|
|
||
Выходной они решили провести на море, и, проснувшись утром, Надин сразу же взялась за приготовления. “Море — так море, все должно быть правильно”, — сказала себе девочка. Поднимаясь наверх, под самую крышу, она быстренько повторила в уме самое необходимое: формулы химических элементов, их процентные составы, пространственные координаты, временные составляющие и еще несколько на первый взгляд незначащих мелочей, как раз и придающих творению настоящее очарование. К последним Надин отнесла — легкий бриз над чуть вспененной водой, пронзительные крики чаек и принесенные утренним муссоном разбитые доски. Последние, по всей вероятности, должны были изображать остатки затонувших накануне кораблей. Девочка была чрезвычайно романтична по натуре, хотя, быть может, и немного резка в действиях и суждениях. А море любила до сумасшествия и плавала, как рыба.
Только рыбы не синеют и не стучат зубами, когда их все-таки удается вытащить из воды бедному рыбаку вроде Германа, которому пришлось звать ее едва ли не с час, пока наконец она не выбралась на берег.
— О, папа, — только и смогла побелевшими губами вымолвить Надин, — это было чудесно.
Она потянулась за бокалом апельсинового сока, в мягкой свежести которого чудно позвякивали наконец дождавшиеся ее льдинки.
— Не понимаю, если ты собираешься плавать часами, зачем выбирать такую холодную воду? — нахмурился Герман. — И что за радость потом обгорать на солнце?
— Но, Герман,.. можно я еще поплаваю? Чуть-чуть?
Надин, бросив на пришедшего полный мольбы взгляд, не глядя заменила апельсиновый сок виноградным. Герман носком ботинка отшвырнул камешек, невесть как затесавшийся в золотой, словно сквозь тонкое сито просеянный песок. Надин продолжала умоляюще смотреть на него — затянутого в строгий серый костюм, излюбленную его одежду, такого правильного, не слишком уместного среди устроенного ею великолепия — под жарким тропическим солнцем, у синего моря, на золотом берегу.
— Ладно, — вздохнул наконец Герман, — после обеда сыграем в шахматы?
Надин сладко потянулась.
— Давай лучше рисовать лес. Наперегонки — ты с западных окон, а я с восточных. Давай?
— Ладно, пусть все будет, как ты хочешь, — окончательно сдался Герман.
Когда с легким обедом (после жары есть не хотелось) было покончено, они отправились в гостиную и принялись за игру. Надин быстренько очистила окна от старой картины и взялась за рисование, если так можно назвать то, чем они занимались. Ибо они создавали миры на стеклянных полотнах стен: вчера это были горы, а сегодня они выбрали деревья, и Надин увлеченно изображала, не красками и кисточками, а мыслью и воображением, знанием и желанием она вырисовывала одно дерево за другим, лист за листом, и лес, навеянный утренним времяпрепровождением у бассейна, густой тропический лес вставал за восточными окнами. Листья колыхались на ветру, ветки сгибались под тяжестью плодов, но животных в лесу не было, животных она еще не проходила. А вот с западной стороны, где рисовал Герман, лес кишел дикими зверями: там птицы с зеленым опереньем перепархивали с ветки на ветку, обезьяны скакали по лианам, а внизу, среди зарослей, крался огромный полосатый тигр. Мышцы его перекатывались под гладкой шкурой, усы стояли торчком, а хвост нервно подрагивал. Тигр поднял голову, повел круглыми желтыми глазами из стороны в сторону и в один прыжок скрылся из вида.
— ...Tyger, Tyger, burning bright, In the forest of the night,* — как заклинание, прочла Надин, — Папа, почему он ушел? Он такой красивый!
— Сколько раз я просил, не называй меня папой, — чуть раздраженно ответил Герман. — Они свободны. После сотворения мы не можем их удержать.
— Папа... о, Герман, а когда я смогу нарисовать тигра?
— Примерно через год, если будешь хорошо заниматься.
— Я хотела бы дружить с таким зверем. Гладить его, кормить... Я смогу?
— Не понимаю, — ответил Герман, — какой интерес возиться с созданиями?
— А мне бы хотелось поговорить — с кем-нибудь еще... Знаешь, Герман, мне сегодня снилось, что я смотрю в зеркало, а там совсем другая Надин, и она говорит мне...
— Гм. Ты еще совсем ребенок. По-прежнему играешь в игрушки. Что ж, пожалуй, на день рожденья я подарю тебе что-нибудь новенькое...
— О, папа! — Надин бросилась ему на шею прежде, чем он успел снова возразить против такого обращения. — Папа, я так люблю тебя!
— Хорошо, хорошо. А теперь, все же сыграем в шахматы?
И они играли до позднего вечера, пока небо над лесом не потемнело, и в нем не зажглись миллиарды ярчайших звезд.
— Пора спать, — сказал Герман. — Суббота закончилась.
— Но завтра же мой день рожденья!
— Конечно, конечно. Спокойной ночи, девочка. Иди к себе, а я еще загляну в библиотеку.
И он поднялся по лестнице в библиотеку, расположенную на втором этаже дома, кстати, стоящего того, чтобы рассказать о нем поподробнее.
Дом был всем. Дом был нигде. В доме было все. Кроме дома, не было ничего. Это был уютный, можно даже сказать, комфортабельный дом. Спланирован он был с большим вкусом: просторная столовая, сверкающие чистотой кухня и ванная, большие, светлые спальни. В библиотеке на втором этаже стену сплошь устилали полки с книгами, роясь в которых всегда можно было отыскать что-нибудь новенькое, еще не прочитанное. Спортивные залы помимо бассейна, временами превращаемого в небольшой каток или снежную гору для прыжков на лыжах, были оборудованы всевозможными тренажерами и гимнастическими снарядами. В солярии из-за стеклянных полотен лились потоки света, а в сауне пар отдавал пахучими летними травами.
В доме было всего двое обитателей: Надин и Герман. Они жили здесь всегда. Они были вечны. Место мерялось для них пределами трех этажей с полусотней комнат, известных наизусть. А время текло сквозь, не оставляя следов — день сменял день, или это только менялись картинки за стеклами окон, они же оставались все те же. Они жили, работали, развлекались в доме, занимавшем пространство и время, принадлежащее вселенной.
Им было под силу менять картинки за окнами — “рисовать”, как это называла Надин. Герман, казалось, мог нарисовать все, что угодно, а Надин еще изучала виды и роды, чтобы создавать верно.
Время было им неподвластно. Сутки заключали двадцать четыре часа, и с такой же регулярностью сменяли друг друга рассветы на нарисованных картинах. В неделе было шесть дней, в году — триста шестьдесят. Но время не откладывало на них следов. Несмотря на возрастающее умение, Надин всегда была пятнадцатилетней. Изменить место тоже было не в их власти — границы дома были границами мира. Ничто живое не могло проникнуть сквозь стену, разделяющую вечность их существования от мимолетности их творений. Картинки они могли рисовать любые, и бывало, за окнами простиралась водная гладь, будто дом стоит на скалистом морском берегу, а то горизонт заслоняли раскидистые ветвистые деревья, и все, что доставалось взгляду — это небольшая поляна в дремучем лесу. То это была пустыня — желтые пески под запыленными небесами, а то — горные кручи, прячущие вершины в облаках.
У них не было забот, дом снабжал их всем необходимым — книгами, музыкальными записями, мягкой мебелью, вкусной едой. И они жили на все сто.
Если им хотелось лета, снаружи загоралось жаркое солнце, и они поднимались на верхний этаж к бассейну, вода в котором становилась в такие дни соленой, и нежились часами, подставляя свету живот и спину попеременно. А когда они придумывали зиму, стекла покрывались узорами инея, и в окна рвалась злая буря. Тогда в доме затапливался камин, и Надин с Германом проводили долгие вечера за книгами или увлекательной игрой.
Заведенный порядок был совершенен и незыблем. Все шло прекрасно, только Надин временами испытывала странную, непонятную ей самой тоску, будто издали до нее доносился тихий плач или зов, если только можно их различить.
Утром, в день своего пятнадцатилетия, Надин проснулась рано. Еще не прозвенел будильник, за окнами серел предрассветный осенний туман, а девочка подскочила в постели, будто кто-то толкнул ее в бок. На столике около кровати грудой лежали подарки в разноцветных ярких коробках, а в ногах, свернувшись клубком, спал кот.
Откуда взялся кот? Обещанный подарок? Ну, тогда Герман превзошел самого себя. Надин протянула руки, и тот позволил ей рассмотреть себя поближе. Кот был молодой, еще недавно просто котенок, с короткой желто-рыжей шерсткой, сверху для маскировки слегка припорошенной серыми волосками. Морда у кота была узкая, желтые глаза смотрели уверенно и отчужденно. Несмотря на небольшие размеры, в нем чувствовалась сила и грация вольного животного. Он был столь же конкретен, сколь и непостижим, столь же близок, сколь и недосягаем. К моменту, когда Надин пришла к этому выводу, коту надоело, что его рассматривают, и он острыми зубами вцепился ей в руку, одновременно отпихиваясь от нее когтистыми задними лапами.
— Ничего себе подарочек, — взвизгнула Надин, — что ж ты делаешь?
Кот бесстрастно взглянул ей в глаза и отправился осматривать помещение. В комнате Надин царил образцовый беспорядок. Всюду валялись книги, кассеты, и, несмотря на ее солидный возраст, мягкие плюшевые игрушки. Кот осторожно, слегка крест накрест ступал полосатыми лапами, будто хищный зверь, крадущийся по камышовому болоту. Исследовав все углы и закоулки комнаты, кот фыркнул и отправился дальше по дому.
Надин же помчалась вниз, в столовую.
— Папа, — с порога закричала она, — ты подарил мне кота?
— Опять ты называешь меня папой, — с укоризной ответил Герман, помешивая ложечкой в чашке с кофе, — какого кота?
— Настоящего, живого!
— Нет, дорогая, не дарил. Как я мог?
— Но он сидел у меня на кровати, я гладила его!
— Это, должно быть, тебе приснилось.
Надин чуть не плакала:
— Мой кот!
— А ты уже смотрела подарки?
— Не надо мне никаких подарков! Вечно все одно и то же! Опять день рождения, опять мне пятнадцать лет!
— Успокойся, — Герман встал из-за стола, — не надо так переживать. Ты же большая девочка, ты понимаешь: так устроен мир, и обижаться тут не на что. Сегодня твой день рожденья, на завтрак у нас омлет, а коты есть pseudofactum invisible — объекты, не существующие в природе.
В эту минуту один из таких несуществующих в природе объектов вошел в столовую. Всем своим видом кот демонстрировал, что философские вопросы его не интересуют, а вот жрать он хочет. Надин вырвалась из рук остолбеневшего Германа и бросилась накладывать коту пищу. Животное вертелось у ее ног, жадно мяукая: “Побольше, побольше”.
— Это... что? — наконец смог произнести Герман.
— Мой кот. Я назову его Камыш, — гордо ответила Надин, глядя, как кот уминает завтрак.
— Камыш... Ты... Извини, я должен идти, — Герман отшвырнул салфетку и рванулся из комнаты. — Да, не забудь, пожалуйста, придти на занятия. Надеюсь, эта выдумка не станет помехой твоему образованию. В десять часов, как обычно.
И он выскочил вон, хлопнув дверью.
— Странно, — сказала коту Надин, — откуда ж ты взялся, если папа тебя не создавал?
— Темой нашего сегодняшнего урока будет Lepidoptera — чешуе-крылые. Или бабочки.
Герман расхаживал у доски с указкой в руках. Надин сидела перед ним за партой, но мысли ее витали далеко. По счастью, Герман был поглощен собственной ролью и не замечал, насколько невнимательно она его слушает. Надин думала о коте. Она охотно притащила бы его с собой, но тут мнение животного совпало с требованием человека, и кот отправился дальше шляться по дому, пока Надин отсиживала положенное время в полутемном классе, отрешенно наблюдая за сменой радужных насекомых на огромном белом экране.
— Каждая из нижних челюстей у чешуекрылых сильно вытянута и имеет с внутренней стороны желобок, который, соединяясь с желобком другой челюсти, образует более или менее длинный, свертывающийся спиралью хоботок или сосальце, — ровно, как по писаному, читал лекцию Герман. — Личинки или гусеницы бабочек более известны, чем личинки всех других насекомых. Каждая гусеница имеет роговую головку и 12 мясистых члеников, из которых три передние снабжены парой роговых ног, оканчивающихся остриями. У некоторых гусениц кожа голая или почти голая, у других же она покрыта волосками. Помимо волосков, на теле гусениц мы замечаем бородавки с щетинками, мясистые придатки, простые и ветвистые шипы и разные другие отростки и украшения.
Увлекшись, Герман вдохновенно водил указкой по экрану, указывая на богатом иллюстративном материале всевозможные бородавки, волоски и прочие отростки и украшения.
— После нескольких линек, при которых иногда меняется цвет гусеницы, но не изменяется форма тела, личинки эти вырастают и, наконец, готовы к окукливанию. Куколка у бабочек лучше защищена, чем у других насекомых, так как отдельные ее части не только покрыты нежной кожицей, но также твердой хитиновой скорлупой. Куколка дышит посредством девяти дыхалец с каждой стороны, из которых задние потом закрываются, а на спине ее можно заметить девять члеников, тремя меньше, чем у гусеницы, так как передние членики срастаются, чтобы образовать впоследствии грудь насекомого... Надин, ты слушаешь меня? Повтори, что я сказал.
—”Чтобы образовать впоследствии грудь насекомого...” Герман, а ты видел когда-нибудь бабочку? Настоящую бабочку?
— Что ты имеешь в виду?
— Я хочу сказать — не сотворенную. Не такую, которая сделана по учебнику, а такую, с которой написан учебник, понимаешь?
— А, ты говоришь о прообразе бабочки, об архетипе. Боюсь, их не существует. Кроме учебников, есть только творения, а они иллюзорны, как ты сама понимаешь. Надин, мне не нравится, когда ты во время лекции начинаешь задавать бессмысленные вопросы.
— Если настоящих бабочек не бывает, зачем мне учить про их членики и сосальцы?
— Еще один бессмысленный вопрос. Если объект не доступен твоему непосредственному восприятию, это еще не означает, что его нельзя изучать и классифицировать. Наука о бабочках существует независимо от того, можешь ли ты данное чешуекрылое увидеть, услышать, потрогать или понюхать... Мы занимаемся с тобой серьезной научной работой, точнее, будем заниматься, когда ты наконец закончишь обучение. Но если дело и дальше пойдет так, как сегодня — ты никогда не сможешь его завершить.
— Когда, всегда, никогда... Ты сам понимаешь, что это значит, какая между ними разница? Я знаю — когда за окнами идет снег, это зима, когда елка — Новый Год, когда подарки — день рожденья. Я знаю — мы живем здесь с тобой всегда, мне всегда 15 лет, и я никогда не выходила из дома. Герман, ты знаешь, что там, за окнами, ты когда-нибудь взбирался на горы, что были видны у меня из комнаты на прошлой неделе, ты ступал на ту полоску воды, что проступает на горизонте сейчас, что это — озеро или море, ты знаешь?
— Девочка моя, там ничего нет. Это только картинки, как на экране. Нет там никаких гор, никаких морей. Весь мир — это наш дом. Больше нет ничего.
— А книги? Я читала в книгах о разных странах, о землях, морях, о зверях, птицах, тех же бабочках.
— Ты опять путаешь. Из существования науки о бабочках вовсе не следует существование бабочек как таковых. Книги — это часть нашего мира, они описывают иллюзорные вселенные, вымышленные миры. Ты же не считаешь, когда мы с тобой играем в шахматы, что все комбинации фигур живые, это только игра, так ведь?
— ...там звери и птицы, и люди, множество людей — таких, как мы с тобой и совсем других. Разных. Они...
— Так вот оно что! Ты начиталась романов и грезишь о той суете, что в них описывается. По мне, так завидовать нечему. Не знаю почему, все эти люди и их краткая жизнь такие убогие, даже жалкие. Боюсь, тебе изменяет вкус. Пойми же, это все вымысел, никаких людей, кроме нас с тобой, не существует. Никакого мира за пределами нашего дома нет, потому что наш дом это и есть мир, и в нем есть чем заняться, если ты позволишь. Сейчас мы изучаем биологию, а следующим уроком, как ты помнишь, у нас язык.
— Зачем нужно учить язык, на котором никто не разговаривает?
— Я не понимаю, тебя интересуют проблемы бытия или просто стало лень учиться? О чем мы говорим? Возьми себя в руки, займись делом!
— Но послушай, если все вымысел, кто его придумал — ты? Кто написал все эти книги, сочинил музыку — тоже ты?
— Конечно, нет. Ты так же можешь спросить, не я ли построил наш дом.
— Но если книги написал не ты, значит, их написали другие люди, значит, они реальны, они живут, сочиняют музыку, пишут книги, они существуют!
— Надин, ты пытаешься доказать реальность вымышленных существ, ссылаясь на действительные объекты, как на продукты их воображения. Что у тебя с логикой? И с чего ты взяла, что музыку сочинили эти призраки? Запомни, к музыке они отношения не имеют. Так же, как и к науке, и даже ко всем твоим романам. Музыка существует всегда, как мы с тобой. Она не вымысел, она — замысел. Улавливаешь разницу? Правда, я замечаю, музыка, которую слушаешь ты, имеет с замыслом мало общего. Это моя вина, я слишком много работаю и оставляю тебя одну. Ничего, с завтрашнего дня мы будем больше времени проводить вместе. Я сам займусь подбором литературы для тебя.
— Подожди, Герман, ответь, а наш дом — он что, вымысел или замысел? Ты знаешь? Ответь мне, я хочу знать. Что мы в нем делаем? Я читала в книгах, я могу угадать, кивни только, когда я назову верно — мы летим на межзвездном корабле через Вселенную — нет? Мы скрываемся за тоннами бетона в прекрасно оборудованном бункере от последствий ядерной войны, или только от ее угрозы? Или это очередной Ноев ковчег, и ни один из твоих голубей не вернулся обратно, потому что ты не брал с собой никаких голубей? Герман, пожалуйста, ответь мне, кто ты такой, кто ты мне — отец или брат, муж или сын? Скажи, кто ты — дьявол или Бог? Что мы делаем здесь, Герман?..
— Надин...
Девочка упала, сотрясаясь в рыданиях. Герман взял ее на руки и осторожно понес в спальню.
— Уходи, — сказала она, когда, нежно укутав дочь одеялом, он присел рядом на краешек ее кровати, — уходи, оставь меня одну.
Когда дверь за Германом затворилась, Надин подняла голову с подушки и тихо позвала:
— Кот, иди сюда, кис-кис...
Кот тут же прыгнул к ней на постель, будто только и дожидался, когда его позовут.
— Киса, киса, хорошая... Кот, я такая глупая, плачу здесь в день собственного рождения. Как ты считаешь, кот, Герман прав? Вне дома ничего нет? Мне не выбраться отсюда? Кот, кот, я ко всем пристаю с дурацкими вопросами. Я только хочу знать — откуда ты взялся, если здесь нет ни выхода, ни входа.
Кот прижался к девочке и громко замурлыкал.
— Скажи, кот, ты знаешь, где тут выход, ты покажешь мне, правда? Что со мной будет, кот, если я выйду наружу?
Кот мурлыкал все громче, он вытянулся поперек ее шеи и запел: “Спи-засыпай”. Девочка обняла его и мгновенно заснула, как провалилась в плотное облако забытья без сновидений. А кот все пел и пел над ней, и что за слова были в той песне?
Проснувшись, Надин уже не испытывала никаких сомнений. Первым делом она на всю громкость включила музыку, о которой столь неодобрительно отзывался Герман, а затем повернулась к коту.
— Ну что, пошли?
Кот с готовностью потянулся, выгнул спину и поднял хвост торчком. Глаза его загорелись желтым пламенем.
— Пошли.
Кот шагнул вперед и издалека, уже из недосягаемости, обернулся к девочке.
— Конечно, мне страшно, чего ж ты ждал, — ответила ему Надин. — Ну ладно, пойдем. Герман не станет нас искать, пока звучит песня.
Она последовала за котом, и оказалось, выход есть, а дверь открыта.
Она никогда не пожалела о сделанном выборе.
Что же до Германа, он в самом деле спохватился поздно, когда Надин было уже не вернуть. Лишь потом он сообразил, что, уходя, девочка не удержалась от озорной выходки: песней, которой она маскировала свой уход, была “She’s leaving home” ее любимых Beatles. И все, что ему теперь оставалось делать, это слушать и слушать без конца:
“Wednesday morning at five o’clock as the day begins,
Silently closing her bedroom door,
Leaving the note that she hoped would say more...”
Был день ее рождения, когда она ушла из дома. Дома, который был всем. Дома, который был нигде. Дома, из которого уходят навсегда.
|