Девятый год я езжу этим поездом. Прежде — по воскресеньям на предстоящую учебную неделю в Университет. Теперь — в пятницу или субботу — на выставку, концерт, к друзьям на выходные, словом, все равно куда, был бы повод зайти в его вагон, сесть в кресло, вновь помчаться сквозь тучи и лес.

Как и прежде, до платформы меня провожает мама. Она будет ждать, пока поезд тронется, и я помашу ей на прощание. Для нее я все еще маленькая девочка, и она переживает всякий раз, будто я уезжаю не на пару дней, а на год, и не в Москву, а в Африку или на другую планету. Невозможно вообразить, насколько на самом деле она близка к истине! Особенно сегодня, когда мне вынесут приговор.

... Они называют меня варваркой. Все они, даже тот, кого я любила, тот, который предал меня. Варварка! Ну что ж, возможно, несмотря на образование и внешний лоск — по сути я и есть варварка. Особенно по сравнению с ними, отобранными чуть не селекцией, и уж во всяком случае длительным испытательным сроком.

Я пришла в Клуб сама. Без их рекомендательных писем, продолжительного обсуждения и согласования, просто подошла к двери и сделала знак. Дверь отворилась, и им волей-неволей пришлось признать меня, ибо дверь может открыться только своим. Это был первый случай в истории Клуба, и я могла столь же стыдиться своего происхождения, сколь и гордиться им. Однако я не собиралась приносить свое прошлое в дар клубным снобам, как бы утонченны и великолепны они ни были, тем более, что в отличие от них, я помнила маму даже здесь, внутри. А приемным родителем мне стал сам Магистр, по достоинству оценивший мое появление тут. С самого первого дня этот человек, в миру великий физик, благоволил ко мне. Впрочем, особо гордиться, какая я замечательно умная, тоже было бы некстати, ведь первые пять лет я находилась буквально в двух полушагах от Клуба и даже не подозревала о его существовании.

Как и остальные, обычные пассажиры экспресса, для которых он не более, чем транспортное средство. Конечно, чувство законной гордости, что я езжу в Москву не дребезжащей электричкой, а дорогим прямым поездом, я испытывала. Как ни странно, не все их различают. Некоторые считают даже, что экспресс — та же электричка, только стоит подороже и идет быстрее. Знали бы они, как жестоко ошибаются. Кроме пунктов отправления и назначения, экспресс не имеет с электричкой ничего общего. Даже на первый, потребительский взгляд. Судите сами: прямой поезд — это устланные коврами полы, покрытые свежими наволочками изголовья сидений, куда уважаемый пассажир может склонить свою усталую голову, это огромные окна, занавешенные тонкими жалюзи, это горячий кофе, который разносят по вагонам ловкие официанты, это бар, курительные и туалетные комнаты, это last not least — спокойная, почтенная, воспитанная публика. И электричка — жесткая, насквозь продуваемая, останавливающаяся каждые пять минут, чтобы подобрать очередную порцию перепачканных дачников, рыбаков или лыжников, где все время кто-то входит, выходит, ругается, толпится, где холодно и грязно, и воняет, как в цыганском таборе. А экспресс давным-давно, еще со времен, когда я маленькой девочкой ездила с родителями в цирк или зоопарк, поразил меня ослепительной чистотой, мягких полом и каким-то нежным, тонким ароматом. Как я сейчас понимаю, то был аромат Клуба, ощутимый даже за его пределами.

А будучи студенткой, я ездила экспрессом регулярно, дважды в неделю. Но только к пятому курсу, когда университетская суета уже потеряла для меня свою прелесть, и я не так уж стремилась на занятия, только тогда я смогла наконец проникнуть в тайну.

Сначала в поверхностное, очевидное. Я вдруг ощутила, и это было легко и празднично, что в момент, когда дверь вагона мягко закрывается, и поезд неторопливо отходит от платформы, наружная жизнь отрезается, будто лезвием гильотины, а до будущей, куда ты попадешь, выйдя из поезда, как цыпленок из яйца, тебя отделяет еще целых два часа. Заботы, проблемы, суета сует остаются там, за платформой, и вновь навалятся, только когда ты снова на нее ступишь. Скоро это несомненно случится, но сейчас ты недосягаема. Ничто внешнее над тобой не властно. Ничто обыденное, земное не отвлечет от сладких грез, не помешает дорожным медитациям.

Это чувство было удивительно хорошо, и все же то была лишь прихожая, область, где расположены, пока закрытые, двери во внутренние покои. Туда попасть труднее, особенно, если ты и не подозреваешь, что они существуют.

Помогла случайность. В то время я увлекалась изучением лингвистики в целом и языка жестов в частности, и вдруг обратила внимание на знаки, которыми обменивались некоторые пассажиры. Несомненно они значили нечто большее, чем обычные вежливые приветствия воспитанных людей. Часть из них использовалась как элементы общения, а пара означала указания к действию. Мне всегда нравилось разгадывать всевозможные головоломки, танграмы, кубики Рубика. Возможно, они и помогли мне разгадать шифр и найти дверь. Но произошло это совсем нескоро. А пока я наблюдала, анализировала и запоминала.

Постепенно атмосфера необычного поезда все более завораживала меня. Но, подпадая под ее очарование, я могла и лучше разобраться в ней. А она и в самом деле была чудо, tres gentile, как они говорят. Дело не исчерпывалось одними грезами. Если б я могла писать стихи — лучше места было бы не найти. Некоторые из пассажиров, на вид и по поведению смахивающие на поэтов, очевидно, так и поступали. Они даже не выходили на конечной остановке, а просто ехали обратно, и снова и снова, пока поезд не уходил на ночь в депо. Теперь я знаю, что то были неудачники, не сумевшие попасть в Клуб, и вынужденные таким образом существовать у его порога.

Потому что когда вы внутри, вопросы времени вас не беспокоят, и нет нужды ездить туда-обратно, чтобы закончить дело. Растяжимость времени — одно из неоспоримых достоинств нашего сообщества.

Каждый волен использовать его по-своему. Я же часто заходила в маленькую художественную мастерскую под крышей мира и сутками простаивала за мольбертом, пока изображение на холсте хотя бы немного, одним неуловимым бликом не приобретало сходство с объектом. Только в Клубе я получила возможность — время, место, настроение — рисовать и была счастлива уж одним этим.

Друзья, а здесь у меня уже есть друзья, говорят, у меня неплохо получается. В будущем месяце в белом зале, что по соседству с кафе, состоится выставка моих работ. Правда, никто, кроме членов Клуба, ее не увидит. И сама я не вправе выносить собственные работы наружу. Забавно, что только сейчас я начала задумываться над справедливостью клубной концепции, которую раньше разделяла безоговорочно. Суть ее — ничто, происходящее в Клубе, не может отразиться на нашей внешней жизни. Мы не можем использовать снаружи то, чем владеем внутри. Клуб — место для избранных. Его изысканная атмосфера, атмосфера беззаботности и полноты бытия, не должна мешаться с грубыми запахами повседневности. А его тайны — стать доступными для посторонних. Недаром мы проходили через обряд посвящения и давали клятву Председателю.

Ничего более торжественного в своей простоте, более строгого в своей таинственности мне испытывать не довелось. Магистр, мой приемный отец и учитель, сопровождал меня до дверей. Он помогал мне во всем, готовя к этому великому дню, но внутрь, в святилище, я должна была войти сама.

... Помню свет дюжины свечей, едва разгоняющий мглу огромного пустого зала, где гулко звучат шаги и разносится эхо моих слов, слов священной клятвы. Я давала ее, держа руку на книге, одной из тех древних книг, что считаются утраченными после пожара в великой библиотеке. Я стояла, преклонив колена, и теплый свет горящей свечи падал на обгорелые страницы. Холодные мурашки пробегали по моим затекшим ногам, а сердце улетало ввысь вместе со словами, звучащими в нем... Еще не стихло эхо последних слов клятвы, когда по залу разнесся громкий аккорд музыки и слепящего света. Клятва была принята, и я стала одной из них — равной среди равных, тайной среди тайных. В те дни я верила Председателю и восхищалась Клубом.

А первая заповедь его — тайна. Члены Правления, состоящие в Клубе не одно десятилетие, утверждают, что на их памяти никто не пытался вынести сию тайну наружу. Правда, один раз, в эпоху перестройки, возник некий слух, потрясший широкие народные массы, но умелые действия Председателя, видного специалиста в области манипулирования общественным сознанием, не дали разразиться катастрофе. Скандал тогда удалось замять. Платой была временная отмена экспресса. Даже временная, она стала жестоким ударом для многих членов Клуба, уже не представляющих без него своего существования. И ведь слух тот касался всего лишь теннисных столов, которые кто-то, ожидающий электричку, заметил внутри проносящегося мимо поезда. Интересно, что бы произошло, если б посторонние увидели наше поле для гольфа? Или бассейн?

Я так и не знаю, как все это размещается в коротком поезде из шести вагонов? Конечно, открыты для пассажиров бывают от силы два из шести, но и тогда не ясно, где это может разместиться. И ресторан, и театр, и салон красоты. Вообще-то, примитивные предметы роскоши, ничего более. Но есть еще библиотека, насчитывающая тысячи редчайших томов, манускриптов, за которые удавился бы любой библиофил. Многие из них считаются навсегда утерянными для человечества. Да так оно и есть. Эти книги действительно потеряны навсегда — для того человечества, что осталось за стенами экспресса. Они в Клубе, а вещи, принадлежащие Клубу, уж никогда не возвращаются наружу. Я не могу понять только, где же эти сокровища пребывали многие столетия, отделяющие, скажем, Александрийский пожар от того совсем недавнего времени, когда был пущен экспресс. Никто, даже Магистр, не знает этого. Остается принять в качестве леммы, что время в нем устроено куда сложнее, и может не только неограниченно растягивать промежуток следования поезда, но и как-то касаться других точек на временном луче. Как это происходит, хотела бы я знать? Ответ, похоже, известен одному Председателю, а уж он-то точно не собирается делиться знанием.

Как бы то ни было, до недавних пор у меня было все. Счастье, друзья, любовь. Да, любовь. Не хочу сейчас вспоминать его. И все же... Он был прекрасен. Мы с ним всегда были вместе. Вместе играли в гольф, он научил меня этой великолепной игре, в которую, оказывается, может играть и женщина, вместе катались на лошадях, в Клубе содержится несколько чистопородных лошадей и есть великолепный луг для выездки, вместе сидели за нашим столиком в кафе, где подают вкуснейшие пирожные по лучшим австро-венгерским рецептам, везде, везде мы были вместе.

Но только в Клубе. Когда мы сходим с поезда, наши пути расходятся. Он говорит, что не жалеет об этом. Даже если б мы с ним были знакомы за пределами Клуба, если бы мы, обремененные нашими делами, друзьями, заботами встретились и полюбили друг друга там, нам бы все равно не достичь вершин блаженства, ожидающих нас здесь, внутри. Он говорит, что любит меня. Но как можно любить ограниченно? Они зовут меня варваркой, потому что они холодные, будто мертвые, а я ПОМНЮ ЗЕМЛЮ! Я не могу делить любовь пополам!

В том и состоит мое преступление, потому я и жду сейчас приговора суда.

Я сказала ему, а он — струсил и побежал к Председателю. Чужому человеку, как родному отцу, рассказал, как я признавалась ему в вечной любви, как клялась, что думаю лишь о нем, что МЕЧТАЮ О РЕБЕНКЕ. Он предал меня! Я потеряла свою любовь.

... Теперь я утратила все. Они вынесли приговор. В глазах Председателя была злобная радость, когда он сообщил, что эта поездка для меня не кончится. Отныне и на все времена я буду заключена в стенах Клуба. Время вокруг меня замрет. В этом остановившемся времени я вольна делать, что хочу, все, имеющееся в распоряжении Клуба, как всегда — к моим услугам, если только я скоро не утрачу своих желаний. И я знаю, это может произойти. Я пишу эту записку, чувствуя, что жизнь по минутам уходит из меня. По минутам! А меня ожидает вечность. Дольше сотни лет, дольше, чем пожизненное заключение — заключение вечное. Если это рай, то я заключена в нем навсегда.

Мне не выйти из поезда. Точнее говоря, понимаете, я выйду, я ступлю на платформу, и произойдет это по общечеловеческому времени через какой-то час. Я даже не состарюсь, в этот момент мне будет ровно столько же лет, месяцев и дней, как и час назад, когда за мною в последний раз закрылись вагонные двери, но меня от этой минуты отделяет Вечность. Вечность без надежды, без любви. Некого любить, не на что надеяться. Человек, которого я любила, ради которого жила, предал меня! Вечность! Я готова плакать от отчаяния.

... Я валялась в тоске на полу, когда пришел Магистр. Он принял решение, и это в его силах, разделить со мною наказание. Он жертвует собой ради меня, и сам говорит, что не считает это жертвой. Как физик, он давно хотел понять принципы работы Клуба, но боялся не справиться в одиночку. Он заставил меня взглянуть на приговор с другой стороны. И странно — кажется, у меня снова есть, ради чего жить. Меня осудили навечно? Прекрасно. У нас будет достаточно времени, чтобы разобраться, как устроен Клуб. В библиотеке хватит книг, а у меня — ума, чтобы прочесть их. Я найду ключ. А тогда посмотрим, что я буду делать.