Аннотация: История преодоления в стенах психиатрической клиники.
Люба
Люба сидела в шкафу. Чтобы шкаф не открыли снаружи, она натягивала на себя мамин пояс от халата, который висел на специальной скобе для поясов и галстуков, прикрученной к дверце изнутри. Рядом часто дышала младшая сестра Олеська. Она уткнулась лицом в колени, и Люба не видела, плачет Олеська или нет. Старшая сестра Маша была непонятно где. Эта неизвестность пугала больше всего. Вдруг её бьют? Люба вглядывалась в щель между дверцами и замечала промельк маминого платья или папкиной майки. Слышались глухие удары, торопливые шаги, вскрики. Отец бил всегда молча. Люба решила, что раз Маша не орёт, значит тоже куда-то спряталась. Олеська всхлипнула, и Люба тихонько двинула её локтем: "Тихо, услышит же!" В это время мама после очередного удара врезалась спиной в шкаф, и стало тихо.
Люба осторожно освободила кулачки от намотанного на них пояса, потёрла затёкшие ладошки о колени. Ноги тоже затекли. Олеська спала. Во даёт! Она всегда так, испугается и засыпает. Дверь шкафа открылась с протяжным тоненьким скрипом. Дома было тихо, только чем-то противно воняло. Люба на цыпочках прошла по комнате. Сердце громко билось, и щёки горели. В кухне был чёрный дым. Он полз по полу волнами, как широкая змея, и невыносимо вонял. Посреди этого чёрного дыма стояла Маша и смотрела на свёрнутый в трубу ковёр. Маша обернулась. Она плакала, размазывая закопчёнными руками слёзы по лицу.
-Не могу открыть. Не получается. Он прилип, -Маша показывала на конец ковровой трубы.
Люба подбежала, заглянула в трубу и увидела мамино лицо. Непохожее, страшное, какое-то всё синее. Схватилась за расплавленный край и закричала от боли.
Кто-то больно тряс Любу за плечи:
-Просыпайся, тебе говорят, всё отделение перебудила. Ты чего раскричалась?
Люба разлепила веки. Это была медсестра Алёна.
- Кошмар опять? - спрашивала она строго.
- Да. Приснилось, - глухо ответила Люба. Во рту всё ссохлось. Лекарственная горечь на языке. Понемногу приходила в себя. С трудом села. Попыталась попасть в тапки ногами, но не получалось.
- Давай помогу тебе, - Алёна грубовато-проворно засунула непослушные стопы в тапочки, потянула вверх за подмышки худое лёгкое тело. - Стой, щас ходунки дам, - пододвинула ходунки и, убедившись, что Люба стала крепко, отпустила её.
Люба тихонько пошла, переставляя ходунки вперёд, а затем подтягивая по одной непослушные ноги. Пока доковыляла до туалета, совсем пришла в себя. Ночной кошмар отпустил. Умылась кое-как. Руки тоже ещё плохо слушались. Но уже хотя бы получалось сложить ладони лодочкой, чтобы набрать воды. А вот держать зубную щётку и тем более выдавить на неё зубную пасту пока не получалось. Пальцы не слушались. Сесть на унитаз получалось нормально, а вот натянуть трусы - с большим трудом. Доктор объяснял, что чем дальше от сердца орган, тем больше нарушены чувствительные, двигательные и всякие другие функции. Восстанавливаться они тоже будут медленнее, чем те, что ближе к сердцу. Люба представила себе своё маленькое и слабое сердце, не умеющее дотолкать кровь до дальних частей тела. Вот пальцы и не слушаются.
Утром после завтрака Любу вызвал доктор. Она села, скромно поставила свои ходунки в сторонке. Доктор Марк Евгеньевич Демьянов взял её на лечение из чистой ошибки. До психбольницы Люба лежала в терапии, где её осмотрел какой-то бездарь (так психиатра обозвал Марк Евгеньевич) и написал в карте: "Истерия". После чего обрадованные терапевты быстренько перевели Любу в психиатрическую больницу. После осмотра Марк Евгеньевич сказал: "Здесь вам делать нечего", - и вызвал Любина мужа, который нервничал за дверью. Услышав, что "никакой истерии и вообще никакой психической патологии нет", муж взбесился. Он метался по кабинету и орал, что убьёт, перестреляет всех врачей.
- Врачи отняли у нас ребёнка! Они сказали, что это спасёт жену, а ей стало только хуже! Была надежда на вас! Нам сказали, что она не ест из-за нервов! Что это психическое! Лечите её -или я убью вас! - и потом муж упал на колени и, рыдая, стал умолять:- Нас больше никуда не примут.
- Это правда. Никуда не возьмут, - грустно согласился врач, - оставайтесь. Но чтобы без скандалов!
Люба провела в больнице уже две недели, и ей становилось лучше. Она уже могла есть. Других достижений пока не было.
- Ну что, голубушка? Напугали ночью всё отделение! Что произошло?
- Кошмар приснился. У меня так бывает. Простите.
- Извиняться не надо. Надо рассказать суть. Что снилось?
Люба помолчала, решая, сколько можно рассказать.
- Сёстры снились.
- И...
- Ну...когда мама умерла, нас раздали родственникам. Я их больше не видела. Лица младшей вообще не помню. Она мне снится...ну...с опущенной головой. Только косички видно.
- А как ваша мама умерла?
- Папа пьяный был. Завернул её в ковер и поджёг. Она там ещё стонала. Недолго. А папу посадили.
- Страшное горе. Сколько вам было лет тогда?
- Мне пять. Маше лет восемь, я точно не знаю. А Олеське, наверное, два года.
- Где же сейчас ваши сёстры? Вы общаетесь, переписываетесь?
- Нас в разные страны забрали. Маша на Украине осталась. Я с ней два раза виделась по скайпу. Давно, ещё маленькая. Олеську в Казахстан. Знаю, что она стала медсестрой и работает в роддоме. Но не общалась с ней. А меня на Кубань к тётке. Лучше б в детдом отдали.
- Что, строгая была?
- Да. Это она заставила меня два года назад аборт сделать. Я не хотела. Мы уже собирались пожениться. А вот теперь это.
- Понятно. Я вам на ночь дозы увеличу, чтобы кошмаров не было. Идите. Расстроили меня, старика. Меня-то кто будет лечить? После ваших историй. Ну идите уже.
- Спасибо, что взялись меня лечить, - в сотый раз сказала Люба и стала возиться с ходунками.
Люба вышла замуж год назад. Муж её работал дальнобойщиком. Любу обожал. Из-за аборта был очень расстроен. Даже поругался с тёткой. Со свадьбой тянули только из-за денег. Хотелось отпраздновать побогаче. Поэтому беременность не была нежеланной, хотя и была неприличной. Варварство тётки заставило пораньше переехать от неё в съёмную квартиру. Когда Люба снова забеременела, счастью не было предела. Пару недель. Потом и начался весь этот ад, который до сих пор продолжался, как дурной глупый сон. Любу начало тошнить. Аппетит исчез. Потом началась рвота. Каждый день. После каждого проглоченного кусочка. Нехуденькая девушка стремительно отощала. Её госпитализировали, делали капельницы, во время которых Любу тоже рвало. Ей сделали сотни анализов. Они были плохие, но никто из врачей и приглашаемых профессоров не знал, что делать. Диагноз увеличивался, становился всё непонятнее. К шестнадцатой неделе беременности он занимал полстраницы. Люба стала похожа на скелет с раздутым, как у голодных рахитичных детей, животом. На семнадцатой неделе стала пропадать чувствительность в ногах. Стопы болтались, как неживые. Ходить без опоры стало невозможно. После пары падений пришлось купить ходунки. Врачи стали поговаривать про психические отклонения, потому что Люба всё время плакала, а по ночам кричала в кошмарах. Муж навещал между рейсами. Беспомощно ругал врачей или умолял их, пытался дать взятку. Ему говорили массу непонятных слов. Говорили о необходимости прервать беременность, но гарантий на излечение не давали. "А сохраните беременность - жена умрёт гарантированно". Пока решение принималось, отнялись кисти рук и ноги до коленей. Люба выглядела отрешённой, чужой. Муж стал верить в то, что и её разумность пострадала. Что она и правда сходит с ума.
Беременность прервали на сроке двадцать две недели. Умертвили и вынули маленькую девочку с синим маминым лицом. Несмотря на это, состояние стало только хуже. Люба совсем перестала спать. Есть не могла. Даже сидела с трудом: тело не держалось вертикально. И вот тут надоевшую всем непонятную больную решили показать психиатру. Диагноз подрос ещё на одну строчку, и Любу отвезли в психушку. Ей было всё равно. Она не плакала и не боялась. Она вообще плохо понимала и соображала. Только тихонько улыбалась.
Марк Евгеньевич сидел в кабинете, заполнял медкарты. В дверь постучали, и, не дожидаясь разрешения, влезла голова кастелянши.
- Ну чего там? Говорите быстрее, работы много, -отозвался Демьянов.
- Я быстренько. Марк Евгеньич, можно как-то повлиять? Ускорить? Третью неделю хожу с актом на списание негодных подушек, мне не подписывают. Может, вы бы поговорили?..
- Я не в курсе. Объясните.
- Ну у нас подушки, пришедшие в негодность. Семьдесят штук. Занимают половину бельевой. А списать их я не могу. Мне говорят, что не закончен срок эксплуатации.
- Вот эти дрянные, которые больница закупила? Нда... А когда, сказали, списать можно?
- Через три года только! У них срок службы, оказывается, три года! Представляете?! У матраса только год! А у подушки - три! Вот что за грамотей такое выдумал?
- А сколько они прослужили?
- Да нисколько! Ну, может, месяц. Это ж синтепон дешёвый. Они мне говорят: "На чём же ваши больные спать будут?" О больных они вдруг побеспокоились. А я говорю: "Что ж вы такое барахло для больных закупили?" А они: "Какие подушки выиграли тендер, те и закупили". Представляете?!
- Не тарахтите! Что они предлагают-то? Подушки ведь негодные уже.
- Да ничего! Сказали, можно списать только восемнадцать штук, а то на балансе отделения подушек не останется. Вот когда приобретут для отделения ещё пятьдесят подушек, можно будет остальные списать, но это будет через три года.
- Вот дурдом! - в сердцах сказал заведующий и стал набирать номер. После нескольких минут объяснений с заведующим хозяйственной частью Марк Евгеньевич несколько раз сказал в трубку "да", пару раз "понимаю" и закончил безрадостным "ну что ж, попытка не пытка, спасибо, что выслушали". Кастелянша, с надеждой заглядывавшая начальнику в лицо в ходе разговора, надежду эту растеряла и, разочарованно вздыхая, собралась уходить.
- Может, выкинуть их к чёрту? - спросил заведующий.
- Вы что?! Они же за мной записаны как за материально ответственной! Семьдесят штук, это ж какие деньжищи могут с меня взыскать, если проверка какая!
Кастелянша ушла, а доктор ещё долго ворчал про проверяющих, которых надо заставить спать на этих подушках, выигравших тендер.
Люба лечилась в четвёртой палате. Соседки были хорошие. В основном молодые девчонки-старшеклассницы и одна бабулька. Все опекали Любу. Помогали застегнуть пуговицы, расчесать волосы. Даже красили ей ногти и делали макияж. Бабулька Степановна, как заслуживающая доверия, провожала Любу в физиокабинет и ждала под дверью, пока Любе делали гальванические токи для восстановления функций рук и ног. Молодые девушки доверия не заслуживали, потому что все были после суицидальных попыток. Так что их из отделения выпускали только на прогулку с родителями. У них у всех предплечья и бёдра были покрыты частыми параллельными шрамами от порезов и кругленькими шрамами от затушенных о свои руки и ноги сигарет. Периодически одна из девушек начинала, как они говорили, "грузиться" и "загоняться", то есть задумываться, уединяться и плакать -как они говорили, "истерить". Тогда молодёжь забывала о Любе и всей стайкой летела успокаивать и жалеть подругу. Приступ кончался обычно уколом или даже капельницей и разгоном "по койкам" сопереживающих. У каждой из девушек была какая-то своя боль, но в то же время все были похожи между собой. Они были одиноки. Не в том смысле, что без родителей, или без подруг, или без парня. А в том душевном смысле, что чувство одиночества не проходит никогда. Наверное, так одиноко чувствуют себя иностранцы, когда не знают языка страны, в которую приехали, или глухонемые. "Точно, - думала Люба, - они как ущербные. Им не дано ощутить близость и радость родства". Она-то, Люба, даже на пике своей странной болезни, даже после потери ребёнка, даже в своём слабоумном истощении никогда не хотела смерти. А эти не знающие настоящего горя дети только о ней и думают. Такой у них в голове врождённый вывих. Считают себя лишними в этой жизни и виноватыми за то, что живут.
- Больно тебе было? - спросила Люба одну из соседок, разглядывая её порезы, покрытые корочками и замазанные зелёнкой.
- Больно. Но душа сильнее болела, и боль в руке чуть-чуть успокаивала, - угрюмо отвечала юная самоубийца, крася Любе ноготь в чёрный цвет с зелёными блёстками.
-Не жалко? Шрамы останутся, - продолжала допрос Люба.
- Нет, не жалко. Я всё равно скоро умру, так что останутся шрамы или нет, неважно, - равнодушно сообщала девушка.
- И не хочется узнать дальше? Что будет с тобой, если жить останешься?
- Люба, я за последние три года ни одного дня не могу вспомнить, чтобы мне жить хотелось. Думаешь, дальше будет сплошное счастье?
- Не сплошное, конечно, но будет. Ко мне вот приходит муж, и плачет, что я теперь инвалид, и целует мои мёртвые руки. Я руками ничего не чувствую. Муж рыдает. Даже, - Люба понизила голос до шёпота, - даже там ничего не чувствую. И он знает, а всё равно любит меня. И я поэтому не хочу умирать. Я, наоборот, хочу жить.
- У меня не так, - грустно отвечала девочка, - ко мне приходит Валерка и плачет, а мне стыдно. Я так и чувствую, что он чем ближе ко мне подходит, тем ему хуже. Да я всем жизнь порчу. Даже тем, что не могу быть спокойной и довольной. Не то что счастливой. Я урод. Не могу больше этого выносить. Я просто сейчас устала. Вот отдохну здесь и дома отравлюсь или повешусь. Раньше я была глупая, поэтому не могла по-нормальному всё сделать. Теперь уже точно знаю, как надо.
-Ну что ты? Доктор вон какой хороший! Он тебя обязательно вылечит! Все симптомы уберёт! - увещевала Люба дурочку.
- И что? - безвыходно тосковала девочка.-Я и есть мои симптомы. Что от меня останется тогда?
На это Люба не знала, что ответить.
Врачи отделения, заведующий и старшая сестра собрались в ординаторской и ждали. В отделение обещали привести какую-то московскую комиссию. Все нервничали. Комиссия должна была прийти ещё час назад. Все сидели без дела в ожидании. Напряжённость нарастала.
- А что они проверяют? Что в других отделениях смотрели? - спросила старшая сестра.
- Да чёрт его знает! - отвечал заведующий. - В седьмом смотрели документацию, а в третьем придрались к уголку потребителя.
- У нас уголок вроде в порядке. А что не так было в третьем?
- Не знаю, не спрашивал.
- Ну вас! Только нагнетаете! - возмутилась Ольга Валентиновна. - Марк Евгеньевич, расскажите про Лиморенко Любу. Что с ней? Я ещё не вникала.
Доктор с удовольствием ухватился за более приятную тему:
- О! Интересная. Редкий случай! Нейропатия беременных. Во время беременности иммунная система начинает атаковать нервную ткань. Отсюда и параличи, и потеря чувствительности. Я вообще удивляюсь, чего гинекологи так затянули. Надо было прерывать месяца на полтора раньше.
- Восстановится она? - с тревогой спросила Инна Викторовна.
- Кто ж его?..- дёрнул плечом заведующий.-Работаем, капаем. Физиотерапевт помогает. Весь арсенал уже на ней перепробовал. Лучше станет. Но в полном объёме - вряд ли.
- А чего там муж её орал? - пытала Ольга.
- Ну как обычно! "Лечите, а то ножиком убью!" - засмеялся Демьянов. Ему было приятно вспоминать, что агрессивный муж теперь ему поклоняется. - Они люди совсем простые, а с ними никто по-человечески поговорить не мог. Пациентка помирает, а они не могут ему толком объяснить, что это от беременности. Он же дикий, этот мужик. Вот никто с ним и не стал нянчиться.
- А вы стали! - восхищённо сказала Инна.
- Да! - картинно улыбался заведующий.-Осталось только вылечить, а то правда ведь убьёт.
Тут зазвонил дверной звонок, и все пошли встречать московских ревизоров.
Комиссия состояла из моложавого вертлявого чиновника и чопорной дамы в дорогом деловом костюме. После приветствий и маленького отчёта Демьянова об отделении пошли смотреть. Вертлявый сразу завернул к дежурной комнате, и все столпились за ним в узких дверях. Чиновник осмотрел стеклянный шкаф с таблетками и пузырьками.
- Вы здесь таблетки раздаёте? - спросил он медсестру Алёну.
- Здесь мы раскладку таблеток делаем по индивидуальным таблетницам, а раздаём в столовой, сразу после еды.
- В столовой? Что за нелепость?
- Понимаете, - вмешался Демьянов, - в нашем случае нельзя пациентов оставить без наблюдения во время приёма пищи, не положено по правилам безопасности. А персонала не хватает. Вот и приходится совмещать некоторые обязанности.
- То есть медсестра и за обедом наблюдает, и за приёмом таблеток? - тупил проверяющий. - Но она же может ошибиться!
- Для этого заранее раскладку в таблетницы и делаем! - с торжеством объяснила Алёна.
И это была ошибка, на которую тут же клюнула дама:
- То есть нарушен непосредственный путь попадания лекарства из упаковки в организм пациента. Значит, вы не можете дать гарантии, что именно нужная таблетка выпита больной.
Алёна часто моргала и смотрела то на вертлявого, то на даму:
- В смысле? Я же вижу, что даю. На таблетницах фамилии.
- По правилам необходимо выдавать таблетки непосредственно из упаковки, - нудил вертлявый.
- У меня шестьдесят четыре пациентки. Если заранее раскладку не сделать, я до вечера буду только утренние таблетки раздавать! - повысила голос Алёна.
- Не кричите, - успокоила дама. -Мы не критикуем, но важно знать, как вы обеспечиваете надёжность. Как вы гарантируете то, что дали нужное лекарство, ведь в таблетнице не подписана каждая таблетка.
Алёна беспомощно глотала воздух.
- У нас персонал не слабоумный, вменяемый, с дипломами и с опытом! Вот в этом и есть гарантия. Вас не интересует, например, что в нашем отделении самые передовые таблетки применяются? Только гарантия попадания их в рот интересует? - вспылила Ольга.
А заведующий уже тихонько выталкивал её и шипел:
- Идите, идите. Без вас как-нибудь.
Выводы комиссии о работе отделения были неутешительными. Впрочем, работа в других отделениях была оценена ещё хуже. А в девятом отделении не было всех подписей персонала в журнале ознакомления с правилами поведения в условиях террористической угрозы. За что девятое отделение было лишено премии за квартал.
Бабулька Степановна занимала кровать напротив Любиной, и они как-то сразу стали парой взрослых в этом "детском саду", как про девочек говорила доктор Ольга Валентиновна. Степановна ругала девчонок за беспорядок, поучала уважать сестёр и врачей и доносила персоналу, если у молодёжи появлялись лезвия, сигареты и другие запрещённые предметы. Несмотря на свои семьдесят четыре года, она была энергичной и весёлой. Люба долго гадала, в чём её сумасшествие. Спросить было неловко, но Степановна неожиданно рассказала сама.
Прасковья Степановна жила одна в маленьком селе. Когда-то у неё были муж и четверо детей. Муж и двое детей уже умерли. Старшая дочь, тоже уже немолодая женщина, была большой шишкой в районе. Степановна ею очень гордилась. Младший сын сидел в тюрьме. "Связался не с теми парнями", - пояснила Степановна Любе. Рано овдовевшая Степановна была красивой и привлекательной женщиной, но мужчин к себе не допускала. Ни с кем не сошлась. Местные Казановы сначала кружили возле, приглашали, сами напрашивались в гости, подарки приносили. Но потом, поняв, что толку нет, отстали. И жила себе Степановна сама, пока вдруг не стали происходить странные дела. Лет восемь назад или девять проснулась Степановна посреди ночи и поняла, что кто-то был в доме. Вот только! И у постели стоял! Даже тепло его ещё чувствовалось в воздухе. Выбежала на двор, но гость уже ушёл. А на крыльце оставил три плоских камешка с узором. Степановна сначала не поняла, что за узоры на камнях, - думала, просто трещинки. Ночной гость стал приходить каждую ночь и оставлять такие камешки. Ни разу не удалось Степановне его увидеть. Но зато она его слышала и чувствовала. Слышала его дыхание. Дыхание было частым и сладким, как у любовника. Чувствовала его руки у себя на теле. Каждую ночь бесстыжий гость прикасался к Степановне всё смелее. А Степановна старалась не открывать глаза. Притворялась, что спит. Боялась спугнуть нежного друга.
- А потом, - горячо шептала Степановна свою историю Любе, - у нас всё и случилось. Ну вот! Такое мне утешение напоследок в жизни досталось.
- Так ни разу его не видели, бабушка? - поражалась Люба.
- Толком не видела. То тенью промелькнёт, то камешки оставит. Я потом научилась с ним разговаривать. Через эти камешки. Поняла, как написать ему. Оставлю ему камешек с сердечком на ступенях: мол, жду. А он потом мне почти такой же оставит, уходя: "Люблю тебя, Проша, жди завтра".
- Так, а кто он? Узнали вы?
- Узнала. Это сосед мой, Толик. Молодой ещё парень. Чистый ангел. Мне его Бог послал. В колледже учился. Только он не признаётся. Боится этого, второго.
- Второго? Ну вы, бабушка, даёте! У вас и второй есть?
Степановна сникла.
- Да нечему радоваться, деточка. Второй - человек грубый и жестокий. Я его боюсь. Приходит тоже ночью и такое вытворяет, мучитель.
Любе стало жалко старушку.
- А про него знаете, кто он?
- А то нет! - горестно воскликнула Степановна. - Я потому сюда и попала. Увидела этого сатану на почте - сразу узнала его ручищи грязные, волосатые. Запах его ни с чем не спутаю. Ну я его сумкой и отоварила. А он мне кричит: "Приду сегодня и на куски порву тебя!" Так я вечером образом себе причинное место прикрыла, и он не пришёл! А потом скорая меня забрала. Это ангел мой прислал, чтобы спасти меня от нечистого.
Люба обалдело смотрела на Степановну. Вот это страсти! Она понимала, что старушке это всё привиделось, но её любовь и ненависть были такими настоящими! Степановна показала ей свои камешки - обычная галька. С трепетом поцеловала их и спрятала мешочек с камнями за пазуху.
- Бабушка, а твой ангел вас здесь навещал? - наудачу спросила Люба.
Степановна заулыбалась и прислонила палец к губам:
- Доктору не говори.
Люба заговорщицки кивнула.
Утро выдалось тяжёлое. Одну из девчонок забрали ночью в реанимацию. Она отломила от пластикового подоконника в ванной узкую полоску и порезала ею руку повыше запястья. Самоубийца лежала под одеялом, и, пока на пол не закапала кровь, никто ничего не знал. Заметила капли на полу, конечно, Степановна. Она с громкими матами побежала в дежурную комнату, всех перебудила и спасла девочке жизнь. Руку забинтовали. Опасности уже вроде не было, но на всякий случай порезанную бедолагу отвезли в реанимацию. Вдруг она и таблеток успела каких-нибудь наглотаться? К вечеру девочку должны были вернуть в отделение.
Заведующий был расстроен, лечащий врач бедняжки Инна Викторовна напугана, Ольга Валентиновна зла. В палате все притихли. Лежали по койкам-и ни разговоров, ни маникюра. Кроме того, все переживали из-за выходных. Многих обещали отпустить домой в лечебный отпуск. Теперь отпуск могли отменить.
У врачей работа не клеилась. Трудно было сосредоточиться на чём-то, кроме случившегося. Инна совсем поникла - видимо, винила себя.
- Звонили? - спрашивала в двадцатый раз Ольга заведующего, шагающего по кабинету.
- Да. Состояние нормальное, будут назад переводить к вечеру.
- Может, надо было дозы выше делать? - спросила Инна.
- Перестаньте вы терзаться! Нормальные были дозы. Адекватные. Нельзя из человека, из его ума вырезать мысли! Никакими таблетками! Если она последний год только умереть желает! Это какая по счёту попытка?
- Четвёртая.
- Ну вот, о чём тут говорить?! Инна Викторовна, перестаньте. Таких пациенток с каждым годом всё больше. Эпидемия! Если о каждой так переживать, работать будет невозможно. Это её выбор. Она всё равно своего добьётся. Ничего тут не поделаешь. Мы не боги. Родители её приходили?
- Нет, они в реанимации с ней сидят. Завтра придут. Можно я на больничный уйду?
- Идите! Я вас отпускаю. Реабилитируйтесь там, отдохните.
Все знали, что ни на какой больничный Инна не пойдёт. Завтра придут сходящие с ума родители. Скорее всего, будут обвинять, упрекать, требовать.
- Мысль хорошая, но, боюсь, Элина Вениаминовна вашего энтузиазма не разделяет.
Помолчав, заведующий добавил:
- Ладно, переживём. Кстати, моя Лиморенко сказала, что начала чувствовать тело! А ещё у неё стали пальцы на руках болеть! Чувствительность восстанавливается! Так что не всё потеряно.
Люба действительно понемногу оживала. Кожа то горела, то чесалась, то мурашки толпами бегали по спине и плечам. Боль в пальцах была иногда такой, что приходилось просить обезболивающее на ночь. Днём Люба терпела. Ей нравилось, что теперь пусть и боль, но всё-таки не полное онемение. Жизнь возвращалась. Муж приносил сладости и цветы и водил на прогулку. Если под руку, то можно было ходить уже без ходунков. На этих прогулках Люба сидела на больничной скамейке и ловила лицом тёплые солнечные блики. Чувствовала, как ветер холодит шею, как подтаявшее мороженое капает на ногу, и становилась живой. Она рассказывала мужу о любовниках Степановны и про девочек-самоубийц. Муж охал и боялся, что Люба заразится их сумасшествием. Но Люба была счастлива и верила, что всё будет хорошо. Девочек вылечат, а Степановну нет. Девочки останутся жить, а у Степановны останется её ангел.