  У нас в отделе работал Даниил Альшиц (1919-2012) - историк, источниковед, прозаик, драматург и сатирик, который прославился своей пьесой "Правду! Ничего кроме правды!" и другими вещами...
  
  Позже, на Чудском озере, я познакомился с его сыном...
  
  
  "Андрей Рублёв"
  
  Постоянной моей компанией в то время были, сразу после моей армии и весь 1972-ой год, мои школьные друзья Игорь Загрядский и Юра Андреев, Галя, невеста Юры, и её подруга красотка-персиянка Санечка, о которых я уже упоминал, иногда присоединялась ещё одна молодая пара друзей Гали...
  
  Много у нас было тогда дурацких пьянок, за которые мне потом было и досадно, и стыдно, но было и много путёвого, в том числе, и благодаря Гале, которая знакомила нас и с лекциями Григория Бялого по литературе, и со многими культурными новинками...
  
  Интересно вспомнить, что и Игоря с Юрой удивила моя перемена после службы в армии, что я стал пить, курить, тусоваться, "как все". И Игорь, что интересно, говорил, что я притворяюсь, что я что-то задумал. А Юра разубеждал его, говорил, что просто "армия научила его жизни"...
  
  С Юрой (да и с Галей тоже) я мог быть потом совершенно искренним, что касалось моих взглядов (никак не моей сугубо конспиративной работы). С Игорем я в дальнейшем тоже мог не опасаясь говорить о своих взглядах, но он относился к этому очень вяло и скептически...
  
  Про "Молодую Россию" они все от меня тогда, в первые месяцы после моей армии, не услышали не единого слова...
  
  ...
  
  Фильм "Андрей Рублёв" Тарковского был мною впервые увиден где-то почти в самом начале этого года, в кинотеатре "Балтика" на Васильевском острове, куда нас с Юрой Андреевым и с Санечкой, опять-таки, привела Галя...
  
  Фильм произвёл на меня огромное впечатление, но как фильм исторический и психологический, а не религиозный; мыслей чисто религиозного плана у меня тогда, сколько помню, никаких не возникло...
  
  Фильм этот был, безусловно, событием в нашей тогдашней культурной среде... И я помню, как в Публичке ко мне подошла, в первый раз, Наташа Рогова, когда я сидел за своим рабочим столом, а она была активная общественница, и предложила мне сходить со всем коллективом отдела на "Андрея Рублёва", на что она собирала деньги. Я сказал, что уже его видел; и это вызвало в её глазах и удивление, и явное уважение и интерес...
  
  До этого я мог видеть у Тарковского, конечно, только его "Иваново детство"...
  
  ...
  
  Стоит упомянуть, наверное, именно здесь, что где-то через год-два, когда я встал уже на явный путь богоискательства, отец предложил матери сходить на "Андрея Рублёва" как на интересный исторический фильм, как ему показалось, он и шёл тогда где-то рядом, чуть ли не в нашем клубе "Ленэнерго"...
  
  И я помню, в каком бешенстве мать вернулась домой после этого фильма, и какой разнос она устроила очень смущённому этой её реакцией отцу...
  
  Мать кричала отцу:
  
  "У меня у самой - точно такой же сидит перед глазами!.. У меня у самой - вот точно такой же сидит!.. А он меня ещё в кино повёл - чтобы точно на такого же я должна ещё и в кино смотреть!.."
  
  Имелся в виду, конечно, я...
  
  
  Дом политкаторжан
  
  В конце января я был на дне рождения у Юры Андреева. Там были и Галя, и Санечка, и Игорь Загрядский. Кто-то ещё из молодёжи, я сразу не разобрался, да и сейчас уже плохо всех помню... Танцевали под магнитофон, под что-то "битловское"...
  
  Там я и познакомился с Машей Мариной...
  
  Во время начала одного из очередных танцев ко мне подошла, чтобы пригласить, одна незнакомая девчонка, какая-то очень старая знакомая Юры, как я понял. Высокая (лишь чуть ниже меня), примерно наша с Юрой ровесница, худая, угловатая, в каком-то коричневом (или просто "тёмном") и не очень презентабельном платье, с небрежной русой косой (или это был какой-то неопределённый "хвост")...
  
  Танцевала она "так себе", и выглядела совсем не празднично, и красавицей её нельзя было назвать, и косметикой она, как я понял, не пользовалась абсолютно; но у неё были интересные глаза, сильный, внимательный, проницательный взгляд... Она невольно привлекала меня смелостью, решительностью, и в ней чувствовались характер, воля и ум. Сильная, смелая и умная девушка, конечно, привлекала, даже не при самых лучших внешних данных...
  
  Впрочем, если бы она хотя бы немного занималась своей внешностью, и если бы она несколько больше думала о том, как себя надо вести с мужчинами, если хочешь им хотя бы немного понравится именно как женщина - она могла бы производить гораздо большее впечатление. Но это я понял лишь горазд позже...
  
  Потом мы неоднократно выходили с ней курить из квартиры на лестницу, садились на лестничный подоконник (она накидывала на плечи классический серый "старушечий" шерстяной платок), и беседовали о разных умных вещах, и в плане философии, и в плане политики...
  
  Почти сразу выяснилось, что читает она тоже много и тоже очень серьёзные книги, и что к текущей политической действительности в нашей стране она относится столь же критически, как и мы с Юрой. Но если Юра был скорее решительный "буржуазный демократ", то Маша, как и я, была явно более "левой", и была явно настроена более революционно...
  
  И в ней действительно было что-то от народников 1870-х годов, людей, перед которыми я тогда преклонялся, и которых я бесконечно уважаю всю жизнь. И как потом выяснилось, это было в ней наследственное: трое братьев её матери были эсерами, и все трое были расстреляны большевиками, из них двое - были ещё мальчишками-гимназистами...
  
  Гале она очень не понравилась (особенно её привёл в ужас этот её "старушечий" платок). Но Юра знал Машу с детства, так как её мать и его тётя были близкими подругами ещё с войны...
  
  Я потом пошёл провожать Машу - через Неву, через Кировский мост... Она жила в знаменитом Доме политкаторжан на площади Революции, бывшем "доме-коммуне", памятнике конструктивизма... Пили кофе у неё на кухне, и ещё долго беседовали...
  
  На следующий день я снова был у неё, на её кухне, и познакомился с её матерью, уже довольно пожилой женщиной, почти непрерывно курившей "Беломор" (говорила, что привычка с блокады)...
  
  Мария Васильевна Машкова (1909-1997) - крупный светский библиограф и книговед, близкая подруга Ольги Берггольц, о которой она потом много рассказывала, и за которую её таскали на усиленные допросы в 1938-ом году - также работала в Публичке, вместе с Ниной Фёдоровной, тётей Юры Андреева...
  
  Кажется, в тот же день, на той же кухне, я познакомился и с другом Маши - Сашей Журавлёвым, интереснейшим парнем, который работал столяром-краснодеревщиком, но вплотную интересовался физикой и психологией, который стал потом моим очень близким другом, и судьба которого была трагична...
  
  Этой кухне предстояло сыграть огромнейшую роль в моей жизни...
  
  Марию Васильевну я считаю своей духовной матерью. Хотя дошло до меня, что она была для меня таковой, лишь через много лет после того, как я в первый раз пришёл, к ним с Машей, в Дом политкаторжан...
  
  Она же, фактически, благословила меня на моё литературное творчество...
  
  ...
  
  Дом политкаторжан - действительно продолжал революционные традиции. У Маши Мариной, на этой кухне, собиралась очень интересная и талантливая молодёжь, и весьма радикально настроенная; среди них был племянник Ольги Берггольц, будущий актёр и режиссёр, Федя Янчин, и другие очень интересные ребята и девчонки, по большей части, связанные со сферой искусства...
  
  И почти во всех этих лево-диссидентских разговорах и спорах активное участие, так или иначе, бесстрашно принимала и Мария Васильевна, убеждённая левая коммунистка и анти-сталинистка, хотя и с понятным сочувствием к эсерам...
  
  Я на этой кухне - влился в уже существовавшую традицию...
  
  ...
  
  Мы с Петей Ефимовым договорились, что наша организация "Молодая Россия" должна быть максимально невидимой, никто в ближайшее время не должен знать, что это мы с ним являемся её фактическими организаторами и руководителями, даже самые надёжные люди должны примыкать к ней, и взаимодействовать с ней, чисто неформально, зная о ней лишь легенду...
  
  Наша организация была почти мистификацией - но она распространяла легенду об организации, и эта легенда, эта мечта - работала. Для многих из тогдашней радикально настроенной молодёжи само слово "организация" было сакральным...
  
  Об организации - мечтали! Но все прекрасно знали и понимали, что КГБ всякую попытку такой организации - уничтожает в самом зародыше. И тем с большей надеждой воспринимали всякий слух - что подобные тайные организации, всё-таки, пусть в самом глубоком подполье, но - существуют!..
  
  И, наверное, нигде так не работала моя революционная пропаганда - как на этой потомственной лево-диссидентской кухне в Доме политкаторжан...
  
  И мне самому - очень было там чему поучиться...
  
  
  Девушка из спецхрана
  
  Рассказывая про свою последнюю встречу с Верой Черновой - я упоминал про овощебазу...
  
  Где-то ещё зимой, или в начале весны, нас, от библиотеки, весьма не маленькую партию в несколько десятков человек, даже в где-то, наверное, больше полусотни, и это были всё - совсем юные девчонки и молодые женщины, послали - на эту огромную овощебазу, на разбор картошки и других, изрядно гнилых, овощей...
  
  Это тогда была обычная и типичная советская практика - помогать сельскому хозяйству и на земле, и даже в городе... Разделили всех на две бригады. Мужиков, включая меня, было всего двое, и обоих назначили бригадирами. Развели по разным корпусам. И мою бригаду - тоже разделили по разным секциям...
  
  Это, кажется, был первый раз, когда мне пришлось проявить свои организаторские способности, и я со своей задачей, должен сказать, справился. Помогла свежая армейская закалка, и физическая, и просто уже "житейская". Носился между разными секциями, где работали разные группы моего женского персонала, таскал им ящики с овощами и прочие тяжести, старался обеспечить всех вовремя работой, разруливая по ходу дела все возникающие проблемы...
  
  И что самое главное - я держал, по ходу дела, постоянный и активный контакт с местным начальством и успел наладить с ними хорошие отношения. В результате мне, в конце работы, сразу и без проблем закрыли все наряды; а другому бригадиру, мужику старше меня, из нашего же Рукописного отдела, их не закрыли, и были из-за этого задержки людей и другие проблемы...
  
  И вот там, в одной из секций для разборки картошки, я впервые увидел Таню Валышкову...
  
  Ей тогда было 19 лет. Светлая шатенка, пониже меня ростом. Она работала с вилами (библиотечный работник, напомню), разгребая и загребая полу-гнилую картошку, а я, периодически забегая в их секцию, таскал ей, туда-сюда, пустые и полные ящики. За работой была возможность немного поговорить. Кажется, успели немного поговорить и о нашей библиотеке, и о кино, и о литературе, и просто "о жизни"...
  
  Рядом с ней в секции работали ещё две или три женщины, немного постарше, они тоже участвовали в нашем разговоре; но самыми внимательными глазами - были глаза Тани, и она тут же подхватывала любую мою тему... За всё время работы успел забежать к ним в секцию раз пять-шесть...
  
  Таня была простой, доброй и приветливой девушкой, с ясным и открытым взглядом, и этим она сразу привлекла меня к себе. Кажется, и я ей тогда понравился. Хотя никакого намёка на флирт ни с моей, ни с её стороны не было абсолютно. Просто сразу сложились хорошие рабочие и товарищеские отношения. И никакой мысли завязать с ней знакомство у меня тогда не было. Быть может, и потому, что и помимо неё интересных и симпатичных девушек было вокруг с избытком, и я тогда едва успевал бегать от одной группы - к другой...
  
  Но я запомнил - её глаза, её голос, её естественную приветливость и отзывчивость...
  
  ...
  
  Прошло, наверное, недели две-три. Я уже, было, наверное, и почти забыл про эту мимолётную встречу - сколько таких контактов с симпатичными девушками у меня было тогда каждый день по работе, да и вне работы!.. И где-то в марте, наверное, было какое-то общее большое комсомольское собрание, в большом зале, в нашем газетном филиале на Фонтанке...
  
  Я сидел рядом с тем самым парнем из нашего отдела, постарше меня, который первые месяцы вводил меня в курс дела по работе, у нас с ним уже сложились очень хорошие и рабочие, и приятельские отношения, и мы с ним активно беседовали...
  
  А прямо перед нами (или со смещением в одно место, уже не помню), в следующем ряду, сидели, так же рядом, две девушки, так же пришедшие вместе и оживлённо беседовавшие между собою, одна из которых - была уже мне знакома по овощебазе, и это была - Таня Валышкова (хотя в тот момент я, кажется, ещё и имени её не знал)...
  
  Я даже не помню, поздоровались ли мы с ней тогда, увидев друг друга. Возможно, просто кивнули друг другу взаимно. Сколько таких контактов было каждый день у обоих! А тут была такая толпища народу, и всё - молодёжь, всё - ВЛКСМ...
  
  А мой товарищ, перекинувшись несколькими случайными фразами с её подругой, тихо сказал мне - так, между прочим:
  
  "Хорошая девчонка! Вместе в колхозе вкалывали... В спецхране работает..."
  
  Спецхран!.. Я мгновенно отреагировал на это известие. Доступ к самой запрещённой, самой недоступной литературе, о чём я столько думал!.. Это известие - сразу же меня и взволновало, и предельно заинтересовало, не могло не заинтересовать. И оно означало, что, надо полагать, обе подруги должны были там работать... С какой же познакомиться?..
  
  Подруга Тани тоже была девчонкой очень симпатичной, хотя и совершенно не похожей на неё: тёмненькая, и темперамента меланхолического, а не сангвинического, как у Тани. И я, пока шло собрание, какое-то время был в колебании, внимательно наблюдая за обеими: с которой?..
  
  Остановился, наконец, на Тане. И близкое знакомство с ней с этого момента - стало для меня революционной задачей...
  
  Возможно, я остановил свой выбор на Тане просто потому, что мы уже были, хоть чуть-чуть, с нею знакомы, и у нас уже успел возникнуть, в тот раз, какой-то хороший контакт...
  
  Мы, все четверо, в течение всего собрания (на формальные причины которого почти всем собравшимся было, в общем, "до лампочки") активно обменивались репликами между собою. И я присматривался к обеим девушкам... И даже спустя много-много лет думаю: правильный ли я сделал выбор?..
  
  Выходили после конца собрания - тоже все вместе, вчетвером, продолжая разговаривать, в активном и оживлённом контакте между обеими нашими группами... И как-то "само собой" вышло, что я - остался вдвоём с Таней, и - отправился её провожать...
  
  Она жила где-то на Гражданке, в ещё новых тогда районах, ещё очень плохо обустроенных, где стояли, в огромном разбросе друг от друга, по вечерам почти в полной темноте, и в ещё не убранной строительной грязи, однообразные типовые многоэтажки, среди которых я очень плохо ориентировался, и которые мне, коренному питерцу, совершенно претили уже тогда. Метро тогда - туда еще не ходило...
  
  Мы с Таней долго ждали её троллейбус, потом тряслись в нём, переполненном битком, у окна на задней площадке... Потом долго шли, по грязи и слякоти, до её дома. Зашли в её парадную (лифта, сколько помню, не было), поднялись почти до самой её лестничной площадки, и ещё долго разговаривали там на лестнице...
  
  О чём мы, вообще, говорили с ней? Совершенно не помню... Но говорили как-то оба совершено легко и свободно. Она была разговорчивой девушкой, и её доброе, мягкое, ласковое щебетание действовало на меня каким-то совершенно размягчающим образом. И чем дальше - тем больше...
  
  Она стояла на лестнице ко мне лицом, на ступеньку выше меня. И мы всё не могли расстаться. Непрерывно о чём-то говорили... Больше говорила она. Совершенно не помню, о чём. Но это был какой-то натуральный и сладкий гипноз, совершенно не сознаваемый с её стороны, что только ещё больше придавало ему силы...
  
  Короче, я так стоял, стоял перед ней, слушая её, и глядя на неё снизу вверх, и весь преисполненный, до последних краёв, какими-то ещё совершенно не знакомыми мне чувствами, чувствами - и нежными, и благодарными; и - почти совершенно неожиданно для самого себя - вдруг (не только для неё - но и для самого себя вдруг) уткнулся ей своим лбом - в её грудь, да так и остался, почти как парализованный, стоять...
  
  Она потом говорила мне:
  
  "Я была совершенно обескуражена! Я абсолютно не ожидала ничего подобного! Такой большой, такой сильный - и кладёт мне свою голову на грудь, как ребёнок... Или как телёнок... Я совершенно не знала, как себя вести!.."
  
  Она стояла передо мной, с моей головой у её груди, действительно, в каком-то полном изумлении, осторожно гладила мне волосы, и повторяла, дрогнувшим голосом, с нежностью, как, поистине, у самой доброй и ласковой матери, которая пытается успокоить своего ребёнка:
  
  "Ну-у, что случилось, что случилось?.."
  
  А я ничего не мог ей толком ответить... Просто хотелось и дальше - чувствовать на своей голове её руки...
  
  Я, наконец, оторвался от её груди - и мы расстались. Договорившись, что на следующий день я буду ждать её, после работы, у рабочего выхода из библиотеки, на Садовой...
  
  ...
  
  Мы стали встречаться почти каждый день...
  
  Обычно я просто провожал её, после работы, до её дома; с Невского на переполненном всегда троллейбусе - и, в темноте и по грязи - до той самой её лестничной площадки, на что уходил, в целом, не один час...
  
  Иногда во время рабочего дня я заходил к ней, повидаться, в её спецхран... В очень небольшом читальном зале (понятно, что далеко не для всякой публики) обычно дежурила её та самая подруга, действительно, очень симпатичная и добрая девчонка, так что я даже невольно иногда, повторяю, думал: правильный ли я сделал тогда выбор?.. Искусством познакомиться сразу с обеими - я тогда ещё не владел... Просил её позвать Таню. Она удалялась в недра таинственного хранилища, и вскоре выходила Таня. Мы выходили с ней во внешний коридор - и разговаривали обычно минут десять...
  
  Таня была дочерью какого-то крупного военного, и имела старшего брата, которого очень любила, и которого тоже звали Володя. Она училась, сколько помню, в Институте культуры на вечернем, и у неё хватало времени и на работу, и на учёбу, и на заботу о родных, и на то, чтобы проводить его со мной...
  
  Она много читала, но всё это были, как мне казалось, какие-то примитивные любовные романы, мало мне интересные. Она часто спрашивала меня о каких-то только что прочитанных ею авторах, не читал ли я. Всегда оказывалось, что не читал. И интереса они у меня как-то не вызывали. Неизменно говорила мне, чтобы обязательно почитал. Но о чём было прочитанное, чем её это задело, почему это мне должно быть тоже интересно и полезно, она как-то никогда не могла мне объяснить и меня этими своими книжками заинтересовать...
  
  Быть может, я тогда был просто к ней недостаточно внимателен, и не слишком старался её понять, понять то, что ей было интересно и важно...
  
  При этом, её щебетание, в том числе и на тему литературы, никогда меня не раздражало и никогда не казалось мне глупым и бессмысленным. В самом её голосе - была огромная доброта, теплота, душевность и сердечность. А это - главное...
  
  Да, она была просто очень доброй. По-настоящему, по-матерински, доброй...
  
  Однажды, где-то на Невском, она увидела плачущего маленького мальчишку, которого успокаивала мать. Мы куда-то спешили в толпе; но она, всё равно, обратила внимание на эту сцену...
  
  И я помню, как она произнесла, как будто она сама успокаивала этого ребёнка:
  
  "Ой, сколько горя!.."
  
  В этих простых словах было столько доброты и нежности, что я уже тогда подумал, что Таня будет очень хорошей матерью и будет очень любить детей. Только мне совершенно не хотелось, чтобы она была похожа - на мою мать... А сходство - было; только я стал не сразу его замечать...
  
  Часто после работы мы перебегали с ней Садовую - и заходили в Гостиный двор; она искала то ли косметику, то ли ещё что-то подобное женское, таскала меня, довольно долго, по разным отделам...
  
  Первые месяц-два нашего знакомства мы ходили с ней, взявшись за ручки, прямо как счастливые дети, и, наверное, с такими радостными и глупыми рожами, что проходившие мимо - в том числе, и на Садовой, и в Гостином дворе - смотрели на нас и невольно улыбались, иногда даже оборачивались...
  
  Я, действительно, был влюблён в неё...
  
  ...
  
  Шла весна, было всё больше тёплых и солнечных дней...
  
  В один из таких ранних весенних солнечных дней, видимо, это было в выходной, мы пошли с ней - к Петропавловской крепости, которая слишком много значила для меня с детства... И я очень надеялся - что именно там мне когда-нибудь удастся ей очень о многом сказать...
  
  Мы ходили вдоль гранитных крепостных стен, освещённых ранним весенним Солнцем, вышли на пляж, ещё совсем холодный и почти безлюдный... Было, действительно, ещё довольно холодно, и ветер был ещё - холодный и чувствительный. А я был без перчаток, видимо, забыл, или не догадался прихватить...
  
  Она заметила, что у меня мерзнут руки, и говорит:
  
  "Дай сюда!.."
  
  Схватила мои руки - и засунула их себе под тёплую куртку, за пазуху...
  
  Стоит, прижимая мои руки к своей груди, и шепчет, почти в отчаянии:
  
  "Господи, что я делаю, что я делаю!.."
  
  Конечно, я понимал, что она меня любит. Любит по-настоящему. Но как мало я тогда умел ценить эти вещи!.. И ценить - да даже и просто по-настоящему понимать... Бедная Таня! Я ведь ей даже тогда - никакого "спасибо" не сказал!..
  
  И не разу ей так и не сказал, какой она была замечательной девчонкой...
  
  И как я передам ей это теперь - если, скорее всего, её уже просто нет в живых...
  
  ...
  
  Она довольно долго не давала мне себя поцеловать. И я не настаивал... Наконец, это произошло. На той самой её лестничной площадке...
  
  Я возвращался потом, поздним тёмным вечером, к себе домой - и представлял себе, что если когда-нибудь, в далёком будущем, после полной победы настоящей социалистической или коммунистической революции будет снят художественный фильм о моей революционной молодости, то сцену с этим нашем поцелуем на лестничной площадке - должна сопровождать наипрекраснейшая музыка итальянского композитора Нино Рота из фильма "Ромео и Джульетта" Франко Дзеффирелли, который тогда показывали на наших киноэкранах...
  
  Я специально сводил её потом - на фильм "Андрей Рублёв" Тарковского... В сцене, где художникам-иконописцам выкалывают глаза - она крепко и судорожно вцепилась мне пальцами в руку... Но больше никакого разговора ни об этом фильме, ни о чём-то с ним связанном, у нас совершенно не произошло... Я как-то понял, что этот фильм - совершенно не её...
  
  Она не интересовалась ни политикой, ни философией, ни какими-либо глобальными социальными проблемами. И никакого критического отношения к нашей действительности я у неё не видел, как ни пытался это обнаружить... Она жила в каком-то своём "розовом тумане", как огромнейшая часть тогдашних советских граждан...
  
  Она знала, что я собираюсь поступать в ЛГУ на философский - но никогда меня об этом не расспрашивала и не интересовалась: почему такой не совсем обычный выбор? Чем мне интересна философия? Чем мне интересна и важна вся глобальная проблематика?..
  
  Впрочем, спустя много-много лет, я должен признать, что ведь и я тогда, кажется, не слишком много её расспрашивал: почему она поступила именно в Институт культуры и работает именно в библиотеке, как идёт её учёба, что там интересного, как ей удаётся совмещать работу с учёбой и со всем остальным...
  
  Я очень осторожно, предельно осторожно, помня, в частности, и про её отца, расспрашивал её о её конкретной работе, о том, что хранится в фондах её спецхрана, о конкретных авторах, и о том, какой конкретный доступ к этому у неё есть... Она сказала, что они давали подписку о неразглашении того, что находится в спецхране...
  
  Потом она, правда, сказала, не очень уверенно:
  
  "Но ты ведь тоже работаешь в нашей библиотеке, тебе, наверное, можно..."
  
  Ещё бы она сказала - что я тоже комсомолец...
  
  Я абсолютно не настаивал, и если о чём-то спрашивал - то старался это делать предельно, предельно осторожно, помня ещё наши разговоры с Петей Ефимовым в армии о необходимости абсолютной конспирации в революционном деле...
  
  Выяснил, что, да, там у них есть: Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин... Не помню, упоминался ли тут уже тогда Александр Богданов... То, что меня тогда чрезвычайно интересовало: опальные коммунистические авторы. Попытался выяснить у неё и о нынешней лево-радикальной периодике в Европе, привёл одно конкретное название. Но здесь она немножечко насторожилась - и я немедленно прекратил этот разговор...
  
  Всё-таки, я не терял надежды поговорить с ней о самом для меня главном, разбудить в ней критическое мышление и обратить её в свою революционную веру, найти в ней, пусть далеко не сразу, товарища и единомышленницу...
  
  Сколько героев русской литературы, начиная с Рудина, обращали в революционную веру влюблённых в них девушек!..
  
  ...
  
  И однажды, когда было уже совсем тепло, в Петропавловской крепости, на Государевом бастионе, на священном для меня месте, где мы с Игорёхой, мальчишками, давали нашу клятву посвятить свою жизнь борьбе за Свободу, я начал с Таней этот разговор...
  
  Я попытался объяснить ей, что в нашей стране, что зовётся СССР, нет настоящего социализма, что господствует чудовищная ложь и всячески скрываемое насилие над всеми инакомыслящими, рассказывал ей про уничтожение троцкистской и всей прочей оппозиции в 30-е годы, про ГУЛАГ, про восстания в сталинских лагерях, про новочеркасский расстрел при Хрущёве, про огромное количество политзаключённых, про полное замалчивание не только страшного прошлого, но и огромного количества текущих проблем в стране, которые могут привести нас к кровавой и совершенно разрушительной катастрофе...
  
  И хорошо, что я понял, ещё в течение этого моего монолога, что о необходимости прямых революционных выводов из всего этого - ей лучше не говорить...
  
  Таня слушала меня, как мне казалось, предельно внимательно, не перебивая. Она несомненно чувствовала, что я стараюсь говорить с ней совершенно искренне и о чём-то крайне для меня важном, что не даёт мне покоя. И я видел, что она абсолютно добросовестно пыталась меня понять...
  
  Когда я кончил говорить, она довольно долго молчала, видимо, пытаясь переварить всё от меня услышанное и явно для неё совершенно новое... А может быть - просто совершенно не зная, что мне сказать...
  
  А потом она сказала мне, не очень уверенно:
  
  "Быть может, не всё так страшно?.."
  
  И это меня убило.
  
  Больше она мне ничего не смогла сказать. И больше мы с ней ни о чём в тот день не говорили...
  
  Много-много лет спустя я понял, что и она была, по-своему, тогда не так уж неправа. Но многие дальнейшие события, уже в 21-ом веке, всё же подтвердили для меня, что главная правда, всё-таки, была тогда за мной, и остаётся за мной...
  
  Хотя повёл я себя тогда с ней, наверное, слишком жестоко...
  
  Но я невольно жалел, что на этом священном для меня месте - я вообще затеял с ней этот разговор...
  
  Я пошёл её сажать на её трамвай у особняка Кшесинской, где тогда был Музей революции (и где теперь Музей политической истории)... Она была очень невесёлой, глубоко задумчивой и напряжённой, какой я раньше никогда до этого её не видел. Она тоже молчала, погружённая в себя, явно пытаясь понять, что же между нами произошло... Явно не то, что я пытался до неё донести - а вот именно: что же между нами произошло?..
  
  У меня, после этого нашего "разговора", не было никакого желания провожать её, как обычно, до её дома... Я вспомнил про какого-то очень симпатичного ей юношу, из какого-то другого города, о котором она мне в тот день несколько раз говорила до нашего разговора, и решил, ничего не придумав лучше, разыграть - пусть совершенно дурацкую - сцену ревности. Подумал, что она это лучше поймёт, чем какие-то гораздо более глубокие и важные причины. Сказал ей, чтобы она передавала привет этому юноше - и пошёл прочь...
  
  Она действительно во мне что-то убила...
  
  Быть может - "просто надежду"...
  
  ...
  
  После этого эпизода мы продолжали с ней встречаться почти как прежде, и она усиленно старалась вести себя так, как будто ничего между нами не произошло... У меня ещё была, какое-то время, всё-таки, какая-то очень-очень слабая надежда, что она подумает над нашим разговором, что-то прочтёт (у неё ведь - весь спецхран!) и что-то поймёт... Но на это в дальнейшем - так и не было, сколько я мог видеть и замечать, ни малейшего намёка...
  
  Я ещё провожал её иногда до самого дома, до самой её лестничной площадки. И мы ещё продолжали целоваться, во всяком случае, на прощание. Но мне уже это было невыносимо противно. Я выходил из её дома - и просто плевался с отвращением от самого себя и от своего вранья! Хотя враньё здесь было общим...
  
  Я помню, как я ходил в эти летние дни по Невскому, и если я видел впереди себя девчонку, похожую на неё со спины, с похожей на её причёску (шатенка с длинными, прямыми распущенными волосами), то мне уже становилось противно...
  
  Она явно очень не хотела меня терять... Однажды я услышал от неё такой разговор, что все её родичи куда-то уехали на какое-то время - и она очень боится оставаться в квартире одна. Намёк был понятен. И если бы это было до эпизода на Государевом бастионе - я бы, возможно, и совершил эту подлость и глупость. Но Бог миловал. И в данной ситуации - мне было всё это уже просто противно. И не столько от неё, от Тани, сколько - от самого себя...
  
  Я вёл себя очень некрасиво в эти последние дни нашего с ней общения - и о некоторых гадких эпизодах просто очень стыдно вспоминать, даже много-много лет спустя, даже при всех скидках на мою тогдашнюю молодость и глупость. Мне надо было кончать с этой ложью...
  
  И, наконец, состоялся наш последний с ней разговор. Это было где-то летом... Мы шли с ней по Невскому, где-то в районе кинотеатра "Колизей", и она пыталась говорить со мной весёлым тоном, как бы не замечая, или не признавая, никаких проблем между нами... Я чувствовал, как она физически боится меня потерять...
  
  И я сказал ей, наконец, напрямую:
  
  "Слушай, Таня! Ты, наверное, в душе надеешься, что мы с тобой - как все нормальные люди - поженимся, станем мужем и женой, создадим семью... Но я для такой жизни не создан. Это не моя судьба. И если ты действительно на это надеешься - то это совершенно напрасно..."
  
  На неё мои слова произвели явно сильное впечатление. И она была заметно подавлена...
  
  Чуть помедлив, она, с явным трудом, произнесла:
  
  "Хорошо, что ты мне об этом сказал. Больше не будем об этом говорить..."
  
  Для неё это, конечно, означало: что я просто её не люблю...
  
  И больше мы с ней - как-то само собой - не встречались, если только случайно на работе...
  
  ...
  
  Стоит упомянуть ещё раз, что я потом не раз вспоминал её подругу, ту самую, с которой я их увидел вместе на том комсомольском собрании на Фонтанке. Она почти всегда, как я приходил в спецхран, дежурила в его небольшом читальном зале, всегда очень скромно меня приветствовала и всегда неизменно вызывала ко мне Таню...
  
  Уже много лет, как я не помню: как же её звали?..
  
  Она была мне очень симпатична. Очень добрая, очень скромная девчонка. И мне казалось - быть может, я глубоко ошибался - что втайне, хотя она и не подаёт виду, она одинока и несчастна...
  
  И сколько раз я невольно думал потом: почему я не выбрал её? Почему я не познакомился - именно с ней?.. А что, если бы именно она - МЕНЯ ПОНЯЛА?..
  
  Хотя, если подумать, то именно это - и могло бы иметь по-настоящему трагические последствия...
  
  И сколько таких хороших девчонок прошло мимо меня!..
  
  
  Новые друзья
  
  Близкими друзьями, да даже, вполне могу сказать, и единомышленниками, которые рисковали из-за меня, и которым я очень многим обязан, стали для меня работавшие тогда в Публичке, на разных подсобных должностях (чаще - возили тележки с книгами), мои ровесники Витя Кабанов и Боря Собакин...
  
  Боря Собакин, коренастый и рыжеватый крепыш, был чуть постарше меня - и его уже успели отчислить с философского факультета ЛГУ за неуспеваемость. Он всерьёз интересовался литературой, им был замыслен роман под названием "Где-то лежит Европа", и он старался наставлять меня в этой области...
  
  Неизменно говорил:
  
  "Володя, больше читай!.."
  
  Однажды торжественно вручил мне почитать, вынув из-за пояса, последний роман Джона Стейнбека "Зима тревоги нашей". Там главного героя спасает от самоубийства дочка, и это мне очень запомнилось...
  
  ...
  
  Витя Кабанов был чуть помладше меня, где-то на полгода, и из армии он вернулся на полгода позже меня. Жил он, кажется, в Понтонном. Он тогда интересовался Гегелем и так же, как и я, собирался осенью поступать в ЛГУ на философский...
  
  С ним мы вместе и поступали. С ним вместе - и провалились. Причём провалились - заведомо... Впрочем, об этом надо будет написать особо...
  
  Один раз я, в обеденный перерыв, не имея достаточно денег, попросил отложить себе в "Букинисте" на Литейном какое-то дореволюционное издание: это был не то Ницше, не то это был скандальный Отто Вейнингер, его "Пол и характер", уже не помню. Витя почти мгновенно нашёл для меня на работе недостающую десятку, и я побежал выкупать книгу...
  
  ...
  
  Чуть позже я познакомился с Сашей Серовым, которого тоже могу назвать своим единомышленником. Да большинство серьёзно думающих ребят были тогда, так или иначе, диссидентами по своим взглядам... Он работал в Публичке электриком, и у него был свой очень интересный закуток, довольно изолированный, под одной большой старой лестницей. В этом закутке мы с ним потом занимались боксом...
  
  Приобрели две пары перчаток, две боксёрские "лапы", и - стучались там от души. От помещений с людьми это было довольно далеко, акустика нас нисколько не выдавала, и сколько помню, нас там никто не беспокоил...
  
  Потом он работал сторожем на каком-то складе - и мы там продолжали с ним наши занятия боксом...
  
  Кажется, он собирался поступать на исторический. Писал интересные стихи. Иногда зачитывал мне их по памяти...
  
  Позже он познакомил меня - с чрезвычайно интересными людьми...
  
  
  2-ой провал на философском
  
  Вступительные экзамены в ЛГУ, кажется, тогда были в августе...
  
  Мы с Витей Кабановым вместе подали документы на философский. Не помню, сколько уже успели сдать экзаменов, и какие, но дело у нас, у обоих, кажется, сколько помню, шло неплохо...
  
  Но вот настало время экзамена по литературе - сочинение...
  
  Я ещё в школе предпочитал писать на свободные темы. И я считал это своей сильной стороной. И здесь свободная тема была: "Что мне дала советская школа?". Конечно, надо было что-то соврать, но и не слишком сильно. Я уже начал какое-то нейтральное вступление...
  
  Витя сидел справа от меня. И сидел он, наверное, так 5-10 минут, не приступая к письму...
  
  И вдруг он поворачивается ко мне - и говорит тихо:
  
  "Я не буду писать!"
  
  Встал спокойно, не торопясь, спустился вниз, сдал экзаменаторам за столом свои пустые проштампованные листы - и вышел из аудитории...
  
  И я помню, с каким удивлением на него смотрели - и экзаменаторы, и экзаменуемые...
  
  Что нашло на него?.. Он мне потом так и не объяснил...
  
  Быть может, просто задал себе вопрос:
  
  "А на фиг мне это нужно?"
  
  И на меня этот его поступок произвёл такое впечатление - что я тоже, невольно, задал себе такой же вопрос:
  
  "А на фиг и мне это, действительно, тоже нужно?"
  
  В сочинении надо было просто совсем немного соврать... А зачем? Стоит ли оно того? Не потеряю ли я сейчас, даже совсем немного соврав - что-то гораздо большее?..
  
  Когда я решил уйти, до армии, из ЛФЭИ - я ведь решил тогда не идти ни на какой компромисс. А зачем я иду на этот компромисс сейчас?.. Это всего лишь - конспирация и "тактика глубокого энтризма"?.. А оно того стоит сейчас?..
  
  В сочинении можно было бы, ну почти совсем не соврать: просто сделать акцент на каких-нибудь позитивных моментах - и умолчать про негатив. Ведь были хоть какие-то хорошие учителя, запомнившиеся интересные уроки, хорошие школьные друзья, что-то весёлое и позитивное... Какое в этом враньё?.. А про негатив - можно было просто не писать...
  
  Но я уже не мог - не писать про этот негатив. Потому что именно он в моём 10-летнем школьном опыте - чудовищно преобладал и определял там всё... И это резонировало - со всем моим детским опытом, и домашним, и прочим...
  
  И я, необыкновенно вдохновлённый поступком Вити, стал писать о своём школьном опыте - с полнейшей откровенностью... Я писал о том, что главнейшей и преобладающей моей эмоцией в течение этих 10-и лет - был страх. Я не писал, сколько помню, ни о ненависти, ни об отвращении, которые мне внушала школа. Не это было главное. Я писал - именно о страхе. Именно он - был главным. И именно его - я пытался преодолеть и прямо сейчас, когда писал это заведомо провальное сочинение, и даже с риском, что меня могут за него "взять на заметку"...
  
  Но я уже не мог иначе...
  
  И я получил за него, как и ожидал, свои честные два балла ("2")...
  
  И даже после этого опыта - я всё ещё планировал на следующий год опять попытаться поступить на философский. Хотя вера моя в эту затею - была уже очень сильно подорвана...
  
  Революционер-конспиратор - может, и должен обманывать; но философ - не может...
  
  Хотя меня опять здесь - просто спас Бог. Спас - от погибели моей души. И направил - по пути сердца...
  
  
  "Колхоз". Оломна 1
  
  А в сентябре этого года был у меня, на весь месяц, "колхоз". Точнее - совхоз. Деревня Оломна, в Киришском районе, недалеко от Волхова. Нас было в команде лишь двое мужиков: Владимир Михайлович (уже не помню фамилии), бригадир, лет 35-и, филолог, тоже диссидентских настроений, с которым мы достаточно быстро и близко подружились и были на "ты", и - я, в отцовской морской тельняшке и в своих армейских кирзовых сапогах. И 25 молодых девчонок...
  
  Выкапывали картошку. Жили в бараках... Было довольно тепло, "бабье лето"...
  
  В.М. весьма часто отлучался по разным делам (в том числе, и выпивал с местным начальством, иначе никак: наряды не закроют), и всё руководство этой командой молодых девиц было на мне. Кажется, лишь одна из них - была чуть постарше, и лишь одна из них - была замужем...
  
  Я уже воспринимал это женское окружение - как какое-то энергетическое поле, в которое я был, поневоле, погружён с головой. И постоянная установка: чтобы с моими девицами всё было в порядке. Чтобы они у меня были обеспечены работой, чтобы у них были ящики для картошки, которые я потом зашвыривал на тракторный прицеп, чтобы нарубить им дрова, разжечь печку у них в бараке, чтоб они у меня были вовремя накормлены, напоены, и вовремя спать уложены...
  
  В поле и обратно нас отвозили на грузовике - из которого их потом надо было в темпе выгружать. Две трети из них принципиально прыгали из кузова сами - но каждая третья, столь же принципиально, прыгала только ко мне в руки - только успевай их лови!.. Я с благодарностью вспоминал свою армейскую штангу...
  
  На серьёзную революционную пропаганду - просто не было времени: пахали от зари до зари, и мои девчонки зверски уставали. И мне приходилось постоянно носиться - то туда, то сюда... Но какие-то "душевные разговоры", между делом, вести удавалось...
  
  И вернувшись потом, после "колхоза", домой, я вдруг обнаружил: как мне не хватает моих девиц! И именно - в таком качестве. Мне даже было просто страшно тоскливо - есть одному. Другое дело - когда вокруг тебя, за общим длинным кухонным столом, насыщаются 25 голодных девиц!..
  
  Я не помню, честное слово, какими глазами они смотрели на меня тогда (если у кого возникают такие вопросы). Они были девушки культурные. Ничего лишнего себе не позволяли... И мне действительно - хотелось их просто накормить. И стук их алюминиевых ложек в таких же алюминиевых мисках - был для меня музыкой...
  
  Как мне хотелось после этих дней, чтобы ещё хоть когда-нибудь - мне вот так же можно было бы их всех - каждый день - кормить, поить и согревать!..
  
  Я не помню, чтобы из всех 25-и я тогда как-то особо выделял - какую-нибудь одну...
  
  В сентябрьском "колхозе" следующего года - уже было иначе...
  
  
  Печатаю листовку-манифест "Молодая Россия"
  
  У меня давно зрела идея - продолжить традицию "Молодой России" 1860-х народнических годов, и выпустить свою прокламацию - с таким же названием, уж больно оно грело мне душу...
  
  У нас в Рукописном отделе, в одном тихом закутке, стояла пишущая машинка, и все, по мере надобности, могли ею пользоваться. Я ею тоже иногда пользовался по работе. И стучать тогда уже научился - довольно бегло и без опечаток...
  
  И вот - в один прекрасный рабочий день - я решился. Никакого заготовленного рукописного текста у меня не было - печатал сразу из головы. И в своей революционной прокламации я изложил, в общем, взгляды той программы, что у меня была написана уже в армии (и за что я едва не угодил в тюрьму, если бы не Петя)...
  
  Я констатировал в своей прокламации, что у нас не социализм - а государственный капитализм, и что господствующим и эксплуататорским классом фактически является партийно-государственная бюрократия, которая с каждым днём - только всё более и более выявляет свою буржуазно-капиталистическую, грабительскую и анти-народную сущность. Необходима новая социалистическая революция. И ведущую роль в ней теперь должна играть научно-техническая и творческая интеллигенция, которая поведёт за собой весь остальной трудящийся народ...
  
  В заголовке стояло: "МОЛОДАЯ РОССИЯ".
  
  И подписано было: "Молодая Россия" (Союз революционеров-марксистов).
  
  Я не помню уже: сколько я сделал экземпляров. Обычно, это знали все, кто печатал "самиздат" и разную "запрещёнку" - если была тонкая бумага, хорошая машинка и хорошая копирка - то выходило вполне 5 хороших экземпляров, а иногда и 7, и больше. Но я хотел, чтобы все экземпляры читались хорошо, и напечатал их не то 3, не то 5, уже плохо помню...
  
  Напечатал лишь с одной незначительной опечаткой, которую исправить было нетрудно, и она была почти незаметна...
  
  Пока печатал - любой из нашего отдела мог, вы принципе, подойти и поинтересоваться, что я так увлечённо печатаю. Поинтересоваться - даже просто взглянув на заправленный в машинку лист. А там уже красовался весьма интригующий заголовок: "МОЛОДАЯ РОССИЯ"...
  
  И вот подходит ко мне, когда я печатал, одна наша сотрудница, добрая женщина средних лет, и о чём-то спрашивает меня. Я отвечаю. Она опять что-то спрашивает... И так - слово за слово - мы с ней разговорились...
  
  Она подсела ко мне - и стала рассказывать мне чуть ли не всю свою жизнь... Около получаса, наверное, мы так с ней сидели. И она ни единого разу не взглянула на то, что я печатал. Ушла от меня, после нашей беседы, почти счастливая...
  
  И я спокойно кончил печатать свою "идеологическую бомбу"...
  
  ...
  
  Я давал читать эту свою прокламацию - самым разным людям, лишь бы - совершенно надёжным. Давал в руки - только чтобы при мне прочесть, и сразу - вернуть мне назад. Я никому никогда не говорил, что автор этого - я. Никому никогда не говорил, какое я имею отношение к этой подпольной организации, которая называет себя "Молодая Россия"...
  
  Впечатление моя листовка производила, как правило, очень сильное; почти все, с удивлением и восторгом, восклицали, типа:
  
  "Да неужели же у нас это, наконец, появилось? Кто они такие?.."
  
  Я отвечал, что это - очень глубоко законспирированные ребята...
  
  Один лишь Саша Журавлёв сразу догадался, что автор прокламации - я. Но он был действительно - очень хороший психолог...
  
  ...
  
  С Петей Ефимовым мы виделись после армии очень редко. Переписку, по соображениям конспирации, не вели никакую. Чаще он приезжал в Питер, чем я - в Новгород...
  
  В один из своих приездов в Питер - он и прочёл мою "МОЛОДУЮ РОССИЮ". Одобрил. Но порекомендовал этот экземпляр тут же уничтожить. Тут же, в глухом "парадняке", на лестничной площадке у чердака, я его и сжёг...
  
  "Для истории" я не сохранил ни одного из тех своих экземпляров... Для меня действительно было главное - чтобы родилась и пошла жить своей жизнью легенда...
  
  Однажды на Петю нашло какое-то особое трагическое вдохновение, и он говорил о том, что наши имена, быть может, вообще никогда не узнают. Но мы - станем легендой, и эта легенда о нас, и о нашей организации, будет передаваться и работать - даже много лет спустя после нашей смерти... И когда-нибудь - уже после нас - наша организация возродится! И она - придёт к своей победе!..
  
  Петя революционные настроения и потенции нашего советского народа оценивал гораздо более скептически, чем я...
  
  
  Революционный кружок
  
  А на кухне в Доме политкаторжан, тем временем, по моей инициативе, возник некий, очень небольшой, и не очень определённый по составу, кружок самообразования, с ярко выраженным революционным направлением. По очереди делали доклады, чаще по какой-нибудь интересной книге...
  
  Поначалу, благодаря постоянному участию Саши Журавлёва, очень много говорили о психологии. Я тогда был горячим поклонником Бехтерева...
  
  И сколько раз я слышал на этой кухне от Саши:
  
  "Володя, где ты учился суггестии?"
  
  И он не верил, когда я говорил, что нигде...
  
  Потом Саша поссорился с Машей - и стал бывать на нашей кухне гораздо реже...
  
  Но и конфликтов на этой почве практически не стало, и доклады стали делаться более регулярно и более обстоятельно...
  
  Помню, Маша выбрала для своего первого доклада довольно популярный тогда французский роман: Робер Мерль "За стеклом". Это - о марте 1968-го года в Париже, в студенческой среде, перед самым началом прогремевших революционных событий...
  
  Люда Якимова, скромная девушка в очках, была постоянной и активной участницей наших заседаний, сделала немало докладов. Позже она вышла замуж, родила, и бывала на этой кухне уже гораздо реже...
  
  Витя Мазур, поэт, был очень ярким персонажем на нашей кухне, но у него были очень сложные отношения с Машей...
  
  Федя Янчин, племянник Ольги Берггольц, сын её сестры, Марии Фёдоровны, актрисы (я её видел потом раза два или три, когда заходили к ней с Машей), был очень активным участником посиделок на этой кухне ещё до меня, потом бывал на ней гораздо реже, но впечатление, всякий раз, оставлял после себя очень яркое...
  
  Приезжала из Москвы Валя Малявина, "Мальвина", будущая актриса, которая училась во ВГИКе, очень интересная, талантливая девушка, которая и меня потом принимала в Москве... Позже я делал по её просьбе доклад по философии Владимира Соловьёва, и Маша перепечатала три страницы моих тезисов к этому докладу...
  
  Изредка бывал двоюродный брат Маши, который учился где-то на математическом...
  
  Бывали и довольно случайные люди, но они на этой кухне не задерживались...
  
  Почти на всех наших заседаниях на кухне бывала урывками и Мария Васильевна. Она активно участвовала в любых наших спорах и всегда рассказывала очень много интересного: про революцию, по уникальным воспоминаниям, про свою встречу с Надеждой Крупской, про блокаду, про Ольгу Берггольц, которая была ей близкой подругой, как она была арестована в 1938-ом году по дутому делу о "Литературной группе", потеряла там, в Большом доме, ребёнка. Саму Марию Васильевну тоже долго таскали по этому делу в Большой дом, пытались выдавить показания на Ольгу, но безуспешно...
  
  Рассказывала она и о гибели своих братьев-эсеров. Сначала расстреляли двух младших, гимназистов. Тогда старший - ушёл в крестьянскую армию Антонова в 1921-ом году. Позже попал в плен. Перед расстрелом - матери и ей дали с ним увидеться...
  
  И, конечно, всегда очень много говорили о литературе, здесь познания Марии Васильевны были энциклопедическими, и я навсегда буду ей обязан за эти литературные беседы...
  
  О заседаниях этого нашего кружка - моё стихотворение "Камикадзе"...
  
  ...
  
  У Марии Васильевны стояла не зарегистрированная пишущая машинка, и Маша очень активно печатала на ней разный диссидентский "самиздат": Сахарова, Солженицина, стихи Иосифа Бродского, Николая Гумилёва, Анны Ахматовой, Марины Цветаевой, Осипа Мандельштама, Евгения Евтушенко, письмо Фёдора Раскольникова Сталину и ещё множество других вещей, не смотря на все предупреждения Марии Васильевны, чтобы она этим не злоупотребляла... Потом она печатала на этой машинке и мои вещи...
  
  "Самиздат" расходился из этой квартиры очень хорошо и очень широко - но "проколов", слава Богу, не было ни разу...
  
  А в целом - это была очень типичная и очень характерная лево-диссидентская кухня 70-х годов. Я потом этих диссидентских кухонь видел очень много - и это была самая яркая из всех, что я знал...
  
  Алкоголь на ней не употреблялся никогда. Курили все очень много, постоянно. Чай был постоянно совершенно спитой, сахар кончался тоже очень быстро. Никакого хлеба, хоть сухого, тоже, как правило, не было. Но всё это не причиняло участникам этих очень долгих кухонных посиделок никакого дискомфорта. Сидеть за самыми оживлёнными разговорами и спорами могли до глубокой ночи...
  
  Лишь много-много лет спустя я понял и оценил - до какой же степени меня сформировала эта кухня 70-х!..
  
  
  Психология обывателя и революционера
  
  Вопросов было много...
  
  Когда и как - в людях пробуждается революционное сознание? Когда это теперь возможно в СССР? А в мире в целом?..
  
  Куда делась революционность рабочего класса? Почему рабочий класс - и не только в СССР - всё более погрязает в болоте мелкобуржуазности и мещанства?..
  
  Как можно пробудить в человеке - революционера, творца, героя, борца, новатора, радикального преобразователя всех сфер жизни?..
  
  Ответ на эти вопросы - требовал глубокого знания психологии...
  
  Сначала, уже почти сразу после армии, я стал интересоваться социальной психологией. Это тогда вообще было модно среди интеллигентной публики. Ходил на публичные лекции Владимира Ядова, очень тогда популярные, и где залы были переполнены. Потом всё больше стал интересоваться психологией вообще, внутренним миром человека как таковым...
  
  Для понимания естественно-научной базы психологии - стал изучать Дарвина, Сеченова, Мечникова... Потом дошёл - и до Бехтерева, и до Павлова...
  
  Какое-то время считал себя сторонником бихевиоризма в психологии...
  
  Я ещё считал себя вполне материалистом...
  
  Фрейд и психоанализ - были у меня ещё впереди...
  
  ...
  
  Саша Журавлёв интересовался психологией столь же серьёзно, как и я (если не ещё более серьёзно), и у нас с ним постоянно шли интереснейшие разговоры на эту тему...
  
  В значительной степени, именно благодаря Саше Журавлеву, уже почти сразу после армии, я стал усиленно читать книги по психологии: и в Публичке, и выискивать их в книжных магазинах, в том числе, и в букинистических, где я нашёл несколько очень интересных старых изданий, того же Бехтерева (даже с его автографом - что определила Мария Васильевна)...
  
  Какие психологические эксперименты мы с Сашей ставили над самими собой - это разговор особый...
  
  Для него - это кончилось плохо...
  
  Меня - Бог миловал...
  
  ...
  
  Весь 1972-ой год я усиленно читал литературу по психологии. Меня крайне интересовал вопрос о способах ведения революционной пропаганды. И ключевым вопросом здесь для меня был, опять-таки: как обычный человек становится революционером? И может ли обыватель - превратиться в настоящего революционера?..
  
  Быть революционером - что это, с точки зрения психологии?..
  
  Мне это казалось сродни всепоглощающей страстной любви. Влюбиться в человека - и влюбиться в Идею: здесь, безусловно, было для меня нечто общее. Только любовь к Идее - это было, конечно, поважнее... Так мне казалось...
  
  Девушка может стать революционеркой - если влюбится в революционера. Полюбит человека - полюбит и его Идею. И где нет Идеи - разве может быть настоящая любовь?..
  
  Лишь гораздо позже я понял, что Идея, Любовь и Мировая Душа - это абсолютно одно и то же... Это всё - София...
  
  ...
  
  На меня очень большое впечатление произвели воспоминания известного рабочего-революционера Ивана Бабушкина, прямого ученика Ленина, и ещё одного рабочего парня, как они обратились в революционную веру...
  
  Парень этот вспоминал, что лет до 20-и - жил почти как животное: кроме хорошей выпивки и хорошей закуски, после целого дня тяжёлой работы, почти ни о чём и не мечтал. Никакой политикой совершенно не интересовался...
  
  И в один прекрасный день вышли они с товарищами по цеху, человек 5-7, быть может, в обеденный перерыв - на пустырёк рядом с заводом, в укромное местечко, на травку, чтобы немного передохнуть...
  
  И один из них - достаёт из кармана куртки какую-то эсеровскую листовку, сложенную вчетверо, разворачивает её - и начинает читать всем вслух...
  
  Потом - передаёт эту листовку по кругу, чтобы каждый мог прочесть самостоятельно...
  
  Парень вспоминает, что сначала, услышав чтение товарища, он ничего из этой листовки не понял. Но когда она попала ему прямо в его руки, и он стал её медленно перечитывать, то на каком-то моменте - его вдруг как молния пронзила!..
  
  И он, как поражённый громом, вдруг сказал самому себе, в величайшем изумлении:
  
  "А ведь это - ПРАВДА!"
  
  И всё, человек - проснулся!..
  
  С этого дня - он стал искать любую революционную литературу. Очень скоро понял, что для её настоящего понимания - ему не хватает элементарных знаний. Стал искать любые книги, ходить по книжным лавкам, по библиотекам, записался в воскресную школу для рабочих, где преподавали такие самоотверженные девушки - как Надежда Крупская...
  
  Потом он стал участвовать в занятиях нелегальных кружков по самообразованию, потом - в работе революционных кружков...
  
  И он - стал революционером!..
  
  Очень похожую свою историю описывает и Иван Бабушкин...
  
  Я не раз описывал, в разных местах, эту историю, потому что она чрезвычайно напоминает самые яркие случаи религиозного обращения. Самый яркий и самый классический пример - обращение апостола Павла, описанное в Новом Завете, в Деяниях Апостолов (Дн. 9:1-20)...
  
  Человеку - открывается Правда, открывается - Истина! И это событие - переворачивает весь его внутренний мир! В нём пробуждается - его высшее сознание, его высшее познающее и творческое начало!..
  
  И уже тогда я стал всё больше думать, что главная и определяющая революция - должна происходить глубоко внутри самого человека!..
  
  23.4.2024
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"