Неприятности начались после того, как Петр привез из дальней
поездки небольшую статуэтку. Поехал он неожиданно, никому слова не сказав,
вдруг на неделю пропал из виду, но не успели друзья всерьез забеспокоиться, как
он уже возник обратно, удивляя бронзовым загаром, неожиданным среди слякотного
московского ноября и счастливым сиянием глаз, еще более невероятным в хмурой
московской толпе. Впрочем, через пару недель от непрочного южного загара не
осталось и следа. Счастливая улыбка стерлась еще раньше. От поездки осталась
лишь маленькая, с ладонь, статуэтка — жук-скарабей, знак солнца, символ счастья
на земле. И Петя, кажется, всерьез полагал, что эта дешевая, купленная у
специализирующихся в туристком бизнесе арабов, скульптурка обладает тайной, способной
изменить судьбу, силой, может завладеть обстоятельствами и переменить их на
пользу своему обладателю, стоит только как следует с нею договориться. И Петя
целыми днями держал камень в руках, полагая, что таким образом сходится с ним,
посредством тепла ладони передает ему весть о своих мечтах, направляя
магические силы в нужное ему русло.

А надо сказать, что просил Петя совсем немного — он просто
хотел знать. Знать, как растет трава и как движутся звезды, почему рождается
человек и для чего живет, и что такое счастье и в чем, попросту говоря,
заключается смысл жизни. 

Петя был художником, то есть служил скульптором в одной
маленькой мастерской, и помимо основной работы, где ему приходилось ваять
поочередно то бюсты непрерывно сменяющих друг друга вождей, то Афину Палладу
(она же девушка с веслом) в полный рост для парков и садов, он пытался сделать
еще и что-то для себя. И тут знаний, полученных вместе с ускоренным курсом
сексуального образования за два с половиной года учебы в высшем
профессионально-техническом университете искусств, ему уже не доставало.

И часами, к ужасу своей подруги Оксаны, тоскующей в
заснеженной Москве, куда ее занесла судьба и жажда столичного блеска из родного
украинского городка, Петя сидел недвижимо, сжимая в руке магическую статуэтку,
и только время от времени вскидывался и что-то торопливо записывал на обоях,
полосами отходящих от стены и свисающих над их кроватью в каморке, которую
только во времена торжествующего социализма кто-то рискнул бы назвать
квартирой. Кажется, он вел что-то вроде дневника, не утруждая себя обзаведением
тетрадью, и записывал свои мысли и проекты будущих работ, оставляя на будущее
их осуществление во плоти. 

Первая, появившаяся вскоре после возвращения из поездки
надпись гласила: “Придумал картину. Imagine: конь на небе среди туч, сам без
крыльев, но видно, что летит. А внизу — разрушенный замок и змеей — река. Все в
холодных зеленоватых тонах, только небо — темное и жаркое, а конь —
ослепительно-белый. Должно получиться неплохо.” Поблизости имело место изображение
летящего коня, больше смахивающего на кенгуру. 

Понаблюдав в течение нескольких часов со все возрастающей
тоской за своим возлюбленным, Оксана наконец вставала и брела на кухню,
приготовить что-нибудь поесть к тому времени, как на ночь глядя, к ним
завалятся друзья с напитками, книгами, свежими новостями и чуть менее свежими
подругами. Оксане редко удавалось приготовить что-либо съедобное: она была
слишком молода, покидая родительский кров, чтобы перенять у матери секреты
домашней кулинарии, и теперь сама с изумлением взирала на неизменно пригорающую
кашу и липкие макароны, изо дня в день выходившие из ее рук вместо материнских
сдобных, с золотистой хрустящей корочкой, булочек и густого наваристого борща,
одно воспоминание о котором вызывало у нее слезы и глухую тоску по родному
очагу, куда она однако не смела возвращаться, опасаясь сурового нрава отца,
имевшего весьма старомодное представление о том, как следует себя вести юной
девушке, не сочетавшейся еще законным браком в присутствии старших родственников
и прочих заинтересованных лиц. 

Когда Петя на неделю пропал, она совсем уж было собралась
домой, в материнские объятия и под отцовскую плеть, но тут Петр появился,
счастливый, загорелый, и любил ее с уже позабытой страстью, так что она немного
отогрелась и воспряла духом. Однако нынче, когда он, поглаживая черного
жука,  все больше времени проводил,
уставившись в пустоту над кроватью, ей оставалось только молча сидеть на кухне,
роняя частые глупые слезы в разварившуюся, и без того пересоленную, кашу. Когда
приходили друзья, она тихо уходила в комнату и там в одиночестве рассматривала
Петины наброски на обоях. 

Через неделю возле первой записи появилась вторая. Неровные
строчки выстраивались в следующий текст: “Размышлял о той лошади. Деталей
множество. Теперь картина стоит перед глазами, как готовая. Надо приниматься
писать, только страшно тронуть холст первым мазком краски.” “Он что, собирается
переквалифицироваться в живописца?” — недоумевала Оксана вместе с Сергеем,
одним из их приятелей, который покидал шумную компанию, чтобы помочь ей
разобрать обрывочные Петины наметки.

Спустя еще пару недель, в течение которых Петя вовсе
перестал ходить на работу, забросив своих Панов и пеннорожденных, стену
украсила следующая мысль: “Еще сюжет. Круги света, а в центре сияющая фигура.
Видны только контуры, свет льется насквозь, так что черты лица неразличимы,
только общий силуэт и руки, протянутые к тебе. Вот!”

Потом, под Новый Год, когда зачастившие в их свободную от
предков обитель друзья ежедневно приходили в гости, пополняя запасы пищи и еды,
на обоях появилось еще несколько строк: “С теми вещами что-то не выходит. Ну
ладно, на то и дневник. Сейчас законспектирую идею, а после дело дойдет и до
воплощения.”

После Нового Года наступило некоторое затишье — у кого из
друзей была зимняя сессия, у кого каникулы, кого просто родители обязали сидеть
дома и не шляться черт знает где. Петя и Оксана зажили одни, и это спокойствие
было бы прекрасной переменой привычной круговерти, если бы в доме стремительно
не подходило к концу пропитание. Впрочем, Петю это волновало мало. Очевидно, он
жил насыщенной внутренней жизнью, вне которой общался только с
жуком-талисманом, да еще утыкался иногда в одну из принесенных друзьями книг,
после чего на стене появлялась следующая зарубка: “Читал Мандельштама. Идей
куча! Во-первых, корабли. Корабли, корабли, лодки со всех сторон вокруг
небольшой крепости. А там наверху женская фигура — прекраснейшая Елена. Еще
сюжет. Древние люди сидят вокруг костра, из дыма складывается огромная фигура матери-хранительницы
очага, так чтобы веяло теплом и спокойствием. Не знаю, причем здесь
Мандельштам, но возникло сегодня.”

Оксана тоже не поняла, причем здесь Мандельштам, да, честно
говоря, и кто такая прекраснейшая Елена, но неизвестно отчего прониклась к ней
глубокой ненавистью. Немного утешил ее Сергей, пригласив прогуляться и
заглянуть к нему в гости, пока его родители улетели на недельку в Альпы.
Квартира Сергея поражала роскошью, она была заставлена тяжелой немецкой
мебелью, а хрусталь — от люстры до миллиарда ваз в огромных, с пола чуть не до
потолка, буфетах — слепил глаза. Но едва они выпили по рюмке коньяка, который
Сергей достал из плотно заполненного диковинными бутылками бара, Оксана вдруг
почувствовала странное беспокойство и неотвязное, как земное притяжение,
желание вернуться в Петину каморку. Как джентльмен, Сергей проводил ее обратно,
и, даже если у него и были другие планы на сегодняшний вечер, ничем не выказал
своего недовольства. Про себя он даже слегка удивился и зауважал Оксану, проявившую,
неожиданно для него, твердость характера и верность своему избраннику. 

Как выяснилось, беспокоилась она не напрасно: Петю они
застали в состоянии полной прострации. Он не узнал их, слабо отбиваясь, когда
они волокли его в ванну, и все лепетал, что писать ему страшно. “Раздеваете, —
бормотал он, пока они в самом деле его раздевали, чтобы засунуть под холодную
воду, — у-у, опять раздеваете, душу мою хотите разглядеть. Всякая сволочь будет
тут ходить, мою голую душу рассматривать. Страшно, мне страшно душу всем
выставлять!” Он продолжал бредить, и поток слов становился все нелепее: “А их,
моих деточек, моих маленьких, как от себя отпускать, как они там будут без
меня, бедная я, несчастная.” Сергей с Оксаной переглянулись — что это, белая
горячка? Как ее лечить в домашних условиях, кто б подсказал? Но Петька вроде
вел себя тихо. Когда они принесли его, голого, мокрого, на кровать, он только
дрожал и плакал, глядя на стену, в сторону своих корявых набросков. “Деточки
мои, как же вы будете? Народ-то какой злобный пошел. Так и норовит ребенка
лягнуть!” Поплакав, он свернулся калачиком на кровати и мирно заснул, будто сам
еще ребенок. 

На другой день Петя жутко страдал. Он стонал и перечислял,
что же у него болит. Выходило так, что проще было перечислить немногочисленные
здоровые органы: у него болела и кружилась голова, опухли ноги, спина тоже
болела, а желудок сводили спазмы. От еды он отказался, грубо ругаясь на
Оксанину стряпню, чем ее сильно обидел. Она-то вчера была столь самоотверженна,
ухаживая за ним. Впрочем, она чувствовала, что происшедшее не прошло даром,
изрядно возвысив ее в глазах Сергея. 

Но, несмотря на свои недомогания, Петя продолжал
медитировать, и спустя пару дней записал на стене: “А что, если изобразить
горящую лестницу, а на ступенях яблоко, книга, улитка? Надо додумать эту
мысль.” Потом, в первых числах марта, когда отступившая было зима вернулась
широко и властно, будто навсегда, записи изменились: “Идеи приходят, но
воспроизводить их лень. По сути, какая разница, существуют они на холсте или
только в моем воображении. Если их продумать как следует, до мельчайших
деталей, как я могу видеть их внутри себя, то тем самым они уже есть, и кому
надо их увидит. К тому же, я стал что-то погано себя чувствовать и вряд ли
смогу часами простаивать у мольберта.” 

Тем временем к ним заглянул Сергей и, прислушавшись к
Оксаниным причитаниям, попытался было, как человек идейный, объяснить Пете, что
его магический жук существо вредное, чуждое славянскому духу и православной
идее и, несомненно, именно он и виновен в нынешнем Петином плачевном состоянии.
Оксана усиленно кивала, соглашаясь с каждым его словом, а Петя только тихо,
мирно улыбался. Он уже не вперивал взгляда в никуда, столь пугавшего бедную
Оксану, а лежал молча, худея и бледнея с каждым часом.

 — Все этот проклятый
камень! — вдруг взвилась Оксана, пытаясь дотянуться до Петиного талисмана, —
это он у него всю кровь выпивает, уже ни капельки нет, и встать не может, лежит
тут, как старик, целыми днями.

Она разрыдалась, и Сергей, под умиротворенным Петиным
взглядом, принялся утешать плачущую навзрыд девушку. Ее глубокие, черные, как
спелые вишни, глаза, были устремлены на Сергея с такой верой в его способность
решить любую проблему, что плечи его невольно распрямились и взор стал тверже.
Петю же происходящее, казалось, вовсе не трогало. Стоило ему взглянуть на
таинственную статуэтку, как он снова погрузился в сладкие тихие грезы,
оставаясь в слепой задумчивости и когда Сергей, обнимая за плечи все еще
всхлипывающую Оксану, уводил девушку из его дома. 

Сережины родители, люди образованные и интеллигентные,
приняли его избранницу как родную, то бишь, уже через неделю кухня стала
походить на арену гладиаторских боев, а запах подгорелой каши разносился по
обширной квартире попеременно с запахом паленой курицы. Спустя несколько дней,
когда небо уже поднялось высоко над московскими крышами, и в воздухе запахло
новой надеждой, Оксана с Сергеем заглянули к Пете и нашли его, по-прежнему
светло улыбающегося, бездыханно лежащим все на той же кровати. На стене тем временем
появилась еще одна, последняя запись, оставленная, видимо, за несколько дней до
конца: “Стал представлять вещи полностью в голове. Кто надо  приходит и, я знаю, меня одобряет. А до
людей дела нет, тем паче, в творчестве они ничего не соображают. Так что за
кисти я больше не возьмусь. Своих детей рожайте сами, а мои останутся со мной.
Все.”

Как ни странно, жука рядом с ним не было. Говорят, соседский
мальчишка, энтомолог в душе, вскоре приволок домой редкостной величины и
безобразия черное насекомое, но, уступая справедливому требованию матери, был
вынужден немедленно выбросить его вон. Дальнейшая судьба загадочного животного
покрыта тайной и зыбка, как и достоверность нашей истории.

Оксана, кошачья натура которой сочетала ленивую томность с
ослепительной активностью, внезапно перешла в эту последнюю фазу, и, по
завершении ежедневного утреннего скандала, как на работу, отправлялась по
всевозможным инстанциям, и в конце концов, на основании каких-то неведомых
свидетельств и спорных обстоятельств, добилась того, чтобы Петина каморка
отошла к ней. Последнее обстоятельство не то чтобы примирило, но (вы же
понимаете!) как-то изменило ее социальный статус в глазах Сережиных родителей,
и наша юная пара вскоре переселилась в свое гнездышко и приступила к налаживанию
семейного уюта под любящим присмотром Сережиной мамы. Вскоре с двумя чемоданами
свадебных подарков приехала из далекого украинского поселка мама Оксаны, и они
все вместе, одной дружной семьей, стали сдирать со стен лохмотья старых обоев с
загадочно быстро выцветающими надписями. Чувствительная Оксана даже смахнула
слезу, в последний раз глядя на невнятные наброски, видимо, последнее, что
осталось от ее первой, такой романтической любви к юному художнику, погибшему
во цвете лет столь загадочным образом от зловредного магического насекомого. 

Имелось, правда, еще патологоанатомическое заключение,
составленное там, где ему и надлежало было быть составленным. И хотя героями
нашей истории оно так и осталось непрочитанным, мы все же не можем не привести
его здесь: “Причиной смерти больного стала крайняя интоксикация организма
продуктами распада возникших, но неродившихся произведений. Роды (читай,
работа) могли бы в данном случае спасти жизнь. 

А жуки тут не при чем.”