Потому что пришла к нему сорок лет назад та, что посещает не многих - "белая смерть".
Любил я и люблю друга и брата своего Гришу. Мой отец - Павел, его отец - Харитон были родными братьями. Мы с Гришей считались братьями двоюродными, но выше кровного родства была у нас близость духовная. Мы оба любили друг друга.
Но... умер брат мой Гриша, умер...
Солнце всегда должно быть в небе, его не может быть на земле. Но "ярче тысячи солнц" вспыхнул однажды свет, опалил живое и мёртвое. Случайный прохожий, обыкновенный человек, но в единственном экземпляре созданный по Высшей воле, проходил мимо каменной белой стены в своём красивом городе. Здесь и настиг его свет "тысячи солнц". Он не успел ничего подумать, не смог ни с кем проститься - он исчез, будто не было на нашей земле этого человека. Облачком взлетели в небо его душа и плоть.
Свет обуглил невиданным жаром белую стену - она стала чёрной. Но свет замедлил бег в человеческом теле. И белый силуэт человека оказался запечатлённым на чёрной стене. От человека осталась только тень, больше ничего, кроме памяти о нём живущих.
Никогда я не соглашусь, что такое может быть предназначено, что на это была "воля Божия", чтоб человек оставил от себя только тень.
Умер друг и брат мой Гриша, умер...
Знаю, что никогда не должен его забыть. Через десять лет после смерти я описал на бумаге, как ужасно он умирал, и послал свой рассказ в газету "Известия". Рассказ был против войны, против ядерного оружия, испытаний "тысяч солнц", рассказ полный моей боли и памяти о Грише. Ответили, что разделяют мои чувства, но рассказ художественно несовершенен, дидактичен и не может быть напечатан в газете.
Новые рассказы о Грише я писал не реже, чем через каждые пять лет после его смерти, пока не набрались многие десятки вариантов и на пятое десятилетье не перекатилась моя незатихающая боль потери... Уже никуда не посылал, писал для себя, ради памяти, с которой не расстаются. Ни одна редакция трагической истории не удовлетворяла меня самого. Оказалось, много проще писать о сумасшедшей любви и про безжалостную измену, о том, чего никогда не было и не будет, но вот изложить, как нарисовать, одну затронувшую все твои чувства историю просто невозможно. Потому что нет таких слов, которыми можно было бы сказать сразу всё.
Решился я добрым и мудрым читателям показать всё-таки то, что есть, то, что не удалось. Надеюсь, поймут меня не все, но кто-то, почему не получается у меня эта история.
История про то, как умер друг и брат мой Гриша...
Далеко в океане недоброй силой вспыхнуло солнце. Солнце всегда должно быть в небе, его не может быть на земле. Но злой эксперимент свершился. Яростный свет оплавил горизонт, колыхнулся прозрачный шлейф атмосферы, вздрогнуло океанское дно. Огромная волна, незнаемая вековой природой, вздыбилась на месте взрыва, и вырос гигантский свинцовый смертельный гриб, подпирающий небо. Свет погас, но лились на океанскую грудь в неведении страшные пронзительные лучи-убийцы.
Экспериментаторы-военные и их предполагаемые противники тщательно следили за приборами, вели наблюдение с воздуха и с земли...
Атмосферный циклон позарился на кусок ужасного гриба, прижал к себе и нёс, неразумный, несведущий. Тяжёлая ноша утомила жадный вихрь, и он стал терять её по дороге...
Маленький морской катер-разведчик прыгал с волны на волну. Сизый пепел осыпал узкие палубы и постройки судна. Вначале показалось странным - не снег, не дождь, а пепел. Но вдруг командир закричал срывающимся голосом: "Опасно!.. Радиация!.." Куда можно спрятаться в океане? Морской катер - не подводная лодка, не может уйти под воду.
Умер друг мой Гриша, умер...
В давние времена, приезжая в отпуск, Гриша обязательно встречался со мной. Надолго оставался после него заряд бодрости, ощущение радости жизни. Им нельзя было не восхищаться! Жизнелюбие било в нём через край, насыщало близких и дальних окружающих, всех.
Огромный, под два метра, с обветренным рельефным лицом. Как многие из крупной человеческой породы, тихоокеанский моряк был ласков, добр, и поражала в нём неиссякаемая деятельность, броская, в захват, энергия. Не очень отличаясь от других двадцатилетних, мы тоже спешили догнать и перегнать своё время, больше вкусить, увидеть, изучить, и меньше потерять по пути в незнаемое. Дети большой войны - мы рано стали взрослыми, рано усвоили очарование собственной юности.
Только дар человеческой жизни - не зависим от нас.
И умер друг и брат мой Гриша...
Когда он приехал совсем, я возликовал от возможности вместе украсить действительность. С ним это было эффектно и эффективно, с ним, заводным, интересующимся всем на свете, лёгким в общении и устойчивым как скала на дальнем берегу.
Поселился Гриша в ближнем Подмосковье, в забавной, рядом с шумной столицей, деревне Гольёво, где люди держали коров, имели огороды и жили, общаясь с живой природой. И всё - в 20 минутах езды на автобусе от станции метро "Сокол"!..
Мы бросились в жизнь. Футбол с бурным единением масс на стадионе "Динамо". Тихая мудрость читальных залов библиотек. Задушевность бесед в любимой шашлычной на улице Пушкина. Прогулки по Москва-реке на теплоходе. Рыбалка на затаившихся подмосковных прудах, в Рублёво и канале "Москва-Волга". Удивление от щедрых ягодных и грибных мест в подмосковных лесах. Лыжные гуляния по заповедным местам.
Сказкой казалось время, проведённое рядом с неугомонным Гришей.
Я учился в институте и не пропускал ни одного выходного для встреч с прекрасным своим другом и братом. Нередко назначали свиданья и среди недели.
Случайно прослышал, что Гриша не до конца отслужил на флоте, его "комиссовали".
- А что такое - "комиссовать"? - спросил я.
- Для меня, парень, это значит, что нужно спешить жить. Я немножко болен, но разве это помеха сходить нам сегодня на выставку певчих птиц в парке Горького? Тебе важнее узнать торжествующий свист кенара, чем какую-то историю редкой и ненужной болезни...
И чуть потемнели его глаза. Так и не обмолвился про сизый смерч в океане, не рассказал, что бывает, оказывается, "белая кровь", что она не награда, а наказание человеку за его могущество на земле.
Он выбрал последнюю пригоршню жизни, а не больничное прощание. Ездил, правда, куда-то в санатории, ходил по врачам, но я не придавал этому большое значение, не думал, что это страшно.
Мне нравилось иногда сидеть с ним вдвоём в его уютной квартире с окнами на Рублёвское шоссе, пить водку, закусывать и слушать, как надтреснутым басом он чувственно поёт для меня где-то пойманную песенку про девушку из Нагасаки.
- ... а у неё следы проказы на руках,
и губы, губы алые как маки...
До слёз он доводил меня далёкой грустью.
Надрыв, понимание боли вселенской и собственной подкрадывались к мягкому Гришиному сердцу. Наверное, ему очень хотелось приласкать такую бедную девушку, "из Нагасаки", несчастную, чужую, не по воле танцующую "джигу" в приморских кабаках возле пьяных солдат. Ему требовалось кого-то утешить, разделить свою и похожую беду, но оказалось, что было суждено сойтись на последнем пути с другой попутчицей бед - Зиной-официанткой. Не догадался я, что встреча эта ему принесёт не меньше душевных мук.
Зина работала в кафе "Ландыш" на улице Кирова. Она недавно приехала в Москву из деревни. Высокая, плотная, неиспорченная городом дева. Такими, как она, я представлял себе "трактирщиц" стародавних времён. Дородное, богатое тело, скромное, но уверенное лицо человека, умеющего, при надобности, себя защитить. Она была совсем одна и мечтала преклонить голову на чьё-то надёжное плечо. Соблазны московских улиц и вечеров её отвращали. Ей по душе казались розовые окна спален, долгая терпеливая жизнь и мягкий уют, устроенный своими руками.
За Гришиной широкой спиной любой бы, и впрямь, чувствовал себя, как за каменной стеной. Гриша не лгал, он был таким. Он сам не знал, что его уже нет, что он лишь тень от мертвящего огня в океане...
Зина не понравилась мне при знакомстве - ни какой романтики, практичная и старомодная. Гриша сам разглядел известные только ему достоинства, здесь мои взгляды были ему не нужны.
- Женюсь я, братан, - сказал он мне один на один, как решённое дело. - На долгие раздумья времени нет! Зато уж покормить тебя с Зиной мы скоро сможем по-семейному, а не по-холостяцки!..
Гриша считал меня вечно голодным студентом, насытить ближнего доставляло ему особенное удовольствие.
Шумной свадьбы у Гриши с Зиной не было. Я был на маленькой вечеринке вначале их совместной жизни.
За окном не умолкало деятельное подмосковное шоссе. А за низкими ставнями, за кисейными занавесками окружили тесный стол Зинины деревенские незанимательные подруги, жених с невестой, внешне очень похожие друг на друга, да я, нищий студент.
Потом всё вспоминалось сквозь сумрак. Гриша сказал мне:
- Знаешь, я, наверное, свою водку уже всю выпил. Больше мой организм спиртного не принимает. Так что, парень, пей и за себя, и за меня!
Я старался изо всех сил. Помутнев, вспомнил про свадебный обычай и закричал: "Горько!.."
- Не балуй!.. - остановил меня Гриша. - Мы с Зиной не на показ сладили семью. Вот через пару лет я тебе объясню, горько или сладко нам живётся... Не думай, что из скопидомства мы не раскошелились на настоящую свадьбу. Не в деньгах дело! Мы в принципе против поводов для массовых попоек, когда кто-то вступает в брак. Нельзя при ожидании счастья потворствовать маразму.
Зина, слушая наш разговор, добавила своё слово:
- После свадьбы у некоторых и на развод не хватает!..
"У тебя-то хватит..." - подумал я, и промолчал...
Несколько раз молодожёны заезжали ко мне в общежитие, и мы втроём ходили в цирк, в кино, на стадион. Присутствие Зины стесняло нас с Гришей. Словно школьники при строгой учительнице мы боялись сболтнуть лишнее, в итоге, пропускали своё потаённое, несерьёзное в чужих глазах, и забывали, о чём же, в конце концов, собирались мы поговорить, стремясь друг к другу. Расставались с чувством недосказанности.
Не во всём Гриша подчинялся Зининому практицизму, однако многим былым наклонностям он изменил. Мы почти не оставались наедине в городе, не ходили вместе в "Ленинку" и "Маяковку" читать редкие книги, на футбол тоже никак не попадали. Только собирались. Но Гриша то работал на своей водокачке, то бюллетенил. Бюллетенил он довольно часто. Болел, на мой взгляд, странно - никогда не лежал в постели, ходил по комнате, огромный, жёлтый, и думал, думал о чём-то своём, далёком, сложном, непонятном.
Гриша просил меня навещать его почаще. Меня смущала Зинина угрюмость, но ни одного своего воскресенья я не пропускал, особенно, когда познакомился с их соседкой, разбитной девахой. Но спешил я, конечно, не к своей пассии, а к брату.
Зина по моему приходу сразу начинала собирать на стол, Гриша доставал для меня неизменно припасённую четвертинку водки (сам уже давно к водке не прикладывался), словно снимал с лица маску печали, как добрый рыцарь, спешил рассказать мне о неизвестных морях. В ответ я заливался о своём студенческом быте.
Иногда я просил:
- Напой, Гриша, свою песенку?.. Эту?.. Про девушку из Нагасаки...
- Не стоит! - отвечал Гриша.
Наверное, эта песня не нравилась Зине.
Мы увлекались анализом таблицы футбольного чемпионата страны, вели разговоры о старых и новых поэтах. Зину, как мне казалось, мы оба не замечали. А, может быть, это она не обращала внимания на наши ребяческие забавы.
Мне представилось, что муж с женой скучают в своих четырёх стенах, и по наивности, звал их на волю, в яркий весёлый город. Зина только усмехалась. И я заметил, что не она теперь ищет опору в громадном моём брате-друге, а он от чего-то прячется за её покатой спиной.
Чёрная тень гналась за Гришей, и он уклонялся, ловчил, верил жизненной силе своей и надежде больше, чем врачам. Зина как-то узнала, что все трое Гришиных моряков-сослуживцев, вместе с которыми его "комиссовали", умерли по разным больницам, кто полгода, а кто и год назад.
Жуткое пепельное облако давно висело у изголовья семейной кровати брата, он никак не мог его разогнать своим оптимизмом. Зина ждала ребёнка, но радости в её предчувствиях не было.
И вот ребёнок родился. Ребёнок, должный стать продолжением отборной человеческой пары, девочка, пять килограмм 200 грамм, назвали Ларисой. Гриша светился от счастья, Зина чуть не расцвела.
Спустя месяцев пять после крестин, однажды, я приехал к ним поздно вечером. Гриша в больших руках носил по комнате маленькое красное тельце дочери, Зина возлежала на кровати. Она лениво одёрнула рубашку, неохотно встала, когда обрадованный Гриша велел ей приготовить мне ужин. Чем-то отсутствующим веяло в их комнате. Я с удивлением посмотрел на разбитый плафон на лампочке.
- Было дело... - признался Гриша и, кивнув в сторону выходящей на кухню Зины, пояснил: - Лариска кричит, а она не хочет вставать. Я и хотел поучить её немного... ремнём...
Потом он показал мне свою немощную питомицу, как бы извиняясь, сказал, что дочурка прибаливает. Я коснулся пальцами её горячей вялой кожи.
- Надо бы смерить температуру! - проявил я инициативу. - У вас есть термометр?
Через несколько минут серебристый столбик ртути показывал что-то около сорока одного градуса.
Я обалдел и ошалел, завопил, что "о чём они думают?", что нужно скорее вызывать "скорую". Пришедшая Зина меня резко охладила:
- Ты-то не прыгай, мальчишка!.. Это у неё нормальная температура. У больного отца разве будет здоровый ребёнок? Говорила я ему, зачем рисковать? Так нет... уговорил!.. И меня заставляет мучиться с ней. А это - его наследство, его болезнь! Пусть теперь сам и нянчит... гнилую!..
Зина тихо заплакала, а Гриша устало сказал: "Замолчи..."
Мне сказать было нечего. Я только старался, как мог, отвлечь их от той беды, что нежданно пришла в дом.
Долго после, когда я приезжал к ним, здесь было как в похоронном бюро. Казалось, время остановилось. Молчаливая неразвивающаяся лежала в качке девочка. В годик от рождения она ещё не держала головку, только в белесых глазёнках уже светились крупинки печального разума. Сам Гриша становился всё более жёлтым, худел и не скрывал, что ждёт своего часа. Какой час, какой конец ожидают в двадцать пять лет? Этого вообразить себе невозможно.
Одно из моих посещений оказалось последним для Гриши. Впервые я застал его лежащим в постели. Громоздкое тело придавило кровать, лицо было отсутствующим, неживым. Он встал, когда я пришёл, но скоро, ослабев, снова лёг.
Не умел он лежать, не терпел бездеятельного состояния. Умрёт Гриша тоже предварительно походив, потом устанет, а, уложившись отдохнуть, начнёт биться в смертельных конвульсиях.
В последнюю нашу встречу Гриша нарушил табу, специально для меня, а, может быть, и для себя, он прохрипел надрывную песню про далёкую несчастную девушку.
А у неё - такая маленькая грудь,
на ней татуированные знаки...
И капитан уходит в дальний путь,
целует девушку из Нагасаки...
Я плакал тогда как будто бы из-за этой песни. У Гриши слёз не было. Он вспоминал свою пройденную дорогу...
Далеко в океане недоброй силой вспыхнуло солнце. Яростный смертельный свет, неведомая зловещая радиация...
Солнце всегда обязано находиться на небе, его не может быть на земле!..
Я готовился к очень серьёзному экзамену, когда пришла телеграмма... Умер Гриша...
Есть ужас, который выше терпения людей.
Умер брат и друг мой Гриша, умер...
Он прожил только двадцать пять лет. Как прожил? Он не мог прожить иначе! Зачем родиться, чтобы умирать в двадцать пять?!
О, Боже! Я не в состоянии детально описать Гришины похороны. Это выше моих сил и чувств!.. Могильщики не могли удержать на руках тяжёлый Гришин гроб. И гроб упал. Труп выкатился. У мёртвого моего брата, жертвы радиации, не свернулась кровь - она пошла из носа, из ушей, изо рта... О, Господи! За такую смерть не бывает прощения!..
А тут ещё Зина... Она не просто кричала, она упала и выла, орала в первобытном отчаянии, сотрясала землю, тряслась сама, надломленная, и билась головой. И какие же её слова я сумел разобрать над могилой?
- Подлец... Негодяй... Обманул меня... Обманул и оставил... Куда денусь я одна?.. Зачем наказал - потомком своим немощным, дитём неразумным, горем житейским?.. Опорочил меня и ушёл... Чтоб не лежалось тебе в земле!.. Обманщик!.. Ёй...ёй...ёй...ёй...
От таких напевов сходят с ума. И никто не сумел её успокоить.
Умер брат мой Гриша...
Первый раз в жизни я тогда понял, что тоже виноват... Мы одной крови, человеческой... Всегда мы идём туда, куда нас ведут. Мы имеем ту страну, которую имеем. Наша страна ничуть не лучше других бесчеловечных государств. Не Боги, а люди посылают нас умирать, заставляют вершить такие дела, за которые мы же будем стыдиться перед будущим. И перед жёнами, которые, что там не говори, а от Бога...
Конечно, Гриша обманул свою Зину. Поначалу ей было очень обидно. Потом я не раз навещал вдову, наблюдал, как она понемногу успокоилась. Странную девочку, по сути, родившуюся не от мужа, а от сизого облака, так и оставшуюся неразвивающимся куском плоти, в конце концов, через долгие хлопоты у начальников, забрал медицинский исследовательский институт в подмосковном Пушкино; через полгода Зине прислали свидетельство о смерти ребёнка.
Мягкий уют, созданный своими руками, надеюсь, Зине всё же достался. Она ждала его и, я думаю, была достойна тихого счастья.
От брата моего Гриши не осталась ничего. Только тень на стене в чужом городе, как памятник всем, исчезнувшим с лика земли от спустившегося на землю солнца. Уже сорок с лишком лет я грущу о короткой и горькой его судьбе. Самым страшным образом Гриша оплатил чужое безумие.
Ничего на земле не меняется. "Что было, то теперь есть, и то после будет", - сказано в Библии. Знать потому, пришло время оплакать мне ещё одного близкого родственника, тоже юного, двадцатилетнего племянника моего Сергея, который недавно погиб в Чечне.