Мы разбежались, потому что отвечать ни мне, ни ей не было смысла. Мы не любили друг друга.
Наверное, это страшно - не любить и не быть любимым? И все-таки, кто же я по определению? Я задумался и стал... греком.
Архимед, старый хрыч, сидел на берегу Эгейского моря и думал о том, что из себя, по определению, представляет этот мир?
Этот мир был страшно перенаселен, потому что жило в Греции и примыкающих к ней странах около трех миллионов и шестисот тысяч людей. На Севере около миллиона семисот тысяч, в Африке - двести тысяч, если не считать горилл, которых было полумиллиона. Можно предположить, что на Востоке было еще около десяти миллионов желтокожих. Но они со смертью каждого своего правителя закапывали живьем около десяти тысяч людей. Разве это позволительно?
Персы давят. Персы народ горячий и хотят много зерна и женщин. Нет, сначала женщин, а после у них по значимости идет зерно. Гречанки узкобедры, но горячи, и от них несет мускатным орехом. Гречанки не любят плодиться. Разврат они тоже не любят. Это верные жены, на острове Итака только и говорят о Пенелопе. Но, бывает, за драхму готовы переспать с любым.
Архимед подумал о том, что его приборы просты и многие из них похожи на механизмы из человеческих органов. Поэтому они очень надежны и состоят из всего того, что имеется под руками. Серы навалом в пещерах, гибкие канаты лучшие на Средиземноморье. Канатов можно делать много локтей, если рядом будут обычные рабы лет десяти-пятнадцати. Хотя таких ребят используют по-другому. Кто из богатых сынков посмотрит на женщину, пока не растратит первую страсть с мальчиком-рабом? Даже у него, Архимеда, был такой мальчик, свежий как персик, чистый, как горный ручей. Именно чистый...
Почему мне все это пригрезилось? Есть ли я сам машина времени, которую мы не можем использовать в силу инерции мышления. Ведь, что такое инерция? Это набравшая обороты схема представлений о мире и своем месте в нем. Мне с детства никто не говорил, что мое тело, мой мозг настолько совершенны, что позволяют преодолеть пространство и время. Почему? Потому что мы все время сверяем свою жизнь с периодами. Но ведь есть мир, в котором нет этих периодов, точнее, в этом мире период настолько велик, что человеческая жизнь в нем один из пунктиров огромного графика колебаний.
Я попытался унизить свою подругу. Она мне изменила. И вот случилось соло из неосторожных слов. Но после я подумал...
Я был немцем.
Философ Иммануил Кант измену в кругу своих друзей трактовал просто.
- Герхард, друг, ну что ты нос повесил? А ведь он у тебя огромен, в пивную кружку не влезает!
Семь человек, сидящих вокруг большого стола в трактире 'Рыцарь', засмеялись словам Канта, который, обычно ничего не замечал, что творится вокруг.
- Его разлюбезная Гретхен наставила рога, размером что два его собственных носа, - ударил кружкой по столу Иоганн, вечный студент.
И снова смех.
- Давай вот о чем подумаем, - улыбнулся Кант, - когда девушка с тобой, она тебе изменяет?
Герхард поднял голову:
- Как так, Иммануил? Она же со мной.
- И говоришь ты ей, что за это мгновение ты готов отдать всю жизнь!
- Не без этого... А какой мужчина говорит по-иному?
- Я говорю, - вмешался Блюммель, преподаватель естественных наук. - Я говорю любой женщине одно, что бы она правильно заняла позу...
- Все знают, что твой дружок столь огромен, что за ним охотятся и погибают!
Это сказал под новый взрыв смеха Герман, сегодня ставший доктором философии. Ему было 34 года. Он построил свою работу на развитии некоторых положений 'Критики практического разума' своего друга Иммануила. По этому поводу он и созвал друзей на эту пирушку.
- Я не думал, что попаду в компанию легкомысленных... как их называют англичане? - сердито спросил Иммануил. - Ах, да, денди...Итак, друг, ты клялся, что готов отдать жизнь. И ты в то мгновение отдал. А что мы делаем в окружении других людей? Именно сейчас каждый из нас отдает друг другу жизнь. Ведь в нас ежесекундно погибает миллиарды клеток, их существование отдано за этот стол с жирной пищей и избытком эля. А женщине в минуты соития сколько мы сбрасываем клеток? У меня есть друг, биолог Абель, он все считает и удивляется, тому, что человек на ходу постоянно меняется. Так вот я к чему. Она верна была тому Герхарду, что отдал за нее жизнь. И больше того Герхарда нет. Она вдова и может выбирать себе другого мужчину.
Кант обвел всех торжествующим взглядом. Его хорошо подвыпившие друзья выражали своими лицами усиленный умственный процесс. И лишь Герман громко засмеялся:
- Вот что значит взять точку отсчета внутри системы! Кант, ты просто нас дурачишь!
- Ну и что? Мы сами себя дурачим, создавая правила поведения... А уж мы, немцы в этом преуспели больше других! Долг - это наше национальное знамя! Долг - это наш Бог, хотя как такового его нет... Есть Разум...
- Тише, Иммануил, хозяин уже косо на нас смотрит... Он, похоже, ревностный католик...
- Мы недопили, Герхард. Поднимем наши кружки!
Мне понравилось быть Кантом, особенно поднимающим кружку в трактире. Но я уже был прежним Ивановым, каких в России миллионы. И уже сидел в машине и ехал к Азовскому морю. Это сейчас оно кажется помойкой Крымского полуострова. А во времена скифов оно казалось огромным и полным чудовищ. Теплое море, рождающее мифы. Теплое море в золоте украшений рассказывает о себе.
Наша стоянка у кургана позволяла через минут пятнадцать быть на берегу моря. Моя жена осталась в палатке, и я думал о том, что она снова пойдет с Геннадием в заросли у ручья. Вероятно, это наша последняя с ней экспедиция...
Длинный узкий пляж упирался в каменистый гребень. Что за ним, я не знаю. Три года назад мы были счастливы с Аделаидой. Она уже тогда ненавидела свое имя, но я ведь женился, и мне нравилось так ее называть. И это было первым извращением, за которым последовали другие.
Аделаида была женщиной моей мечты. У нее был широкий таз полячки. Она была создана, чтобы из года в год рожать детей. Я старался. Я был полным хозяином ее тела. По своему разумению. Но Аделаиду все время интересовала возможность отдаваться не одному, а сразу нескольким мужчинам. Она не хотела никому говорить об этом, но когда после моего оргазма наступал ее, она со страстью впивалась в мое плечо и требовала нового акта. На первых порах это получалось, но после стали сказываться сухое нерегулярное питание, стрессы из-за свертывания части программы... Да мало ли чего случается в экспедиции.
А Генке нипочем. Он же просто рабочий...
У царицы Савской до встречи с Соломоном был раб из Абиссинии. Легенды рассказывают, что он был тщедушен и питался только кислым козьим молоком. Звали его Нару...
И вот я молодой негр. У меня огромная страсть к небу, к ночному. Созвездия рассказывают о борьбе божеств, о той борьбе, которая вызвала искры, застывшие на небосклоне.
- Нару, госпожа требует тебя к себе.
- Иду.
Мне теплее становится на душе, когда царица вспоминает обо мне. Или не только обо мне?
- Иди ко мне!
Царица полулежит на подушках. Ее темное, переливающееся маслом и благовониями тело поблескивает в колышущемся свете факелов. Здесь тепло.
- Раздевайся...
Быстро подбежали служанки, сняли с меня все и повели мыться. Они знают, что делать перед встречей с царицей. Особенно усердствует белая девушка с золотыми волосами. Ее привезли с берегов Мраморного моря. Она тщательно обмывает моего любезного друга, поражаясь его размерам. Она берет его в рот и всегда говорит о том, что только так он становится чистым.
Да, Ева. Ее так зовут. Рот у нее чувственный. Я всегда поражаюсь, как она умеет заглатывать, словно ее горло растягивается.
- Обещай, что после царицы вставишь мне свой инструмент, - шепчет Ева.
Царица ждет меня в полной готовности.
Тщедушный раб. Меня можно перешибить одним ударом палицы. Но я иду в ложе Савской, она радостно встречает моего друга, упивается им, заглатывая не хуже Евы.
- Я тебя не отпущу, подлый раб.
Царица извивается от моего языка, проникающего туда, куда даже при хорошем друге не дотянешься.
- Я не ухожу, но ведь я знаю границы твоего сладострастия!
- Их нет!
- Есть! Двадцать раз я спущу свое семя в твое ложе, и ты примешь его в глубоком сне.
- Двадцать раз?
- Не меньше...
- Начинай!
Прошло семнадцать. Савская смеется. Но в этом смехе есть нечто...
Восемнадцать.
- Кто там у стены?
- Никого.
- Там убийца...
- Это моя тень.
- А тень может убить?
Девятнадцать.
Царица спит. Она дергается от моих движений. Но я обещал.
- Я даю тебе свободу, Нара...
Она говорит во сне.
Я подзываю писаря, он всегда рядом.
- Записывай!
- Пишу...
- Где второй писарь?
- Я здесь, господин!
Вот так раб рабу и господин!
Двадцать.
- Пишите!
- Пишем!
- Хотите?
- Хотим, господин.
- Давайте, я разрешаю...
Царица Савская была глупой, она забеременела от последнего писаря. И от своей беременности еще больше поглупела, когда Соломон привел ее в свой дворец, где она подняла подол платья...
Ноги были у нее кривоваты.
Я был возбужден от своего пребывания в теле Нару.
Пора возвращаться в себя.
У гребешка я увидел обнаженную женщину. Она лежала на песке. Она была молода и ждала любви. Об этом говорили ее слегка подрагивающие ноги.
- Кто здесь?
Она подняла голову.
- Извините, я уйду...
- Уходи, но я готова.
- Как тебя зовут?
- Абрина.
- Кто ты?
- Женщина...
- Ты из поселка?
- Не имеет значения. Нашедший, воспользуйся...
- Это лозунг?
- Это безпринцип!
Она развернулась и меня захватила страсть. Она звала и давала...
Я не хотел бы изменять Аделаиде, но ее больше для меня не существовало.