Наш дом стоит на самой окраине города на месте бараков, построенных еще до войны, когда в пяти километрах отсюда к востоку строили авиационный завод. Сначала в этих бараках, окруженных колючей проволокой, жили политические заключенные. Многие из них здесь умирали, от того и кладбище называют Тюремным. Все это рассказывала нам бабка Сереги. Бабка Маша сама отбухала здесь семь лет, муж у нее был каким-то начальником, на которого донесли, что он анекдоты рассказывает про партию. Баба Маша, когда была живой, рассказывала этот анекдот.
"Вот слушайте, говорила она, чукчу судят за убийство человека. Судья спрашивает его: "За что вы его убили? Чукча отвечает: "Пришел в наш край этот нехороший человек и начал кричать: "Я начальник партии. Я начальник партии!" Чукча знает, кто начальник партии. Вот и убил его".
Баба Маша хитро смотрела на нас и ждала реакции. Но какая может быть реакция, когда мы так и не поняли, кого на самом деле убил чукча. Правда наша классная отличница Ольга Серова спросила: "Это он чего, начальника партии геологов убил?" Баба Маша кивала головой и грустно добавляла, что чукча не знал слова "руководитель", а уж тем более - генеральный секретарь партии. Для него все это начальник.
Это было в шестом классе. А через год бабу Машу похоронили. Перед смертью она позвала Серегу и сказала ему, что бы он навещал ее, ухаживал за могилой. Ну, хотя бы год, а то могила будет светиться. Это души умерших маются от беспамятства. А потом они идут в жилье, к людям. Плохие из них домовые, потому и ссоры происходят в таких домах живые, драки, убийства, несчастья. Год поминайте меня Царством Небесным, там я и буду.
Серега впечатлительный. Он запомнил эти слова. Вот и сейчас, сидя на широком подоконнике, произносит: "Царствие тебе Небесное, бабуля!
Он креститься стесняется. Смотрит на меня и говорит, глядя на кладбище из окна:
- Нет, не бабулина могила эта светится. Чья-то чужая.
Я не знаю, как относится к его словам. Так-то Серега парень мировой. Мы с ним учимся с первого класса. Сейчас в десятом. Я живу в соседнем доме, тоже девятиэтажном, но только на третьем этаже. Серега живет с матерью, которая всегда в ночной смене. Ну не совсем каждую ночь, но часто. Она медсестра и ее постоянно просят подменить в ночную. Деньги за это приплачивают. Валентина Ивановна и тому рада, потому что надо сына обуть, одеть, накормить. В нем уже 172 сантиметра роста. А меня отпускают к Сереге ночевать. А почему бы и нет, потому что у нас двухкомнатная квартира и нам с сестрой приходится спать в одной комнате. Она на год старше и уже ставит вопрос, чтобы меня выселили в общую комнату. А там отец с матерью.
Каждый вечер, когда мы вдвоем, Серега подходит к окну. И мы спорим, остается ли после смерти что-нибудь от человека? Жуткая тема, тоскливая и непонятная тем, что нам не верится, что мы когда-то сами умрем.
- Зачем живем? - спрашивает Серега.
- А зачем живут звери, птицы, растения, микробы? - задаю я встречный вопрос. И сам отвечаю, цинично:
- Что б другим после нас жилось хорошо! Мы все унавоживаем землю, повышаем слой гумуса, что б все росло лучше.
Это я читаю всякие книги "Эврика", "Техника - молодежи", "Вокруг света". Обо многом знаю...
- Нет, смысл жизни человека отличается от задачи существования животных и растений, - с неизвестным мне пафосом начинает размышлять Сергей. - Человек познает мир, это значит, природа, создав мыслящее существо, через него познает самою себя.
Похоже, Серега цитирует тоже какого-то умника. Мы оба понимаем, что говорим чужими словами, а своих еще нет! Или это не так?
Иногда на этом спор, да какой там спор(!), потасовкой, бывает, заканчивается. А ведь мы рассуждаем о футболе, хоккее. Кулаков много посбито друг о друга. Но это же любя, да и то в запале!
Иногда мы говорим о том, как нас достает Витька Косов со своей компанией. Уж с тем мы дрались серьезно! Тоже с первого класса.
Иногда говорим о том, кем станем после школы. Хотя здесь как бы все ясно.
Наши заявления о направлении в военное летное училище уже полтора месяца лежат в военкомате, и мы прошли уже районную медкомиссию. Предстоят уже две.
...В этот вечер мы неожиданно решаем сходить на кладбище и посмотреть, чья все-таки это могила светится. Было уже половина одиннадцатого, как мы засобирались. Нас охватило возбуждение людей, которым предстоит ну не опасное, но все-таки необычное дело. Не все же ночью ходят на кладбище. Когда Серега затянул ремень на брюках, я увидел, что он полез рукой наверх пыльного шифоньера, что-то там нашарил и сунул в карман брюк.
- Ножичек взял? - спросил я.
- Да нет, - сказал Серега и нехотя вынул из кармана небольшую веточку какого-то дерева. - Это мне бабуля перед смертью передала и сказала, что если какое-то дело будет предстоять с сомнительным исходом, то я должен иметь при себе эту ветку граба. Она от чего-то спасает.
Я усмехнулся, но ничего не сказал, хотя в глубине души уже расхотел идти на кладбище. Но если уж мы собрались, то такой талисман нам не помешает.
Как только мы поговорили про этот талисман, начались мелкие неприятности. Во всем доме погас свет. Мы посмотрели в окна, что выходили за мой дом, там все горело. В темноте мы оба набили шишки, в коридоре и подъезде. Лифт не работал и мы, спотыкаясь, начали бег вниз по лестнице. Хлопали двери, выглядывали жильцы, спрашивая друг друга в темноте (некоторые выглядывали с фонариками и свечами), что случилось со светом, и шарахались при звуках нашего топота.
На улице нас обдал шквальный ветер неожиданно поднявшейся метели. Снега было мало, он выпал только часа два назад, но поднятые ветром снежинки, точнее крупинки уже слепившегося снега, обкололи наши лица, словно к ним приложились металлической щеткой для натирки паркета.
Кольцевая дорога была темна, но по краям лежал снег, а само полотно было покрыто грязной кашицей - то, что растаяло под колесами машин. Даже в это время было активное движение - легковушки, камазы, автобусы. Но вот появился просвет, и как только мы оказались на другой стороне дороги, движение полностью прекратилось. Прошли минут пять по направлению к кладбищу и не слышали этих "вжик-вжик" с клацканьем колес по дорожной жиже.
Мы медленно развернулись и посмотрели на свои дома, на весь микрорайон. Нигде не было света. В темноте угадывались лишь силуэты девятиэтажек, детского сада, торгового центра. На небе не было ни звезд, ни луны. Давили низкие и вязкие тучи, которые волокли по земле туман. Казалось, мы попали в совершенно иной мир, переступили какую-то черту, разделяющую от мира светящихся окон жилых домов, неоновых вывесок и уличных фонарей. А ведь когда мы вышли на улицу, то в просветах плывущих облаков, края которых освещались полной луной, мигали звездочки. Почему все быстро переменилось!
- Что-то не то, - глухо сказал Серега.
- Ага, - подтвердил я и тут же предложил вернуться.
- Нельзя все делать наполовину, - словно размышляя вслух, подал голос мой товарищ, и добавил, - ты можешь вернуться...
Я усмехнулся. Где мы только не были вместе за годы дружбы с Серегой! Излазили двухсотметровую трубу под трассой на Москву, прыгали с обрыва на длинном тросе, привязанном к стволу дерева (как только оно выдержало не сотни, а тысячи прыжков мальчишек и очень отчаянных девчонок), ездили на крышах вагонов, подползая к трубе тепловоза, потому что она грела и не давала окончательно замерзнуть на диком ночном ветре, усиленным движением состава. А однажды мы приняли трехчасовой бой с бандой Витьки Косова, когда те прижали нас с Серегой к забору хлебозавода в двух километрах от дома. И выдержали, потому что были отчаянны и дружны, не подпуская палками и камнями к себе многочисленных, но трусоватых дружков Косова, решивших расквитаться с нами без него.
Сейчас, вместо ответа я повернулся лицом к кладбищу и увидел, что мы уже стоим перед решетчатой оградой этого подземного места упокоения людей. Чуть правее прутья решетки были раздвинуты, и был образован достаточный проход. Чем ближе мы подходили, тем сильнее меня охватывало леденящее чувство загнанности, словно кто-то подгоняет нас вперед, к могилам, оставляя за нами большие промежутки пути, по которым мы и не проходили. Лаз в ограде зловеще темнел неровными краями, за ним угадывался небольшой кустарник и первые могилы. Серега взял меня за руку:
- Мы должны войти через ворота.
Я кивнул головой, и мы пошли вперед.
Ворота должны быть рядом, ну полминуты-минуту ходьбы. Но прошло не меньше получаса, а ворот все не было.
Мы остановились в растерянности. Серега, отмахнулся от какой-то мысли почти буквально, в руках у него мелькнула веточка граба, как неожиданно снова перед нами предстал все-тот же лаз через ограду и те же кусты за ним. Кроме того, одна из могил светилась, она призывала нас. И только в этот момент мы поняли всю абсурдность нашего желания прийти сюда, всю глупость любопытства, толкнувшего на эту ночную прогулку.
"Идите, коль пришли..." Услышали мы голос в свое голове, и неведомая сила толкнула нас к ограде. Мы даже заспешили, как бы наперегонки желая первыми быть у этой могилы.
И вот мы стоим на кладбище.
Туча исчезла, небо как бы поднялось, сильный ветер пронесся на уровне верхушек кладбищенских деревьев и лунный свет залил множество могил. Почти все они были огорожены невысокими оградками из остроконечных (расплющенных под молотом или молотками) прутьев. Надгробия почти все стандартные из мраморной крошки. Мы стояли на аллее из битого камня, и перед нами была ограда чьей-то могилы. Выглянувшая луна осветила керамическую фотографию улыбающегося мужчины средних лет и под ним подпись: "Воронцов Юрий Григорьевич. Год рождения 1898, год смерти - 1939". Ни месяца, ни дня, как будто это не имело никакого значения.
Мы посмотрели на могилы вдоль этой аллеи и увидели, что все они и по оградам, и по надгробиям, и по датам однотипны. Впечатление было такое, что все эти могилы были оборудованы верхними, наземными атрибутами и обозначениями не так давно и какой-то одной организацией, потому что родственников у погибших не было. А может, и были, но они не знали о судьбе похороненных здесь людей, а сведения о них были приблизительные, по каким-то общим записям. Странная эта была организация, позаботившаяся о безвестно умерших.
Когда мы начали осматривать весь этот ряд, переходя взгляд от могилы к могиле, то заметили легкое свечение, исходящее от каждого из такого захоронения.
Внутри каждой стандартной ограды стоял маленький столик, и рядом скамеечка. Кто мог прийти сюда на эти скамейки, если не было родственников? Кому могла взбрести в голову мысль войти в эти ограды и сесть, чтобы молчанием и размышлениями о бренности существования помянуть этих людей?
Ответ напрашивался сам собой: они ожидали нас с Серегой.
Мы переглянулись, и Серега тихо сказал:
- Сашка, ты понял? А мы даже закуски и выпить с собой ничего не взяли?
Зря сказал это мой товарищ. Когда мы вновь посмотрели на могилу Воронцова, то с изумлением увидели, как на столике оказалась бутылка, три стакана и сверток из газеты. Сомнений не было: мы должны были помянуть!
С опаской, что все это сейчас исчезнет, и мы окажемся не на кладбище, а в квартире Сереги, стоит только нам дотронуться до калиточки оградки могилы. Мы почти на цыпочках вошли и сели на скамейку, тесно прижавшись друг к другу.
Серега взял бутылку и оторопело произнес:
- Гляди, залита сургучом! Этикетка была небольшой, на ней крупными зеленоватыми буквами было написано "Водка" 40˚" И внизу завод-изготовитель, а какой - не разобрать. Я развернул сверток из явно довоенной газеты, потому что в глаза бросился коллаж портрет Сталина на фоне какой-то стройки. Внутри оказался небольшой кусок темного хлеба, порезанный предусмотрительно на три части, соленый огурец и кусочек сала. Также все это было поделено на три части. Только вот бутылку надо было чем-то открывать. Серега достал ключи от квартиры и самым большим, двусторонним с массивным ушком стал отбивать сургуч. Он слетел легко, но в горлышко была вставлена еще бумажная обтянутая слюдой пробка. Её Серега выковырнул острым концом ключа от второго английского замка. Сделал он это несколько неосторожно, потому что немного выплеснулось водки и в воздухе запахло спиртом и древесиной.
Серега разлил водку в три стакана, один полный он отложил в сторону, накрыл кусочком хлеба, а два других наполнил наполовину. Мы взяли стаканы в руки, как по команде посмотрели на портрет усопшего и в один голос невыразительно, тихо сказали: "Царствие тебе Небесное, Юрий Григорьевич, да пусть земля будет тебе пухом". И залпом выпили.
Мне приходилось, конечно, пробовать разное спиртное в небольших, дозированных количествах, водка не нравилась, вино редкое было хорошим, лучше шло шампанское, но его всегда оказывалось мало, потому что на днях рождениях всегда было много народу и девчонки требовали только шампанское.
Но эта водка далекого прошлого, была действительно горькой. К ее вкусу явно дешевого спирта примешивался привкус извести. Наверное, в другом месте я бы поморщился и, глотнув, отложил бы стакан в сторону. Не люблю себя насиловать. Ни в чем! Но здесь произошло нечто другое: водка была вкусной. Первое неприятное соприкосновение с ней моментально прошло и в горле, на языке появилось ощущение сладости. От горла до желудка протянулась горячая полоса, приятное тепло, исходящее от этой полосы, которая упала в центр живота и стала раскручивающейся спиралью разливать тепло по всему телу. Мы слегка захмелели и уже с какой-то нежностью и без страха посмотрели на Воронцова Юрия Григорьевича, у которого, казалось, улыбчивый рот растянулся еще шире в благодарном отзвуке. Закусили, чуточку откусывая от хлеба, огурца и сала. И они имели какой-то необъяснимо сладковатый вкус самой восхитительной пищи на свете.
Серега налил еще. Мы выпили, закусили. Почему-то подумалось о наших родителя. Об их родителях. Своих-то я знал, а Серега признался мне, что хотел бы увидеть своего отца. Он так ничего о нем не знает.
- Мамка (именно так, а не "мама") мне говорила, что он умер, когда мне было два года. И все. Больше ничего и никогда не говорила. Только сказала, что он уехал в командировку куда-то на Дальний Восток. И через полтора месяца пришло официальное сообщение, что он утонул. Утонул вместе с товарищем на плоту. Или просто утонул? Я не знаю, откуда мне пришла мысль, что вместе с товарищем и на плоту?
Серега потряс головой. Разлил остатки водки. Мы выпили и встали. На минутку Серега задержался взглядом на портрете Воронцова и сказал:
- Мы не знаем, кто ты, Юрий Григорьевич, но год смерти у тебя показательный. Светлая тебе память, неизвестный отец, дед, может брат или дядя.
Мы не были пьяны, лишь легкий хмель после четырехсот граммов на двоих. Но мы еще не знали, что это только начало. Когда мы отошли от могилы Воронцова, то увидели, что рядом, за соседней оградой тоже на столике стоит бутылка, три стакана и сверток. Луна угодливо осветила нам портрет другого мужчины, Дерябьева Виталия Степановича. Он глядел без улыбки, строго, но почему-то нам показалось, что это все показное, потому что угадывалась поза перед фотообъективом и... тщательно скрываемая тоска что ли? Мы, не спеша, повторили ритуал поминок и затем пошли к третьей оградке.
Мы шли вдоль аллеи по три-четыре шага к ограде, по пять-шесть шагов от столика к столику, от трех к трем опрокинутым стопкам, оставляя стаканы полные, накрытые хлебом с незнакомым вкусом, оставляя слова поминания. И аллеи, казалось, не было конца, но и опьянения не было. Хотя везде мы сначала морщились, а затем испытывали обжигающее соприкосновение с неизвестным нам доселе вкусом довоенной водки. И какое-то облегчение наступало, когда произносили имена, написанные на надгробных плитках. Здесь были и мужчины, и женщины, и дети, и старики, и цветущие по возрасту люди. Это была вереница надгробий, на которых даты смерти начинались еще в конце, в начале века, чуть позже на десять-пятнадцать лет (когда он фотографии оказывалось лицо ребенка), но даты смерти упирались в 30 по 41 годы.
Мы потеряли счет времени, счет имен и фамилий, счет стопкам. Мы шли в состоянии мрачной эйфории, каким завершается трудное, надолго затянувшееся дело, переданное неизвестно кем, но с намеком на награду.
Неожиданно аллея закончилась, и мы оказались у центрального выхода из кладбища. Слева стояла часовня, где отпевали покойников, построенная всего тридцать лет назад. У ворот примостилась небольшая сторожка, в единственном окне которой мы увидели неровный свет то ли от керосиновой лампы, то ли от свечи. Ворота были приоткрыты, но нас потянуло в эту сторожку. Мы захотели узнать, откуда появилась эта странная аллея?
Словно читая наши мысли, кто-то в сторожке затушил свет, и дверь открылась. На пороге застыл старик. Да, это был старик, потому что луна осветила высокий лоб, под седой копной волос, прямой нос такой же прямой рот, правда слегка искривленный, тем, что мышцы лица были скрыты морщинистой кожей и ослаблены долгими годами жизни. Он отделился от порога и стал ждать, когда мы приблизимся к нему.
- Здравствуйте, дедушка, - первым заговорил Сергей.
Я вторил ему в приветствии.
Мы думали, что старик удивится нашим поздним приходом на кладбище, тем более, что в сторожке послышался бой настенных часов, отметивших двенадцатью ударами ровно полночь.
Мы переглянулись, услышав этот бой. Прошло, оказывается, чуть больше часа, как мы вышли из дома. А казалось, что должно быть четыре или пять утра.
- Вы пришли поздно, - сказал старик ровным и чистым голосом, словно ему было от силы двадцать лет, когда голосовые связки не тратятся на споры по работе, выяснение отношений в семье и занудливые лекции детям, не терпящим даже намекав на поучения. - Но и не опоздали. В эту ночь поминовения вы сделали то, что должны были сделать другие. Спасибо за это и вам зачнется.
- Но эта аллея? - спросил Серега. - Откуда она, мы раньше не видели ее днем?
Он повернулся и я за ним, но к нашему удивлению ничего похожего на аллею не оказалось. Мы увидели то, что видели раньше. От входа к часовне тянулась широкая дорога, неровная по краям, потому что здесь были первые могилы политзаключенных, которые рылись не по натянутой веревке, а на глазок товарищами умерших. Одни могилы были чуть в глубине, другие выходили на проезжую часть. Дорога была грунтовая, и на ней поблескивал снежок. Самое странное заключалось в том, что на этой дороге не было ни одного следа от наших с Серегой ног.
Мы вновь повернулись к старику. Но и его не оказалось. Сторожка была закрыта на большой висячий замок. Тогда мы схватились за руки и бегом бросились к воротам. Их тяжелые створки чуть поскрипывали под напорами ветра, словно предупреждая нас, что еще немного, и они захлопнутся, и не будет нам выхода отсюда! В несколько прыжков мы достигли ворот и проскользнули между створками, которые, действительно сразу же с тяжелым стуком челюстей огромного существа закрылись. Вот здесь-то мы и увидели свои следы. А когда взглянули на дорогу, то обрадовались тому, что она пересекается с кольцевой, а на месте их пересечения стоит столб с уличным фонарем. А за дорогой горел огнями наш микрорайон. Мы были трезвы, как стеклышки: ничего похожего на состояние хорошо помянувших водкой людей не было.
-Вот пригрезится, так пригрезится! - сказал Серега, и мы стали думать о том, что все-таки произошло с нами?
С каждым шагом домой вопросов появлялось все больше и больше. Мы стали замечать, когда перешли, нет, перебежали дорогу, что становимся как-то легче. В голове стали появляться мысли о каких-то уроках школьной давности, словно мы недавно закончили четвертый класс. Мы вбежали в подъезд и вскочили в лифт. При не очень ярком освещении вгляделись друг в друга и увидели, что нам по одиннадцать лет. Когда мы нажали на кнопку звонка, то на пороге появилась Серегина бабушка! За ней выстроились мои родители. И все в один голос, почти крича, спросили: где мы были в такое время!?
...Серега сидит на подоконнике и кивает в сторону кладбища:
- Смори, Сашка, могилка светится, мне бабушка говорила...
Он осекается, потому что баба Маша стоит в дверях и зовет нас пить чай. Она кряхтит, поднимая подол фартука, словно он тяжелый, как ткань в нашем драматическом театре, и говорит:
- Это светятся неприкаянные души. Много людей полегло на этом кладбище. И мне уже пора туда, но, говорят, что здесь уже не хоронят. А нам уготован другой погост. Наверное, это к лучшему, потому что не хочется лежать с такими соседями-мучениками.
Мы переглядываемся с Серегой и улыбаемся: любимая тема бабули.
И где-то в глубине сознания проскакивает мысль о том, что все это было, что бабу Машу мы похороним через четыре года. Но сейчас пьем чай с пирогами, которые прекрасно печет бабуля Сереги. Поэтому я так люблю бывать у него дома.
Но Серега почему-то заерзал, а когда вскочил и руку в карман своих брюк, то вытащил ветку неизвестного нам растения. Он выложил ее на кухонный стол, а баба Маша с улыбкой забирает эту веточку и прячет ее в кармане своего передника...
Я вспомнил об этом вечере и чаепитии много лет спустя. В училище мы не поступили. Я окончил институт связи, а Серега ушел в армию и погиб в Чечне.
Родители мои умерли как-то разом, один за другим. А сейчас я собираюсь идти в дом напротив, подняться на девятый этаж, чтобы обнять Серегину маму. Она звала меня отведать поминальных пирогов. Был день памяти Сереги.
Когда мы ели пироги, то мне показалось, что Серега где-то рядом. Надо только выйти в его комнату и посмотреть на широкий подоконник, и увидеть его, разглядывающего мир с высоты девятого этажа.