Шла осень 1945 года, года Великой Победы, оправдавшей величием своим лишения и потери миллионов людей, Победы, принесшей на волне всеобщего энтузиазма прекрасную, хотя и беспочвенную Надежду на светлое будущее.
Я учился уже в третьем классе, и мне настала пора осваивать азбуку чувств.
В школе со мной за одну парту посадили Риту Борискову, девочку жестокой судьбы, вокруг семейства которой ореолом витали тайны и сплетни. Между нами сразу установились какие-то мистифицированные, и в то же время, доверительные отношения. Я вообразил, что должен быть заступником "отверженных временем", якобы по завету её потерянных в войне родителей; она в силу инстинктивной природной чувствительности сразу поняла моё "предназначение" и одарила меня знаками незнакомой и такой волнительной для несведущей души нежности.
Бывали между нами и размолвки, но, как говорил мой "супротивник"-одноклассник Женька Авдеев, "милые дерутся, только тешатся".
После одной нашей ссоры Рита целых два дня не приходила в школу. На третий день Фёкла Трофимовна, наша классная руководительница, на одной из перемен подозвала меня и сказала:
- У меня к тебе просьба, Толя. Борискова заболела и, чтобы не отстала от класса, нужно её проведать. Всё-таки твоя соседка по парте, милая девочка. Сходи к неё, позанимайтесь! Сходишь?
- Конечно, Фёкла Трофимовна!.. Раз вы просите...
- Да!.. Но запомни - это я тебя к ней послала! Знаешь, где она живёт?
- Знаю-знаю... На улице Тургенева возле Лебедева Сада...
- Квартира номер 15. Но не забудь - послала тебя я!
Напоминание о том, что я иду не добровольно, не показалось мне странным - я же плохо вёл себя с девочкой, и нужно было мне ещё раз преподать урок. На самом деле в этих словах мудрой учительницы оказался совсем другой смысл, и я его скоро вычислил.
Через несколько часов я шёл к Лебедеву саду на Ритину улицу. Всё думал, как она меня встретит. Запросто может отказаться от общения с грубияном. Но была надежда и на хлюпкий мир, поэтому отступать мне было не положено.
С очень деловым видом, с офицерской сумкой на ремне, в которой носил тетрадки и учебники, я вошёл в дверь довольно большого дома. За вонючими сенями оказался длиннющий коридор, в самом конце которого едва брезжил свет окошка. Направо шла двухмаршевая лестница на второй этаж, и я бодро направился по ступенькам. Чуть не споткнулся, потому что деревянные ступени были на последней стадии терпимости - скоро незнакомые с ними люди будут ломать здесь ноги.
Второй этаж был копией первого - такой же кишкоподобный коридор, полумрак (электричество у нас давали только вечером), вонь, взвизгивание женских голосов за тонкими стенами и возящиеся друг с другом тут же на полу детишки-дошкольники. На дверях, слева и справа, были намалёваны белой краской номера, и я без труда нашёл номер 15, где-то посредине неприглядного общежития.
На что уж у нас с мамой была скромная полуподвальная квартира, но здесь-то было совсем бесприютно." Жилища подонков и изгоев",- подумал я, но, оказалось, что увидел только начало чужой беды.
На Ритиной двери прямо под номером мелом была нарисована фашистская свастика. Я вспомнил про расстрелянных Ритиных деда и мать - кто-то и Рите напоминал таким страшным приёмом её родовые тайны. "Уж не скот ли Авдеев изголяется?" - передёрнуло меня, и я попытался дотянуться рукой до гадкого знака. Дотянулся, значит мерзкий рисовальщик был не выше моего роста.
Но стереть мел рукой не удавалось. В кармане у меня был носовой платок. Я спустился на улицу, набрал в платок снега, поднялся снова и начисто стёр на двери зловещую метину. После этого уже совсем не с теми чувствами, с какими сюда шёл, я постучал. Теперь я знал наверняка, что пощёчину я здесь не заработаю.
Заскрипели изнутри отпираемые засовы, и на меня посмотрела седая женщина, перевязанная шерстяным платком.
Я переступил порог, а бабуся как бы ненароком взглянула на открытую дверь, и, не увидев там фашистского знака, кажется, посветлела.
В странном жилище обитали люди. Я узнал позднее, что до революции в этом строении размещались дворянские конюшни. На первом этаже были стойла для рысаков, а на втором хранился инвентарь и было несколько помещений для содержания появляющегося от кобыл молодняка. Потом строение немного перестроили, настелили полы и оштукатурили стены, и, хотя в некоторых стойлах (ах, комнатах!) сохранился устойчивый запах конского навоза, дом приспособили для проживания некоторых сохранившихся бывших дворян.
Квартира, где жила Рита, походила на узкий длинный проход между стенами: у далёкого от входной двери окна стояли в шеренгу две старинные кровати с "шишечками" в изголовье, старый письменный стол - и больше поперёк комнаты ничего поставить было невозможно. У входа шифоньер отгораживал пространство, где были оборудованы умывальник и кухонька с "керосинкой". Стоял ещё небольшой обеденный столик, на котором возвышался медный самовар, к стенке была прислонена раскладушка, сундучок у стола выполнял роль диванчика, было штуки три табуретки - и больше ничего.
Деревянные полы были неровные, с покатом в одну сторону, лежала пара половичков из дерюжки. Среди бела дня стоял полумрак, сильно пахло какими-то лекарствами, вроде валерианы.
Всё это я рассмотрел несколько позднее. Вначале же, сняв пальто, я со своей сумкой сразу прошёл к дальней кровати, где, закутавшись, лежала Рита.
- Я к тебе,- сказал я.
Рита была бледная, с распухшими, обмётанными болячками губами. Блеснула на меня тёплыми глазами, немножко порозовела.
- Не ждала, но очень рада.
- Буду учить с тобой уроки и приходить, пока ты не поправишься.
- Садись ко мне на кровать, больше у нас и сесть-то негде... А насчёт уроков - приходи, если хочешь, но учти, к нам никто никогда не ходит.
- Это почему ж?
- Кое-кто называет нас "врагами народа". Знаешь же, мои мама и дедушка 'работали' на оккупантов - мама переводчицей, немецкий знала, а дед в качестве управдома за электричеством следил. За это их и не стало: Одни нас ненавидят, другие боятся, что их заметят в контактах с неблагонадёжными и могут быть неприятности.
"Так вот почему Фёкла Трофимовна настаивала, что я иду к Рите по её поручению!" - осенило меня. Я сказал:
- Глупости всё это! Какие из тебя или твоих бабушек "враги народа"? Прости, что я сразу ничего не понял... Прости меня, пожалуйста! Но теперь... Я буду ходить к тебе столько, сколько ты позволишь. Я ничего не боюсь. И очень люблю тебя. Как сестру. У меня не было ни брата, ни сестры. Теперь будет, если ты не слишком против!?
- Глупый!.. Кончай болтать, давай учить уроки...
Рита очень повеселела, даже внешне - подбородок закруглился, как при улыбке, глаза стали ласковыми и волны... невидимые волны нежности полились от неё ко мне...
Часа полтора мы усердно занимались. В учёбе я был пунктуальным и дотошным - на Риту даже шепотом покрикивал, а она хихикала, довольная, и всё ненароком прижималась ко мне; её тёмные волосы и мои бело-жёлтые патлы не раз сплетались, смешивались, как струи водопада, мы в азарте стукались лбами и обменивались признательными волнующими обоих улыбками.
Одеяло с Ритиных плеч сползло, обнажив её худенькие нежные плечи. На ней была простенькая белая маечка, под которой я рассмотрел удивительные набухающие под сосками бугорки, будущие девичьи груди. Чтоб не отвлекаться и в неосознанном нравственном самосохранении, я заботливо поправил одеяло.
- Ладно, хватит! - сказал я. - А - то я совсем тебя замотаю. Ты же больна! Оставим кое-что на следующий раз.
Пока занимались, я успел рассмотреть Ритиных бабушек. Та, что мне открывала дверь, седая, постарше (звали её Антонина Васильевна), была женой расстрелянного управдома. Второй, Лизавете Васильевне, едва исполнилось полусотня лет, и она сохранила многие черты былой красоты - на приятно очерченном лице буквально сияли огромные, каких я никогда не видел, радующие окружающих карие глаза. Она полыхала ушедшей привлекательностью, и не обратить на неё внимания было невозможно.
Обе бабушки боялись даже громко дышать; чтоб нам не мешать, перемещались по комнате как солнечные зайчики. Я сразу уяснил, что они не только Ритины, но теперь и мои ангелы хранители. С ними всегда мне будет просто и легко, как с моей родной бабушкой Дуней.
Перед уходом я, преодолев в себе тысячу предрассудков, подошёл к Рите и, закрыв глаза, прикоснулся губами к её волосам или щеке, или где-то между ухом и виском - я же не видел. И убежал. Но без преувеличений - я не бежал, я птицей летел до своего дома, и под моими ногами мелькали дома и улицы родного города, в котором у меня появилась родственная, такая радостная душа.
В школе, Фёкла Трофимовна спросила: "Ну, что, сходил вчера к Рите?". Я односложно ответил - "Да!", но при этом так густо покраснел, что старая учительница заулыбалась. Больше она мне не стала напоминать про заботу о больной девочке, поняла, что и так я её в беде не оставлю.
К новому посещению я подготовился более основательно. У меня возник естественный при моём понимании жизни вопрос: а на что, собственно, живёт Ритино маломощное семейство, из старых да малых? Бабушка Антонина, наверное, получает небольшую пенсию. Лизавета Васильевна могла бы ещё, кажется, работать, но почему-то не работает. Может, за погибшего отца Рите выдаётся коё-какое пособие, но, в основном, продают, вероятнее всего, ненужную самим одежду и наряды Ритиной мамы, шьют, вяжут. Если они дворянского рода, осталось, возможно, барское золотишко и украшения - потихонечку расторговывают. Вот в сыре-масле Рита не катается - это точно!
Хлеба отнести Рите я не мог - у самих его не было. Но я стащил у мамы хороший кусочек сала с прослойками, взял не считанных у нас таблеток сахарина - для чая. И шёл уже как настоящий посетитель к больной - с подкормкой.
Когда я выложил на стол угощения, Рита смутилась. Может и подумала: "сам оборванец, а ещё едой делится!", но я про такое не догадался. Я вёл себя как обыкновенный "Рыцарь печального образа" - заботился о "даме сердца", как мог, и у других тоже не выискивал дурных происков.
Рита при мне есть не стала, и мы занялись уроками. Рита старалась, но внимание её рассеивалось на что-то постороннее. Я ещё малость поусердствовал, дал Рите задание, читать устные предметы - "Историю СССР" и "Ботанику", а сам сел с бабушками пить чай.
Бабушки относились ко мне с подчёркнутым уважением - никто ко мне раньше так не обращался, чуть ли не на "Вы". Иногда это "Вы" у них срывалось, но они поправлялись, понимали, что сейчас со школьниками на "Вы" не разговаривают. В их "барское" время даже детям в высоких кругах говорили - "Вы".
От горячего чая с сахарином мои пожилые сотрапезницы разогрелись, разговорились. Стали рассказывать про прошлую свою жизнь в Санкт-Петербурге, про приёмы, балы и знаменитых людей, которые им встречались.
И тут Лизавета Васильевна предложила мне посмотреть уникальный документ. Тогда я не оценил его полное значение, не понимал ещё, что такое исторические и литературные реликвии. Лишь через много лет удивился, какое чудо я держал в руках.
- Слышали, наверное, про знаменитого певца Александра Вертинского? Он, правда, сейчас живёт за границей...
- Немножко слышал. У товарища - Вовы Лукьянова есть одна пластинка, и ещё запись на рентгеновской плёнке, со скелетом. Качество не очень хорошее...
- Прекрасно, что вы интересуетесь. До революции Вертинский был не певцом, а весьма известным в Петербурге поэтом. Его много печатали. Считали за честь пригласить на частные вечера. В общем, купался он в литературной славе. А за мной, я тогда была очень молоденькой симпатичной девушкой, Вертинский весьма настойчиво ухаживал. Наши родители, князья Хританцевы, его принимали, но его предложение руки и сердца по каким-то соображениям отклонили. Я, конечно, была не против стать женой поэта, но, грешным делом, не очень переживала, когда родители его отвергли. На память до сих пор у меня сохранился целый альбом стихов, написанный рукой Вертинского. Хотите покажу?
- Конечно, покажите!
Передо мной положили старый альбом. Я видел такие - в бархатном переплёте, с золотым тиснением. Стихов было много - несколько десятков, и ещё были рисунки Вертинского, всякие там розочки, профили женской головки с пышными волосами.
Не скажу, что стихи произвели впечатление, положим такое, как при моём первом прочтении через несколько лет Есенина и Блока. Стихи на память, рифмованные комплименты. Но что-то было и поэтическое. Я не догадался попросить переписать то, что мне понравилось. А жаль!
Что я тогда же усвоил, так то, что Рита происходит из княжеского рода. Это "что-то" для меня немало значило. Я не оробел, но сник. Нужно было обдумать новое своё положение в этой семье. Вчера я пришёл в жилище отверженных и чувствовал себя героем. Сегодня оказалось, что "герой - надутый". Между принцессой и нищим навсегда остаётся непроходимая стена. Я, по существу, "свинопас", а Рита при любых обстоятельствах - от другого корня, "веточка с недоступного мне, экзотического дерева".
Мне захотелось домой, и я начал прощаться. Прикоснуться к волосам наследной княгини - не решился, ушёл задумчивый, кормить своего поросёнка.
Думал. Забавная жизнь! Куда не кинь, но я с обеих сторон, и по матери, и по отцу - крестьянского происхождения, из крепостных. Первые пролетарии в нашем роду - мои отец и мать. Да и что такое "пролетарии - не имеющие ничего, кроме своих цепей"? Однажды можно обнаглеть и этим козырнуть, но не очень вяжется похваляться кому-то тем, что он голый! Если не опираться на трескучую газетную "правду" - совершенно нечем мне гордиться.
У нас никто не видел роскоши и богатств, нам каждая жизнь в радость. Есть какая-то квартирка, чулан, сарай - чего большего нам надо? Когда не видел лучшего, то лучшего не хочешь! А каково Ритиным бабушкам, бывшим княжнам, в жилище изгоев, преследуемым властями и недалёким людом? Сын уборщицы делится с ними сахарином, и они его сажают за стол, как равного. Обворованные, "экспроприированные" княжны Хританцевы, наверное, слепо ненавидят советские времена и всех, кто их сейчас окружает. Этот яд они вливают своей немощной внучке. Вряд ли Рита обрадовалась, что я - "свинопас" предложил стать её братом?! По крайней мере, "бабульки" уже убедили её, что недостойно этому радоваться. Ну, и шут с ними! Не махнуть ли мне рукой на этот осколок старорежимных предрассудков? Жил же я, не знакомый с княжнами, и проживу!
Поставленный логикой на колени, я, кажется, был уже готов сдаться и отступиться от подвернувшейся мне удачи. Я представил себе, что красота и благородство однажды коснулись меня своим крылом, но я отмахнулся от них, как от докучливых мух.
Но всё-таки я рос "волчонком в собачьей стае", каким и остался на всю последующую жизнь. А волчонок, даже, низверженный, побитый, лёжа на спине, всё продолжает кусаться. И нет такой логики, которая могла бы привести к моему собственному отрицанию: пока я жив, я всегда оправдаю себя и свои желания! Из любого противоречия я, если не могу выйти, то выползу!
И я пошёл по пути оправданья.
"Что мне мой род? - начал я новый круг своих рассуждений. - Никто не может помешать мне начать свою родословную с себя. Я создаю себя сам и с себя начинаю отсчёт заслуг, достоинств и привилегий. Я первый свободный человек несвободной страны - и это у меня внутри, этого невозможно отнять. Только начав себя осознавать, на заре жизни, уже придумал: я - Рыцарь! Я помогаю слабым. Будь они, хоть дворянского звания, хоть какого!.. И неизвестно, какие роли ещё я смогу до конца своей жизни изобрести.
А кто такая Рита? Сейчас она, просто, сирота. Мама её, вполне допустимо, что была излишне вольного поведения. Болтает народ - 'шлюха немецкая:' А бабушки - княгини. Но бывшие, "экспроприированные", отброшенные на дно новой жизни... От Риты всё её прошлое не зависит. А будущее - зависит от меня и таких же, как я. На кого же ей, бедненькой, опереться? На "осколки самодержавия", или на меня, новоявленного защитника обездоленных? Конечно, она обопрётся на мою мужественную руку!.."
И я решил. Никогда, покуда это в моей воле, не брошу я на произвол дикой судьбы маленькое прекрасное создание, ослабевшую на жестоком пути княгиню ...души моей, бесподобную Маргариту!
Я снова пришёл к больной Рите, но стал уже другим - самоуверенным, снисходительным, щадящим чужое благородство покровителем. Покровителем выродившегося дворянского сословия. Я позволил себе самую малость покровительственного тона.
Тем не менее, доверительность между нами росла. В перерывах занятий Рита пояснила мне базу их материального существования - я её, кстати, накануне практически угадал. Лизавета Васильевна всё- таки работает - вечерами преподаёт в музыкальной школе. И продавать вещи - приходится. У них был неплохой старый рояль, на котором Рита уже вполне сносно начала играть. И в нотах уже разбиралась... Рояль пришлось продать, и теперь её музыка кончилась.
Страшно терять всё больше и больше надежд в 10 лет. Я посмотрел на Ритино осунувшееся с болезненным румянцем лицо. Может, у неё чахотка?.. Беспросветность на грани отчаяния была записана в тёмных колодцах её глаз, на заострённых, как будто тронутых увяданием чертах, на всём тщедушном неразвитом теле.
В окно дуло. Рита зябко куталась в одеяло, и волосы, словно поломанные крылья, болтались туда-сюда над белой простынёй.
И тут мне стало беспощадно стыдно за своё покровительство. Свинопас и есть свинопас - какое может быть ко мне снисхождение!? Какое пижонство! Какая мерзость - давать какие-то советы в этом доме настоящей безжалостной беды!.. И нужды... Я чуть ли не заплакал с досады на свои недалёкость, бесчувственность, самомнение.
Но я сделал лучшее, чем если бы просто пролил крокодилью слезу (после того, как крокодил скушал бедную жертву). Не оборачиваясь, не обращая внимание на то, наблюдают ли за нами тихие бабушки или нет, я стал перед Ритиной кроватью на колени, взял её холодные ручки в свои ладони, задышал на них горячим дыханием и зашептал:
- Прости меня, Рита, что я ещё так мало понимаю тебя. Я всё мерил по своим печалям, а настоящая беда в наш дом не стучалась. Я не имел права, что-то вам советовать и говорить, что много знаю. Знаю теперь, что ничего не знаю. С тобой я никогда больше не буду выпендриваться. Честное слово!
Я закрыл своё лицо Ритиными ладонями. Не заплакал, но весь передёрнулся в раскаянии.
Рита свесилась с кровати, раскрылась, словно её уже не знобило и ей стало жарко, отобрала у меня одну свою руку, гладила меня по лохматой голове и шептала на ухо:
- Толик... Толя... Я и так тебя люблю, такого, какой ты есть. За это и люблю, что ты такой...
- Разве таких глупых можно любить? - не унимался я.
- Глупцов-то больше всего и любят! А слишком умные - скучные. Им и никто не нужен, кроме самих себя.
- Всё равно, мне нужно учиться любить тебя и понимать.
- Достаточно, что ты этого хочешь... Я так счастлива рядом с тобой. Никогда я не знала, что такое счастье... Маму я даже не помню. Сколько помню - со мной бабушки и злые жестокие люди. А ты - добрый...
Она ещё что-то нежное мне шептала. Потом я поднялся с колен, закутал Риту в её одеяло, и, не закрывая глаза, впервые в жизни прикоснулся губами к Ритиным обмётанным болячками губам. Рита вся вспыхнула, а я, чтоб не раствориться в смущении, быстро попрощался и убежал.
Вот так появилась возле меня девочка, с которой я начал дружить. Наша дружба была нежнее, чем такие же отношения между мальчишками, но до любви настоящей, то есть совершенно сумасшедшей, сминающей души и судьбы, она, конечно, не досягала. Кроме того, девочка моя - Рита Борискова была ни на кого не похожей. У кого ещё расстреляли маму? Кто существовал, непонятно как, в семействе из одних бабушек?
Хотя мы с Ритой стали неразлучными, не только вместе сидели за партой, но и проводили вместе всё оставшееся от школы время - учили уроки, гуляли, даже обедали часто за одним столом, никто не видел в нашей связи двусмысленностей. И, принятая в нашей среде дразнилка - "тили-тили тесто - жених и невеста"- ни разу нас понапрасну не смущала.
Никто и ничто не могли омрачить наши отношения. Сердце моё стало теплее, взгляд на мир более мягким. Не волновали ни школьные передряги, ни мамины предупреждения - я отделился от сверстников и от улицы, от ощущений нищеты и необходимости самоутверждения в суровой жизни. Я словно парил над всем, постигая нежность, что преподавала мне удивительная девочка-аристократка.
Конечно, мама слегка подтрунивала надо мной и моей "невестой". "Не рановато ли завёл себе девочку?" - задавала она вопрос про себя, но, думаю, оценила, в конце концов, Ритино влияние на меня как положительное.
Про каждое мгновение рядом с Ритой в те незабываемые дни можно рассказывать целую вечность - жизни не хватит всё осмыслить и передать. Но величие человеческих чувств в том и состоит, что они неуловимы, и, по большому счёту, неповторимы. Только щемящая боль в груди... возникает, когда я вспоминаю нашу историю, быстолётную и трагичную.
Чаще я сам заходил к Хританцевым-Борисковым. Давно уже я перестал выпендриваться в Ритиных глазах - исправился. В разговоры бабушек не встревал, свою начитанность и знания жизни не выставлял на показ. Я был тихим и скромным мальчиком, хоть в глубине сознания и остался покровителем. Мне казалось, что я что-то могу, что я смогу уберечь эту семью от беды. Но что я мог, маленький атом перед холодной безжалостной стеной?!
И только казалось, что мы независимы, что мы сами по себе. За порхающей над цветами бабочкой уже вышел охотиться натуралист...
В средине марта 1946 года, в разгар третьей четверти, однажды в понедельник Рита не пришла в школу. В воскресенье мы с ней не виделись - я ездил с мамой в деревню, откуда мы привезли семенной картошки и ещё что-то из еды.
Я крутился на своей парте, посматривая на Ритино пустое место. "Не заболела ли?" Фёкла Трофимовна, заметив мои переживания, после второго урока сказала:
- Ладно, Толя... Можешь сбегать к своей соседке. Я тебя отпускаю.
Я помчался бегом и через 10 минут уже вошёл в серый коммунальный дом. Подошёл к Ритиной берлоге и потрясённо увидел, что дверь заперта, оклеена какими-то бумажками с печатью - опечатана, и под номером 15, как когда-то, нарисована мелом фашистская свастика. Стирать её уже было не нужно - Риты за дверью не было. Что с ней?
Из комнаты напротив вышла толстая женщина в халате. Увидела обескураженного меня.
- Выселили от нас этих врагов народа. Ты, вроде, ухаживал за девчонкой? Так вот, дали им 24 часа на сборы и увезли в Сибирь. На милицейской машине. Больше в наш город они не вернутся.
- Когда увезли?.. Рита мне ничего не оставляла?
- Некогда ей было с тобой прощаться. Собрали вчера свои чемоданы, и вечером за ними приехали. Забудь про них, выбрось из головы! Не наши это были люди... Не наши!
Ни слова больше не сказав, я побрёл прочь. В глазах рябило, и всё мерещились печати... печати с гербом, где как отверстие от пули - земной шар, оплетённый не то колосьями, не то цепями. В груди что-то сжалось и не отпускало. Появившуюся пустоту пытались раздавить все мои остальные органы.
Очнулся я уже дома, мамы, к счастью, не было. Не мог я ни плакать, ни думать. Подвывал, как раненый зверь.
"Этот миг и есть окончание жизни... Всей моей прошлой жизни..." - только оценил я своё состояние, и больше во мне не было ничего. Пустота в груди, дыра в голове, пробитой круглой печатью...
Наутро в школе все уже всё знали. Разговоры... разговоры... "Сибирь... Там же холодно!.. Бедная Рита... Хорошая была девочка..." Меня все тщательно обходили стороной, как тяжело больного.
На большой перемене меня нашла Катя Новикова, бывшая подружка, соседка моей Риты, и передала мне заклеенную записку.
- Я вчера подходила, но тебя уже в школе не было,- сказала она. - Это от неё!
Записку я развернул и прочитал только дома, когда остался один. Боль, щемящая боль, не отпуская, ещё больше усилилась. Я прочитал:
" Ты всё узнаешь! Злые люди с нами расправились. Справились! Не порти себе жизнь и забудь про меня. Только знай - я была очень счастливой, когда мы с тобой дружили. (Слово "дружили" было зачёркнуто и написано большими буквами -ЛЮБИЛИ ) ...ЛЮБИЛИ. Спасибо за то, что ты такой, какой есть. Прощай навсегда! Твоя Рита."
Тут, наконец-то, я заплакал. Я плакал истерично, долго, слёзы лились из меня, как из лейки, намочив письменный стол и полотенце, которым я пытался утереться. Я причитал как бабки на похоронах, и не останавливал себя, не одёргивал, так как так было надо!
"Княжна моя...единственная, неповторимая...Задушили ваш княжеский род самозванцы... Ты станешь ледышкой в холодной Сибири, не выдержишь лишений со своим слабым здоровьем. И положат тебя в замёрзшую землю! Разве я мог тебя спасти? Наша власть никого не жалеет - ни детей, ни старух. Решили - и вы исчезли!.. Маленькая девочка Рита исчезла за стеной. Куда увезли её на погибель? Куда выбросили слабое тельце? В топкие болота, в ледяную пустыню, под пронзительный ветер? Запрятали в грязную конуру? Завели в барак к играющим в карты бандитам? Рита исчезла под обломками взорванных дворцов и храмов. Не приедет она на свой первый бал в карете, не оденет белое длинное платье и не пройдёт со мной под руку по накрытым коврами ступеням. С ней вместе исчезло всё святое в моей душе. Не будет больше святого! Быдло правит, диктует как жить, быдло приходит на место княгинь и высокой культуры. Я, в память о своей княжне, постараюсь сам не превратиться в быдло. Я стану первым в своей крестьянской родословной свободным человеком несвободной страны!.."
Примерно так я плакал. К концу дня я совсем размок и раскис. Пришла мама, и она, к моему удивлению, всё поняла и облегчила мою душу. Ничего не сказала. Принесла чекушку водки и налила мне, пацану, грамм сто в стакан. Заставила выпить. И боль размазалась по моей душе, растеклась. Вся душа стала болящей, но это была уже новая боль, не сконцентрированная в одном месте, в том, где поддерживает жизнь сердце.
...В школе почти все пожалели Риту, поговорили про неё несколько недель, а потом забыли навсегда и бесповоротно. Я же страдал своей душевной болью, вспоминал свои первые чувства нежности и духовного единения с другим человеком на этой земле каждый день, ни на кого не хотел смотреть, жил только сам в себе целых четыре года, с третьего по седьмой класс...