Что люди не забывают, так это свои новогодние ночи.
Двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят ночей от первого
сознания и до последнего страдания расскажет вам каждый, у
кого они были, даже если он вовсе не болен чувственностью
восприятия своего окружения.
Начало отсчёта, точка старта на целый год. Мистика,
верующих в надежду. Предрассудок, заставляющий видеть в
чём-то больше того, что в нём есть. Не будь новогодних
ночей, совсем стало бы скучно. Спокойная лирическая
остановка в сумасшествии жизни...
Витя Лузин рассказал одну простую историю. Слушая
его, я отдыхал. Передо мною остановилось время. Я трогал его
вместе с ним любопытными глазами. Я замирал и дышал дыханием
Лузина, я заполнял его молчание и где-то чувствовал вместо
него, не покушаясь на его тривиальность. Иногда я просто
лгал вместо него. Как не лги - ночь не станет длиннее!..
Новогодняя ночь должна быть со снежинками. Никуда не
денешься - традиция! Откуда же тогда взяться Снегурке с
розовыми от мороза щёчками, или открытке, украшенной синими
тенями? Ёлка, Дед Мороз, яркие стеклянные шары - без них
ни как нельзя встретить начало года!
А Лузинская новогодняя ночь - южная, мокрая и
слякотная, со скользким асфальтом, голыми, будто побритыми,
городскими улицами, умытыми, без пены снега. Странная немая
ночь. И как луна сквозь тучи мелькал всё время перед нами
простой стальной пустой трамвай.
Я вижу Лузина в старом отцовском кожаном пальто на
меху с облезлым воротником, в огромных альпийских ботинках и
фетровой шляпе. Обломок русской интеллигенции. Он потирает
рукавичкой длинный гуманитарный нос и кашляет в сторонку.
Такой он всегда, и я не думаю, чтоб он мог быть другим в эту
ночь. Он не любит меняться, он утверждает себя таким, как есть, настойчиво, постоянно, с упорством, похожим на странности. У него идея-фикс, а для многих она непозволительная роскошь - быть собой. Не прятать достоинств
и не скрывать недостатков. Не скажу, чтоб эта черта особенно
помогала ему в жизни. Он всегда - лишь рядовой слуга
прогресса. О нём говорят: честный, способный, но... не очень
серьёзный, с уклончиками. Правда, женщины его уважают...
Четыре часа зимней ночи. Обычно людская плоть именно
к этому времени самая беззвучная и близкая к вечности, читай
небытию. Расплываются в перинах заботы, пульс редкий, сон
глубокий. Но сегодня - Новый Год. Ещё горят упрямые окна,
мигают гирлянды на ёлках и кое-кто дошёл до любимой мелодии
- "шумел камыш..."
Лузин с дамой выходит из глубокого как ночь подъезда.
Праздник окончен. Новую подругу Вити зовут Нина. Я её не
знаю. Лузин сам описывает свою спутницу; так, штрихами,
боится слишком раскрыть её и мне, и себе. Во-первых, не она
героиня его рассказа, а всё тот же трамвай, во-вторых, не
моё это дело - Витины подруги, а в-третьих, слишком знать -
всё равно, что похоронить, нет движения. А Лузин всё же идёт
с ней по жизни. До поворота.
- Рядовая мечта поэта, - говорит он. - Мне она и
женщина, мне и человек... Когда она пишет диссертацию, она
не думает обо мне; когда она со мной - она не думает о
диссертации...
Меня не интересует, что у них было и что будет. Я
смотрю на эту парочку как на картинку, часть городского
пейзажа. Им и самим нужно сейчас не много - сесть в трамвай.
Лузин в кожпальто и Нина в кремовом джерси. Они
смотрятся. Я как-то сразу замечаю, что каждый из них не
одинок - женская красота возвышает его, лузинская
экстравагантность придаёт смысл ей, и, кроме того, что греха
таить, мне кажется, что некоторые недостатки всё же
пользуются буквально приятной глазу отзывчивостью. "Главное,
что внутри..."- скрипел мне Лузин. Нина, белокурая прелесть,
жмётся к его плечу.
Блеклые улицы молчаливы и пусты. Словно длинные чулки
в узел завязал их перекрёсток. Трамвайные пути, как тонкие
струны, они звенят в напряжении прошлого и будущего
движения, они натянуты на спину шоссе. Я догадываюсь, при
всей "свободе воли" судьбы людей катятся по рельсам. А эти
двое ждут только трамвай. Они жаждут быстрее укрыться в свой
уют, вдвоём им веселее, чем на полночной роскоши отшумевшего
бала.
Усталость от шума и радость уединения. Это проходят в
тридцать лет. Это находят в познании. Рельсы судьбы
склоняются в тишину.
Лузин и Нина, словно привязанные, топчутся на
распутье улиц. Заглянули в одну, уходящую в даль, другую -
растворяющуюся в ночи. Улицы хранят молчание. Где-то вдалеке
скрип и скрежет движения. Жёлтые вагоны как светлячки
уползают за горизонт.
Они почти не заметили, что на повороте стоит большой
и печальный тёмный трамвай. Он притаился, спрятался за угол,
и было ясно, что он никого не ждёт.
- Смотри, 24-й, - говорит Нина. - Здесь этот не
ходит. Что он здесь делает?
- Наверное, спит, - отвечает Лузин, и ему совсем не
удивительно, что недалеко от них пристроился в затишке и
досматривает новогодний сон ... трамвай. Совсем не странно,
что в 4 часа ночи спят улицы, спят дома, спит Вселенная.
Пусть поспит и этот трамвай!
На миг у Лузина мелькнула мысль, что возможно за
сонными стёклами на жёстких деревянных сидениях молоденькую
вожатую тискает сейчас нескладный и грубый паренёк, от
которого пахнет перегаром и раздавленными салатами. Но эта
догадка тот час же показалась ему нескладной. Не потому, что
была невозможной. Наоборот, очень даже возможной. Когда он
жил в Ростове, ему рассказали, как именно в трамваях,
стоявших возле трамвайного депо и не вмещающихся на ночь в
парк, пятнадцатилетние малолетки организовали самый
настоящий бордель, за плату.
Этот трамвай был не тот. Он не казался преступным или
интимным. Очевидно, он выглядел чуть помятым, тяжёлым и
очень уставшим. Он уснул на ходу и погас.
Моя влюблённая парочка вот так, задев слегка краешком
ощущений несчастный трамвай, касаясь плечами друг друга и
разогреваясь предвкушением собственной близости, возвышенно
прошла мимо и занялась единственным пока делом - ожиданием
настоящего живого трамвая.
Не скажу, чем задел этот трамвай Нину. Не знаю. Лузин
не обнажал мне её подсознания. Мне кажется, женщина, женщина
вообще, реже страдает галлюцинациями, воспринимает вещи
реально, как они есть, и возбуждается желаниями, а не
мыслями о них. С этой точки зрения, холодный пустой трамвай
должен был вызвать у Нины впечатление временного
препятствия, не более. Он не ехал, упрямо стоял, как чурбан,
и не мог ни помочь, ни изменить расплывчатого её настроения.
Живой трамвай появился как раз на той ветке, где
топорщился спящий. Был он действительно живым, безо всяких
там натяжек, - движущийся, светящийся, визжащий, гремящий. В
прозрачном его нутре как на витрине копошилось несколько
пассажиров. В завершении всего, рассмотрев загородившего
дорогу нескладного собрата, энергичный вагон пронзительно и
нагло, как будильник, зазвенел. Резкий звук хохотом заполнил
весь перекрёсток, стеганул без разбору по пустым и ярким
глазницам близлежащих зданий, раскатился над вялым сонным
трамвайчиком с беспощадностью и бесцеремонностью правоты. И
Лузина невольно покоробило, а Нина от неожиданности
вздрогнула.
Спящий трамвай тоже испуганно содрогнулся, потом
вдруг рванулся с места и побежал, наращивая скорость и,
кажется, даже, насколько это возможно, панически петляя по
рельсам. На расстоянии примерно полутора остановок беглец
зачем-то вспыхнул, осветив пустой безжизненный салон, снова
погас, и шум его удалился как грохот ракеты, уходящей в
космос.
Мне в рассказе этого эпизода вспышка спящего трамвая
немедленно олицетворилась с возвышенным криком восторга,
радости, детского ликования: "Прощайте, люди! Я любил вас..."
Живой трамвай тем временем горделиво подполз к ногам
Лузина и Нины и добродушно распахнул перед ними дверцы. Они
суетливо прыгнули внутрь, за мгновение пережив сомнение в
реализм удачи и расслабленный шок благодарности. Такова
трусливая человеческая натура! Постоянно от других она ждёт
только обиды, а перед естественным жестом помощи с терпимым
минимумом грубости готова стать на колени. Вот и получается,
что доброта более беспощадна, чем оскорбление.
Словно по этой теории к "коленопреклонённому" Лузину
тот час же подскочил в меру пьяный, а, может, в меру трезвый
высокий юнец, обнимавший до этого свою бледнолицую девицу, и
попросил закурить.
-...Понимаешь, на столе оставил "Беломор"...-
оправдывался парнишка.
Лузин протянул ему пачку "Тушки", юнец взял всего
одну сигарету, прикурил, поблагодарил и плюхнулся, дымя,
рядом со своей спутницей.
Лузин усмехнулся. Как он безропотно поделился с этим
подростком табачком! Никогда бы в другое время он бы не
сделал этого! В пачке осталось три или четыре сигареты, ночь
ещё длинна и не скоро кончится, в квартире у Нины курева не
осталось. Наверное, новогодние чары?! Сегодня все добрее и богаче, чем есть на самом деле. Чтобы не портить себе настроение, люди соглашаются не портить его другим.
Лузин оглядел остальных пассажиров. К удивлению
пьяных среди них не было - любители остались под столами,
под ёлками, допивали торжественные запасы. В пятом часу
разъезжались по домам благоразумные, те, кто ставил любовь
выше водки (к ним Лузин причислил и себя), и те, кто
бережёт здоровье, слушается авторитетных жён, у кого будут
другие дела на утро, словом, все, для кого наступающий год
ещё что-то сулит. Их было немного в этом трамвае. Но всё
относительно. Главное, что они были, и Лузин был вместе с
ними, отличаясь от всех ещё меньше, чем он мог подумать.
Водитель хрипло засипел в микрофон:
- Еду до стадиона... Только до стадиона... Платите,
граждане!.. Вы-то отгуляли, а я всю ночь вкалываю... С Новым
Годом вас!.. Гоните копейки... Хоть десять с носа... Билетов
нет, талонов нет... Сегодня всё на совесть...
Деньги благосклонно собрали все. И Нина дала 20
копеек, хотя, в общем-то, этот водитель выглядел как
обыкновенный хапуга. Новогодний хапуга в благоразумном
трамвае. Сегодня всё прощалось.
Скоро трамвай заскрипел на повороте, и Лузин с Ниной
выпрыгнули, поскольку их дорога продолжалась прямо; сошли
ещё несколько пар.
Новогодняя ночь не изменилась. Молчала бледная улица,
устало пучили глаза тяжёлые дома, лоснилась слякоть,