Он бы высок, мускулист и широкоплеч, этот выгоревший под африканским солнцем, совершенно бронзовый молчаливый англичанин с серебристыми от седины висками и аккуратно подстриженной бородкой. Из одежды он признавал только просторные хлопковые брюки черного цвета и белые накрахмаленные рубашки, которые в огромном количестве заказывал морякам, чьи корабли следовали в Европу.
Держался он обособленно, дружбы ни с кем не заводил, общаясь со всеми предельно сухо и только по делу, и даже хижина его находилась на окраине поселения - в отдалении от остальных. Никто, в том числе и я, его ассистент и помощник, не знал о нем практически ничего. Только сэр Хамфри Твиггер, ворчливый старик с совсем уже зелеными от табака усами и извечным тремором, водивший когда-то деловое знакомство с его отцом, железнодорожным магнатом, рассказывал, что он окончил Сорбонну и потом некоторое время имел практику в Лондоне, кстати, довольно успешную. О том, что заставило такого благополучного человека, к тому же совершенно не нуждавшегося в деньгах, покинуть туманный Альбион и отправиться на Черный континент, можно было только догадываться.
В общем, в поселении к нему относились настороженно. Многие, будучи людьми весьма скромного достатка, и вовсе говорили о нем с плохо скрываемой неприязнью - им казалось, что его манера поведения вызвана не чем иным, как чрезмерной гордостью и раздутым самомнением. Не могли простить ему и то, с каким участием он относился к местным туземцам, уделяя им практически все свое время: уже с утра у его хижины собиралась толпа из поражающих болезненной худобой чернокожих женщин, мужчин и детей с неестественно раздутыми животами, нуждавшихся в помощи или просто пришедших посмотреть на своего благодетеля. Они сидели на земле, наблюдая за ним преданными глазами, и молча ждали того момента, когда он, закончив умываться, бриться или завтракать, закатает рукава своей рубашки и, повесив на грудь стетоскоп, жестом подзовет к себе первого пациента.
Он мог работать до поздней ночи, пока двор перед его хижиной не опустеет, и не отказывал в помощи никому и никогда. Порой я удивлялся его непоколебимой упрямости и восхищался поистине нечеловеческим терпением, когда он брался за заведомо безнадежные случаи, и не прекращал борьбы за жизнь своего пациента даже тогда, когда у любого другого (и у меня в том числе) уже опустились бы руки. Не брезговал он смотреть и домашнюю скотину, прекрасно понимая, что значит для бедной африканской семьи лишний кусок мяса или кувшин молока. Туземцы его просто обожали, и со стороны можно было подумать, что они принимают доктора за какое-то могущественное божество: при виде его они всякий раз низко кланялись, рубили дрова на его дворе, прибирались и наполняли водой колодец, и часто оставляли у порога его хижины различные подарки: фрукты, молоко или куски вяленого мяса. Не признавая европейских имен, они называли его на свой манер: "Ай-Ахли", что в примерном переводе значило "Ай, мне больно", или "Ай, болит". История появления сего прозвища была довольно банальна, ведь именно эта фраза звучала из уст его пациентов чаще всего.
Не мудрено, что все это казалось диким и чуждым европейскому менталитету, поэтому единственным белым человеком, с которым доктор поддерживал хорошие отношения, был я.
Мы познакомились в Лондоне три года назад. Надо сказать, что на своей "motherland" доктор бывал редко и, как правило, недолго - обычно всего несколько дней, пока покупал лекарства и инструментарий - если остальные вещи он заказывал через торговые суда, то миссию выбора медикаментов не доверял никому. В то время я как раз успешно сдал последний экзамен, отделявший меня от статуса выпускника Лондонского медицинского университета - учился я в нем, правда, не так блестяще, как хотелось бы моим родителям, но преподаватели, в большинстве своем, остались мной довольны, и в итоге вместе с аттестатом я получил на руки рекомендательное письмо, которого было достаточно, чтобы устроиться в одну из пригородных больниц.
Однако доктор, с которым я столкнулся на кафедре в университете, когда улаживал там последние формальности, сумел заразить меня своими альтруистическими идеями, и я, провинциальный юноша из глухого местечка Колдершир, которому нечего было терять, кроме двух фунтов и шести пенсов, что уже были заплачены в счет аренды комнаты, для приличия взяв на раздумья остаток дня, уже на следующее утро стоял на пристани с чемоданом в руке.
Нельзя сказать, что аскетическая жизнь, которую мы вели в Африке, меня сильно угнетала - днем я был занят работой, ассистируя доктору, а вечером читал труды по биологии, анатомии и физиологии, которых у доктора было в избытке, либо, если уж совсем уставал от науки, то перелистывал сомнительного качества сентиментальные романы в дешевых обложках, которые можно было купить у моряков с проходящих кораблей. Несмотря на то, что мои альтруистические побуждения со временем ослабли, я продолжал трудиться не покладая рук, представляя себе пребывание здесь продолжением обучения, и был рад перенять у доктора хотя бы часть его бесценного опыта - через несколько лет я планировал вернуться в Англию и открыть там свою собственную практику.
Дни текли своим чередом, один был похож на другой, словно время разродилось бесконечным выводком близнецов, менялась лишь погода - внезапные перепады температур, муссоны и редкие, но свирепые грозы с ураганным ветром не давали нам окончательно заскучать.
Как всегда, все изменилось в один момент - когда к пристани пришвартовался парусник "Санта Лусия", и сошедшие на берег люди, хмуро глядя на нас исподлобья, принялись молча чистить свои карабины. Кроме них, корабль, который оказался вовсе не торговым, вез на своем борту сорок галлонов виски, дюжину породистых лошадей, груду лопат и кирок, больше тридцати ящиков динамита и некоего Генри Коуна, поджарого шатена средних лет с вытянутым бледным лицом, водянистыми глазами, крючковатым носом, на которое было нацеплено золотое пенсне, и узкими губами. Одет он был в мешковатые серые брюки, желтую рубашку с длинным рукавом и клетчатую жилетку; на голове его красовался новенький пробковый шлем, а на широком поясе висела кобура.
На вопрос о причине своего прибытия, заданный старостой нашего поселения, сэром Тонби, Генри Коун ответил очень просто: "Мы ищем золото". На второй вопрос "Где именно?" он пожал плечами и неопределенно махнул рукой в сторону плато.
"Но там же находится деревня местных жителей!" - вклинился в разговор только что подошедший доктор.
"О, мы очень вежливо попросим их уйти" - улыбнулся Коун, обнажив красивые белые зубы. - "У нас весьма убедительные аргументы".
"Но там же земля их отцов!" - вскричал доктор. - "Там могилы их предков, они для них священны. Вы понимаете, что они ни за что оттуда не уйдут?"
На это Коун еще раз пожал плечами и безразлично произнес: "Патронов у нас достаточно".
Все случилось так, как и предсказывал доктор. Переговоры между Герни Коуном и вождем туземцев с треском провалились, и в конце концов раздосадованный Коун выдвинул ультиматум: его люди начнут работу завтра в полдень, а те, кто к этому времени не покинут деревню, очень об этом пожалеют.
Узнав об этом, доктор пришел в ярость: весь день он ругал Коуна, европейскую цивилизацию и все это "гнусное общество потребления" последними словами, а вечером, немного успокоившись, позвал меня к себе.
"Сядь и послушай меня", - сказал он мне. - "Я ухожу в деревню, ты же останешься в поселении. Часть лекарств и инструменты я оставляю тебе, так что если вдруг что-то случится, ты сможешь оказать помощь пострадавшим".
"Я пойду с вами, доктор!" - вскочив со своего места, горячо сказал я. - "Я не оставлю вас".
"Об этом не может быть и речи", - решительно сказал доктор. - "У тебя впереди еще целая жизнь. Распорядись ею как-нибудь получше. Я же просто не могу бросить этих людей в беде - они ждут, что я приду, чтобы быть с ними в трудную минуту. Я столько сделал для них - разве имею я моральное право бросить их сейчас?"
"Вы обрекаете себя на верную смерть!", - вскричал я, - "Вы же видели людей Коуна - это отъявленные головорезы! Они не остановятся ни перед чем, и если вы встанете у них на пути, они убьют вас, не колеблясь ни секунды!"
"И все же я попробую предотвратить эту бойню", - твердо сказал доктор. - "Каждый из местных жителей гораздо лучше, чище и совершеннее каждого из нас. Они живут в единении с природой, их помыслы чисты, а сердца еще не успели ожесточиться под губительным влиянием нашей цивилизации, где каждый думает лишь о том, как набить свой кошелек и брюхо".
Закончив говорить, доктор кивнул мне и, надев плащ и прихватив заранее приготовленный саквояж, широким шагом вышел из хижины. Я хотел было последовать за ним, но что-то остановило меня, и я, застыв на пороге, только наблюдал за тем, как быстро удаляется его могучая фигура, постепенно погружаясь в непроглядную тьму, внезапно облепившую все вокруг. Наконец, когда силуэт доктора окончательно растворился в ночи, я последовал обратно в хижину, и там, приняв две таблетки снотворного, повалился на кровать, надеясь найти в царстве Морфея спасение от вдруг навалившихся на меня угрызений совести.
Два дня от доктора не было никаких вестей - от других поселенцев я узнал, что отряд Генри Коуна вступил в бой с туземцами и после короткой стычки обратил их в бегство, заставив бросить деревню и отступить дальше в степь. Знал я и то, что среди убитых (несколько десятков чернокожих и двое белых) доктора не было. Это немного успокоило меня, и я принялся заниматься своим обычным делом, а именно врачевать - несколько людей Коуна получили тяжелые ранения во время боя и нуждались в регулярном уходе и перевязках.
Утром третьего дня я проводил осмотр наших оскудевших запасов и составлял список провизии и прочих жизненно необходимых вещей, который я намеревался отдать капитану зашедшего к нам вчера торгового судна. Внезапно на пороге возник доктор - гораздо более хмурый, чем обычно, ужасно грязный и взлохмаченный, с одеждой, превратившейся в лохмотья, и со следами запекшейся крови на лице и рубашке.
"Доктор, вы ранены?!" - вскричал я, вскакивая с кровати.
"Бросьте!" - тут же отозвался доктор. - "Я отделался несколькими царапинами, многим пришлось куда хуже. Единственное, что ты можешь для меня сделать, это принести воды. Мне просто жизненно необходимо умыться".
После того, как доктор смыл с себя кровь и грязь, он одел чистую одежду и, не давая мне придти в себя, тут же заявил: "Собирай вещи, мы уезжаем".
"Но... почему?", - только и смог вымолвить я. - "Случилось что-то, о чем я не знаю?"
"Ты о многом не знаешь", - пожал плечами доктор. - "И лучше тебе не знать этого и дальше".
Больше я ничего не добился - несмотря на все мои расспросы, доктор больше не произнес ни одного слова, и только в порту, перед тем, как взойти на борт торгового корабля, он в последний раз окинул взглядом берег и, вздохнув, произнес: "Я ошибался".
Это оказалось последней каплей - мои нервы не выдержали, и я сорвался на крик.
"В чем, доктор?! И что случилось, наконец?! Черт вас возьми, я имею право все знать!"
"Туземцы. Я ошибался в них", - как-то отрешенно повторил доктор. - "Они съели одного из людей Коуна, понимаешь? Они унесли его с собой, когда отступали - раненого, в бесчувственном состоянии... а потом, когда он пришел в сознание, они его освежевали и, изжарив на костре, словно дичь, съели".
Тут раздался звон колокола, и мы поспешили на борт. От услышанного я лишился дара речи, и только ошарашено молчал, а доктор все говорил и говорил.
"Идеальных людей не существует. Человеческое существо порочно изначально, с самого рождения, и я кляну себя за то, что не замечал этого раньше. Но теперь я, кажется, знаю, что нужно делать... и все, что мне нужно - это время и уединенное место, вроде заброшенного в океане небольшого островка, где мне никто не помешает..."
Доктор внезапно замолчал и смерил меня изучающим взглядом, будто сомневаясь, стоит ли посвящать меня в свои планы. Впрочем, уже через мгновение он, глядя мне прямо в глаза, с надеждой спросил:
"Вы ведь отправитесь со мной, Монтгомери, мой мальчик?"
"Конечно, мистер Моро", - не сомневаясь ни секунды, ответил я.