Аннотация: Владислав неожиданно находит для себя великолепного спутника для предстоящего путешествия. Хотя выбор этот совершенно не одобряется его дедом
Дружба - это всегда дружба.
Мода на кофейни пришла в Загорье совсем недавно, и поэтому была скорее утехой для молодого поколения - в основном студентов и богемной публики. Моду эту принесли в княжество выкупленные из плена рыцари, уцелевшие в том злосчастном походе, когда князь Загорья решил воспользоваться, как ему казалось, благоприятной ситуацией у соседа на юге, где, после смерти старого эмира, в результате сложной и довольно кровавой серальной интриги, на престол взошёл, практически ещё подростком, молодой и неопытный эмир. Совершенно потрясённый удачей полного разгрома, который княжеской дружине устроил, заманив её в ловушку, старый, опытный визирь, водивший воинов в южные походы ещё при его деде, и, собственно, посадивший молодого эмира на престол после загадочной смерти его ещё отнюдь не старого отца, молодой владетель, в качестве жеста доброй воли, не стал мариновать пленённую знать в зинданах до выкупа, а взяв с них рыцарское слово о том, что не будут пытаться бежать, разрешил им жить относительно свободно в одном из неиспользуемых укреплённых фортов в пределах города. Пленные, пользуясь некоторой свободой передвижения по городу, и мучась от вынужденного безделья, взяли манеру проводить дни и ночи в местных кофейнях, поскольку в эмирате, как и во многих других восточных деспотиях, по каким-то религиозным резонам употребление алкоголя было воспрещено под страхом смерти.
Не то, что б они, в результате долгого вынужденного воздержания стали трезвенниками, но сам стиль такого времяпровождения, под восточные сластип, обильно запиваемые кипящей чёрной жидкостью, взбадривающей мозги, под разговоры о всём и ни о чём на свете многим показался весьма занимательным. И после возвращения из плена кто-то организовал в столице несколько кофеен "для благородных", в которые стала набиваться тут же и более-менее образованная публика попроще - в основном школяры разного рода, тоже оценившие атмосферу и стиль такого безалкогольного заведения. А из столицы эта мода постепенно стала расползаться и по провинциальным городкам, по пути значительно демократизируясь.
Не то, чтобы в благородных домах и раньше не употреблялся напиток из восточных зёрен. Кофе в княжестве появилось достаточно давно, и имело узкий круг своих верных поклонников. Но в простые массы народа оно вошло именно посредством новомодных кофеен.
Кофейню "Артитистическую" в Осточье, года два назад, открыл какой-то не очень удачливый восточный купец, осевший в городе, и поначалу пробовавший, не без особого успеха, торговать пряностью, коврами и всякой иной продукцией восточного заморья. Кофейня у него изначально мыслилась как полузакрытый "клуб для своих", но поскольку "своих" в Осточье было перечесть по пальцам, а доход от кофейни неожиданно оказался весьма кстати, когда дела в лавке начали пробуксовывать, то он постепенно и поставил дело "на широку ногу", превратив её в клуб для образованной и культурной городской молодёжи.
Изначально кофейня размещалась в подвале под лавкой, и попасть туда можно было пройдя под аркой проезда во внутренний дворик, с вечно открытыми настежь воротами. Сразу же за выходом во двор, вытянувшийся долгой кишкой к тыльной стороне дома, выходящего на противоположную сторону - параллельную площади улицу, с левой руки в подвал вели невероятно крутые узкие ступеньки, которым лет, судя по всему, было никак не меньше четырёх сотен (в Осточье фасады и верхние этажи время ото времени перестраивались, особенно же после частых пожаров, а вот фундаменты и подвалы сохранялись чуть ли не со времён основания города), стёсанные почти до круглоты, и перекошенные в разные стороны. Внизу находилась кованная двустворчатая дверь из перекрещивающихся металлических полос, покрашенная в тёмно-бурый цвет, и открывавшаяся внутрь своей левой створкой. Скоба ручки на створке всегда была отполирована доблеска многочисленными ладонями посетителей.
До покупки восточным купцом этого дома подвал использовался в основном для хранения винных бочек. Купец очистил его от прели и селитры, вымостил камнем, поставил камин для отопления, соорудил каменный прилавок с широким корытом жаровни, снизу подогреваемой тлеющими прогоревшими углями, постоянно выбираемыми из камина, и наполненной когда-то белым, но совершенно побуревшим от жара песком, в котором непрерывным потоком в медных лужённых изнутри "турках" закипал кофейный напиток. Позднее, когда кофейня обрела популярность, хозяин докупил соседние подвалы, бробил между ними стены, и объединил в единую залу.
Зала, делимая на клети простыми квадратными колонами из бурого кирпича, накрытыми крестообразными, тоже голого рыжего кирпича сводами, была в беспорядке заставлена низкими круглыми столиками, за которыми посетители седели на совсем уж приземистых круглых дубовых чурбаках, застеленных обрезками ковровой ткани. Вокруг стен шли деревянные лавки, перед которыми мостились столики уже прямоугольные. Стены были завешаны шерстяными коврами, чтобы посетителям не тянуло от них по спинам холодом.
Владислав прошёл под мрачными сводами проезда, повернул налево, и осторожно спустился вниз по мокрым покатым ступенькам, освещаемым сверху двумя кованными железными фонарями, с коптящими масляными лампами. Такие же фонари свешивались и внутри помещения с каждого перекрестья сводов, освещая зал неверным, тусклым светом. По стенам в кованных же держаках тлели толстые восковые свечи, разгоняя тьму от стен по углам.
Сбросив капюшон со шляпы, и откинув назад мокрый дождевик (к вечеру дождь припустил с новой силой) он пропетлял между тесно засаженными посетителями столиками к прилавку, на противоположный конец залы, замыкавшийся стеной фундамента фасада здания, сложенного из грубых, серых камней. Прилавок был по левую сторону, камин жарко пылал в правом углу, а между ними стоял буфет из резного дуба, с полками, заставленными посудой, сладостями, пирогами и всякой иной кухонной всячиной.
Владислав повесил дождевик и шляпу на одну из стоячих вешалок у прилавка (свободного места там уже не было, и пришлось накинуть дождевик на чей-то чёрный плащ, а шляпу примостить поверх уже надетых на крючки) подошёл к прилавку, и стал в небольшую - человек на пять очередь. В корыте четыре посетителя, мешая друг другу, уже елозили турками. За прилавком стояла сегодня Лара - высокая, худая девушка восточного типа - какая-то родственница хозяина (кофейня была семейной и чужих сюда не нанимали) - как всегда строго-отстранённая, подтянутая и не панибратсвующая даже с завсегдатаями. Лариса набивала свежесмеленным на ручной мельничке кофе очередную турку. Народ, толпящийся возле прилавка, весело переругивался, подшучивал и развлекался как мог в ожидании своей порции. За спиной стоял непрерывный гул голосов за столиками, и где-то тренькала мандолина, сопровождаемая тихим пением.
Владислав дождался своей очереди молча, весь замкнувшись в себя.
Получив турку, в которую Лара плеснула кипятку из медного высокого кувшина с носиком, непрерывно вскипавшего рядом на открытом огне маленькой жаровенки, и помешав в ней смолотый кофе деревянной палочкой из особой медной высокой чашки, стоявшей тут же рядом с корытцем, он заказал дополнительно кусок пахлавы, который был ему переложен на глиняное блюдце с общего подноса, где большая пахлава была аккуратно разрезана на маленькие квадратные кусочки) и затем, сунув турку в корыто, начал возить её вместе со всеми, стараясь загребать как можно больше песка вокруг неё, для чего иногда приходилось отгребать его от соседей, пытавшихся делать то же самое.
Ларе он отдал мелкую медную монету, припасенную на этот случай в кармане куртки ещё с позавчера, когда он было собрался уйти вечером в кофейню, но так и не получилось (тень воспоминания о том, ПОЧЕМУ не получилось сразу же резанула острым уколом по сердцу). Вообще говоря, конечно же в обязанности Лары входило доведение кофея до полной готовности, и посетитель его должен был получать уже готовым - в кружке. Но если б она этим занималась, посетителям пришлось бы дожидаться своей очереди очень долго, поэтому у завсегдатаев и вошло в обычай готовить себе кофе самим - для ускорения процесса. Кроме того, готовка напитка постепенно превратилась попросту в неотъемлемую часть ритуала посещения кофейни.
За годы почти ежедневной практики у Владислава выработалась своя собственная манера приготовления напитка. Держа глиняную низкую чашку за ручку в левой руке, он елозил высокой, из "битой" меди туркой в песке, крепко зажав её в ладони правой руки за высокую деревянную ручку, вставленную в специальный цилиндрический держатель, приклёпанный к турке сбоку. Когда кипящая масса, стремительно поднимаясь, достигла края узкого горлышка, и начала пучится над ним он, быстрым движением, слил верхнюю пену в чашку, и снова сунул турку в песок. Тут важно было не упустить момент, и не дать коричневой пене перехлестнуть через край в корыто, потому что попавшее в раскалённый песок кипящее сусло грозило обжечь руку моментально испаряющимся водяным паром, и, кроме того, от него поднимался неприятный запах, что вызывало крайнее недовольство соседей и Лары. Но такой подход позволял получить в результате более крепкий кофей, чем от одноразового кипячения.
Лишь когда кофейная масса подошла к краю третий раз, он окончательно опрокинул в чашку содержимое всей турки, поставил её на общий поднос, взял в освободившуюся руку блюдце с пахлавой с прилавка, и пошёл искать свободный столик.
В полутьме подвала свет от многочисленных светильников метался туда и сюда багровыми отблесками. Повсюду прыгали смешанные полутени, в воздухе, невзирая на старания камина, стояла стылая затхлая подвальная сырость. Тут ему махнули слева, от одного из столиков, приютившихся у стены, и он узнал Кима.
За столиком примостилась почти вся их обычная компания. У стены, плотно прижавшись друг к другу, сидели девчонки, и пялились на Владислава. Из ребят только Ким повернулся к нему лицом, остальные были слишком увлечены беседой. Обменявшись торопливым невнятным рукопожатием с каждым, и кивнув девушкам Владислав подтащил от соседнего столика незанятую колоду, и втиснул её между сидящими, которые сдвинулись неохотно, чтобы дать ему место.
С Кимом они обменялись не только рукопожатиями, но и тёплыми взглядами. Ким явно рад был его приходу, да и Владислав счастлив был увидеть сегодня старого товарища. Именно с Кимом он и попал однажды ночью в переделку, в которой пришлось стоять плечом к плечу против шайки ночных головорезов, пытавшихся "пощупать вымя" у двух загулявших полуночных шклояров, показавшихся им достаточно лёгкой и безобидной добычей. Ким тогда, практически, спас его жизнь, так как уже имел достаточный опыт в такого рода ночных приключениях.
Отец Кима был купцом откуда-то уж с совсем неизвестных земель на востоке, с широким жёлтым лицом и раскосыми щелями-глазами, каким-то чудом добравшийся и осевший в княжестве ещё совсем молодым человеком. Здесь он завёл свой небольшой магазинчик, торговавший всякой экзотической всячиной художественного разбора с дальних земель - в основном рукоделиями, картинами, статуэтками, псевдооберегами резного дерева и литого металла, ароматическими свечами, палочками, а также книгами и рукописями о всём странном и загадочном, в основном на восточных же языках. Дело его шло ни шатко, ни валко, но постепенно образовавшийся круг постоянных клиентов помогал ему держаться на плаву. Женился он на местной девушке из своего же купеческого круга, от которой у него выросло четверо взрослых детей, уже давно пристроенных при купеческом деле. Ким был самым младшим, и самым разгильдяистым из всего семейства - малолетним шалопаем, будто бы где-то и чему-то учившимся, но, на самом деле, почти всё своё время проводившим по трактирам и кофейням не совсем понятно на какие средства.
При том, что "Аритистическая", получившая своё неофициальное название среди завсегдатаев (вывеска на фасаде дома рядом с проездом просто гласила "Кофейня" - безо всяких прибавлений) по общей богемности публики, прибившейся к ней, следом за учениками городского цеха художников и рукодельцев, освоивших её сразу же по открытии потому, что она располагалась практически рядом со зданием цеховой школы, считалась заведением недорогим и общедоступным, у Владислава ежедневное посещение этого заведения (при том, что он тут выпивал лишь чашку кофею и брал дешёвую сладость, да и то не всегда) выбивало весьма значительную дыру в его более чем скромном денежном содержании. А Ким позволял себе иногда гулять в весьма недешёвых городских кабаках с исключительно богатенькими сынками купцов высшей городской гильдии и членов городского управления. Что при более чем скромном положении его семьи смотрелось несколько странно.
Впрочем, здесь среди публики не было принято ковыряться в делах друг у друга. Тут все были равны между собой - и сын поденщика, зарабатывающего нищенскую плату тяжким каждодневным трудом на самых грязных и низких работах, приходивший в подёртых, заплатанных штанах и давно уже сношенных до неприличия чувяках, и сынок давнего аристократического рода (такие тут тоже водились), который, впрочем, идя сюда одевал что-нибудь неброское, и не очень уж бросающееся в глаза, хотя, понятно, и недешевое. В этой среде человека ценили по его способности блеснуть умной беседой, острой и свежей шуткой, занимательной историей, и, конечно же - по его художественному таланту (буде таковой наличествовал).
Ким, оказавшийся за столом слева от него, стиснул ему ладонь и сказал шепотом:
- Слыхал уже, что мать твоя отошла. Прими мои сочувствия! Как ты?
- Да так.. В общем.. - И Владислав опустил глаза на столешницу, стиснув зубы.
Владислав отхлебнул из чашки маленький глоточек всё ещё обжигающей горькой жижи, и размазав его языком по дёснам откусил небольшой кусочек медового пирожного. Острый укол боли потихоньку отпускал его, и в голове постепенно прорастала, мягким шумом голосов, обсуждаемая за столом тема.
Обсуждали же недавнюю премьеру пьесы в городском театре. Постановка уже шумно отзвучала на столичной сцене, и вот теперь спустилась в провинцию. Владислав конечно же слыхал о постановке, хотя в последнее время ему, понятное дело, было не до посещения театра.
Пьеса была написана известным столичным автором - Градиславом из рода Островерхов, предводителей Копья. Понятно, что автор происходил из аристократии Запада, и был, в своих кругах, известен как талантливый Мастер Знания. Но в отличие от остальных Мастеров он не замыкался исключительно в кругу хранителей, а использовал древние хроники из библиотек Запада для создания театральных пиес, чем и прославился повсеместно. И поскольку обладал явным поэтическим и музыкальным талантами, то его произведения пользовались огромным успехом не только в Загорье, но и за хребтами Вершинных гор. И даже - во многих восточных странах, так как он писал на общеязе, который и там был распространён и общеупотребителен.
Пьеса состояла из действия и поэтических монологов, там также было много пения и возвышенной, героической музыки. Называлась пиеса - "Гибель богов". И рассказывала о том, как армады Западного Острова попытались захватить однажды древние земли, лежащие далеко на Западе, в отважной попытке отвоевать у их хозяев право на бессмертие в Среднеземье.
На левом торце стола набычившись сидел завсегдатай Богдан, ученик из какого-то ремесленнического цеха - то ли жестянщиков, то ли мыловаров. Одетый подчёркнуто "простонародно" - стёганный войлочный кафтан и рубаха грубой ткани с затейливой вышивкой, он нависал над чашкой кофею тяжёлыми, налитыми кровью глазами и густыми, матёрыми усами, которые он уже успел окунуть в кофей, отчего на них повисли мелкие коричневые крошки. Он сердито распространялся на предмет того, что в осточьском театре должны ставиться исключительно пьесы на местном наречии, и из местной же жизни. Что "всех" уже достало "навязываемое сверху культурное превосходство этих западенцев". И что искусство в Загорье должно быть "почвенным" и "народным". А всякое остальное надо "гнать поганой метлой и запретить навсегда".
Владислав косился на разошедшегося "орателя" неприязненным глазом. Такие тут тоже встречались, хотя тона и не задавали. Всё-таки "Аритстическая" была местом публики богемствующей, и поэтому открытой ко всем новому и талантливому. "Почвенники" обычно собирались в кабаке на противоположной стороне рыночной площади, где они глушили пиво и низкосортное хлебное вино, и, осторожно оглядываясь (княжеская власть этих "почвенных" увлечений особо не поощряла, обоснованно подозревая тут тлеющие искры для мятежа черни) с ненавистью говорили уже не просто о "запрещении", а о том, что "их резать пора", разумно не уточняя вслух кого именно - свои и так понимали, кто именно имеется ввиду.
Впрочем, его тирада за столом особого сочувствия не встретила. Перебивая его вмешалась от стены Соловейко - маленькая, но очень самоуверенная девушка совершенно без особой стенснительности, одетая в простенькое, но потрясающе со вкусом пошитое платьице бордового бархата, с тонкой золотой цепочкой поверх и великолепной бордовой же шляпкой с узкими полями, и тряпичными цветами вокруг плоской тульи, которую она, по дамскому обычаю, не снимала даже за столом:
- А какая великолепная музыка заиграла, когда корабли отошли от пристани! Просто блеск! Весь зал аж привстал! Торжественность и величие! Герои, идущие на смертный бой! И какой хор - "Возьмем же силой то, что наше здесь по праву! Пред нашею армадой никто не устоит! И рухнет твердь небес от страшного удара, когда в огне и пламени весь старый мир сгорит!" И хорошо, что труппа привезла солистов и оркестр из столицы. Местными силами они бы явно не справились!
- Нет, что ни говорите, - раздался голос с противоположного торца, тонущего в полумраке, - а мир старых легенд был поистине потрясающ! Что по сравнению с этим наши пошлые сегодняшние войны! Сверкали мечи, вздымались паруса, и герои шли за бессмертием! А не пограбить соседнее государство!
- Ну, ты-то даже и в грабительском походе никогда не геройствовал, - раздался чей-то издевательский голосок с того же конца стола, - а туда же - о походах эпических рассуждать!
- Я вам скажу так, - примиряющее заговорил сидящий в самой середине компании, вечно рассудительный и записной миротворец Славко, подвизавшийся где-то в скульптурном отделении школы художественного цеха, - всё это хорошо и величественно - но.. Не более ли это чем просто легенды? Вот, я слыхал, учёный преподаватель философского факультета столичного Университета к нам приезжал, в школу, с лекцией. Так вот он высказывался в том духе, что всё это лишь героизация и фантазии обычных войн древних времён. Которые были такие же, как и наши. Ничем не лучше, и не хуже. А потом уже сказители и поэты всё это нафантазировали и записали на свитках. А мы - мы им верим с открытыми ртами! Всё это сказочки, хотя и очаровательные, и возвышенные. Кто их там видал - этих эльфов, гномов и гоблинов? Я лично - нет.
- Ты ещё скажи, что владыка Черноград - это придумки западных сказочников! - раздался с дальнего конца стола то же издевательский голос с явно слышимой кривой усмешечкой.
- Что ж, - рассудительно сказал Славко, - слухи, конечно же, разные ходят. Но.. Опять же, может это всё не более чем просто слухи? В конце-концов мало ли в мире обычных могучих тиранов и воителей? Почему бы Владыке Чернограда не быть просто таким же строителем очередной империи? Ну - западники заинтересованы в том, чтобы раздувать о нём невероятные слухи. Оно и понятно. Они ведь и своей магией похваляются. И чудесами. Но .. Чудеса и магия? Я лично в жизни никаких чудес не видывал, да а кто из вас магией тут владеет? Кто? Вот то-то и оно.
Владислав мрачно молчал, не вмешиваясь в беседу. Да.. Магия. Его личные возможности в этой области пока что были более чем скромными. Что тут говорить. Да и как покажешь даже то, что удаётся? Магия - это ведь не фокусы на сцене. Это фокуснику просто - достал кролика из шляпы - и все аплодируют. Или там отравленный наконечник стрелы. Яд - любому дай, и - сработает. А заговоренный наконечник убивает ведь не сразу. Там механика похитрее будет. Человек вроде просто от болезни угасает. Или - сглаз. Каким Мастера знаний владеют. Какого-нибудь князя уж какая охрана окружает, всю еду перед ним лекаря исследуют, и сами же и пробуют перед доставкой на стол княжеский. А тут вдруг начинает чахнуть князь - и в неделю в гроб сходит. И никакие лекарства не помогают. И следов главное - никаких. Горячка задавила - говорят удивлённые врачи. И только Мастера знают - ЧТО это была за горячка. Но - как и покажешь окружающим, даже если захочешь? Никак. Кому надо - и так знает. А кто не знает - тому хоть кол на голове теши. Недаром же князья и владыки туземные время ото времени так наглеют сдуру. Вот как этот Славко рассуждают. И что? Глупый уходит, более осторожный приходит. Который может до конца и не верит, но - проверять не спешит.
Из задумчивости его вывел Ким, толкнув бок:
- А ты сам-то что по этому поводу думаешь? Ты вроде поболее нас всех об этом знать должен? - прошептал он ему на ухо.
Владислав мрачно на него покосился.
- Судя по всему мне это всё придется скоро проверять самому. На личном опыте, - пробурчал он.
- Ну да! - Поразился Ким, - то есть как это?!
Владислав коротко поделился с ним своими проблемами. Не вдаваясь в подробности, рассказал, что дед посылает его от семьи представителем в Черноград, и что выбора ему не оставлено - придется ехать, и в самые краткие сроки.
При таких новостях глаза у Кима попросту просияли. У него вообще было весьма выразительное лицо, с точёными скулами, плавными, очень эстетичными изгибами и совершенно завораживающими девичьи сердца слегка раскосыми глазами. А сейчас это лицо буквально просияло изнутри светом восторга и удивления судьбе друга.
- Да! Вот так повезло тебе! Что называется - судьба! А мы тут так и будем гнить, болтаясь от лавки к кабаку, и от кабака - к кофейне!
"Да, повезло, так уж повезло, - мрачно размышлял Владислав выслушивая восторженные излияния друга, впрочем почти никому не слышимые за гулом продолжающегося обсуждения предметов, связанных с пиесой, - судя по всему - хлебну всей этой романтики по самое горло. И - неизвестно чем, и как быстро всё это ещё для меня закончится", - тут некстати вспомнилась судьба его предшественников в дедовских семейственных планах - трёх дядьёв, последний из которых был даже младше его в момент своей гибели, - "А впрочем - какая разница?, - пришла внезапная, усталая и совершенно опустошённая мысль, - Что сейчас эта жизнь для меня значит? Да практически ничего!"
Из сознания как-то сами собою всплыли строки недавно написанного, тут же, за другим столом, когда он коротал как-то время за чашечкой в неурочное, дневное время, в полном одиночестве:
Моя любовь утратила надежду,
В моей любви осталась только боль,
И боли этой чёрные одежды
Измазаны в запекшуюся кровь.
Прошедшего мучительно сознанье,
В грядущем - пусто, черно и мертво,
И сердце не живит воспоминанье,
О том, что может было б и прошло...
Я умер, в жизни жизни не имея,
Я умер, не познав своей любви,
Теряю всё, ни в чём не сожалея,
Лишь оставляя горе позади.
Он часто писал стихи здесь, за столиком, когда сидел в одиночестве, но никогда и никому их здесь не читал, хотя тут зачитывание своих поэзий было для многих делом любимым и привычным. Не то, что б стеснялся, но - попросту для него стихотворчество было делом слишком интимным, слишком глубоко и настолько личным, что обнажение души своей, излитой в стихах, ему представлялось чем-то вроде публичного раздевания на площади. Никто из приятелей его, да и друзей, не знал, что он пишет стихи. Даже, даже мать об этом не знала. Хотя, возможно, и догадывалась о чём-то. Во всяком случае в бумагах его - это он знал точно, она, женщина гордости и чести, не стала бы рыться никогда. Ни при каких обстоятельствах.
На секунду накатила дурнота, губы снова плотно сжались, и ладонь правой руки вцепилась в столешницу, и из тёмных глубин этой дурноты снова и снова огненно-красными литерами выплывало, повторялось губами - "..в моей любви осталась только боль,
и боли этой чёрные одежды измазаны в запекшуюся кровь..". Потом дурнота отступила, и мысли снова стали кристальными, и чистыми до льдистости - "и действительно, чего мне в этой жизни терять? Чего я опасаюсь? Во всяком случае - всё лучше, чем однажды перерезать чёрную нить этих дней своей собственной рукой, своим собственным кинжалом!" Эх!
Смертью меньше,
смертью больше,
Ну какая ерунда!
Сменим время,
сменим место,
Позабудем навсегда
Огорченья и обиды,
и ненайденный покой.
Будет лучше ль
мир другой?
Кто же знает,
там посмотрим,
Скучно столько доживать,
Больше незачем страдать,
Время бить
бокал об землю,
Где вино
вобрало яд,
И искать,
в просторах дальних,
Для души
покоя сад!
Он поднял взгляд на лицо Кима и улыбнулся ему спокойной, безразличной улыбкой - улыбкой человека, который УЖЕ мёртв, мёртв окончательно и безвозвратно:
- Да ладно. Судьба у меня такая. За всё в этом мире приходится платить, и право рождения накладывает на человека и определённые обязанности. Хотя - какое у меня там право рождения! Так - седьмая вода на киселе!
- Ну да, - никак не мог успокоится Ким, - хоть и седьмая, а всё же - на киселе! А мне так и сидеть в результате в лавке, торговать протухшей бакалеей, до скончания дней! Слушай! - Вдруг загорелся он, - тебе же наверняка нужен будет слуга, а то и оруженосец! Можем выбить из старого скряги на двоих - там где один прокормиться, там и на другого без проблем хватит! А тебе всё будет и веселее, и проще в дороге! Будет кому прикрыть спину в случае чего!
"А и правда, - подумал Владислав, - как это мне сразу в голову не пришло? Ведь и действительно - двое уже компания!"
- Слушай, мысль конечно хорошая, - взял он Кима левой рукой за плечо, - но ведь и я не на прогулку еду. Это не то, что сходить в молодецкий поход в соседнее эмирство, или там на ладьях сплавать в Звездограду в устье Великой Реки. Там ведь страшное дело затевается. Ты - не знаешь, а там будут смертные битвы. Смертельно страшные и жестокие. От которых не убежишь, и в лесу не спрячешься. Да и неизвестно, как оно всё вообще обернётся, и куда мне там пристроится удастся.
- А! - беспечно и весело махнул рукой Ким, - всё лучше, чем гнилой бакалеей торговать! Посмотрю мир вместе с тобой - авось и не пропадём! Я тебе так скажу - я в таких переделках уже побывал, что наша стычка с тем огребьем в переулке - это всё были шуточки невинной девочки. Я тебе там могу ещё в немалую пользу стать!
- Хорошо, - решился наконец Владислав. Завтра же проговорю об этом с дедом. Думаю - всё будет пучком. Идея-то правильная. Нужен мне оруженосец. И помощник нужен в дороге.
Он отпил снова маленький глоток из чашки (там, на дне, уже показался осадок - чашка опустошалась микроскопическими глоточками уже почти что с час; это было великое искусство, вырабатываемое завсегдатаями годами - так посасывать чашку кофе, чтобы хватило на часы посиделок, чтобы у хозяев не было повода их прогнать, дабы места зря не занимали, или заставлять непременно покупать что-нибудь другое - что при их финансах было крайне нежелательно), заел последним остатком пахлавы с блюдца, и почувствовал, что на сердце у него, впервые за все эти дни, вдруг как-то немного разошлось и потеплело. Уже не так тяжела была всё время навязчиво возвращающаяся в сознание мысль, что возможно это всё вокруг он видит если не в последний, то вполне возможно - в предпоследний раз, и что скоро ничего не останется от этой старой, с годами ставшей для него столь привычной и милой жизни.
Нет - всё же как хорошо, когда у тебя в жизни оказывается хоть один друг, на которого ты можешь положиться в самых скверных и тяжёлых обстоятельствах! Дружба - это всё же всегда дружба!