Аннотация: Мир крутится вокруг вас одного, других миров нет...
Вольдевей
НА МЕСТЕ БОГА
рассказ
Кто видел Его лик, не терзаясь
сомнениями?
Неизвестный евангелист
Несчастья, как толпа, собравшаяся на презентацию у нового супермаркета, смотрит на час, объявленный для пуска и, как только открываются стеклянные двери, врывается внутрь. А ты швейцаром смотришь на обезумевших людей и думаешь: откуда они? Что им надо здесь? Неужели их привлекла возможность поживиться дармовщиной? Глупцы! За все заплачено, и большей частью из их кармана!
В скверике, что окружал памятник Георгию Димитрову, было чудесно. В начале сентября еще несущий лето ветерок ласково, любящей воздушной ладонью залезал под рубашку. Невольно вспомнишь о Даше, о ее необыкновенных ласках. Вспомнил и перестал дрожать от возмущения по поводу только что состоявшегося увольнения. Оно произошло там. Я с вызовом, взглянув куда-то поверх домов, как и сам памятник, сжав правую руку в кулак, предполагая расположение своего ведомства, сплюнул!
- Молодой человек, - тотчас же услышал старушечий голос, - здесь дети...
Я даже не повернул голову в сторону голоса, хотя подумал: 'Вот мир, в котором ты обложен со всех сторон!'
Детей я не видел, когда приплелся сюда. Эту старушку заметил, но больше из-за мелкой собачонки у нее на привязи. Сейчас болонка подтявкивала в такт ворчанию хозяйки. Это ребенок?
Я открыл свой кейс, вытащил быстро сварганенный на кухне службы работы с персоналом приказ об увольнении. Он мне был нужен? Но меня прижал старший менеджер по персоналу Ковалев: 'Пиши, брат! Лучше по-собственному. Не напишешь, пожалеешь, да поздно будет! Навесят сумму, дай Боже! Пиши...'
Сумму могли накрутить. В прошлом году Дронову четверть миллиона повесили. Так он и удавился в бухгалтерии. Прямо на глазах. Пришел с веревкой, привязал ее к кронштейну, который держал телевизор где-то в верхнем углу, сделал петлю и сунул в нее голову, а сам спиной, вытянув ножки, заскользил по стене. Девчонки думали, что это какой-то трюк, а когда завизжали, было поздно.
Вешаться мне не хотелось. Написал. Оказалось, стало легче, но это было тоскливое облегчение. Единственная радость: не увижу паскудной рожи шефа, а ребят, что остались, жалко!
- Мужик дай закурить?
Передо мной оказались двое ребят с рюкзаками за спинами. Они стояли, переминаясь с ноги на ногу.
- Какой же я вам мужик? Я три года назад институт окончил?
Но потянулся за сигаретами и протянул пачку.
Они переглянулись с усмешкой:
- Хоть и не жмот, а все равно ты древность.
- А вы наглецы! Но, так и быть, берите по сигарете.
- Мы лучше по две.
- Да хоть всю пачку!
- А ты сегодня не больной?
- Есть немного, - сказал я мирно. - Я расстроенный.
Они закурили, чуть помялись, как гости, которым вдруг стало скучно в компании, где закончилось спиртное.
- Поедем, Даун! - сказал один другому.
- Пошли, Дебил! - ответил другой.
И оба засмеялись.
Они уже сделали несколько шагов от меня, как Даун повернулся ко мне:
- Мужик, за углом открыли новую аптеку, сходил бы, клофелинчику выписал...
И снова смех, как часть заэкранного шума при нынешних юмористических телепередачах.
И сочувствие у них дебильное, и клички соответствующие.
День близился к своему апогею. Хороший осенний день. Даже удивительно, как можно в такую благодать быстро решить человеческую судьбу! Утром, тыча электронным пропуском в красный глазок турникета, я и не думал, что сегодня же, обратно меня будут выпроваживать через особый выход, как vip-персону. Только без особого почтения! Продолжение морального пинка сверху.
И вышвыривать с работы было не за что: я подсунул своему шефу лишь проект договора. Ну, как это бывает? Представьте меня разводящего руками в кабинете директора. Клялся, что не выспался! Открыл договоры, ткнул курсором в проект. Главное все совпало и по времени, и по подписям, только слово 'проект' кто-то стер. А там другие суммы по нулям. Мой начальник отдела Семен Абрамович не заметил. Подмахнул и положил на огромный стол, что в огромном кабинете на третьем этаже. Скандал разразился через полчаса, когда и сам шеф опростоволосился, отправив договор в головную фирму. Стали искать, кто виноват? Кузькин, разумеется, из отдела договоров! Впрочем, моя фамилия не Кузькин, это я так, к слову.
А честно сказать, надоела мне эта фирма! Отношения между людьми злые, кто-то над кем-то 'висит', на совещаниях такой мат, будто собрались боцманы со всего пиратского флота! Беготня-суета, прикрытие ловких афер! Люди, покупая наши лекарства, думают, что берут самое, что ни на есть лучшее! Глупцы! Не фирма 'Golden spick', а в Моздоке штампуют таблетки! Там и обувь шьют адидасовскую, и одежду от Кардена.
Я встал, медленно вышел к улице Большая Полянка, посмотрел направо, куда соложата с рюкзаками старшеклассников ушли, увидел по ту сторону, чуть дальше, старинный храм. Когда я плелся сюда от станции метро 'Полянка', слышал, что в Москве стал пользоваться популярностью Храм Григория Неокессарийского, в котором во младенчестве крестили Петра Первого. Пойти что-ли, отмолить все грехи своей фирмы? Но я вновь вернулся к памятнику болгарского революционера, сжимавшего в слепой ярости свой каменный кулак.
Скверик был островком, омываемым волнами уличного движения. Основные трассы шли поодаль, но здесь было достаточно оживленно. Слева, на противоположной улице ярко зеленой надписью выделялась аптека. Одна из наших, фирменных. Я, пересек проезжую часть, постоял у витрины рядом с каким-то пенсионером, застывшим в нерешительности.
- Не берите здесь лекарства, - сказал я.
Он искоса взглянул на меня.
- Здесь сбывают подделки... - добавил я.
- Пробовал сам что-ли, сынок?
- Я сам снабжаю, дедуля.
- Ну и шарлатан! - Взорвался дед. - Все вы ворье!
Он гневно шмыгнул носом и пошел прочь.
Вот благодарность за честное предупреждение!
За стеклом витрины я увидел лицо молодой девушки в белой шапочке. Она улыбалась, выбивая чек покупателю. Счастливая, не ведает, чем торгует!
Не знаю, что меня дернуло, но вскоре я оказался перед кассой. Вредный я, видимо, мужик! Мне еще Даша в сердцах об этом говорила.
Девушка, действительно, была красавицей! Медно-золотистые волосы опускались из-под шапочки на плечи. Огромные, чуть раскосые глаза внимательно смотрели на меня. На ее груди карточка извещала о том, что она...
- Светлана Илларионовна Бельская, - прочитал я вслух.
Девушка встрепенулась:
- Чем могу помочь?
- Улыбнитесь, - приказал я,- хотя, не надо!- Махнул рукой. - Давно вы работаете?
Но она улыбнулась (я ведь лицом не из уродов - Даша говорила, что 'клюнула' на романтичность и одухотворенность моих ланит), и в ее глазах приветливость дополнилась интересом девушки, слегка озабоченной затянувшимся одиночеством.
- Три месяца.
- Закончила институт?
- Нет, учусь в лицее, на провизора.
Я промолчал.
- На последнем курсе, - добавила она, подумав, что лицей принизил ее в моих глазах.
- С конспектами у вас порядок?
- А что?
Тревога пробежала по ее лицу заметной тучкой.
- Да так, - поспешил успокоить ее и процитировал: 'Бывают случаи нейропсихических расстройств с бредом, галлюцинациями, судорогами'.
- О чем это вы?
- Об обмане! Вы знаете, отчего возникает отек Квинке?
- Ну, это когда, - Светлана взглянула на меня, как студент на профессора, перед тем, как подсунуть тому зачетку, - от передозировки!
- Не только, - сказал я, войдя в роль занудливого преподавателя, - но и от лекарственных подделок, которых здесь немало.
Девушка с ужасом посмотрела на меня и покосилась на аппарат телефона цвета недозрелого кабачка.
- Вот это, это и это, - показал я на три подряд коробочки с нейролептическими лекарствами, - делают в Дагестане, кажется, в подвале частного дома...
- Я позову провизора, - почему-то шепотом сказала девушка.
- Не надо, - шепотом ответил я, - не бери в голову, я удаляюсь.
Потому, как она смотрела на меня, нервно теребя отложной воротничок халата, я понял, что переборщил. Почти пятясь, как грабитель с сумкой набитой банкнотами, я двигался к двери. Весь мой вид говорил о не совсем удачном ограблении из зарубежного сериала: 'Не вызывайте раньше времени полицию, мадмуазель!'
На улице стало стыдно. Девчонка ничего, а я ей испортил настроение. Правильно меня уволили!
Проулок за аптекой был узким, и я прошел мимо, лишь отметив боковым зрением какой-то провал между домами. Но тут же остановился, охваченный соблазном юркнуть в эту щель, уйти, исчезнуть в неожиданной городской глуши.
Сначала я сделал три шага назад, а после, словно за мной бежали, бросился в проулок, который неожиданно стал расширяться почти до нормальной проезжей улицы, обрамленной высокими старыми тополями. Здесь было тихо. Над головой шелестели ветвями деревья. Лучи солнца падали почти отвесно.
'Сам ты с отеком Квинке!' - сказал я себе, замедлив шаг, потому что увидел чуть в стороне от тротуара скамейку. Я перешагнул через низкую ограду, отделявшую от газона, и бросился на скамейку. Чудеса! Центр Москвы! Благодатная, почти деревенская тишина, которую нарушал лишь шелест листьев выстроившихся тополей вдоль старых пяти-шестиэтажных домов! Но неожиданно от этой идиллии меня скрутило отчаяние, и я закрыл лицо руками!
Я рыдал страстно и безысходно. Это метался во мне инопланетный захватчик, выпестованный мной, а теперь рвущийся наружу, требовавший самостоятельной жизни на этой планете. Это был последний вздох воздуха в закупоренном водолазном костюме. Меня в мгновение ока развезло, разорвало, бросило под километровую толщу океана, которая выдавливала, как последние пузырьки из легких, признания в своей полной никчемности.
Я вспомнил маму, погибшую от удара в затылок механической дрелью. Инструмент лежал на стеллаже лоджии, которую я приспособил под мастерскую. Ночью, когда я был в командировке, кто-то позвонил в дверь. И моя мама, в радостной надежде, что это я, открыла. Грабители не одели масок, вероятно, это были мои случайные знакомые, которых я всегда тащил домой, потому что пить на улице категорически себе и другим запрещал. Вот кто-то из этих подонков сначала сшиб ее на пол, затем метнулся на лоджию, взял первое, что попалось и... Господи, сколько было крови на полу!
А я был в Польше. Улыбался девушкам Гданьска. Лишь в гостинице ночью проснулся от мучавшего меня воспоминания о неправильном прощании с матерью. Я был груб с ней, отстаивая, так мне казалось тогда, какие-то права на самостоятельность! Я был до истерики мелочным и раздражительным - следствие воспитания без отца и бурной, накануне отъезда, попойки в баре. Меня мучила совесть около часа, и я уснул. Той же ночью, в те же часы и убили маму.
Вздрагивая от всхлипываний, еще я видел перед собой лицо маленькой девочки. Она улыбалась и тянула ко мне свои пухленькие ручки. Это была годовая Оксанка, которую мы с Дашой 'слепили' на первом курсе института. Сейчас Оксанке почти восемь лет. Даша запретила мне приходить на первое сентября в школу. Деньги на экипировку в школу взяла, но поставила передо мной условие - не появляться!
- Нас подвезет Артемий на машине, - сказала, - ты не суетись, за ним по пятам следует Ауди, набитая охраной. Скрутит!
И добавила:
- Не порть девочке первый день. Ведь она тебя не помнит!
Но меня это не остановило. Я пришел, смешавшись с родителями, и наблюдал.
Мои рыдания закончились так же неожиданно, как и начались. Словно летний ливень с громом промчавшийся на небосклоне моей души! Я отнял ладони. Солнце светило сквозь ветви и листья тополей, ласково, не жарко. Я взглянул на дома: в окнах никто на меня не глазел! Надо идти, но куда?
И вдруг вспомнил, что здесь, на Якиманке, живет мой школьный товарищ, с которым не виделся лет сто. В каком-то полусне я стал крутиться вокруг домов, разглядывая названия улиц и переулков, проходил почти навстречу мчавшимся машинам, разучившимся даже сигналить. Только какое-то хаотичное движение вокруг ошеломленного жизнью человека!
Первая бросившаяся в глаза табличка на пятиэтажной 'хрущовке' гласила о Старомонетном переулке, а Вадик Гельштейн жил где-то рядом, в Казачьем! И снова поиск, пока не наткнулся на привычное в Москве: 'Строение 1, дом 1, корпус 4'.
Подъезд был страшно зашарпанным, а дверь обита какой-то старой клеенкой, на которой когда-то обедали граждане из НЭПа. Ясно, что здесь не в чести внимание к внешнему виду жилья. И уже перед дверью с табличкой, извещавшей, что за ней живет Гельштейн, меня одолели сомнения: ни звонка, ни открытки. Где он сейчас? Чем занимается?
Кнопка звонка была похожа на пуговицу, которая вот-вот должна оторваться. Но не оторвалась и за дверью задребезжала какая-то трель - смесь звука будильника и агрегата старого холодильника перед автоматическим отключением. Нажав три раза с интервалом 20 секунд, собрался, было, уходить. Но неожиданно где-то из глубины квартиры, словно из прошлого, донесся знакомый голос: 'Минуту!'
Вадик почти не изменился, только лишь шевелюра черных волос, каждый у виска почти в колечко, стала менее блестящей. Из-под очков на меня смотрели серые и спокойные глаза, словно мы расстались минут пять назад, и я вернулся за оставленной зажигалкой.
- Здорово, Геля!
Так мы звали Вадика. Так нам было удобно, а он, не возражал. Он почти всегда не возражал, потому что мысли его были заняты исследованием виртуального пространства нашего грешного мира. В то время, когда мы все занимались спортом - лыжами, футболом, гимнастикой или теннисом, он, отстраненный от сильных физических нагрузок врожденным пороком сердца, читал Канта и Гегеля, пока не увлекся Винером, а уж после - и всей компьютерной техникой.
- Сколько лет, - начал, было, я, но осекся, заметив его ехидную ухмылку. - Ладно, старик, я не помешал тебе? Ты работаешь? Ты один?
- Заходи, хотя обычно спрашивают все в обратном порядке, - уже без улыбки, как-то строго, как старый учитель, сказал Геля. - Я живу один.
- Совершенно один?
Я чуть не захлебнулся от удивления и зависти.
- И не женился?
- Ладно, хватит трепаться, ты же видишь, что здесь ничего не изменилось после смерти родителей. Да я и не хочу, чтобы менялось.
Это был достаточно концептуальный ответ.
Вадик провел в свой кабинет. Просторная столовая, раньше принадлежавшая всей семье (мы в восьмом классе собирались здесь на день рождения Гели), похоже стала его безраздельной собственностью. Одну полную стену занимал огромный стеллаж до потолка, плотно уставленный книгами. А бывший складной стол был выдвинут во всю свою длину, и на нем среди разбросанных книг в очень продуманном беспорядке стояло сразу три жидкокристаллических монитора: два по 17 дюймов, а один огромный и плоский настолько, что казался вогнутым, в 21 дюйм. Я присвистнул, заметив их, присвистнул еще раз, установив, что от них всех шли три кабеля к одному системному блоку, высокому с панелью для множества временных жестких дисков. И еще валялся шлем. Прямо лаборатория внушительной стоимости!
- Что будешь? Чай или кофе? Или тебе сразу коньяк?
- Или, - сказал я, - и сразу!
И стал просматривать книги на его рабочем столе.
Геля, уходя, посоветовал не увлекаться чтением.
Но я же должен знать, чем у него забиты мозги на момент нашей встречи! Большинство книг было на английском языке. На одних обложки вкупе с заголовками подсказывали, что они по игровым программам, другие явно религиозного содержания: библейский 'Новый завет' в синей мягкой обложке, Эрнест Ренан 'Жизнь Иисуса' и 'Иисус Неизвестный' Дмитрия Мережковского, детская желтенькая карманного формата 'Моя книга библейских рассказов'. И еще куча других. Да, Геля в своем амплуа, он всегда был оригиналом!
Вот он и сам же пришел, вероятно, аккуратно закрыв дверцу холодильника. В руке держал бутылку коньяка, непочатую.
- Осталась после приезда из Франции.
- Так вот где ты два года скрывался!
Вадик проигнорировал мой вопрос. Это его манера общаться: не слышать пустозвонных слов. С его, разумеется, точки зрения. Светская болтовня претила ему. Только целенаправленный обмен информацией! Паузы служили, чтобы преодолеть мысль на несколько порядков вперед или вернуться к началу разговора. Я заметил, что так общаются в научной среде. Там люди всегда находятся в бесконечной полемике, чаще - сами с собой!
Вот и сейчас, решив еще один внутренний спор, он плеснул себе в стоявшую на столе чашку, черную от накипи чая и кофе. В студенческие годы мы называли такие чашки 'черными дырами'.
- Ты пришел вовремя, как это ни удивительно, - сказал он, лишь пригубив свой коньяк, - сегодня у меня День Открытых Дверей!
- У меня тоже такой день, - и вкратце рассказал об увольнении!
- Ну, еще выпей! - мудро посоветовал Геля. И продолжил свой доклад. - У меня день хороший!
За круглыми стеклами его очков вспыхнули глаза:
- Я завершил работу.
- Одну на три монитора?
Он кивнул головой:
- Иначе нельзя! Понимаешь, старик, я долго работал над программой виртуальных образов.
- Как в 'Матрице'?
- Ну, 'Матрица', все киношные трюки! Ладно, по-порядку. Я кормлюсь тем, что работаю на одну серьезную западную компьютерную фирму. Разрабатываю по заказу разные игры. Это не сложно, ведь игры - комплекс обычных прикладных программ, ну кое-что добавишь от себя, помучаешься с графикой, звуком. А так - ремесло! Полгода назад пришел заказ на крутую игру с помощью шлема с контактными зондами. Понимаешь в чем дело, - Геля скромно опустил глаза, - я изобрел преобразователь микроволн в биоволны, что создает полную иллюзию присутствия в виртуальном мире!
- Стоп! - Я поднял руку, мол, в технике, слава Богу, разбираюсь! - Тебе уже присудили Нобелевскую премию?
- Ты не веришь?
- Преобразовать грубую физическую энергию в биологическую? Это фантастика! - Хорошо, что зашел к Вадику. То, что меня выбросили на улицу, уже не казалось проблемой. Но лучше об этом не вспоминать. - И хорошо заплатят?
- Заплатят? - возмутился Геля. - Да, разве в этом дело? Ты хоть представил, какую гигантскую работу я проделал! Я соединил напрямую компьютер и мозг! А это такая виртуальная реальность, что создателям 'Матрицы' и прочего голливудского хлама не снилась!
Геля посмотрел на меня с некоторым сомнением, но, видимо, за неимением другого свидетеля его научного торжества, решил прочитать небольшую лекцию.
- Ты знаешь, какая часть мозга работает у любого нормального человека? Сотая часть! А остальные 99... частей предназначены для иной жизни, насыщенной неописуемыми открытиями! Они хранят генетическую память об истории человечества, да и всей Вселенной! В том числе и выдуманную, ведь вымысел - это тоже реальность! Учти, к чему прикасается мозг человека, то становится реальным! Так вот я вышел на этот остаток в 99 процентов! Не на все, конечно, но...
Он сделал паузу, а я предположил:
- Судя по книгам, ты занимаешься библейскими историями? Так что у тебя: сотворение мира, Вселенский потоп, рождение Христа?
- Нет, Его распятие...
- Захотелось острых ощущений?
- Нет, возвращения Истины! Мне захотелось...
Но он так и не сказал, что ему захотелось. Он снова мысленно заговорил с собой. Я внимательно посмотрел на школьного товарища:
- Давно у тебя умерли родители?
Вадик отвернулся от меня и глухо сказал:
- Короче, мне нужен подопытный кролик. Наденешь шлем?
- Надену, если дашь еще твоего Анугемского коньяка!
- Правильно - Charente. Он из Шаренты. Но пить больше нельзя, у тебя и так уже нарушена связь нейронов. Может, и вообще, отправить тебя домой или в соседнюю комнату на диван!
- Во мне всего твоих 50 граммов.
- Не знаю, может, это к лучшему. Как скажешь.
Так неожиданно, не он стал уговаривать меня влезть в этот эксперимент, а я, получается!
Геля вертел в руках шлем, словно примеривая к себе.
- Ты спрашивал, на сколько фирма выпишет мне чек? Так вот, миллион долларов в Швейцарском банке!
- Чего, чего? - Я с уважением посмотрел на шлем, словно был свидетелем крупнейшей шпионской сделки. - Ты серьезно?
- Хочешь, я отвалю тебе сто тысяч!
- За риск?
- Да, предупреждаю, что ты можешь свихнуться, и тебя отвезут в дурдом. Прямо отсюда.
- А сам, что не ныряешь под шлем?
- Контролировать процесс могу лишь я, и то, со стороны!
- Гони еще 50 тысяч! И давай шлем!
- Ладно, но я предупредил.
- Да пошел ты! Где сесть?
Я все-таки нацедил сначала себе коньяка из Шаренты. Но до конца не выпил.
Шлем был почти мотоциклетным, но без очков. Однако я испытал неприятный укол, вернее два, слившиеся в один где-то по центру лба. Затем услышал щелчок какого-то тумблера в придачу с Гелиным 'Поехали!'. Темнота перед закрытыми шлемом глазами неожиданно сменилась на свет от очень яркого солнца!
Я увидел, что нахожусь в очень древнем городе на каменной террасе, выходящей на площадь, которую заполнил народ. Люди стояли внизу, а бима находилась на высоте среднего человеческого роста. Вниз вели ступени, расположенные по двум бокам судилища. Вперед выступали мощные колонны, держащие 'козырек' террасы, переходящей в крышу дворца. Впереди застыл невысокого роста человек в пурпурной накидке.
Знание о том, где я, что происходит, кто меня окружает, пришло мгновенно. Словно я уже давно несся в этих событиях, как в потоке горной речки.
Пурпурная накидка была на прокураторе Понтии Пилате. А рядом в трех шагах от меня стоял человек в грязных лохмотьях, когда-то составлявших одежду. Это был разбойник с большой иерусалимской дороги. Он смеялся, скаля почти черные и гнилые зубы. Чуть поодаль, на первой ступени лестницы, ведущей вниз, смотрел в нашу сторону человек в длинной белой одежде, подчеркивающих его трепетную святость. Каифа.
Понтий Пилат поднял руку и крикнул в толпу:
- Иудеи! Кому из этих Иисусов дарить жизнь? Этому разбойнику, погубившему немало добрых людей на дорогах, по кличке Вар-авва, или несчастному проповеднику, этому полусумасшедшему, который бормочет себе под нос неразборчивые слова?
Было удивительно, как голос этого человека перекричал гомон, и толпа, на миг замолкнув, вновь загалдела, но в уже в организованном порядке. Я заметил, что стоящие по бокам толпы люди кричали: 'Отпусти Пилат, назарянина!' Но неожиданно по толпе сзади к первым рядам прошла волна: 'Вар-авва! Вар-авва! Вар-авва!' Чувствовалось, что это хорошо организованная акция поддержки. Еще учеником пятого класса я крутился на площади перед Белым домом, когда Ельцин взобрался на танк. Не помню, что он там говорил, но я видел, как сновали в толпе люди с мегафонными рупорами и заставляли скандировать: 'Долой хунту! Крючкова и Пельше в трибунал! Да здравствует свобода! Да здравствует Ельцин! Ура!' И люди кричали с каким-то болезненным надрывом! Совсем с краю, где я и был с Витькой Комлевым, ходили выпившие дядьки и тетьки, которые приставали к активистам с рупорами 'Дай на бутылку! Что хошь крикнем! Есть деньги?' И им давали, они кричали вслед толпе и спешили к магазину, что находился у жилых домов.
И здесь я видел, что настроение толпы купленное проповедями, подачками, склоняется не в мою пользу. Люди внимательно смотрели на губы человека в белых накидках, которые повторяли 'Вар-авва!'. Чуть-чуть заметно, а рев толпы усилил их, как многоваттовые динамики на стадионе.
А в стане моих сторонников я видел прекрасные глаза немолодой женщины в темном платке, наброшенном на голову. Она поднесла край платка к губам, затем промокнула глаза. Рядом с ней стояли и кричали люди, явно, это было мое имя, но о нем можно было лишь догадаться. Взор Понтия обводил толпу и задержался на этом островке сочувствующих мне. Пилат поднял руку. 'Он не виновен', - сказала в неожиданной тишине женщина в темном платке. Но на нее набросились поодаль стоящие люди, только что отдавшие свой голос за Вар-авву. Придвинулась стража.
- Большинство за разбойника Вар-авву, - тихо сказал римский наместник, но его услышали. - Освободите его!
Он махнул рукой и сказал самому себе:
- Они не ведают, что просят...
Я пытался вглядеться в людей, но их лица были закрыты страхом, а маской служила дьявольская ухмылка. Эту маску размножил и наштамповал Сатана. За ней не было видно, что они, слепцы, стоят на краю пропасти, а поводырь в предвкушении потехи ждет момента, когда он потянет связанных страхом и ненавистью людей вниз. Но перед их зомбированным взором стоял человек, в кровоподтеках, униженный, оплеванный, но молча созерцающий на то, что с ним происходит. Толпа, охваченная возбуждением начатого действия, не расходилась. Проводив Вар-авву, снова взгляды устремились в сторону того, кто был в белом одеянии. Пилат же, с какой-то непонятной усмешкой, взглянув на меня, то ли с осуждением, то ли с сочувствием, какое испытывает эстет при виде предстоящей жертвы в виде невинного ягненка, и показал мне понятный жест руками, когда одна ладонь заскользила по тыльной стороне кисти другой руки. Он умыл руки.
Однако Каифа не спешил. К нему подбежало несколько человек, и он отдал какие-то распоряжения. При этом он что-то сказал Пилату, уже проходившему мимо него и тот согласно кивнул головой.
В это время ко мне пришла здравая мысль, что надо возвращаться в комнату друга. Под ладонью ощущалась выпуклость мышки, которую мне подсунул Геля перед тем, как отправить сюда. Стоит мне только нажать указательным пальцем на левую клавишу, как исчезнет эта толпа, и этот непонятный прокуратор, и Каифа, смотрящий на меня торжествующе, словно ребенок, за которого заступились и он, вытирая слезы, смотрит на униженных бывших обидчиков. Но в этот момент, который соединял в одном мгновении Москву 2004 года со дня рождения Христова и Иерусалим 14-го дня месяца ниссана 3794 года, мой взгляд задержался на девочке, стоявшей в толпе христиан. Ее вытолкнули вперед к краю бима, и она инстинктивно подняла руки в ожидании удара римского пехотинца. И он бы ударил.
- Оксана! - крикнул я и рванулся к ступеням, ведущим вниз.
Я не знаю, как понимал язык иудеев и сам говорил на нем, как понимал речь Пилата на латыни, но люди, стоящие внизу, поняли мое обращение к девочке своеобразно. Толпа взревела в смешливом восторге: 'Осс-ана!'
Этим благословенным приветствием они встречали недавно Того, кто въезжал в этот город на ослике, с пальмовыми ветвями в руках. Но теперь это было презрение к Человеку, зарвавшемуся в борьбе со всесильными мира сего.
Но меня это особенно и не волновало. Я успел кубарем свалиться вниз и оказался рядом с девочкой. Да, это была вылитая Оксана, но в накидке из дешевой грубой ткани лишь наполовину прикрывавшей ее худенькое тельце. От нее исходил запах давно не мытого тела, но и он был родным. Девочка прижалась к женщине, которая держала ее за руку.
- Оксана, подойди, дай я тебя обниму!
Женщина неожиданно отпустила руку девочки: 'Иди, Иосия!' И я прильнул к ней. Но это длилось мгновение, меня уже оттаскивали римские стражники, пиная и смеясь под непрерывное улюлюканье толпы.
Я видел девочку, удалявшуюся от меня ногами вверх. Это меня так тащили. И вдруг обратил внимание на лицо пожилой женщины, пришедшей с девочкой. И только тогда до меня дошло, что это моя мать, рано поседевшая и темными кругами под глазами. Меня волокли по каменному полу, а я смотрел, вывернув голову, пытаясь что-то сказать, но так и не сумел выдавить ни одного звука, кроме предательских стонов. Через минуту несколько человек сильным рывком приподняли меня и заставили, не оборачиваясь, идти по ступеням.
Была ли это моя дочь? Нет, конечно. Это была Иосия, внучка женщины, похожей на мою мать. И все это лишь образы, созданные компьютером в моем сознании. Я понимал это сердцем игрока, который согласился на эту рискованную партию. Но судьба девочки, похожей, как две капли воды на мою дочь, и похожесть, вероятно, ее бабушки на мою мать, взволновала меня. Что с ними будет? Кто у девочки отец? Похож ли он на меня? Кем станет Иосия, когда умрет ее бабушка? И отчего умрет эта женщина, похожая на мою мать? Даже если это совпадение, вызванное хитросплетениями программы Гели, то почему мое сердце разрывается от тоски, при мыслях о них? И почему ее бабушка отпустила девочку: 'Иди, Иосия!'? Что она хотела сказать этим, какой дать сигнал человеку, приговоренному к казни?
Меня вели, а в голове закрутилось слово 'казнь'. Так однажды было, когда я выпил какой-то антибиотик а затем - полбутылки вина. Всю ночь в моем мозгу, словно на экране дисплея, оставленного на ночь, высвечиваясь, крутилось слово 'лестница'. Я просыпался, снова смыкал глаза с мыслью, что схожу с ума.
Казнь. Это слово подвигло меня на философию. Вот уж чем никогда особенно и не отличался! А здесь, словно прорвало!
Казнь - это когда люди, а то и отдельный убийца, не находят ничего лучшего, чем лишить жизни человека, признав его лишним среди своего сплоченного сообщества, или препятствием к своим целям в жизни. И это одно из легких решений, придуманном еще Каином, является следствием неволи, которая распространяется на любого человека, живущего в окружении подобных. Бог дал человеку свободу выбора, а она обратилась в неволю! Миг за мигом мы, живущие бок о бок, даем и тут же лишаем друг друга чего-то. В детстве даем кусок хлеба, но тут же лишаем ласки, доброго слова. Воспитывая, запрещаем творить зло, понимая под ним неугодные, с точки зрения рационального существования, поступки. Не так сел или встал, не так сказал или подумал, не так ответил или промолчал... Не так, потому что каждый исходит из собственной практики жизни, переданной нам нашими родителями, а, точнее, тем миром, в котором мы выросли. Мы рождаемся для радости, а нас понуждают видеть в нем зло. Если происходить иначе , то смотрят как на блаженных. Это и есть казнь ежесекундная. А затем, когда проявляется бунт, мы выводим на сцену уже более эффектную казнь. Для устрашения... самих же себя. Взяв на себя Божье право лишать жизни, мы покушаемся на любовь Бога.
Вот, что такое казнь!
Меня вели в караульное помещение, за которым в глубине темных сводов находилась то ли темница для преступников, то ли прообраз следственного изолятора. Я знал, что предстоит испытать издевательства, побои, возложение тернового венка, которые покажутся совершенно незначимыми, когда меня будут прибивать к кресту - взрывная боль от толстых каленых гвоздей, ломающих кости. Я видел все это мысленным взором и решил, что хватит, пора выходить из этой игры! Где та 'мышка', на которой покоится моя правая рука? Стоит только ее чуть сдвинуть, уверял Геля, как я вернусь в реальную жизнь.
Но ничего под рукой не было. Меня толкали остриями копий римские легионеры все дальше и дальше по пути умерщвления духа через умерщвление плоти. И металл их защитных лат, копий, пряжек ремней сиял на солнце, мелькающим при движении людей между колонн дворца Понтия Пилата - все это, казалось, было лишь использовано для правдоподобия театрального действия. Я шел, опустив голову, не обращая внимания на саднящие ушибы, порезы, ссадины, разбросанные по всему телу. И думал, а где во мне Иисус, роль которого исполняю я в этой виртуальной игре? И как это совместить - Казачий переулок в Москве и центр Иерусалима? И не кощунственно ли со стороны Гели, потомственного еврея, предоставлять вот так, каждому желающему острых ощущений, страстный путь Бога?
- Ну, как равуни, - передо мной вырос огромный кентурион, которого воины звали Марком, - научишь ли ты перед своей смертью, нас, несчастных, тому, как нам жить дальше, какому молиться Богу? Или может сам, движением руки, повергнешь нас, умерщвленных, на пол? Где твое 'Люби ближнего твоего как самого себя'? Дать тебе плошку вина, которое ты сделал из воды? И мы все выпьем и прослезимся! И ты нам, смиренным скажешь, в тени кипариса, растущего в саде Пилата:"Не следуй за большинством на зло, и не решай тяжбы, отступая по большинству от правды"!
Все эти мудрейшие изречения, превращенные в бессмысленную тираду, насыщенную презрением, бравадой, прикрывающими глубокий страх перед человеком, осмелившимся бросить вызов самому гадкому на свете клану иерусалимских священников, сопровождали улюлюканье солдат, заскучавших в Иерусалиме. Многие рвались ущипнуть меня, толкнуть на каменный пол, но Марк сдерживал их грозным взглядом, в котором читалось обещание развлечения, которого еще никто не видел. Но, все-таки, он по праву самого сильного здесь, обрушил на мою голову удар своим кулаком. Свет поник в моих глазах. Но я устоял.
- Он цесарь! Он герой! - Продолжал издеваться Марк. И скомандовал. - Принести герою венец!
Пехотинцы, которые до этого играли роль оцепления на площади перед дворцом Пилата, а сейчас - роль конвоя, держась за животы, повыскакивали со своих мест, быстро образовали в две шеренги проход. Он получился длинным - от меня к двери темницы. И важно шествуя, мне навстречу вышел низкорослый римлянин, неся на атласной подушечке терновый венец. Кто-то, возможно, сам кентурион Марк, набросил на меня свою красную мантию.
Я знал, что будет впереди, знал истинным знанием. И снова моя рука зашевелилась в поисках мышки, находящейся отсюда в двух тысячах лет!
Но именно в эту руку мне сунули какой-то свиток.
Коротышка приблизился. Ему под ноги бросили маленькую скамеечку, используемую при чистке оружия, и на нее солдат медленно и горделиво поднялся.
Страшная боль кольцом пронзила меня от шипов венца. Казалось, острые колючки проникли до самого мозга. И я почувствовал, как по лицу, щекам, шее потекли теплые струи моей крови.
Мышка, где мышка? Я не выдержу!
- Поддерживайте цесаря - приказал Марк, - не то он рухнет от такого коронования!
Но сам, размахнувшись, с огромной силой еще раз ударил меня в челюсть. Во рту хрустнуло, и он наполнился кровью. А меня держали, как куклу. Марк снова замахнулся...
- Хватит, - услышал я властный голос Понтия Пилата, появившегося в темнице. - Вы хотите мертвеца вздернуть на крест?
Меня отпустили, и я упал, провалившись в темноту...
Пот ручьями стекал по моему лицу, я содрал с себя шлем, широко раскрыв рот, разглядывая Гелю, который уткнулся носом в самый большущий дисплей. Моя рука покоилась на мышке. Ее низ светился красным светом.
- За что они били меня?
Геля оторвался от экрана и взглянул на меня так, словно увидел приведение.
- Ну, чего ты уставился, умник? - Но зла в моих словах не было. Даже не было иронии. - А если бы в моем беспамятстве под моей рукой не оказалось мышки, которую я в конвульсиях сжал? Я помню, читал, как римский легионер ткнул копьем под ребро Иисусу. Ты смотрел на экран и ждал, когда я испущу дыхание? И вообще, что ты строишь мне глазки, как девица на панели?
Я взял стакан, не допитый перед сеансом, и, клацая зубами, выпил коньяк, который показался лишь подкрашенной водой: ни запаха, ни жжения в пищеводе, ни тепла, расползающегося по телу, он не дал, словно вино стало водой.
Я встал со стула, ощупывая свое тело, голову, скулы. Все было целым. Но ощущение недавних болей было очень реальным. Я снова, уже, словно в тихой панике от какого-то неожиданного открытия, стал вновь ощупывать свое лицо. Оно было другим, оно было не моим: ни губы, ни скулы, ни нос, ни лоб, даже уши, не говоря о зарослях на голове.
Мой взгляд упал на самый большой дисплей, на его поверхности искаженно застыло лицо человека, совершенно не похожего на меня: тонко очерченное лицо восточного мыслителя, обрамленное длинными волосами.
Я посмотрел на Гелю, его черные локоны на моих глазах становились белыми. Он схватился за сердце, второй схватился за край стола, ища опору, и рухнул на пол.
Я бросился к нему. Но, похоже, копье эксперимента, коснулось и его сердца. И оно не выдержало. Я задрал майку на его груди, приложил ухо к левому соску. Попробовал прослушать стук сердца, приложив его к груди чайную чашку.
Сколько времени пролетело, когда пришло понимание, что с Гелей все окончено, я не могу дать в этом отчет. Но, казалось, все было странно и неожиданно быстро.
Встал, шатаясь, окинул взглядом комнату, задержался взглядом на телефонном аппарате, стоявшем на широком подоконнике. Но кому звонить? Все-таки, набрал номер скорой помощи. Назвал адрес и, чувствуя неудобство от той одежды, в которой пришел сюда, побрел к выходу. В прихожей столкнулся со старым трюмо, в зеркале которого увидел человека совершенно не похожего на меня. Роста мы были почти одного. Но он был худ, как студент, давно не видевший стипендии. Загорелый студент-иностранец. Я полез в свой кейс, документы были мои. Все свидетельствовали, что я был Проскуриным Дмитрием Николаевичем. Это меня сегодня вытурили из фирмы! И в паспорте я был Проскуриным, но с фотографии на меня смотрело другое лицо. Я видел его на иконах.
И когда на обратном пути к Большой Полянке, мимо меня проехала машина 'скорой помощи', я заглянул под навес Храма Григория Неокессарийского над тротуаром улицы. Там увидел двоих нищих, стоявших с кружками, мужчину и женщину. Они переговаривались между собой о совершенно мирских делах. На меня они не обратили внимания. Но зато я посмотрел на притолоку над входом. Там была достаточно крупная икона Христа. На меня смотрело лицо, некогда принадлежавшее Проскурину Дмитрию Николаевичу.