В моём доме, на самом верхнем этаже живёт постинсультный дед.
И до инсульта он был молчалив и с соседями не дружен - в силу особенностей ли характера или случилось что, бог весть. Помнится, я даже ставила эксперимент: принялась здороваться с ним по утру, из подросткового упрямства желая добиться ответа. Какое-то время спустя он начал отвечать, из чего я сделала вывод, что человек он, в общем-то, не совсем плохой, и позой его неприветливость не является, а на том милостиво и самодовольно оставила его в покое.
Ах, эта жестокосердность юных! Ах-ах. Все там были.
После инсульта у деда практически отнялась речь. Теперь он способен был только мычать и что-то такое выговаривать, словно рот его был наполнен вязким, а ему хотелось выплюнуть это вязкое и одновременно пожаловаться на тех, кто вязкое в рот напихал.
У деда была собака.
Собака сопровождала его в странствиях по переулочку и скверу. Собака была печального облика. Таких все видели, они похожи на придверные коврики. В лучшей жизни она, вероятно, могла быть болонкой. Окрас у всех таких собак - грязно серый, будто бы они были частями чёрными, а частями - белыми, а потом их постирали в машинке на девяноста градусах. И шерсть свалявшаяся, как синтетический ворс старой шубы. У таких собак всегда удивляют глаза: умные и какие-то деловито-тоскливые. Уважения к хозяевам в этих глазах нет. Кажется, что такая собака - инкарнация нашкодившего индуса, который достаточно просветился, чтобы не только знать о паскудстве своего положения, но и сознавать его конечность. "Дальше будет лучше, - читается в этих глазах, - я уж надеюсь. А сейчас, ничего личного. Да, да, вы чего-то там делаете вокруг, и чего-то там хотите, а я тупой и покорный друг человека. Как вам угодно. Но, Брахма ты мой, видели бы вы себя со стороны". Большую часть времени такие собаки смотрят в землю, и только когда сильно сглупишь в их присутствии, поднимают на тебя изумлённые и печальные очи. Некоторые умеют ещё делать гримасу, когда одна из бровей поднимается, а вторая остаётся на месте. Из-за того, что надбровные дуги у них очень выдающиеся, трюк этот делает их похожими на удивлённых пещерных людей.
Дедова ковро-собака гуляла, разумеется, безо всякого ошейника или поводка, держалась всегда рядом с ним и нравом отличалась сварливым. Лаять редко лаяла, но как смотрела! Как путалась под ногами, нарываясь на грубость! Как преграждала собою путь в лифт!
Умерла она года четыре назад. Дед несколько недель не появлялся на улице, а потом к нему переехали дети с внучкой и начали выгонять деда на прогулку. Гулял он без удовольствия и тогда они подарили ему новую собаку, взамен утраченной.
И снова - о жестокосердность юных! Страшнее её - только желание сделать доброе дело, помноженное на невнимательность к деталям, происходящую из, не побоимся этого слова, неискренности добродействующего. О, это стремление облагодетельствовать близких, подпитываемое исключительно мечтою о золочёных ножках трона, на который вознесёшь своё эго, сделавшись благодетелем!
Ковро-собака была старой и мелкой. Даже если бы она могла двигаться быстрее, чем позволял ей возраст, из-за коротких её лап это не представляло бы проблемы.
У новой собаки лапы тоже были короткие - другими сходными качествами они не обладали. Новая собака представляла собою чудовище, размером и окрасом с телёнка, только телёнку этому укоротили ноги и приставили дубину вместо хвоста. Когда собака виляла своей дубиной, а делала она это часто ввиду дружелюбия и крайней глупости, вместе с дубиной из стороны в сторону моталась вся задняя часть тела, вместе с отрывающимися по такому поводу от земли лапами. Рядом находиться в эти моменты было опасно: виляющие полсобаки могли не только наставить синяков, но и повалить на землю. Телёнковые рыжие и чёрные пятна на сливочных и лоснящихся боках придавали собачьему облику что-то детское. Мысль о том, что из неё вырастет, была страшной мыслью.
Эту собаку водили на поводке, но он нисколько не помогал. Собака тянула, как бурлак на Волге. Дед за ней не успевал. Собака регулярно куда-то убегала, а потом терялась. Это происходило не из-за особенного её вольнолюбия, но, очевидно, всё из-за той же глупости.
У меня создалось впечатление, что дед собаку поначалу боялся и, возможно, даже сам отпускал. Не то чтобы специально планировал, но уж точно не расстроился бы, если бы она не вернулась.
Потерявшуюся собаку искали всем двором, и возглавляла поиски толстая и напористая дедова внучка. Спасательная команда обшаривала двор, подъезды и сквер. Собака неизменно находилась и вручалась обратно деду. Никто из них радости от воссоединения не испытывал, но собака находила нужным вежливо улыбнуться, а дед - нет.
Давеча как раз шёл дождь, и собака, подросшая и остепенившаяся, трусила под моими окнами. Ни в кого она так и не превратилась, только морда повзрослела. Неведомые дела вели её прочь по улице к площади. Во всей её собачьей стати читалась непоколебимая уверенность, что не позднее чем вечером её вернут в надоевший, но привычный дом. Я сумела даже разглядеть на губах её заготовку вечной усталой и вежливой усмешки, мол, да, да, мы все знаем, чем оно закончится, так не лучше ли опустить обсуждение и заняться каждому своими делами.