Меня зовут Варяг. Вар-р-ряг,
да. Роста я среднего, шерсть короткая, подшерсток густой, на спине я — черный,
а на животе рыжий, хвост висит, а уши торчком. В моей родословной не обошлось
без того, чтобы как говорится, бабушка не согрешила с ньюфаундлендом (в моем
случае, вероятно, с ирландским сеттером), а в остальном, я —обычный дворовый
пес. 

Сейчас я уже стар, лапы мои
ослабли, глаза застилает мутная пелена, а нос не различает запахов на
расстоянии полушага. Все, что у меня осталось — это слух, да еще память о
прошлом. 

Я вытягиваюсь на теплой
подстилке, положив голову между лапами, и вспоминаю давно прошедшие дни, когда
я был молод и силен. Да, те дни миновали, и мне их не жаль, я не хотел бы снова
стать молодым псом, ибо в те времена, когда за пять минут я мог убежать за
горизонт в погоне за бабочкой, кошкой или тенью, когда я без раздумий  кидался драться с овчаркой, когда я мог
слопать корову целиком, в те времена я был голоден, зол и несчастен. Но несчастье
мое состояло не в том, что я был часто голоден и почти всегда зол, несчастье
заключалось в моем хозяине. Звали его Борис. Хорошее имя, а человек он был
суровый, и воспитывал меня в строгости. Все только командами, да приказами.
Может потому, что больше ему приказывать было некому — хозяин мой жил один. По
человечьим меркам он был уже не молод, с громким голосом и глазами, мечущими
молнии из-под густых сросшихся бровей. Я ужасно боялся его гнева и на брюхе
полз, стоило ему только прикрикнуть. Дело не в том, что хозяин был сильнее и
мог меня побить, нет, я начинал дрожать уже от одного звука его голоса. Я
трясся от страха и злости на себя, что я такой трус. Просиживая часами один, на
привязи, у конуры, я ломал голову, почему я, сильный, здоровый пес, так боюсь
его. Почему? Я так и не мог понять и, бывало, начинал от безысходности выть в
голос, пока Борис не выглядывал из сарая на заднем дворе, чтобы прикрикнуть на
меня.

Я ничего не понимал в
хозяйских делах, кажется, он был механик или изобретателем, или что-то еще в
этом роде. Скажите, чего люди не напридумывают! Какими бессмысленными делами не
занимаются! Вот и мой хозяин — он вечно возился с какими-то грохочущими машинами.
Я их запаха терпеть не мог и даже не заглядывал к нему. Машины говорили
“пых-пых-пых” и “чух-чух-чух-чух”, а потом вдруг — “ба-бах!”, и хозяин вылетал
из сарая, весь в саже и копоти, громко ругаясь или довольно смеясь. 

Иногда к нему в гости
приходило несколько друзей, и тогда становилось видно, что он может быть добрым
и веселым. Это были настоящие праздники. Они вместе ели, пили и здорово
веселились. Хозяин отвязывал веревку, которая держала меня, и позволял сидеть
рядом с ним и ловить кости, летевшие со стола. Да, это было здорово. Гости
хвалили меня, а хозяин показывал, как я исполняю команды. И я садился, прыгал,
лаял, как он приказывал, лишь бы он улыбался и гладил меня. Я был на все готов
ради него.

А утром наступали будни. Я
знаю, хозяин по-своему любил меня, потому и привязывал, но — запереть проще,
чем приласкать, и не успевая позаботиться обо мне, он и мне не давал
возможности самому о себе позаботиться. Времени у него вечно не хватало, и вот
в моей конуре протекала крыша, а миска зачастую пустовала. Впрочем, даже когда
миска полна, что это для здорового молодого пса, если из-за забора до него
доносится лай счастливых вольных собак, несущихся вскачь по нашим узким улицам?


Я слышал, как хозяин говорил
своему другу Виктору:

— Место собаки в конуре, а
мужчины — на свободе.

Хозяин вообще любил
изъясняться афоризмами, а мне оставалось довольствоваться философией. 

Со своего места я различал за
окном дома напротив некое воздушное создание изысканной породы, с красным
бантом вместо ошейника, постриженное и причесанное по последнему р-р-гау моды.
Да, вот это действительно была домашняя собачка. Уж она знала, что такое
хозяйская забота и ласка. Что, и из меня хозяин хотел сделать то же самое?
Что-то непохоже: и парикмахера ко мне не присылали, щетками да щипчиками не
расчесывали, да и кормили, прямо скажем, не деликатесами. 

Рано утром хозяин гулял
вместе со мной, дыша воздухом в соседнем лесочке, а потом сажал обратно на
веревку и уходил, либо в свой сарай, либо вообще со двора. Я оставался один на
целый день, привязанный, с миской противной каши, на которую нормальной собаке
взглянуть тошно. Конечно, я понимал, если хозяин и привязывал меня, то
исключительно из-за боязни, как бы со мной чего не случилось. А кашу он вообще
варить не умел, и сам зачастую ел ту же гадость, что бросал в мою миску. Но
легче от такого понимания мне не становилось, и в долгие часы одиночества я выл
без умолку, плачась на свою горькую долю. Иногда я до того доплакивался, что
начинал жалеть, что я не родился этой уродливой комнатной собачонкой на
бархатной подушке, которую ласкают и нежат целыми днями, когда я сижу тут один,
голодный и злой. 

Вообще-то, обычно эту собачку
я терпеть не мог и облаивал, едва завидев. Но те, что проносились по нашей
улице — свободные, счастливые псы — заставляли мое сердце сжиматься от горя.
Как бы мне хотелось быть одним из них — вот также мчаться неизвестно куда, в
поисках приключений, дышать чистым воздухом свободы, жить великолепной вольной
жизнью, полной смертельных опасностей и прекрасных неожиданностей. Я звал их, и
— о, счастье! — однажды они прервали свой бег и встали напротив меня.

— Ты кто такой? — спросил
вожак.

— Я — Варяг. Я здесь живу.

— А я — Ветер, свободный пес.
Это моя стая. Можешь познакомиться.

— Привет, я — Блэк, — пролаял
крупный пес со спутанной шерстью.

— Я — Тос, — сказал
маленький, когда-то белый песик. — Так меня зовут.

— А я — Рика, — сказала
пушистая рыжая собака.

— Это моя жена, — пояснил
Ветер.

— А я — Джимми, — произнесла
маленькая остроносая собачка, чем-то похожая на спаниеля, и я влюбился в нее с
первого взгляда.

— Ты что же, домашняя собака?
— спросил Ветер.

— Да, да, он — как та, за
стеклом, — пролаял Тос, и я подумал, что такие вот маленькие псы и есть самые
противные.

Стая дружно рассмеялась,
никто из них не любил домашних собак. Попадись она им, плохо бы ей пришлось.

— Нет, я не из них, — ответил
я.

— Но у тебя есть хозяин, —
продолжал Тос, — он дает тебе еду.

— Он держит меня на привязи,
— сказал я, — а я хочу быть свободным.

— Так порви веревку, — сказал
Ветер.

— Порви веревку и перегрызи
ему горло, — рявкнул Блэк.

— Нет, ни за что, он ведь
добр ко мне. Понимаете, он заботится, чтобы меня не покусали чужие собаки, и
чтобы я не съел какую-нибудь гадость на улице.

— Все люди злые. Они
приручают нас, а потом, как только им наскучит с нами возиться, они бросают
нас, они кидаются камнями и дерутся палками, они подбрасывают отравленные кости
и смеются, когда мы мучаемся и в судорогах умираем. Люди мучают и убивают нас.
И мы — свободные собаки — людям не верим, — сказал Ветер.

— Человек, которого я любила,
выбросил меня на улицу, — сказала Рика, — и я тосковала по нему, пока не
встретила Ветра, и он взял меня в свою стаю. С ними я узнала, что такое верная
дружба — настоящая, собачья, а не человечья.

А Джимми только молча
взглянула на меня. Я прочитал в ее глазах зов любви, и сердце мое затрепетало.

— Я удеру от него, — сказал
я. — Вы моя настоящая семья, моя истинная стая.

— Ну что ж, — сказал Ветер, —
посмотрим, каков ты на деле. Освободишься — приходи, ночью ты всегда найдешь
нас под мостом. Пока.

И они убежали, оставив меня
грезить о свободе.

Я погрузился в размышления о
побеге. Проще всего было удрать утром, во время прогулки, когда хозяин отпускал
меня с поводка. И в один из дней, когда он пошел в этот противный, до смерти
надоевший лесочек, я так и поступил. Хозяин звал, кричал своим грозным голосом
и хмурил ужасные брови, которые всегда приводили меня в ужас. Всегда, но только
не сейчас. Сейчас я видел Джимми за дальними кустами, и ее зов был для меня
сильнее, чем гнев Бориса. 

Ура! Наконец я был свободен!
Джимми привела нас к остальным, и Ветер торжественно зачислил меня в стаю. Я
был счастлив! Мы вместе носились по окрестностям, снося все на своем пути.
Вслед нам летели проклятия и булыжники, а мы неслись вперед, не разбирая
дороги, свободные и счастливые.

Мы не раз пробегали мимо
моего прежнего дома, и я видел за забором бывшего хозяина. Он бесился при виде
меня, но мне уже не было страшно. Я был теперь вольным псом, и мое место было
на свободе, а его — дома, на привязи — где угодно.

Как-то раз мы наскочили на
мясной ряд на базаре, и пока люди отгоняли нас, маленькому Тосу удалось стянуть
огромный кусок свежего мяса, и мы пировали все вместе в нашем убежище под
мостом так, как мне никогда не удавалось поесть дома. 

Мне довелось драться с чужим
псом, вторгшимся на нашу территорию, и я победил его, и удостоился похвалы от
самого сильного из нас — Блэка. Я страшно гордился этой похвалой, и даже стал
задирать нос, так что Джимми пришлось слегка покусать меня. 

Джимми стала моей, и счастье
наше было беспредельно.

Но продолжалось оно недолго —
люди вскоре положили ему конец. Они начали отлов бродячих собак, и первой им
попалась Рика. 

Она в то время ожидала
появления щенят и была толстая и неповоротливая. Собачников было трое, и они
поймали ее, когда она дремала под мостом. Мы шатались совсем неподалеку, но
почему-то не почуяли этих вонючих двуногих. Как им удается подкрадываться, от них
ведь за квартал несет кровью, мертвыми телами и ужасом всех убитых ими живых
существ? Они подобрались к Рике с разных сторон, держа сеть наготове.
Несчастная проснулась слишком поздно, она ринулась прочь, но они настигли ее и
кинули свою сеть. Воздух огласился жалобным воем, и Ветер бросился на помощь. Я
застыл на месте. Ужас охватил меня, когда я увидел, как Рика бьется в сетке, а
Ветер бросается на живодеров. Мы все их ненавидели, и все же для меня они все
еще были людьми — высшими существами, хозяевами и защитниками, и нападать на
них было абсолютно запрещено. А тут Ветер рвался и рвался к ним, глаза его
горели, а из пасти летели брызги горячей слюны. Все происходило слишком быстро.
Враги, бросив Рику, отбивались длинными палками, когда Ветер в обход палки
прыгнул живодеру на грудь и стал в клочья рвать толстую перчатку, которой тот
закрывал лицо. Двуногое вопило не переставая, а Рика не переставала барахтаться
под сетью, и вдруг она выбралась оттуда и удрала, и в тоже мгновенье другой
живодер достал пистолет и выстрелил Ветру прямо в голову.

— Ты чуть не убил меня, —
завопил лежавший.

— Заткнись, — ответил другой,
— ты бы предпочел, чтобы он тебя загрыз? А ты что застыл? — крикнул он
третьему, — хватай вон того придурка, пока и он не удрал.

И сеть полетела на меня. А я
не мог убежать, я еле держался на ногах от увиденного. Тело Ветра
распростерлось на земле, в грязи и крови, и он так и не узнал, что погиб не
напрасно. Рике удалось освободиться, и Блэк увел стаю в долину, подальше от
людей. Там Рика сможет родить и вырастить щенят, детей Ветра, свободных псов. 

А меня забрали собачники и
стали держать в вонючей тесной клетке. 

Они убили бы меня, но Борис
разыскал и забрал у них. Я слышал, как он с ними торговался, и в конце концов
они согласились меня отдать. Должно быть, Борису пришлось немало им заплатить,
и я должен был быть ему благодарен, но я с того дня испытывал к нему одну
только ненависть. Визг Рики звенел в моих ушах, а перед глазами застыло
безжизненное тело Ветра, только что живого, сильного и свободного.

Борис читал дикую злобу в
моем взгляде. Он заменил веревку железной цепью и никогда не снимал ее.
Жестокий ошейник сдавливал мне горло, и я в кровь стирал шею, пытаясь
избавиться от него. Какая сладкая ненависть горела во мне! Я упивался злобой —
если только Борис приблизится ко мне, я разорву его, я порву железную цепь и
удеру навсегда. Мое место там, на свободе, рядом с Джимми. Стая ушла из города,
и я их не видел. Изредка только Тос пробегал мимо, и я расспрашивал его о
новостях. Это он рассказал мне, что у Рики родились щенки, а Джимми ждет меня и
хранит верность, хоть Блэк и убеждает ее, что я струсил и предпочел вернуться к
теплому жилью и полной миске. 

— Скажи им, что я приду, —
говорил я. — Я перегрызу цепь, сдеру ошейник, а если человек станет на моем
пути, я загрызу и его. Пусть Джимми подождет еще немного. Я вернусь к ней.

Борис все больше времени
проводил среди своих машин, а я вынашивал планы побега. Цепь оказалась слишком
крепкой, но можно было попробовать вытащить гвоздь, держащий ее в земле, и я
рыл и рыл, подкапываясь под него. Борис избил меня, когда застал за этим занятием.
Он теперь часто меня колотил, но не в человеческих силах заставить пса позабыть
о свободе, и он знал это. Можно сказать, мы с ним стали лучше понимать друг
друга. Теперь отношения между нами стали просты и понятны — жгучая ненависть
горела во мне, безжалостное насилие отзывалось в нем. Он хотел сломить меня,
заставить подчиниться, но теперь это было уже невозможно. Свобода дороже
похлебки и целой, непобитой шкуры. Свобода была отныне для меня дороже всего, и
я только ждал случая, чтобы удрать навсегда.

Прошло немало времени, но
этот день наступил. 

В то утро Борис, как обычно,
швырнул в мою миску голую кость и несколько сухарей и заперся в сарае среди
своих машин. Я быстро сгрыз кость и лежал, привычно прислушиваясь к холодному
огню, сжигавшему мое сердце. 

И тут раздался взрыв — не
обычное “ба-бах”, после которого Борис, отплевываясь, вылетал из сарая, это был
взрыв, от которого у меня заложило уши, а в доме вылетели все стекла. 

Я вскочил на ноги — сарай
пылал. Первым моим чувством была жгучая радость. О, наконец-то моя ненависть
была утолена хозяйской кровью! Сколько бед я сзывал на его голову, и вот —
свершилось!

К дому бежали соседи, под мой
неумолчный лай они вытащили неподвижное тело из сарая и куда-то увезли его.
Приехали пожарные. Не обращая внимания, как я лаял и рвался с цепи, они быстро
затушили огонь и тоже уехали. Все ушли, оставив меня по-прежнему привязанным, и
что же теперь со мной будет? Я выл всю ночь не переставая. Наутро одна из
соседок принесла мне еду, будто это было то, в чем я нуждался. Но я позволил ей
приблизиться.

— Кушай, кушай, бедный песик,
— приговаривала она, пока я быстро уминал принесенную ею кашу. — Кушай, твой
хозяин вернется к тебе, вот увидишь, он скоро приедет.

Если бы она хоть немного
разбиралась в нашей психологии, уже одно то, что я съел ее кашу, когда хозяина
моего унесли со двора, сказало бы ей многое. Но она ничего не поняла и вскоре
ушла, оставив меня недоумевать по-прежнему. Так он жив? Мой хозяин, человек,
которого я ненавидел, он жив, он ранен, ему больно? Мое сердце разрывалось на
части, и я не знал, плакать мне или смеяться. Что же происходит на белом свете?


В волнениях прошло несколько
дней, пока хозяин в самом деле не вернулся домой. Его привел Виктор, один из
его друзей. Они вошли во двор, и хозяин сказал:

— Все, дальше я могу сам.
Здесь мне глаза не нужны, я знаю все наизусть.

— Хорошо, — ответил Виктор. —
Счастливо тебе.

Хозяин только горько
усмехнулся. Его голова была перевязана, а глаза скрывали белые бинты. Он
опирался на палку и ступал неуверенно, будто только что научился ходить. Я
опешил, и вдруг океан жалости поднялся из неведомых мне самому глубин моего
сердца и потушил тот холодный огонь, что прежде горел в нем.

Если бы я мог плакать, как
люди, слезы полились бы у меня из глаз, но я только робко завилял хвостом, как
не вилял при виде хозяина уже очень давно. Но теперь он этого не видел.

— Да, Борис, только тебе надо
решить, что делать с Варягом, — обернулся Виктор. — Вроде ты говорил, он совсем
сбесился. Наверно, лучше его пристрелить. 

— Я отпущу его, — сказал
хозяин. — Пусть живет, как ему нравится. Я теперь не смогу о нем позаботиться.
Пусть уходит.

Что он сказал? Я не ослышался?
Я могу уйти? Сейчас моя мечта сбудется, и я стану наконец свободен! Джимми
зовет меня, и Блэк тоже, и Тос, и Рика, меня отвязали, еще шаг, и я буду на
воле...

Я не сделал этого шага.
“Трус”, — услышал я голос Блэка. “Я всегда говорил, что он — обычная домашняя
собака”, — поддакнул ему Тос. Джимми смотрела с грустью и любовью, она верила
мне, но теперь я не мог уйти. Этот человек, которого я только недавно ненавидел,
стал вдруг для меня важнее всего — дороже моей любви, друзей, дороже свободы. 

Я остался потому, что был ему
нужен. Я пожалел его. 

Я остался, чтобы он мог
класть руку мне на лоб, когда ему больно. Я остался слушать его, когда ему
больше не с кем поговорить, глядеть ему в глаза, когда он один. Быть с ним
рядом. И все презрительные слова, что раздавались в моих ушах, не значили
больше ничего по сравнению с этим собачьим долгом — быть верным своему хозяину,
когда ему плохо, и он так нуждается в тебе. Я остался.

Потом было многое.
Собака-поводырь из меня не вышла, для этого мне не хватало выдержки, а хозяину
понимания, и он, случалось, в гневе запускал в меня ботинком. Но я не обижался.
Характер у него не изменился и покомандовать он по-прежнему любил. 

На уличных собак я и не
смотрел, и только иногда, по весне, дразнящие запахи напоминали мне о Джимми, и
я тосковал и выл ночами, вспоминая ее. 

Потом и эта боль прошла, и
хозяин занял все мое сердце — такой, какой он есть, добрый ли, злой, веселый
или мучающийся резью в потухших глазах. Я всегда рядом с ним, готов служить,
как он прикажет, как на то хватит моих старческих сил.

Да, прошли годы. Мы оба
состарились. Я не знаю, что думает он, и жалеет ли он о прошедших временах, а
мне жалеть не о чем. Я лежу на теплой подстилке, вытянув голову между лапами, и
вспоминаю давно минувшие дни моей молодости, когда я был голоден и зол.

Но все чаще на память мне
приходят совсем позабытые, такие далекие времена, когда я был маленьким,
неуклюжим щенком, а хозяин, тогда здоровый и сильный, на руках принес меня в
дом и накормил подогретым молоком из белой миски, и гладил, и говорил тихие
ласковые слова, пока я плакал от детского страха, затерявшись в этом огромном
холодном мире.