Трамвая не было. Подняв воротник и пряча руки в карманах, он уже с полчаса топтался на остановке. Наглый осенний ветер забирался под хлипкую ткань его плаща и жадно лапал застывшие ноги. Ветер свободно носился по улице, подхватывая и швыряя оземь шелестящие бабочки старых газет, хлопушки молочных пакетов, грязные лоскутья бывших подвенечных платьев и букетиков флердоранжа и блестки, невесть как затесавшиеся сюда с давно прошедшего, позабытого торжества, эти разрозненные всполохи карнавального веселья: струйки серебряного дождя, искры мишуры, милые цветные радости, до вульгарности чуждые тусклому безмолвию кирпичной пустыни.

Остановка, где он, ежась на пронизывающем ветру, в молчании дожидался запоздалого трамвая, была пуста. Ее не украшала стеклянная будка с уютной пластиковой скамейкой, не отмечала привычная жестянка с номером маршрута, интервалом следования и стоимостью проезда, а только одинокий столб с выбитой на нем буквой "Т". Один крепко вросший в землю столб, у которого он и ждал, докуривая уже которую сигарету. Улица была пуста. Каменные громады не желтели уютом квадратных прорех, а перемигивались глубокими призрачными огнями, загадочными, как тайные мысли, что проносятся в глубине глаз Великого Инквизитора. Так тихо было кругом, так пусто, лишь переулки разрывались изредка сдавленными кошачьими воплями, гремыханием носимых ветром жестянок и тяжелым хлюпом чего-то вязкого о мощенную булыжником землю без следа рельс. Завершая унылую гравюру полудня-полуночи, натужно-тускло светили редкие фонари. Глаза не могли свыкнуться с их светом, то медленно угасающим, то неровными всполохами зажигающимся вновь. Взгяд утопал во тьме, и снова вяз в тусклом полумраке. Промежутки между домами заполняло тусклое же небо без нитей проводов и блеска звезд. Сквозь его красноватую пелену зрила бледная луна. Прорвавшись сквозь вечернюю иллюминацию мегаполиса, она не более походила на себя, чем отупевший горемыка на юного щеголеватого новобранца.

Он ждал уже с час. Подняв глаза к равнодушной и далекой луне, вздрагивая от очередного шлепка хозяина-ветра, он снова задался вопросом - что он здесь делает, и что будет делать, когда наконец закончатся сигареты, и он окажется перед необходимостью все-таки решиться хоть на что-нибудь, когда больше нельзя будет откладывать осознание, что трамвай не придет.

Ленивые мысли, что нехотя набирали обороты, грозя созреть в нелицеприятное понимание, прервались вдруг неясным шумом из узкого переулка за его спиной. Невнятный звук постепенно нарастал, дробился на отдельные ноты и наконец, многократно усиленный оголодавшим на беззвучье эхом, перешел в неотвратимо приближающийся топот.

Их было трое, и они двигались точно на него. Вначале едва различимые силуэта в полумраке переулка, они приближались удивительно быстро. Первый бежал уверенно, широко и размашисто. В длинном, почти до пят пальто, он высоко задирал ноги и вскидывал на бегу руки, отчего рукава его, почти достигающие земли, взлетали вверх, как крылья ветряной мельницы, темно-серые во мраке меж домами. Позади него, по-бабьи приволакивая ноги и вихляя задом, с трудом двигался второй. Похоже, он устал, задыхался и держался из последних сил, за неразличимый во тьме переулка трос, связывающий грудную пуговицу его пальто с первым субъектом. Дыханье его разлеталось хриплым вороньим всполохом, а с десяток сантиметров худых конечностей торчали из чересчур короткого пальто во все четыре стороны. Третий же невозмутимо, без суеты, катил на роликах, держа руки за спиной по обыкновению конькобежцев. Движенья его были спокойны, бег уверен, дистанцию он держал легко, без напряжения.

Фигуры приближались невероятно быстро. Ощутимо быстрее, чем полагалось бы бежать разумным цивилизованным существам по слабо различимой дороге. Так надвигаться можно, только имея в виду некую определенную цель. И подгоняемым к тому же диким ночным ветром, чересчур возомнившим о себе в этот странный час.

Он сжал нож в кармане плаща. Бить, как и быть, с необходимостью следовало, и сегодня бить следовало первым.

Типы стремительно приближались. На их слабо различимых в сумраке лицах явственно читалось очевидное голодное желание. Тем более звуки, издаваемые троицей, не позволяли усомниться в их намерениях и слепому. Отражаясь от частокола голых стен, смачное предвкушающее чавканье близилось и разрасталось. Оно оглушало и выводило из себя, заставляя сжимать и разжимать вторую, без ножа, руку. Он резко и глубоко вздохнул, как перед прыжком в ледяную воду.

Однако в близящийся вурдалачий джаз неожиданно вплелось сначала негромкое металлическое дребезжание, а потом, в опровержение известного физического закона о распространении звука и света, из темноты вынырнул заветный трамвай.

Он легко вспрыгнул на подножку, и трамвай, набирая скорость, покатил дальше, в момент оставив голодных демонов позади. Сквозь заднее стекло он увидел, как фигуры резко затормозили. Последний, на роликах, вурдалак натолкнулся на двух первых, тут же сбив длинного с ног. Тот шмякнулся, высоко и неловко взмахнув рукавами, на добротную брусчатую мостовую. Остальные принялись ритмично молотить его, будто дирижируя невидимым оркестром, что заиграл вдруг бодрящую музычку.

Через несколько быстрых метров вагончик повернул, и угловое здание скрыло с его глаз неудачливую троицу. Он обернулся внутрь трамвая.

- Серега! - Виталий был искренне рад, увидев его. - Ты все-таки выбрался! Ну, молодец! А я знал, я всем говорил, Серега придет обязательно. Как же он может! Такой вечер, такие люди...

Он потирал руки, слегка покачиваясь при вихлянии вагончика.

- Привет! - односложно ответил Сергей.

Вообще-то, он не относил восторженного Виталика к числу близких своих друзей. Да и не совсем отошел от недавнего приключения, едва не закончившегося странно, и все не мог сообразить, куда же они теперь направляются. Но Виталий не унимался. Он прыгал по трамваю, как сорвавшаяся с привязи коза на обильном чужом лугу. Сергей едва уворачивался от его скачков.

- О! - вдруг завопил Виталий, тыча вперед.

Под козырьком следующей остановки толпилось несколько молодых ребят в кожаных куртках.

- Смотри, вон еще наши, - заорал Виталик так, что Сергей едва не оглох, - Славик, давай сюда, к нам!

Но неведомый Сергею Славик с компанией только бросил спокойный взгляд на проезжающий трамвай и продолжал курить, не обращая больше на них внимания. Трамвая не останавливаясь проследовал мимо, и упакованные в кожу парни плавно отъехали в уличную тьму, едва расцвеченную красными светлячками сигарет.

- Нет, ты видел? - обиделся Виталий, - да после прошлой тусовки, ты знаешь, я этого Славика, как брата, на себе тащил. А он теперь, ты видел, а?

Ребята пропали за следующим поворотом. Все произошло молча и быстро, слишком быстро, от предыдущей остановки, где зашел Сергей, трамвай не прошел и сотни метров, Сергей даже не успел присесть, и теперь, отстранив продолжавшего разоряться Виталика, он пал на ближайшее сиденье их дребезжащей колесницы.

Вагончик растроенным ксилофоном дребезжал по брусчатке, Сергей устало прикрыл глаза, и Виталий смолк, но даже сквозь сомкнутые веки было понятно, что смолк обиженно. Однако вскоре снова горячо зашептал ему в ухо:

- Слушай, она же слепая!

- Кто? - Сергей от удивления открыл глаза и уставился на друга.

- Как кто, вагоновожатая, - тот указал вперед.

Спиной к приятелям, закрытые толстым стеклом кабинки водителя, сидели две женщины в синей униформе. Одна, вольно, как кошка раслегшаяся на кресле справа, листала цветастый глянцевый журнал, пронзительно вскрикивала, будто произнося пару непонятных слов на неведомом визгливом языке. Другая, строго, как англичанка времен великой Виктории, восседавшая на жестком водительском месте, недвижно глядела прямо перед собой. Спина ее ощутимо напряглась, когда Виталий снова нервно и довольно громко зашептал:

- Вон, ты смотри, та, что за рулем - она слепая. Видишь? А другая - глухая, она же глухая, ты слышишь, как она говорит?

Голос его неожиданно сорвался на визг, когда англичанка медленно, всем телом повернулась к ним. Ее лицо было бледно. Глаза пусты. Управление трамваем, сколь бы оно ни было малоэффективно до сих пор, она бросила вовсе.

- Ай-яй-яй, - укоризненно произнесла она, медленно покачивая головой, пока трамвай шел вперед, уже без какого бы то ни было ее участия. Вторая тем временем, похоже, целиком ушла в разглядывание какой-то особенно привлекательной картинки и не обращала внимания ни на свою подругу, ни на траекторию трамвая в сумраке пустынных улиц, ни собственно на них.

А раздолбанный вагончик катил себе, дребезжа на брусчатке, звякал на поворотах, огибая пустые дома. Его звуки могли бы показаться мелодичными, как нежные китайские колокольчики, только дай себе труд привыкнуть, если бы в их музыку не вступило резкое пение глухой кошки. Она вопила долго и громко, наслаждаясь звуками, которых она не слышала, от души, которой у нее не было. Ее вопли резали нервы безжалостней дурнозаточенного лезвия, скребущего стекло в изнуряюще жаркий день. Довольное мяуканье тупой иглой пронзало грудь, наподобие застарелой зубной боли, раз взявшейся за жертву, чтобы не отпускать уже никогда.

А другая тем временем разыскивала их, недвижно затаившихся в пустом трамвае, шарила по сиденьям запавшими мертвыми глазами, пока не уперлась ледяным взглядом в его живот и медленно, с очевидным удовольствием, стала подниматься к глазам, завороженно застывшим, как у кролика.

- Эй, девочки, что за развлечение на работе? - резко произнес кто-то по соседству, и англичанка быстро, будто даже испуганно, развернулась к рулю. - А вы, молодые люди, - продолжал наводить порядок неизвестный, - не стыдно приставать к приличным девушкам? К тому же, при исполнении обязанностей.

Парни ошарашенно вдохнули уже отлученный было воздух. Как бы то ни было, возмездие за их наблюдательность, переросшую, по мнению водителей, в непозволительную фамильярность, откладывалось, если не отменялось, благодаря новому лицу. А неизвестный тем временем продолжал:

- Кстати, будьте так любезны, ваши билетики?

Сергей ощутил, как сердце стукнулось о ребра и провалилось куда-то вглубь грудной клетки, как бумажник в прореху похудившегося пиджака. Беспомощным первоклассником он зашарил по карманам. В плаще завалялась только пустая пачка сигарет, да намокший комок бумаги, бывшей когда-то деньгами неизвестного наименования и номинала. Билета не было. Он робко протянул комок контролеру, который лишь с отвращением взглянул на него и бескомпромиссно повторил:

- Ваши билетики!

Сергею осталось одно - тоненько, как в детстве, запричитать:

- У меня был, дяденька контролер, я, наверно, его выронил, - и зашарить по пустому полу.

Он так и ползал внизу, в накрывшей вагон темноте, под ногами грозно молчащего контролера, когда трамвай резко подскочил, дернулся еще раз и остановился. Тьма сгустилась почти до непроницаемости, густым черничным киселем накрыла вагончик вместе со случайными его пассажирами, если только есть в этом мире что-нибудь случайное.

- Гроза, - сверху, из синильной темноты, донесся голос Виталия. - Выпить бы надо. Водку будете?

Он достал бутылку и поровну на звук разлил по трем пластиковым стаканам.

- На мост въехали. Хороший мост. В прошлом году только построили, - сказал контролер и тоненько хихикнул. - А то могли бы и вплавь, как считаете?

Он тут же посерьезнел, выдохнув:

- Да вы не волнуйтесь, сейчас на аварийку перейдем, свет дадут. Ну, будем... Парень, эй, как тебя там, ты чего по полу ползаешь, потерял что?

Сергей поднялся, пряча глаза. Обещанная контролером аварийка уже включилась, освещая вагон слабо-голубым дрожащим светом, отчего тот казался батискафом в рабочем состоянии. Из кромешной наружной тьмы не доносилось ни звука. Трамвайчик перестал дребезжать и тихо покачивался, будто плыл, а не крутил колеса по твердой поверхности. А в окна, нагоняя покой и сон, ударил дождь. Мягкие лапы били по наглухо задраенным окнам, оставляя на стекле короткие прозрачные кляксы. Расплываясь, на миг заглядывали внутрь выпуклые рыбьи глаза. Сергей потянулся было открыть окно, вдохнуть прохладной ночной свежести, но контролер схватил его за руку.

- Что вы, что вы! Нельзя!

Они молча смотрели, как рыбки бились о стекло и, мелькнув радужно-золотым шлейфом, падали вниз, к далеким то ли невидимым, то ли вовсе отсутствующим рельсам на неразличимой брусчатке. Тихая дробь наполняла воздух, словно кто-то, сильный и нежный, пушистыми кроличьими лапками касался туго натянутого кожаного барабана. Мужчины, как завороженные, смотрели наружу, где свет из трамвайных окон отражался на миг в равнодушных выпуклых глазах, и скользил дальше, пропадая в глухой глубине.

- Пей, - сказал Виталий и протянул Сергею стакан.

Прозрачная жидкость обожгла горло, теплом разлилась по груди. Сквозь слезы он различил дружескую улыбку контролера.

- Ну куда ты гонишь? Куда торопишься?

Пузырьки кашля рвались из горла, но Сергей постарался благодарно улыбнуться в ответ. Контролер казался мирным, добродушным дядечкой, из тех, что надоедают здравыми поучениями сразу после знакомства. И чего он испугался его "билетика"?

Дождь уже кончался. Омытые стекла сверкали безудержным праздником, каждой зависшей с той стороны каплей умножая окружающее великолепие - люминисцирующие витрины, придорожные рекламные щиты, щедрую иллюминацию карнавальных фонарей. Вокруг кипела бурная ночная суматоха. Витрины светили неоном, мигая, меняли одна другую картинки рекламных полотен, из домов доносилась музыка - яркая, ритмичная, меняющая сердечные ритмы и заставляющая ноги отбивать такт. В заляпанных трамвайных окнах лица выглядели неразличимыми цветными пятнами, но казалось, многоголосая улица веселится искренне и гуляет долго, почти навсегда.

- Девочки! - завопил вдруг Виталий.

У витрины с изображением вольного казака на вороном коне, сияющего ослепительной улыбкой на фоне обильно колосящейся нивы, паслось четверо совсем юных девчонок. На подростково-тонких фигурах второй, по змеиному узкой кожей, переливались их были затянуты в ярко-розовые, фиолетово-желтые и мерцающие изумрудом платьица, лица и ногти флюоресцировали в тон.

- Эй, девочки, давай сюда! - закричал Виталий.

Кондуктор положил руку ему на плечо.

- Потише, им все равно не слышно, - успокаивающе сказал он.

Но девушки, казалось, услышали и откровенно разглядывали их сквозь стекло. Да и ребята ясно различали, как маленькая брюнетка с густо-изумрудными веками и полными багровыми губами зашептала что-то на ухо своей розововолосой подружке, и обе по-детски открыто засмеялись. Звонкое хихиканье раскололо толщу трамвайного стекла, взлетело над дребезгом разваливающегося железа и разноголосым уличным шумом, как свежим утром шелковый флаг взлетает над палубой авианосца.

Виталий бросился к раздвижной трамвайной двери. Чистый девичий смех и зазывные взгляды подстегивали его, придавая решимости и сил.

- Давай, давай, - расходился он, - Сергей, помоги, что ты стоишь, как чурбан!

- А ну цыц, - вступил кондуктор, - это же общественное место, вы что разорались! А девчонки молоды еще, рано им по трамваям кататься.

Он неожиданно перешел на умоляющий тон:

- Не надо, ребята, не связывайтесь с малолетками. Слово даю, тут беды не оберешься.

Виталий раздраженно повернулся к нему и негромко отчетливо зарычал. Так дикий кот вызывает противника на смертный бой, и горе тому, кто осмелится принять вызов. Позор тому, кто струсит. Контролер, однако, спокойно ждал, глядя в окно, как скучающий пассажир в привычную, надоевшую поездку. Виталий тоже взглянул наружу.

Трамвай уже миновал улочку разряженных девчонок, а вскоре и весь праздничный квартал с пенящимися огнями, ритмами, смехом остался позади. Драться было не за что, и Виталий со вздохом опустился на сиденье.

Какое-то время было тихо. Незаметно затихла и затерялась вдали оглушительная веселая музыка, и только тихие ухающие звуки стучали в ушах, будто где-то рядом уверенно и ритмично заколачивают сваю, и легкое дребезжание звенело надоедливо и неотступно, словно огромный молот слегка раскачивается на тонкой проволоке, заржавленный, незакрепленный.

- Дзинь - дзинь - БУМ - дзинь - дзинь - дзинь - БУМ!

Дребезжание по-комариному назойливо захватывало мысли, сматывало их разрозненные нити от дальней вглубь, к искренней и забытой, свивало из них цельный плотный клубок, единую стынущую спираль мелодии.

- БУМ! - дзииннннь - БУМ! - дзинь - дзинь - дзинь - БУМ.

Замотается проволочный клубочек, совьется от кожи до самого сердца и - укатится прочь, весь, целиком, до последней неровной ниточки. Но еще до того выскользнет ненадежный последний винт, зазмеится в падении тонкая проволока, помчится к дрожащей в ожидании земле, и вся махина рухнет - БУМ! - нет, еще висит, еще держится на ненадежной медной нити - дзинь - дзинь - БУМ! - дзинь - БУМ!

- Ай, молодой, красивый, дай погадаю, всю правду скажу, все расскажу, давай ручку, яхонтовый, старая все тебе расскажет, старая все знает - что было, что будет, чем дело кончится, чем сердце успокоится...

В пустом проходе меж обтянутых винилом сидений возникла неопределенных лет цыганка в цветастом, в крупные малиновые розы, платке. Другой, в розах гранатовых, висел на ее груди наперевес, наподобие автомата. Изнутри его доносилось сладкое воркование, заглушаемое визгливой цыганской скороговоркой.

- А давай ручку, бриллиантовый!

Она уже вцепилась в Виталия и затораторила, вглядываясь в его ладонь:

- А было у тебя, яхонтовый, ай, все было, чего твоя душенька желала, много ты любил, да больше дарил, добрый ты, ой, добрый, ты сердце каждому открываешь, кто тебе на пути ни встретится, всем веришь, доверяешь. Покажи денежку, золотой, своей ручкой сверни, на ладошку сложи, всю правду скажу, ничего не скрою...

Виталий отдернул руку.

- Ишь, какая скорая. Ты другу моему погадай.

Цыганка повернулась к Сергею, стукнувшись гранатовым узлом о спинку сиденья. Узел отозвался тонким жалобным хныканьем, но цыганка, не глядя, сунула внутрь гранатового букета завязанную узлом тряпку, схватила руку Сергея и завела песню по-новому:

- Друзья вы близкие, друзья крепкие, да только до поры до времени, а придет ночь-затейница, да ночь-разлучница, и разойдутся ваши пути-дороженьки. Другу твоему лежит дом крепкий да сон спокойный, а тебе, горемычному, дорога тяжкая, да горе горькое, будешь ты хлеб сухой глодать, слезами солеными запивать. Ах, молодой, жаль мне тебя, хочешь, расскажу, как дорогу извилистую спрямить-выпрямить, горе горькое испить, да не захлебнуться, деву светлую, любовь чистую найти, спасти, вызвалить...

- Да ночку длинную, да ночку лунную, - засмеялся Виталий, - Ну ты даешь, бабка...

Сергей тоже усмехнулся за компанию, но цыганка стрельнула насквозь узкими, почти без белков, глазами:

- Бабка старая, много повидала, все знает, правду говорит, все вам скажет.

- Ему вон погадай, - предложил Сергей, указывая дальше, на кондуктора.

Цыганка размашисто обернулась. Ее юбки зашуршали, и ребята вдруг поняли, что она до сих пор не замечала рядом с ними кондуктора, а теперь, увидев его, дико испугалась, вся побледнела под слоем грязи и грубой косметики и застыла, так и вперившись в его лицо. Ребята недоуменно переглянулись. Их добродушный знакомец испугал кого-то? Да не просто испугал, а ужаснул до последней крайней степени.

Кондуктор же смутился, как нежная девица, опустил глаза и смущенно залепетал, стараясь не глядеть на остолбеневшую цыганку:

- Нет, нет, что вы, я не могу. Я занят, я на работе, - и слегка попятился.

Сергей понимающе улыбнулся. Давно ли он сам позорно трусил при виде их ответственного приятеля. Виталий осторожно дотронулся до плеча цыганки.

- Эй, успокойся.

Но та, вздрогнув и будто очнувшись, резко и непонятно закричала и, как кенгуру в минуту опасности отшвырнула гранатовую перевязь подальше от себя, чтобы на полном ходу выскочить из трамвая.

Кондуктор бросился за ней следом.

- Здесь нет остановки, здесь нельзя выходить!

Он налетел на плотно запертые двери, не допускавшие и возможности выпустить кого бы то ни было. Трамвай катил дальше под приглушенные смешки вагоновожатых.

- Но я же!.. Как же это!.. Ведь так нельзя! - бесновался кондуктор, дергая за дверные рычажки и ручки.

- Воровка! Она украла мои деньги! - закричал Виталий.

Он уже обшарил карманы и не досчитался бумажника, часов, запонок, портсигара, булавки для галстука - всех тех милых мужских безделушек, что так выгодно выделяли его среди себе подобных. Виталий попытался отпихнуть кондуктора от двери, но тот крепко вцепился в поручень.

- Здесь-не-ль-зя-вы-хо-дить! Здесь-не-ль-зя-вы-хо-дить!

Сергей нагнулся, подбирая гранатовую перевязь. Кондуктор за его спиной ритмично бился головой о поручень, издавая гармоничные металлические звуки. Трамвай дребезжал, будто уже начал разваливаться. Но ничто не заглушало издаваемых свертком звуков. Сверток истошно вопил. Да не просто вопил, а орал, заходясь в настоящей истерике. Сергей разворачивал тряпки за тряпками, как капусту с грядки, пока в его руках не оказалось упитанное розовое тельце. В глаза ему взглянули живые черные глаза, и в вагоне воцарилась тишина.

- Девочка, - раздался из-за его плеча голос кондуктора. - Беленькая какая, хорошенькая! Так вот чего эта дрянь испугалась, ребенок-то не ее, краденый. Ну ладно, я - должностное лицо при исполнении служебных обязанностей. Давай сюда, я сдам ее в стол находок.

- Как это, живого человека в стол находок? - удивился Сергей и успел заметить быстрый проблеск, искрой промелькнувший в глазах кондуктора.

- Ну, оговорился, в милицию сейчас сдам.

Но та неожиданная мысль и непонятное торжество в его глазах заставили Сергея колебаться.

- Давай, ну, ты, безбилетник, - кондуктор чуть не силой выдернул девочку из его рук и двинулся наружу, бросив через плечо, - дальше сам доедешь. Следующая конечная. Ча-а-о!

Семен побрел за ним, роняя бессмысленное:

- Мне не до конечной, нет, я еще не сделал, я не закончил. Я техосмотр не прошел.

Но уши уже заложило оглушительным звенящим визгом. Навстречу кондуктору, тесня его от начавших открываться дверей, ввалилась пестрая, галдящая толпа. Вмиг трамвай наполнился людьми в прикиде и в форме. Милиционер тащил за руку упирающуюся, орущую цыганку, на них напирали ее подруги по табору, преследуемые полными достоинства людьми с неопределенными знаками отличия. В хвосте процессии радостно подпрыгивал Виталий:

- Поймали кралю!

Сергей на мгновение задумывается, от какого слова он производит эту самую кралю - "красивая" или "украла"? А в вагоне стало душно от криков, погон, цветастых платков и взаимных обвинений. Гаишник, пришедший проводить техосмотр, кондуктор, налоговый инспектор, вахтер и водопроводчик требовали каждый свое, наседая на Сергея. Табор звенел монистами, и то ли плясал в трамвайном чаду, то ли рыдал на шесть голосов. Снова оглушительно завизжала пойманная цыганка. В давке с нее сорвали платок, обнажив короткие жесткие кудряшки, под которыми горели большущие черные глаза, как у девочки, что держит побледневший кондуктор. Новая цыганка оказалась совсем молоденькой, похожей на попавшего в западню волчонка.

- Это не та, - сказал Сергей. - Та была старая, а эта - девчонка. И ребенок не ее.

Цыганка кинула на него обжигающий злой взгляд и резко выхватила у кондуктора девочку. Малышка тут же перестала плакать, и вместе с ней на минуту смолкают и остальные.

- Маму почуяла, - выдыхает кто-то.

- Позвольте, - встревает кондуктор. - Это ваш ребенок? Товарищ милиционер, вы у нее документы проверяли?

Милиционер козыряет кондуктору как старшему.

- Ваши документы! - поворачивается он к девушке.

Та затравленно смотрит, отступает, сильнее прижимая к себе ребенка. Малышка заливается счастливым смехом в материнских объятьях. Цыганки в момент растворяются, оставляя девушку одну, исчезают, будто вагон и не был только что забит криками и розами. На девушку напирают люди в форме. Она шаг за шагом отступает вглубь, хотя куда скроешься, где спрячешься в вагоне трамвая. Девушка упирается спиной в стекло кабинки вагоновожатых.

И те поворачиваются к ней. Сергей видит, как обе тетки жадно ощупывают глазами ее стриженный затылок. Он должен сделать что-то, должен...

Он кидается к девушке, но слесарь, из числа наседающих на нее, не глядя двигает его тяжелым гаечным ключом. Сергей чувствует, как быстро слипаются волосы и что-то теплое стекает по щеке на шею, когда он отпихивает обмякшего слесаря, потом бухгалтера с толстым гроссбухом, которым тот попытался вогнать голову Сергея в плечи, потом пожарника с кроваво-красным огнетушителем. Сергей продвигается вперед, но медленно, он движется слишком медленно. Те, с длинными пальцами и безумными взглядами, уже сдвинули разделявшее их стекло и с улыбкой - о, боже! с какой улыбкой на бледных тонких губах - поднимают прозрачные руки. Он опоздал.

Раздается скрежет, вой свихнувшейся автоматики, из-под колес трамвая, достигая небес, вылетают голубые искры. Сползают за перегородку, кричат вагоновожатые. А милиционеры, кондуктор, пожарник и прочие смолкают.

Водители продолжают кричать. Впереди, на дороге, прямо на их пути, стоит конь. Вороной, стройный, он стоит, будто привязанный, и смотрит вперед, каждому из них в глаза, пока они кричат ему, машут руками, чтоб он уходил, уходил, уходил с дороги. Конь смотрит из-под нечесанной челки им в глаза, пока, подчиняясь авто пилоту, трамвай медленно, визжа тормозами, но все же недостаточно медленно замедляет ход, надвигается на него, наваливается, подминает под себя. Кровь, кипящая кровь плещет на переднее стекло. Трамвай тяжело движется еще немного и наконец, дрогнув, останавливается.

Краем глаза Сергей замечает, что девчонка воспользовалась моментом, пока все охали и изумлялись, и улизнула. А толпа, продолжая шумно обсуждать случившееся, дружно вываливает наружу. Только водители, утыканные осколками стекла, лежат неподвижно, обгоревшими руками в руль, лицом в панель управления.

Снаружи кондуктор с милиционерами ругаются, обсуждая, как сдвинуть тело. Сергей медленно спустился на землю. Переступать ногами трудно, будто он долго стоял на лыжах или только что сошел с катера и от земли отвык до полной неузнаваемости. Но он обогнул трамвай и прошел вперед, чтобы в последний раз взглянуть в глаза коню.

Как ни странно, конь еще жив, в его шее судорожно пульсировала крупная вена, хрипящее горло булькало клочьями кровавой пены, но глаза уже закатились в бессмысленность.

- Спасибо, - тихо, неизвестно кому, сказал Сергей, закрыл коню глаза, и быстро перерезал ему горло.

Нож, что наконец дождался своего часа, больше ему не понадобится, и он отбросил его, как тут же отбросил и выкинул из памяти остальных суетящихся персонажей этой долгой ночи.

Сергей поднялся на ноги. Ему надо идти. Это ничего, что он мокрый от крови. Ничего. Это кровь коня, кровь брата. А ему надо нагнать девушку. Надо только нагнать девушку и взять дочку у нее из рук. Ребенок большой, и ей тяжело нести. Он понесет сам, когда нагонит их.

Город кончился. Вокруг распахнулось поле цветущего клевера, и он, в стынущей на ветру крови шел навстречу высоким звездам. Ничего. Она не испугается крови брата. Он шел, и звезды чистым адажио мигали в ясном полуночном небе. Он четко видел тропу, по которой должен идти.