Последний акт второго действия спектакля "Бег в никуда" на сцене НОТа (Нового Экспериментального театра) никому неизвестного режиссера Абуневича заканчивался сценой, когда главный герой Алферов падает на колени у входа в православный храм в мольбе о прощении за мысли об убийстве своей жены. Скрученная декорация находилась за панно с предгрозовым небом. При переключении света с яркого на приглушенный с точной паузой полного затемнения, панно должно быстро скользнуть по спиральному желобу, гордостью театрального архимеда, открывая именно ту часть собора, где нарисованные ступени вели к массивным закрытым дверям.
Спектаклю было далековато до апогея. Как писала театральная критика, разбирая по полочкам эту сцену, "мольба была глухой". Отчасти это было верно, потому что Алферов в первый раз что-то глухо бормотал, пристыжено опустив голову. "Здесь далеко до истинного покаяния. Это просто формальная сцена! Уж лучше бы сразу опустить занавес, даже не открывая нарисованного Дома Божьего! Но подсказывать режиссеру - дело неблагодарное...". Именно так, с сарказмом высказался Пьер Карманов.
Сейчас критик сидел в боковой ложе и с каким-то зудливым нетерпением ожидал, последует ли его совету этот самый Абуневич, свалившийся городу на голову, опустит ли занавес на реплике Алферова: "Пора замаливать грехи!"
Неужели Абуневич отважится повторить провальную сцену? В ожиданиях Карманова было то болезненное любопытство, которое в далеком детстве привело его к двери спальни матери, уединившейся там с незнакомым маленькому Пьеру мужчиной. Тогда Карманов долго мучился в догадках о странных стонах, услышанных им за этой дверью. Когда он решился спросить, здорова ли она, и что делал такого больного доктор в ее комнате, мать смутилась и передернула плечами, мол, так надо было, все хорошо!
Пьер замечал взгляды зрителей, бросаемые в его сторону, знавших модного критика, громившего всех и вся без разбору. И в их взглядах был огонек азарта завсегдатаев ипподрома, поставивших на скачках на две давно соперничавшие друг с другом лошади.
По своей внешности Пьер Карманов был рыжеволосым, стройным, с очень яркими голубыми, до неприличия глазами. Мужчины презирают такую "расцветку". Женщины, зная, что в 32 года критик так и не признал узы Гименея, в чем-то подозревали его, но немногие отваживались побывать в его квартире. Это и занимало ум критика, когда он оставался один на один с собой и подолгу смотрел в зеркало. Что же отталкивало в нем этих простушек с биноклями, веерами, чипсами и ухажерами, хихикающих при каждой скабрезной реплике героев, утирающих слезы от заунывного воя смазливого актера?
Итак, свет на мгновение погас и, когда сцена вновь осветилась, в левом углу нарисовался парадный вход собора. Алферов, более резво, чем в предыдущем спектакле, подбежал к нарисованным ступеням и, попробовав ногой, как слепой, на крепость первую ступень, начал подниматься по лестнице. Зал вздохнул в изумлении: момент, когда холст был удален, а на сцене, уходя в закулисную высоту стоял настоящий храм, был всеми незамечен.
Карманов в изумлении перегнулся через перила лоджии. Такое невозможно, но храм величественно возвышался на мощном фундаменте, уходящем далеко вглубь сцены, которая сама превратилась в городскую мостовую, ту, что на Соборной площади города! Каменные ступени храма были с выщерблинами от колес карет, битья железками во время массовых беспорядков в 1905 году, осколками снарядов от пушек, стрелявших в гражданскую войну.
Эффект реальности происходящего добавил скрип открывшихся створок дверей, когда показался привратник в монашеской одежде. Зал было разразился аплодисментами, послышались возгласы браво, но тотчас же наступила глубочайшая тишина, потому что взору зрителей открылся уходящий в дальнюю перспективу внутренний вид храма Господня. Это был огромный зал с рядом колонн, украшенных изображениями Христа, Богородицы Марии, архангелов и святых.
Сам артист Алферов, сначала застыл, пораженный изменениями на сцене, но затем, оглянувшись и, видимо подстегнутый режиссером, как обычно стоявшего за кулисами в "снопе" складок тяжелой материи занавеса, вошел в распахнутые двери. Не бутафорный звук обуви гулко понес артиста вглубь, к алтарю. У зрителей же создалось впечатление, что ноги артиста лишь перебирали невидимую ленту беговой дорожки, которая неведомым образом выворачивала пространство переднего плана собора, сбрасывая все его многотонные конструкции в никуда. Так, в каком-то виртуальном исполнении, словно в компьютерной игре, на краю сцены оказался алтарь, и Алферов повалился на колени перед большим золотым крестом с распятым Христом.
- Господи! - Громко и внятно произнес артист первое слово своего покаяния. - Прости душу мою грешную! Не ведал я, что желал!
Пауза. Зрители, восприняв ее не только как намек на помощь автору, но и оценку всего эффекта бутафории, разразились аплодисментами.
В это время Алферов опустил свою голову с наметившимся островком лысины почти до самого пола, словно решил посмотреть, настоящие ли это мраморные плиты, и, медленно поднимая ее, и, сначала тихо, но, усиливая голос, заговорил.
- Господи! Создал Ты нас по образу своему и подобию, - вмиг воцарилась тишина, потому что проникновенность обращения Алферова к Богу мгновенно овладела пространством, - но это сходство осталось лишь видимостью, потому что в нас много от зверя дикого, необузданного, коварного! Лишь семь лет назад мы были обвенчаны с моей супругой Алиной, радуя Тебя своим счастьем! - В голосе появились нотки отчаяния смятенной души. Этого то, как раз и не хватало Алферову, всю жизни играющего на вторых ролях. Бездаря, как говаривал не раз Пьер Карманов в окружении почитателей его таланта. - Находясь рядом с аналоем, крестом и Евангелие, я клялся с венцом на голове в любви к той, что избрал своей супругой!
Снова пауза. И тишина в зале сказало гораздо больше. И она подстегнула артиста.
- Да, опрокинутой оказалась чаша с красным вином, коль дал я волю мыслям о погублении жизни рабы Твоей Алины! Отныне общим могло быть только горе! Суета, да презренные тщеты стали толкать меня на преступление. Но, увидел я Тебя, Господи!, и показал Ты душу на краю пропасти бездонной...
И уже не преклоненная до полу голова, а взор, устремленный не ввысь, а в сторону невидимого зрителям режиссера.
"Как играет! Откуда эти слова, рвущиеся прямо из сердца? Не было их в сценарии! И куда он смотрит?"
Пьер Карманов оглядывал зал. Все взоры зрителей, источающие наполнялись волнение, были обращены к "снопу" занавеса.
И артист встал и направился к этому месту на сцене. Внутреннее пространство храма, заведенное ногами артиста стало послушно уходить, и как только Алферов спустился со ступеней, декорация стала обычным полотном, слегка поколебленной рукой артиста. А он остановился посреди сцены и не меняя направления вновь бросился на колени:
- Молю Тебя, Господи, измени меня! Верни меня в Реку любви и счастья! Помоги обратить все мои разочарования и отступления в улыбку мудрую и спасающую! Дай мне очиститься от коросты зависти, погони за богатством и слабости, позволившей унизить любовь мелкими придирками. Спаси Господи, душу мою! Не дай ей исчезнуть в адовом пламени! Не допускай ко мне мысли распутные, греховные, гадкие! Я раб твой и хочу остаться им! Не отдавай меня во дьявольское искушение, обереги меня от поступков постыдных! Я хочу, Господи по образу Твоему быть достойным мук твоих, за которые Ты взошел на крест!
Занавес зашевелился, и Пьер Карманов увидел режиссера, чуть выступившего вперед. От него исходило ослепительное сияние.
И услышал весь зал голос из- за занавеса:
- Сын мой, прощаю все грехи твоя!
Занавес.
Взрыв оваций потряс театр. Люди встали, послышались крики: "Браво!", "Великолепно!", "Потрясающе!" Несколько женщин, державших букеты цветов для заключительного действия, не выдержали и взбежали на сцену. Но когда одна из почитательниц пыталась нырнуть за складки занавеса, то наткнулась на застывший в камень преграду из ткани.
Пьер Карманов видел, как она стукнулась лбом и упала...
Наутро все городские газеты пестрели материалами о спектакле с неожиданными бутафорскими эффектами. Выяснилось, что режиссера Абуневича нет в природе.
Но в газете "Культура" вышла рецензия Пьера Карманова "Мистика искусства". Она начиналась так: "Как привлечь к себе внимание? Известный шарлатан Абуневич, подрабатывающий сеансами гипноза, провел в нашем городе эксперимент..."
Артист Алферов быстро пошел было в гору, да на десятом спектакле неожиданно бросил карьеру восходящей звезды театра и постригся в монахи.
В одно осеннее утро Пьер Карманов проснулся от заключительной сцены странного сна. Перед ним стоял Абуневич, с нимбом над головой. Он ласково пожурил критика:
- Благодарю тебя, сын мой, за шарлатана. Посмеялся я здесь в архангельском окружении над твоими потугами не видеть очевидное. Горек хлеб твой насущный. Горек... Да Я с тобой!