Утренняя пятиминутка проводилась в усечённом формате уже с февраля. Во время эпидемии контакты между людьми максимально ограничивались. Главный, замы и дежурный врач. Да! Ещё эпидемиолог. Толку от него не было, но его всё равно звали. Для порядка и для серьёзности момента.

А тут вот позвали меня. Я обрадовалась. Это у меня такое врождённое ничем не изживаемое желание приключений. Азарт. Точно ведь известно, что не позовут просто так. Дадут много работы. Интересного будет мало, писанины по горло, но предательская радость заставляет суетиться, и красить губы, и перешагивать через две ступеньки. Глубоко под этой радостной суетой даже противно, что меня так легко заинтересовать. "Инфантильность какая", - думаю я и, задыхаясь от подъёма, толкаю дверь, радостно здороваюсь.

Все очень серьёзные. Пара людей напугана. Пара людей пристыжена. Дежурная врач с ночи с синяками под глазами уже "не с нами" -кажется, вот-вот отключится, заснёт прямо во время доклада. Томительно долго разбираются какие-то "поставки", "тендеры". Разбирают жалобу на "неоказание помощи" от слабоумного, но энергичного и упрямого деда, фамилия которого известна в больнице всем от главного до приблудных кошек. Сорок минут ожидания притупляют мой восторг и приводят меня в соответствие общему усталому надменному тону планёрки. Я уже не надеюсь, что про меня помнят.

- Вот Ольга Валентиновна могла бы, если согласится. Я ещё не успела ей сказать,-произнесла заместитель главного Мадлена Владимировна, грузная и печальная. И изящным в своей пухлой округлости жестом развернула внимание публики ко мне. Главный хищно улыбнулся. -Да, да. Ну что? Справитесь! Смотрите, что нужно... Ситуация непростая...

По лестнице я иду уже без азарта. Вниз, вниз. Особенно чувствуется избыточность моего преждевременного задора, и губной помады, и вообще всего. Я направлена работать в первое мужское общепсихиатрическое отделение, пациенты и персонал которого поредели из-за инфекции. Собираю на рабочем месте маленький пакетик: очки, печать, ручка, блокнот, кружка, банка с кофе. Бравадой "я герой, а вы прозябайте" прикрываю свою тревогу. И...за работу.

Дело в том, что я работаю в основном в женском отделении. При редких переходах на замещение кого-то из психиатров в мужских отделениях убедилась, что работа там сложнее, опаснее и жёстче. Мужчины сильнее, злее, умнее и обаятельнее. Трудно удерживать обязательный в нашем деле авторитарный и при этом не жестокий стиль поведения. По моему мнению, это вообще мало кому удаётся. Я самонадеянно думаю, что у меня получается. Словом, что меня и любят, и уважают, и слушаются.

В чужом кресле, за чужим столом. Чужие лица смотрят на меня с тревогой.

- Доброе утро, девочки. Меня зовут Ольга Валентиновна, буду здесь, пока ваши доктора на карантине. Ну, рассказывайте, что у вас тут интересного?

- Ольга Валентиновна, - затарахтела тоненькая сухонькая медсестра,-температурят Покровский и Шилов, но это ничего... У нас Беседин не встаёт: у него бедро сломано. Шейка бедра. Очень сильно опухло...Мы ему кеторолкололи... Не назначено, но он стонал всю ночь. У него тоже температура - 38,2. Парацетамол дали.

- Когда сломал?

- Он упал седьмого...у него приступ был.

- Сколько лет?

- Шестьдесят восемь, по-моему. Его не хотят забирать. Родственники должны были забрать и вести к травматологу.

- Нет консультации травматолога?

- Нет. Роза Халиловна сказала, что его не возьмут, так как он контактный по коронавирусу.

- Рентген делали?

- Нет.

- Ладно, посмотрю. Позвоните в рентген-кабинет. Скажите, мы его оденем как положенои принесём. Носилки есть?

Через час я, уже покрытая липким потом и с липким же страхом в душе, тоскливо-просительно обзваниваю замов, лечащего врача поломанного Беседина, заведующего отделением:

- Он... да... с седьмого, получается. Да не вставал, но это в истории не указано... Да вообще ничего... Ни слова о травме. Сегодня уже 13-е... да. А что хирург? Он меня послал матом. Сказал, его не трогать, а то ещё больше навредим. Он в четверг придёт... Но я переживаю...

Получив в ответ смиренные вздохи -Мадлена Владимировна умела вложить в них максимум безысходности и сочувствия -и короткое "выхаживайте как можете", я, ещё посуетившись, позвонила "виновнице торжества":

- А почему не повезли? Как нетранспортабелен?.. Ну, если он был нетранспортабелен, это ведь должно быть кем-то установлено...где-то написано... ну да...я позвоню.

Потом заведующему:

- Там Роза пишет, что приступ был токсический, и аминазин после этого капать назначает. Вы не думаете, что не надо было бы?..

На том конце провода чувствуется раздражение...

-Ну а почему не аминазин? Да пишите что хотите... Ну и что, что моя подпись?.. Там, видимо, были кататонические признаки.

- Но невролог однозначно пишет: токсический!

- Ну пишет...Вы там работаете - и работайте...решайте вопрос. Мне всё равно.

Вот мудак...Меня начинает мелко колотить от бессильной ярости. Заглядывает медсестра:

-В обход пойдём?

-Иду.

Во время обхода становится ясно, что масштабы катастрофы поломанным бедром не ограничены. Несколько больных возбуждённые, с галлюцинациями, озлоблены. Трое лежачих, включая поломанного Беседина. Пронырливые принудчики (находящиеся на принудительном лечении). Юный "первичный" мечется в постели, фиксированный полотняными жгутами. Его мучат "ведьмы".

- Мы от них никуда не денемся, - кричит он, - отпустите! Они меня едят!

Медсестра докладывает, что Волков "опять обоссал всё", а Кирпиченко "собирает бычки в туалете, и ест их, и в постель приносит".

Звонок. Это вторая зам:

- Оленька, девочка моя...ты как?

Меня передёргивает от слащавой подобострастности, неуместной и лживой, которой Тамара Валерьевна заменяет дружеский или душевный тон... или что там она хотела этим сказать. Она полная противоположность томной Мадлене: тощая, высокая, энергично-тревожная до болезненной истеричности.

- Оля, послушай меня очень-очень внимательно. Там больной есть, дед, Половников...он от министра...Роза должна была отправить письмо...у него анализы...

Записываю, снова звоню, отправляю письмо. Прошло полдня. Что делать с поломанным дедом? Страшно. Узнаюм у медсестры про его родных - две сестры. Они без претензий, забирать не захотели -побоялись инфекции.

В медкарте записано, что Беседин Виктор Иванович, а тогда ещё просто Витя, отставал в развитии, школу не окончил, наблюдается психиатром с четырнадцати лет, инвалид детства. Не работал, не служил, не женат, не...не... не...не нужен ты никому, Витя! Помрёшь, а сёстры и рады будут.

На обходе я попыталась поговорить с ним. Худой, скрюченный старик. Всего шестьдесят восемь лет. Многие мужчины в этом возрасте ещё очень бравые и бодрые. Мой отец старше даже, ходит в тренажёрку и хвастается поднятыми килограммами. А этот жёлтый, иссушенный. Только правое бедро раздулось и отливает фиолетовыми подтёками с жёлтыми краями. Едва открыл глаза, ответил односложно. Вежливо. В истории написано, что кидался драться на своих сестёр перед поступлением, считал, что над ним издеваются. Нет, Витя, настоящее издевательство здесь началось.

При поступлении неопытная, молоденькая, только вылупившаяся из декрета доктор назначила бестолковый коктейль из пяти разных таблеток. Потом вроде опытная Роза Халиловна оставила назначения без изменений. Предполагаю, что на той неделе у неё было два-три ночных дежурства. Роза не шибко грамотная, но работает много и потому пользуется уважением. Она "тянет" всё отделение на пятьдесят пятькоек при ленивом и зазвездившемся заведующем, сотруднике кафедры, который больше времени проводит на конгрессах и конференциях, чем за своими прямыми обязанностями.

Приступ судорог, возникший у пациента через десять дней, был прямым осложнением бестолковой терапии. Судя по записям, тут Розу охватила паника. Она сначала всё отменила, стала выполнять разумные (наконец-то!) назначения невролога, который рекомендовал детоксикацию. Но на капельницах возникли новые судороги. Вероятно, по тем же причинам, что и первые. Детоксикация не может подействовать мгновенно. Судороги сбили Розин прицел окончательно. Она в третий раз за день поменяла лечение, назначив ещё более токсичный аминазин. Вот тут пациент стал спокойным и тихим, к гордости эскулапши.

Аминазин-это флаг! Это святая святых! Это молитва! Он применяется всегда! Он всегда помогает! При всех без исключения психических хворях. Он помогает всегда. Как всегда помогает наркоз или отрезание головы, например, - только больший процент выживаемости.

Именно аминазини не дал больному пожаловаться на перелом. Медсестра увидела распухшую, неестественно вывернутую ногу только через два дня. В четверг. Девятого. Блин. В четверг! Ещё два рабочих дня впереди и всего два дня, как получена травма. Всё могло быть неплохо. Но что-то у Розы не срослось.

В ординаторскую растерянно ввалились несколько человек смены.

- Ольга Валентиновна, Герасименко не можем найти. Наверное, сбежал, - сестричка почти плакала.

- Он принудчик?

- Нет. Но он недобровольный.

- Слава богу! Как он ушёл?

- Непонятно. Все двери целы, ключи на месте, на окнах решётки.

- Может, он в отделении? Вы везде посмотрели? У больных спросили?

Через полчаса стало ясно, что Герасименко в отделении точно нет. Он вылез сквозь расшатанные прутья одной из решёток. Мелкий, худенький. Сначала аккуратно выставил стекло. Потом просочился.

Несколько звонков - худой замше, родственникам. С его сестрой пришлось немного поспорить, пооправдываться. Грозила прокуратурой и увольнением.

Сяду попишу. Надоевшая писанина вдруг показалась отдыхом на пляже. Чужие, в смысле Розины, медкарты раздражали нелепостью назначений, странными лекарственными сочетаниями. Интересно, если бы не история с поломанным бедром, я видела бы эти назначения именно как неверные, ошибочные? Или если бы не была зла на неё, то сочла бы их просто торопливыми и допустимыми? Всё-таки какая дура! Позвонить родным и сказать о переломе, при этом официально ничего не сделать.

Внутри всё кипело. Не только от злости, что я вынуждена как-то справляться с ситуацией, которая создана чужой глупостью. Беспокойства добавлял противный внутренний голос - сомнение, неуверенность: "А ты самая умная, всегда правильно пишешь? У тебя осложнений не бывает? Ну вот, теперь смелости не хватит до конца довести, потому что и своё рыло в пуху? Нет уж, давай, если умничать, то до конца".

Есть в этих сложных случаях особое вдохновение. Когда ты день и ночь горишь идеями и пьянящим чувством настоящего дела. Равнодушное отношение замш и Кривицкого (тот зазвездившийся доцент) словно поднимало меня над ними по моральной лестнице. И вызывало такую гордость за себя, что она даже перекрывала страх от возможного ухудшения у больного. Портили всё сознание своего самолюбования и стыд при мысли о том, что о моём самолюбовании знают и другие. Хворосту в костёр моих страстей подбрасывали медсёстры и санитарочки: "Пока вы не пришли...всё было плохо...а сейчас...нам вас Бог послал". Может, они всем так говорят? Но они мне благодарны за то, что не стала ругать за побег Герасименко, что на следующий день сварщики колдовали полдня над решёткой.

Третий день. Вроде жизнь налаживается. Научилась пользоваться чайником и микроволновкой, познакомилась с большей частью сестёр. Острые больные попритихли. Юный "первичный" перестал чувствовать ведьм и запросился домой. Беседин, ура-ура, сам покушал! Отёк значительно уменьшился, боли прошли, и Витя удостоил меня короткой беседой: "Спасибо, не болит, понимаю, что в больнице, голосов нет, настроение хорошее".

После работы блаженно таскаюсь по торговому центру. Сын у репетитора. Сейчас перемерю все платья, и потрачу на ненужную одежду кучу денег, и куплю сыну лего и дочке что-нибудь, и... Звонит телефон.

Голос упавший:

- Ольга Валентиновна, Беседин умер.

Внутри включилось что-то. Неадекватно звонко спрашиваю подробности. Учу медсестричку, как обойтись с телом. Сажусь за столик в кафе. Трясёт. Почему-то немеет кончик носа. Когда-то я даже пыталась разобраться, почему у меня немеет нос при возбуждении. Один профессор сказал: "Сосудистая реакция". Тру нос.

Родным сообщил дежурный врач, но они всё равно перезвонили мне. Эти разговоры "над телом" странные. Все перевозбуждены, многоречивы. Люди заполняют словами пустоту. Паузы их пугают. И меня пугают. После моих чётких (другие недопустимы) объяснений сестра Беседина суетливо-молитвенно повторяет:

-Спасибо вам, спасибо вам... - Поняв неоднозначность своих слов, добавляет:- Спасибо, что так всё объяснили. Нет, вскрытие не будем делать. Зачем мучить, отмучился Витенька...

Сколько же радости ты, Витенька, принёс своей смертью родне. Ты был таким неудобным, таким лишним, таким "господи-за-что-нам-это-наказание" - и своей мгновенной, лёгкой смертью искупил этот тяжёлый многолетний свой грех. Очистился. Стал хорошим и светлым. И всех обрадовал. Всех -кроме меня. Но даже мне стало легче, потому что уже нечего бояться.

Смерть случилась быстро. От момента, когда он пожаловался, что "плохо", до констатации всего пять минут. Дежурная врач, запойная пьянчуга, которую не увольняли из больницы из жалости и кадрового голода, забыла описать реанимационные мероприятия, хотя сёстры честно "качали Витю минут пятнадцать". Утром сидела над посмертным эпикризом и справкой о смерти. Злость булькала в душе: "Угробили деда".

Зашла Тоня, молоденький врач с ночного дежурства. Она была в прошлом году моей стажёркой, а теперь превратилась в подружку, хотя между нами сохранилась некая субординация. Тоня называла меня по имени-отчеству, спрашивала совета, искала у меня защиты и жаловалась на злых и тупых начальников. Сегодня, как ночная дежурная, она докладывала главному врачу о смерти Беседина:

- Ольга Валентиновна, я специально пришла вам рассказать. Я даже доложить толком не успела, а Тамара Валерьевна взяла инициативу и рассказывает, что он и поступил такой, ослабленный. И что родственники "дотянули" и поздно положили... ну почти труп был...не было шансов. Вообще полный бред!

- А зачем? Такое оголтелое враньё. Я же сказала, что у родных нет претензий. И вскрытия не будет.

- Не знаю. Они так трясутся за свою задницу, что уже на всякий случай врут. Я пыталась описать ситуацию. По-моему, главный понял. Сказал: "Буду разговаривать с Петровой".

Петрова - это я.

Малодушие замши было ожидаемым. Её жизнь, и трудовая, и личная, начиналась ярко. Это теперь она старуха, а когда-то - красивая, энергичная, умная, молоденькая девушка. Быстро взлетела по карьерной лестнице. Может, ей и помогали какие-то родственники, не знаю. Думаю, она была грамотным и неравнодушным доктором, хватающим с энтузиазмом любую работу. Проблески её былого профессионализма до сих пор приятно удивляли на консилиумах и в личных беседах на врачебные темы. Она была единственной из руководства, кто признавал, что практикующие врачи разбираются в лечении лучше, не вмешивалась в назначения -наоборот, советовалась.

Но я её не любила. Отчасти за то, что её врачебный талант пропадал без толку, но в основном за то, что вся административная работа, которая и была основной деятельностью Тамары Валерьевны, строилась по одной жалкой схеме. Всеми своими силами Тамара пыталась избежать скандала, не допустить жалобы, сгладить углы уже возникших конфликтов, оправдаться за мнимые и явные прегрешения перед начальниками всех мастей. Возможно, у неё была и какая-то другая деятельность, но она меркла по сравнению с её миротворческой миссией. Методы тоже были мерзейшими: грубо утрированное подобострастие, отчаянное самоуничижение. Отыгрывалась за растоптанное самолюбие она на подчинённых. На ком можно было. На молодых докторах, на секретаршах - от души, истерично выплёскивая свою ярость. При этом она была честной и, по-моему, гордилась собой. Мазохистка.

Конечно, мне всё равно, как она утрясает конфликты в Минздраве. Какое мне дело? Но вот ведь в чём самая сердцевина моей нелюбви к долговязой лизоблюдке: вся её кипучая деятельность никак, вообще никак не отражалась на лечебном процессе. Она ведала такой сферой, в которой были письма и распоряжения, накладные, справки, журналы и ещё бог весть что. В ней не было людей. Люди, как врачи, так и пациенты, только мешали. Они писали жалобы, они чего-то хотели и просили, они нарушали, они жили...Может, когда-то она, как венчик, взбивающий белки в миске, создаст своими ритмами унижения и гнева идеальную бумажную структуру и замрёт в экстазе - кульминации своего садомазохисткого действа...

Даже сердиться на неё не получается. Пустой человек.

Раздался телефонный звонок. Отдел качества запрашивает историю болезни Беседина на экспертизу. Радоваться? Это Тоня насторожила главного и он решил разобраться? Неужели? Меня кто-то услышит? Что они там поймут, в истории болезни? Они офисный планктон, не клиницисты.

Звоню сама начальнице "качества". Последовательно разъясняю свою точку зрения. Рассказываю о том, что, после того как отёчность сустава стала убывать, пропал болевой синдром, пациент стал активен, подвижность костных отломков возросла. При движениях отломки задевают друг друга, и в кровь попадают маленькие кусочки жира - костного мозга. Эти кусочки несутся по венам к сердцу, лёгким, мозгу. Они застревают в мелких капиллярах, перекрывают поток крови, и ткани, лишённые питания, мгновенно погибают. Это осложнение называют тромбоэмболией. Оно смертельно. Утешает только, что смерь эта быстрая. Обалдевшая от моего рассказа начальница отдела качества затихает. После паузы тихонько спрашивает: "Вы считаете, его можно было спасти?"

- Я считаю, его можно было не убивать.

- Спасибо, что позвонили...правда...спасибо.

Новый день - новые пациенты. В ординаторской нас два врача и пациент Пётр Терещенко. Пётр был горьким запойным пьяницей и допился до белочки. Он был ещё не стар - чуть за шестьдесят. После госпитализации в наркологический центр, где ему полечили белую горячку, Пётр в себя так и не пришёл. Сформировался корсаковский амнестический синдром, и Петра перевели к нам. Если по-русски, у Петра не было кратковременной памяти, да и остальные части психики были сильно потрёпаны. Он совсем не запоминал текущих событий и, конечно, ничего не знал ни про наркоцентр, ни про психбольницу. Дыры в своих рассуждениях он заполнял чем попало, и его ответы смешили нас до колик.

-В армии служил?

- Да, я воевал.

- На какой войне?

- На двух войнах...они ещё названия имеют...

- Первая... - подсказываю я.

- Да, и...

- Вторая?

- Нет. Как её? Ноябрьская!

Мы ржём.

- Ну ты даёшь! Сколько же тебе лет?

Пётр трёт лоб, загибает пальцы, старательно шевелит губами и через пару минут выдаёт неуверенно:

- Сто шестьдесят пять?

Мы снова хохочем.

Я провожу тест на алкогольную зависимость:

- Выпить хочешь?

Пациент ожидаемо загорается внутренним светом и на пару мгновений становится умнее:

- Здесь? Неудобно!

- Ничего, давай выпьем.

После этого проблеск закончен.

- Я детективы люблю.

- Пить будешь? Ты что любишь? Водку? Вино?

- Детективы разные бывают.

Всё. Далее беседа непродуктивна. Но спасибо, что повеселил, Петя. Выздоравливай. И Петя провалился в своё слабоумное небытие. Он ещё пару недель развлекал медсестричек предложениями жениться и злил санитарок тем, что писал в цветы в кадках. Потом его забрал сын, чтобы отвезти к нотариусу подписать дарственную на квартиру. А потом Петю сдадут куда-нибудь или позволят ему спиться до смерти.

Через пару дней после смерти Беседина Роза вернулась на работу. Меня оставили над ней заведовать до конца недели. Первые дни не могла поднять тему врачебных ошибок. Я вообще не могла с ней говорить. Если она заговаривала со мной извиняющимся тоном, то я отмахивалась.

- Да всё нормально.

Про экспертизу она узнала случайно, я сама проболталась. Позвонили из отдела качества и запросили архивные истории на Беседина. По разговору Роза сразу всё поняла. Объяснение было мрачным и коротким.

- Я вам сейчас расскажу. Выслушайте.

Стальным чеканным голосом я стала выкладывать всю дурную последовательность ошибок, приведших к смерти пациента. Роза не выдержала и тут же перебила, попыталась оправдаться. Я вскипела и резко пресекла:

-Либо слушаете, либо я замолчу! Это не дискуссия!

Выложив аргументы и подавив ещё одну попытку оправданий, я завершила всё тирадой:

- Это некомпетентность и халатность! Халатность и некомпетентность! Это убийство! Нечем вам оправдаться!

Оставшийся день Роза бодро беседовала с пациентами, всем своим видом показывая: "Если не хочешь слушать, оставайся при своём мнении, а я не виновата ни в чём!"

Прошло уже дней десять, а по экспертизе никаких вестей. Мне показалось, что это плотное равнодушное молчание - плод усилий, а не простое игнорирование. Как будто я одна из психбольных, которую слушают, кивают, жалеют, но не принимают её горячечный бред всерьёз: "Ну... ну... ну...тише...тише... всё пройдёт. Всё утрясётся... всё будет как было... Да ничего и не было...тебе показалось...ты ошиблась".

Как раз когда ярость стала медленно разжимать свою хватку, а новые пациенты увлекли меня в свои бредовые миры, позвонила начальница отдела качества. Молодая, красивая и очень правильная. С синдромом отличницы. Я сидела в припаркованной машине и представляла её грустное лицо, деловой костюм, туфли-лодочки на правильном каблуке, опрятный пробор в русых волосах, нежный маникюр -неброский, со вкусом: "Смотрите, какая я идеальная, и скромная, и трудолюбивая, и умная!" И она, да, была именно такой. Но...чертовщинки ей не хватает. Она меня немножко боялась, как боятся старших контуженных, но уважаемых вояк. Голосом диктора центрального телевидения она произнесла:

- Вынесено решение. Замечания коснутся Кривицкого и Валиевой. Вам замечаний не будет. Замечания по поводу отсутствия повторной консультации эндокринолога и терапевта, неправильного ведения листа назначений. Сами назначения признаны не совсем логичными, но официально придраться не к чему.

- И всё? А перелом?

Я растерялась настолько, что мир за окном автомобиля куда-то поплыл, опрокинулся и мелко завибрировал.

- Нет свидетельств перелома. Только предположения. Нет снимков, нет записи травматолога. Вскрытия не было. Если выносить замечания официально, их надо подтверждать документами. Они могут быть опротестованы в суде. Главный врач обещал провести беседу с Розой Халиловной, но официальных разборок не будет.

- Когда состоится эта беседа?

- Завтра, после планёрки.

- А меня выслушают?

- Об этом я не знаю.

- Спасибо.

Вот это да. Я даже не ожидала. Я знала, что шума не будет, но чтобы вот так... Неверно оформлен лист назначений?! Господи, умер человек! Умер из-за врачебной ошибки, из-за халатности и глупости.

Вечером я, ходя взад и вперёд по комнате, в десятый раз, но уже с новыми подробностями рассказываю мужу о Беседине, моей выволочке, устроенной Розе, о смешной до слёз экспертизе, о моём бессилии, о ярости. Этой машине хребет не сломать. Эта Кость крепче всех костей не свете.

- Я хочу, чтобы главный знал, - я не знаю, что он знает, что он думает. Только он может сделать что-то.

- Хочешь -делай! - отрезал муж. - Хотя бы не будешь жалеть о несделанном.

Беседа с Розой не состоялась. Роза заболела, а я пошла снова замещать её. В больнице уже ходили разговоры, что она слегла из-за меня. Из-за того, что я так грубо её отчитала. То, что у Розы температура и кашель, не меняло настроя медицинской общественности. Плевать. На приём к руководителю я не попала. Его не было на месте. Не в силах терпеть, я написала длинное сообщение - краткое содержание маленькой истории смерти.

Ответ пришёл, когда я консультировала на дому старенькую умирающую бабушку со сложным именем Теонилия, которое напоминало о старинных карпатских сказках, народных вышитых рубашках, цветочных венках с лентами на головах чернявых красавиц. Теонилия умирала. Её дочь, тоже врач, пребывала в совершенном отрицании объективных фактов.

- Ваша мама слегла когда? Уже дней десять. Совсем не встаёт? Это плохо. По моему опыту, в таком возрасте (бабуле было под девяносто) это приговор. Я не знаю, сколько она продержится, если не встанет. Надо обеспечить движение. Надо поднимать.

Но бабуля весила килограммов восемьдесят. Её дочери, тоже немолодые уже женщины, не справлялись. Они не могли поднять рыхлое, распадающееся тело.

Сообщение, которое я не могла прочесть, жгло меня. Я собралась.

- Чем я могла бы помочь? Я психиатр, подумайте, какие вопросы могу решить именно я?

Ещё минут тридцать ушло на разъяснение врачу(!) того факта, что старые люди умирают. А старые бабули с лишним весом, диабетом и гипертонией умирают быстрее. Дочь страдала вдвойне от того, что мама стала безумной. Лицо Теонилии было тупое, одутловатое, поведение капризное. Дочерей узнавала через раз. Просьбы повторяла снова, позабыв, что их только что выполнили. Не думаю, что получилось примирить бедную женщину со скорой смертью тела её матери. Разум её матери уже умер. Так ведь оно и к лучшему.

Выйдя из подъезда, прочла: "Я это понял. Спасибо Вам большое". Ох...пусть маленький, но триумф.