Во времена студенческих стройотрядов ехали мы как-то, очень давно, куда-то в Казахстан коммунизм строить. Целый состав теплушек, в которых прежде возили Зэков, теперь вёз студентов. Комсомольцы -второкурсники, отцепившись от маминых подолов, естественно, подгуляли, то есть, подпили, несли ахинею и резались в карты.
Мы с другом Толиком, по кличке Ушастый, тоже пользовались свободой: выбросили из качающегося вагона, как флаг, пустую бутылку на рельсы, а Толька, потянувшись и слегка взгрустнув, мечтательно заявил:
- Эх, не помешало бы теперь - голую девушку!..
Потом он начал детально мне рассказывать о своих половых связях на солдатчине. Получалось, что на его службе все бойцы только и занимались тем, что девок портили. Я, неискушённый, даже заскучал от живописных картин таскания своего друга по кустарникам вольного Дона.
- И она сама этого хотела? - наивно перебил я автора в самом жутком месте.
- Тёмный же ты, Алька! - возмутился мой старшой. - Да, какая же баба этого не хочет! Все они только и думают, кто бы их уговорил, да с кем бы посопротивляться!
- Занижаешь ты линию полов!
- С этих полов большинство ещё спускается в подвалы.
- Не смущай мою невинность, Ушастый. Я хочу видеть во сне Белую Королеву, Даму сердца или, на худой конец, Блоковскую Незнакомку...
- Значит, в твоём детском садике тебя ещё не перевели в старшую группу, - говорил мне Толька и гладил по моей лохматой голове.
Заморив меня откровенностью, Быков ушёл играть с провинциалами в дурака. А мне не везло: куда бы я не сунулся в нашем "петушатнике" - слышал везде одно и тоже. Тема половой любви, при отсутствии особей противоположного пола, звучала в нашей теплушке без избитых условностей. Все подряд врали о своих победах. Туристы-комсомольцы, свесив ноги из открытой двери, весело орали под гитару студенческую походную:
- Обезьяна тоже может юбку узкую носить,
с обезьяной тоже можно ночь в постели провести...
Песен я никаких (кроме хулиганских частушек) не знал, совершенно не понимал болезненного интереса наших ребят к "жеребячьим" вопросам. Что их всех так тянет к "голым девушкам"? Не мёдом же они мазаны? Но и мне довелось сказать своё слово про эту скользкую материю.
Подвалил ко мне Фред Карачинский, большого ума разгильдяй и единственный на потоке прибалтийский биндюжник. Заявил:
- По-моему, Алек, ты способен на интеллектуальные занятия. Очень прошу тебя - помоги мне написать письмо любимой девушке. Век не забуду!
- А почему ты решил, что я смогу? - спросил я.
- Уж больно смачно материшься, как батюшка в церкви, когда прихожанки разошлись по домам.
- Что же ты матом что ли письмо хочешь писать?
- Мат не мат, но всё иносказательно должно подразумеваться. Любовь ведь, это - когда говоришь одно, а думаешь совсем другое, о чём все думают.
- Намёк понял. А как насчёт гонорара?
- Твои условия?
- Сто грамм за страницу.
- Устраивает. Пойдём!
Уселись мы с Фредом в уголке, Фред извлёк из рюкзака толстую тетрадь, початую бутылку мутной водки, заткнутую куском хлеба, который плавал в водке.
- Хлебни для начала, на завод, - сказал Фред. - Тут у меня сразу и закуска плавает. Ты не брезгливый, я думаю?
Я малость отпил по западной моде прямо из горлышка тёплого пойла, отдал пузырь Фреду, и, не собираясь халтурить задарма, рьяно взялся за работу. Деловито спросил:
- Как зовут твою любимую?
- Элеонора, - вздохнул Фред.
- Волосы на голове у неё белые?
- Белые...
- Так и напишем: "Моя златокудрая Эля!" "Здравствуйте" и "с приветом" - это пережиток мещанского быта. В нашем веке - берут быка за рога, а тёлок за что... сам знаешь!
- У нас с ней чисто платонические отношения.
- Это пройдёт! Как говорит Ушастый - какая же баба не хочет, чтоб её любили? Подпустим романтического туману и - ближе к телу. Сотку я принял авансом - надо отработать.
- Пиши, Алек, как знаешь.
Я быстренько начал кропить томный бред мелким почерком. Плёл о нашей романтичной дороге, о мечтательности, которая не покидает моего героя в вагонных условиях - он не спит, а видит через расстояния милый образ девушки, всё-таки уступающий её подлинному обличию. Фред скрупулёзно следил за моей нормой выработки, и только я завершил вторую страницу, протянул мне бутылку.
- Отпивай заработанное!
Отпил я, отпил Фред.
Я продолжил послание, вообразив, что пишу своей Белой Королеве. Написал о тепле её тела, о тайне прикосновений, о жажде, от которой у меня сохнут губы.
- Правильно говоришь! - Похвалил Фред. - Но как ты узнал, что у меня сохнут губы?
- Теоретически обобщаю.
- Да... Теоретически мы все кое-что, а практически - нули.
- У тебя хоть девушка реальна.
- От этих реальных девушек мне всё сильнее хочется застрелиться. Или, наоборот, стать убийцей, зверем... Ты напиши Элеоноре: когда она станет моею, я задушу её собственными руками.
- Может не стоит? Не поймёт юмора!
- Я тебя нанял - так пиши!..
- Ну уж?.. Я не продался за сто грамм! Пиши своей бляди сам!
Сразу возненавидев наглого полу-немца, я одним движением скомкал исписанный тетрадный листок, ещё не решил, бросить ли его за ворота или вклеить заказчику в жирную харю. Но Фред, неожиданно резво, схватил меня за кисть руки. Несколько мгновений шла немая борьба. Силы были у нас примерно равными, а водка была ещё не допита. Левой рукой я схватил бутылку, и она пошла по касательной к отвратному нордическому черепу. Фред отшатнулся, глаза его жалко прыгнули.
- А-алек! Не надо! - выдохнул он, и я успел тормознуть движение поллитры, поставил склянку на ящик, вытряхивая из рукава пролитую водку.
Знал я такое за собой - в минуты ярости кровь уходит у меня с лица, я становлюсь как вампир, жаждущий крови, а глаза мои краснеют. Ясно, отчего Фред испугался!
С придыханием я выдавил:
- Пить с тобой больше не желаю. Отдай мои остальные листы!
Фред безропотно и торопливо протянул мне мои страницы, заговорил заикаясь:
- Ш-шуток не п-понимаешь, Алек... Я ведь только хотел с тобой поделиться, пожаловаться на судьбу. Элеоноры, если хочешь знать, тоже нет на самом деле. Я её выдумал, как ты Белую Королеву. Думал, поймёшь меня. Ведь вокруг одни козероги, кроме вас с Ушастым.
Я с сожалением, но упрямством рвал в клочья своё в общем-то неплохое сочинение о любви. Оно полетело из вагона где-то в районе Тюмени.
- Письмо я придумал как повод, - не отставал от меня Фред.- Мне здесь и выпить-то не с кем. Может, посидим? Не нужно никаких писем. У меня есть ещё не откупоренная бутылка...
- Мне кажется, - не остыл я, - что, наконец-то, нашёлся человек, с которым я отказался бы выпить!
- Пожалуйста, не отказывайся! - убеждал Фред. - Ты не знаешь, но, напившись, я, чаще всего, превращаюсь в животное. Оттолкнув меня, ты будешь в моём падении нравственно виноватым.
- А со мною вместе ты животным не станешь?
- Может, и не стану.
Я уже потихоньку уступал.
- Не люблю я пить без закуски и без Ушастого.
- Так зови своего Ушастого! У меня на закусь бекон имеется...
Тольку долго ждать было не нужно, он давно держал ситуацию под контролем. На первый мой зов, сразу бросил карты, полез вверх на нары. Подошёл к нам с щедрой бутылкой, с тройкой вобл, помидорами. Он с детства соображал в арифметике - 330 грамм значительно лучше, чем 250.
- Что? - спросил он. - Чуть не поцапались, детский сад?
- Не-е... - сбрехал я, ухмыляясь. - Фред просто хотел показать мне приём, он ведь самбист. А я его сперва не понял.
- Без бутылки люди никогда друг друга не понимают, - заверил Ушастый.
Фред небрежно выставил на ящик свою новую поллитру, добрый кус копчёной корейки, которую по-иностранному обозвал "беконом".
- Вздрогнем! - скомандовал Толька, когда мы стукнулись кружками.
Фред смотрел на нас тупо и пил водку как воду. Мы же, как обычно, наслаждались, ах-хали, грызли корейку, помидоры, смотрели на синее небо через головы созерцателей скучной тайги. Мне уже стало жаль Фреда, совсем одинокого рядом с нами, весёлыми. Решил его расшевелить.
- У тебя что, настоящий браунинг есть? - спросил я. - Слышал я, прошлый Новый год в усмерть пьяный ты увёл из столовой нашу красавицу Машку-хлеборезку. Она принципиально всем даёт кроме первокурсников. Говорит, не хочу их развращать. А ты увёл, хоть и был на первом курсе, но с пистолетом.
Фред равнодушно махнул рукой.
- Какой там браунинг? Зажигалка такая, с кремнем. Но и из-за неё ко мне приходила милиция. Благо, что я держал при себе товарный чек из магазина. Еле отвязались...
- Ну, а Машка-хлеборезка, как? - толкнул я Фреда в бок интригующе. - Глаз она радует, а остальное?
- Машка - как Машка... Кто же её не знает? Кстати, и ваш приятель Серёга Пургин был в нашей стае.
- Не может быть!? - удивился Ушастый. - Вот так философ и... Каким же в очереди?
- Да нас и было всего четверо. Серёга зашёл уже в сиську пьяный, с Сероштановым нализался. Мы и пустили его на Машку. Ревел на ней как бегемот, и всё орал: "Вертись, подлюга, вертись!!!"
- Вот так Серёга! - залюбопытствовал я. - И Машка вертелась?
- В этих делах она заводная, сама в раж входит. А по водке, братва, она вас с Ушастым обставить может.
- Видать утроба у неё безмерная, - заключил Ушастый. И рассказал бывалую и поучительную солдатскую историю, как одна девица зазывала к себе бойцов только подвое и выпускала их выжатыми до самой шкурки.
Я даже представить себе не мог таких женщин, коллективисток, которым одного всегда мало. Может быть, много таких, наследниц родового общинного прошлого, когда до моногамии не опустились? А может, это новая болезнь, вроде бешенства матки, и коллективисток требуется милосердно излечивать терапевтическими средствами?
Фред со своего прибалтийского прошлого утверждал, что таких женщин большинство, но они редко в своих тайнах откровенничают.
Ушастый, завершив трапезу и пропиzzz своё, положенное по пьяному этикету, ушёл обратно играть в козла, а я ещё послушал воспоминания и наблюдения Фреда. Фред-то в половом разврате был сведущ, давно захаживал в прибалтийские таверны. Женщин он брезгливо презирал, ребят охотников за юбками, вроде Алихана Аминова, философски оправдывал, считал, что они идут туда, куда их зовут,- в бездну. Но у парней есть выход из нутра преисподней к небу, у них ещё пробуждается чувство долга перед обществом, а женщины же, испытав падение, остаются там навсегда, это их установленная обитель.
Возможно, наблюдения Фреда были правдивыми, но мне от такой правды жизни стало тошно. Я даже водку допивать с Фредом отказался, он сам тянул её из горлышка, а я пошёл к жизнерадостным москвичам разучивать их громкую залихватскую песню:
Не полечу на другую планету, фай-дули, фай-дули, фай,
- если вина там и девушек нету, фай-дули, фай-дули, фай...