Вашкевич Эльвира : другие произведения.

Волчья схватка

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Глава первая. Молочные реки, кисельные берега
  
  - Федор Петрович, посмотрите только на ватрушечку. Румяненькая, только из печки. Гляньте, золото чистое, корочка хрустящая, а сметаны-то, сметаны... Феденька, ну, откушайте! - Пелагея, нянюшка старая, кланялась низко, подавая пухлую ватрушку. - Федор Петрович, с молочком-то...
  Федька крутил головой, отворачиваясь. Ватрушка казалась бледно-серебристой, вовсе не румяной, как говорила Пелагея. Да и есть не хотелось, только вот диво - живот подводило нытьем, да подреберье болело нудно, противно.
  - Федор Петрович, гляньте, пирожки с зайчатинкой. Братец-то ваш зайцев вчера добыл, мяско свеженькое. А рыжички! Рыжички соленые! Да с лучком... Ну, Феденька... - продолжала уговаривать нянюшка, сбиваясь с отчества по старушечьей памяти. Да и то, в люльке еще мать качала, так что можно. Попробовал бы кто другой!
  Бранихин открыл глаза, потирая ноющий живот. Луна, блекло-серебряная, расплылась по небесной черноте, развалилась среди звезд, как ватрушка на подносе. Эх, дурень, дурень, нужно было есть, когда нянька предлагала. Теперь-то ни ватрушек, ни пирожков... Он придвинулся к костерку, обхватил себя руками за плечи - несмотря на парную августовскую ночь, знобило нехорошо, морозом драло по коже, будто и не лето на дворе. А дома-то, дома нынче... Федор Петрович размечтался, разнежился даже, глядя на лунную ватрушку, зависшую в небесной вышине. И представилась ему горница парадная в отцовском доме, а на дубовом столе миски да горшочки со всякой всячиной. Пирожки с зайчатиной исходили паром, ватрушки приманивали бледной желтизной сметаны, а рядом - кувшин с топленым молоком, только с ледника, глотнешь, так и сведет скулы от холода. Вот Пелагеюшка поклонилась, протягивая в дрожащих старческих руках миску с земляникой в меду. Ягодки как на подбор, крупные, багровые даже от спелости, и мед со своей пасеки, золотом отсвечивает. А Федор Петрович, пацаненок неразумный, отворотился опять. Мол, не хочу я есть, нянюшка, оставьте меня. Полосатая толстая кошка, урча, топталась рядом, терлась о ногу, просила подачку.
  - М-ммяяяяя... - говорила она. - М-мммнееее...
  И поднималась на задние лапы, передними царапая ножку стола, мяучила требовательно и жалостно. Особо кошку кувшин с молоком соблазнял, но согласилась бы и на ватрушку сметанную.
  - Дурень, дурень, - бормотал Федор Петрович во сне, дергая тощей ногой. Рука его, откинувшаяся в сторону, опасно приблизилась к костерку, и жаркий уголек подкатился уже к пальцам, а ему все казалось, что Пелагеюшка пытается сунуть в ладонь пирожок с зайчатиной.
  - Откушайте, Федор Петрович! - попросила вновь с поклоном нянюшка.
  - Да ладно уж, - согласился он, схватил горячий пирожок и метнулся во двор, волчонка кормить - была такая диковина на боярском дворе. Держали всякую дикую живность на забаву. А волчонок этот любимцем Федора Петровича был, хоть и покусал его изрядно по первости, даже шрамы остались.
  - Так а сметанка как же? - крикнула вслед Пелагея. - Федор Петрович, да куда ж вы? Не позавтракавши...
  Но мальчишка уже выскочил за гулко стукнувшие двери, поежился на бегу. Ну, нет охоты к еде, сейчас бы побегать, на речку сгонять, окунуться в прохладную воду. А то скоро жар летний навалится, тогда и купаться не захочется. Только и останется, что лежать в тенечке, да лениво хворостиной четверолапого приятеля дразнить.
  Федор Петрович уже почти что до реки добежал, уже тянул через голову рубаху, видел, как танцуют солнечные волны, даже рыбешка какая-то высунула нос из воды, пытаясь ухватить мошку. Вот-вот плеснет в берег волна, и можно будет нырнуть у большого камня, поискать раков, вечно лепящихся рядом.
  - Господин поручик! - затеребил его кто-то за плечо. - А, господин поручик? Вы разбудить просили...
  Федор Петрович дернул было ногой. Какой я вам поручик, совсем с ума посходили? Мне вовсе лет десять, не более. Я купаться хочу!
  - Господин поручик... - продолжал бормотать надоедливый голос, и Бранихин неохотно открыл глаза. Вмиг пропала речка, только что манящая солнечными волнами, исчез ватрушечный аромат, а вместо морщинистого лица Пелагеюшки увидал он склонившуюся над собой усатую, нечесаную рожу, еще красную, не отошедшую ото сна.
  - Ну? Чего тебе? - спросил Федор Петрович неласково. Уж больно хороший сон солдат перебил. Еще б хоть чуточку посмотреть, может, не так голодно бы казалось, и в животе перестало бы урчать надоедливо. Бранихин закинул голову вверх - ах, рань-то какая! Лунная ватрушка видна была еще на небе, только побледнела почти что до невидимости, и розоватые солнечные лучи уже подсвечивали лохматые, как дворовые кошки, облака.
  - Так разбудить просили, - почесывая затылок, недоуменно сказал солдат. - С утречка, сами сказали. Вот я и...
  - Ладно, - Федор Петрович поднялся, моргая. - Разбудил - и молодец. А теперь иди, занимайся, чем там тебе положено.
  Солдат убрел, пожимая плечами, оглядываясь на господина поручика. Вот ведь, навязали в роту сопляка. Сам ничего жизни не разумеет, а туда же - командовать. Разбуди, мол, с рассветом. А начнешь будить, так и виноватым останешься. Ладно хоть не дерется. Не то что капитан-немец.
  - У-у, поганец! - обругал солдат вспомнившегося не к добру капитана. - Немец... - и это тоже прозвучало ругательством.
  Федор Петрович поправил форменный кафтан, повязал шарф вокруг талии, посмотрелся в зеркальный осколок. Похож, конечно, на офицера, но глаза-то не спрячешь. Глаза испуганного мальчишки, которому бы у нянюшкиной юбки сидеть, да ватрушкою чавкать. Да и то, восемнадцать лет всего. Раньше и речи не было, чтоб в такие-то годы в службу идти. Но теперь другое все. Царь приказал. Братец старшенькой, отцов любимец, дома остался. А то как же, наследник. А Федору Петровичу служить. Выслуживать царскую ласку. Ну и правильно. В деревеньке единственной не разгуляешься вдвоем. Одно слово - бояре Бранихины, да только богатства боярского давно уже не осталось. Оскудел род, обнищал. Теперь вот Бранихин поручиком служит, как безродный какой, немецкого капитана каждое слово ловит, да еще и опасается, как бы в ухо не получить тяжелой капитанской рукой.
  - Что едим, молодцы? - бодро поинтересовался Бранихин, подходя к солдатам, что сидели кучкою около костерка, скребли что-то ложками по дну котелков. Один сморщился, скривился так, что показалось - шрам у него через всю рожу, протянул котелок, в котором на донышке сиротливо лежали пару ложек разварившегося пшена, пахнущего гнилью. Федор Петрович вздохнул. Провиант не подвозили, хлеб заплесневел, ели и такой, пока был. Многие маялись животами, кровавым поносом, то и дело бегали к приречным кустам, а вонь над лагерем стояла такая, как только в отхожем месте бывает. И росла невдалеке рощица из крестов, каждый день туда новых жильцов сносили. Попы уже охрипли, заупокойные читая.
  Эх, ватрушечку бы сейчас... Бранихин задрал голову вверх, и солнце, как давеча луна, показалось ему поджаристой, румяной ватрушкой, полной желтоватой, густой сметаны. Кошка лохматая, бело-серая, облачная, подкралась к золотистой ватрушке, пасть разинула. Вот-вот съест! Федор Петрович аж ладошкою взмахнул: уйди, поганая, моя еда!
  - Эх, господин поручик, - вздохнул старый солдат, слезливым, покрасневшим единственным глазом посматривающий на зеленого еще офицерика, - обложили нас турки. Ни еды, ничего. Конфузия, как под Азовом в свое время. Обидно, господин поручик. После Полтавы-то туркам кланяться...
  Федор Петрович хотел ответить резко, да рукой махнул. Прав старик, кругом прав, что тут скажешь. Офицерством своим в морду ему дать? Это всякий может. А сказать-то нечего. В самом деле кампания на Пруте не задалась. Похоже, конфузии не миновать. Царь-то братьям-славянам помощь супротив турков обещал, да силы не соразмерил. Видно, ударила в голову полтавская победа, как вино хмельное. Теперь сиди на берегу Прута, смотри, как разрастается крестовая рощица за лагерем, нюхай заплесневевшее пшено, да радуйся, что хоть такое есть. А как накинутся турки, так и вовсе смерть придет. С брюхом, голодом сведенным, много не навоюешь.
  Барабанная дробь раскатилась над лагерем, расколола подрагивающий летний воздух. Даже показалось, что дробью этой отхожую вонь отнесло в сторону. Солдаты вскочили, побросали котелки да ложки, начали хватать ружья.
  - Опять турок попер, - вздохнул тяжко старый солдат, утирая невесть откуда взявшуюся слезу в единственном глазу. - И так жрать нечего, так и это не дадут укусить. Ну да ладно, война все ж...
  Он сплюнул, пошел, не торопясь, к своему ружью, поддергивая штаны совершенно мирным, домашним каким-то движением.
  - Почему не построились? - будто плетью стегнул резкий, нерусский голос из-за спины, и Федор Петрович обернулся, вздрагивая и втягивая виновато голову в плечи. - Russisches Vieh!
  Федор Петрович нехорошо помянул батюшку, Петра Романыча, боярина бородатого, который против был обучения иностранным языкам. Вот и слушай теперь, как какой-то безродный немец его, боярского сына, кроет, а ответить никакой возможности нет. Тем более, что даже неясно - чем, собственно, обложили.
  - Да я щас, Карл Иваныч, - заторопился Бранихин, зачем-то оправляя шпагу на поясе. - Щас выстроятся. Айн момент! - и зачем-то добавил часто слышанное от капитана: - Шайзе!
  Немец позеленел, занес уже руку, чтоб отвесить наглому поручику оплеуху, да барабанная дробь вновь резанула уши, и он, выругавшись невнятно, только кивнул, пообещав себе разобраться с наглецом, что чинов не знает, потом. И не посмотрит, что боярский сын. Не таких обламывали. Думским боярам бороды рвали.
  Федор Петрович побежал к редуту, придерживая рукою болтающуюся шпажонку. Соображал про себя, что этой атаки турецкой ему уже и не пережить. Все везенье выбрал. Сколько их было, этих атак, когда он, обмирая от темного ужаса, тыкал шпагой в живую, податливую плоть, взвизгивал от страха, пугаясь, что сейчас ядро, туго отжимающее воздух над головой, влепится прямо в него. А потом сидел у костерка, плача от стыда. Негоже Бранихину бояться, всегда воинами были, а вот он - не может. Страх глаза пеленой застилает, бежать хочется с поля боя, не чуя ног. Старик-солдат утешал незадачливого поручика, рассказывал военные байки, вывезенные еще с Азова, но это не помогало, и Федор Петрович по-прежнему обмирал чуть не до обморока, услышав барабаны, призывающие к бою. Даже не смерти он боялся. Смерть что, так, ерунда, потом уже ничего не болит и совсем не страшно. А вот рана - это да. Насмотрелся он на всяческие, начинающие вонять по жаре, загнивающие и черные. Представлял такие у себя, и слезы сами наворачивались на глаза, а взгляд разыскивал крестовую рощицу за лагерем, и слышалось уже заунывное пение попов, отпевающих еще одну душу. Его, Бранихина, душу.
  Свистнуло ядро, другое, и впереди показались турецкие цепи, стреляющие часто.
  - Ну, нынче турок всерьез пошел, - сказал кто-то из солдат, и остальные рассмеялись, будто шутке. - Держись, робяты, щас нас молотить начнут, как зерно на току.
  Федор Петрович склонился за вязанкой хвороста, тупо надеясь, что здесь-то турок его не увидит. Ухватился заледенелыми пальцами за ладанку, что нянюшка, Пелагеюшка старая, на шею повесила, провожая воспитанника в дальнюю дорогу, на службу царскую. Может, выручат мощи святые?
  Капитан пролаял команду, и солдаты начали стрелять, дружно, слаженно, будто и не голодали вовсе, будто учения идут, царю подготовку показать надобно. Федор Петрович выглянул из-за вязанки, и в глазах его помутилось. Турки были уже совсем близко, и можно было разглядеть темные глаза, сверкающие угрозой, сабельный блеск, черные бороды, топорщащиеся злобно. Вот-вот навалятся всей силою. Рука его отпустила ладанку, потянулась к шпаге, ткнулась в холодное железо с надеждою. Может, оружие выручит, ежели святым не под силу?
  Федор Петрович поднял взгляд к небесам в последней - как померещилось ему - молитве, но глаза уловили только солнечный блеск, и вновь помстилась ему ватрушка, полная желтоватой сметаны. Облачная полосатая кошка отбежала в сторонку, облизывалась сладостно, и живот Бранихина так не ко времени свело голодным спазмом, что даже в горле запершило.
  Еще одно ядро тяжело плюхнулось неподалеку, раздались крики боли. Федор Петрович, сжимая эфес шпаги, стал на ноги, стараясь выглядеть твердо, уверенно, махнул рукою в сторону турков. Мол, давай, ребята, навались на вражью силу. Устоим! А у самого коленки дрожали, и ноги подкашивались от страха, а глаза выкатывались яростью и предчувствием смерти. Рядом какой-то начальник, весь в кружевах, как на балу, горячил коня, хлопал его по шее, выкрикивал что-то невнятно-веселое, будто радовался предстоящему. Федор Петрович покосился на него неодобрительно, вздохнул завистливо. Ему тоже хотелось бы так, да храбрости не хватало. Пушечное ядро, прилетевшее с турецкой стороны, обдало горячим воздухом, пахнущим железом и болью, влепилось прямо в красавца на коне, разбрызгало его кровавой мокростью в стороны, будто пузырь с водой лопнул. Федор Петрович так и замер с открытым ртом, весь залитый чужой кровью. Рука окостенела, сжимая шпагу. Мертвая лошадь, покачавшись, словно сохраняя еще подобие жизни, свалилась на него, опрокинув на землю, придавив всей тяжестью.
  - Глянь-кось, поручика убило, - сказал кто-то даже без сочувствия, просто, как данность, приняв то, что Федор Петрович уже переселяется из мира живых куда-то дальше, в неведомое.
  - Отмучился, бедный... - Бранихин узнал голос старика-солдата, хотел было выкрикнуть, что жив он, вовсе не помер, не его ядром убило, только из-под лошади выбраться помогите, но голоса не было, лишь жалкий, совсем щенячий всхлип вырывался из сведенного судорогой горла. Солнечная ватрушка окатила его желтоватой, густой сметаной, такой сладкой и вкусной, что Федор Петрович, захлебнувшись, потерял сознание.
  Очнулся от дикого визга, вгрызавшегося в уши, подобно мыши, жрущей в углу сырную корку. Разлепив залитые кровью глаза, Федор Петрович увидал турка, несущегося прямо к нему с занесенной саблей. То ли не поверил басурман в смерть русского, то ли хотел ободрать драгоценности какие с офицера - перстень фамильный сверкал заманчиво на откинутой руке Бранихина - только мчался этот турок с перекошенной злобою рожей, и сабля сверкала льдисто, обещая скорую смерть. Все звуки боя утихли для Федора Петровича, остался только вопль бегущего турка, да посвист дамасской стали в его руке.
  - Да нет же, нет, меня нет тут, - забормотал Федор Петрович, выдираясь из-под тяжелой лошадиной туши, но только ноги его подергивались беспорядочно, уж очень сильно придавило, без помощи не выбраться. А вокруг, как на грех, никого, к кому можно с просьбою обратиться. Все своим боем заняты, собственную жизнь охраняют. Куда там до поручика.
  А турок, увидав, что офицер вовсе даже не мертв, будто еще сильнее обрадовался, завопил громче, а сабля его закрутилась в воздухе, очерчивая жуткий круг, напомнивший Федору Петровичу дымящуюся прорубь в зимней реке, из которой высовывается жуткая морда водяного, подманивает неосторожного.
  Он рванулся еще, и показалось даже, что сдвинулась лошадиная масса, отваливается в сторону, вот-вот выберется.
  - Дешево не дамся, - шипел Бранихин сквозь сжатые зубы. Кровь предков проснулась в нем, плеснула у горла горячей яростью. Турок? Да что там турок! Сейчас все войско порву! И он вновь рванулся, выдергиваясь то ли из-под мертвого коня, то ли из себя самого.
  И освободился.
  Бой нахлынул на него звуками и запахами, а вот в глазах отчего-то помутилось, и видел все Федор Петрович словно сквозь кисейное покрывало, протянутое перед лицом. Грохотало так, что уши прижимались к голове плотно, стараясь утишить звук, а пахло... Ох, пахло совсем плохо. Кровью и смертью. Порохом и злобой. Пахло так резко, что Федор Петрович даже чихнул.
  Турок отчего-то остановился, выронил даже саблю. Черные глаза его округлились, заплыли страхом, рот перекосился в сторону и издал плачущий всхлип.
  - Шайтан! Шайтан! - выкрикнул турок, падая на колени. Белые зубы его блестели на смуглом лице. Он шарил по земле, пытаясь нащупать саблю. Видно, решил тоже не даваться дешево.
  А в крови Федора Петровича гуляла горячка боя, и он, сам не зная как, бросился на турка, рыча от ярости, вцепился зубами в ненавистное вражье горло, вырвал его. Солоновато-железный вкус крови заполнил рот, и Бранихин сглотнул, завыв от удовольствия. Что может быть лучше крови врага, добытой в бою?
  - Бес! Бес! - это уже кричали свои, русские, и Федор Петрович обернулся к ним, чтоб увидеть того беса. Он чувствовал силу и храбрость неимоверные, и готов был рвать на клочья не только турков, но и неведомого беса.
  Вот только никакой нечистой силы не было, а солдаты, пятясь испуганно, указывали именно на него, мальчишку-поручика, только что загрызшего своего врага. Старик-солдат поднял ружье, перекрестился размашисто, прицелился. Федор Петрович сообразил внезапно, что целится он не куда-нибудь, а именно в него, закричал:
  - Ты что это удумал, пень старый? Это ж я, поручик Бранихин! - да только из горла вместо связных слов вырвался волчий вой.
  Федор Петрович, утратив разом весь азарт, глянул на себя, уловил краем глаза черную жесткую шерсть, лапы, твердо упирающиеся в сухую землю, и завыл испуганно. Бесом был он! И именно в него собирался стрелять старик, что рассказывал ему воинские байки у походного костра, именно к нему подкрадывались остальные солдаты, занося кто нож, а кто просто кол. И турки, забыв о вражде, поддержали русских, бежали с занесенными саблями - рубить оборотня.
  Пусть! Пусть! - подумал Федор Петрович, собираясь покорно лечь на чужую, не нужную ему вовсе, землю. Такому и жить незачем. Загубил душу, продался нечистому, сам не зная как. Видно, не так молился, когда из-под коня мертвого выбирался. Не того попросил о помощи. Вот и помогли...
  А лапы его, не думая о послушной смерти, сами повернулись, понесли тело прочь от боя, от перепуганных солдат. Федор Петрович мчался черным меховым комом через смертное поле, выл на бегу, и все разбегались в стороны, давая дорогу нечистому. Кто-то, правда, осмелев, стрелял ему вслед, бросали и камни, и комья земляные, но ничто не затронуло его. Будто заговоренный был. Пули летели мимо, земляные комья рассыпались, не коснувшись черной волчьей шкуры, а камни попадали в других людей.
  - Не хочу! - провыл-проплакал Федор Петрович, бросаясь к турецкому начальнику, окруженному охраной. - Ну, убейте же!
  Да только разбежалась охрана, не желая принимать бой, а Бранихин, видно, хотел жить, несмотря на все смертные мысли, и, когда важный, раскормленный турок занес саблю над его шеей, метнулся, привычно уже вырывая вражеское горло, убивая врага.
  А после побежал, уже не оглядываясь, не ища смерти геройской или не очень, помчался к виднеющемуся невдалеке лесочку, желая только скрыться ото всех, спрятаться в самом дальнем лесном углу.
  Может, это не навсегда? - подумалось вдруг Федору Петровичу, когда уже вбегал под прохладную лесную сень. - Может, это сон у меня такой перед боем? Вот проснусь сейчас, старик кашей подгорелой накормит, и будем сидеть, рассуждая о конфузии военной...
  Но небесный пирог с сырыми заячьими потрохами кольнул лучом в глаз, и Бранихин затряс головой, избавляясь от непрошеных слез. Нет, не сон то был, и надо прятаться, скрываться, а после - искать помощи. Ежели околдовал кто, значит, можно и избавиться от этого колдовства. Нужно только святых старцев найти, они помогут.
  С этой мыслью забрался Федор Петрович под какую-то полусгнившую корягу, подгреб под себя палых, прошлогодних листьев побольше, да и свернулся комком, накрывая черный, влажный нос пышным хвостом. От страха и усталости он задремал, и снился ему родной дом, и Пелагеюшка - с серым волчьим хвостом, мотающимся сзади, - подавала ему на серебряном блюде заячью тушку, и так аппетитно пахли сырые, вываленные из распоротого брюшка, потроха. И плескалась за ее спиной река Прут, полная густым, парным молоком, и берега малинового киселя обрамляли ее, приманивая сладким ароматом.
  
  Глава вторая. Волчья охота
  
  Волк проснулся, когда лунная ватрушка уже выкатилась на небо, сверкая серебряным сметанным блюдом среди рассыпавшихся звездных зерен. Он потянулся, топорща шерсть на загривке, почесал задней лапой за ухом, задумался. Ощущения были странными. Что-то свербило внутри, словно в шкуру забралась блоха, кусала навязчиво. Живот сводило, поджимало к позвоночнику, из брюха раздавалось громкое урчание, будто несколько кошек устроили там драку.
  Есть охота - сообразил волк, вспомнив сладкие сны о заячьих тушках. - А раз охота есть, значит, пора охотиться.
  Он ухмыльнулся зубатой пастью, и серебристый лунный луч сверкнул кинжально на клыках, облитых слюною.
  Невдалеке ухнула сова, зашумела крыльями. Заверещала белка, испуганная пролетающим остроклювым хищником, прижалась к еловому стволу, стараясь скрыться в колючих ветках. Сова метнулась мимо дерева серой тенью, почти что зацепилась за верхушку, огладила ее крылом, полетела дальше, высматривая круглыми, светящимися во тьме глазами, добычу.
  Волк выбрался из-под коряги, зацепившись за нее спиной. Гнилой ствол обрушился, осыпав зверя мягкими щепками. Белка вновь заверещала, перепугавшись еще больше, заметалась по ели вверх-вниз, потеряв, со страху, понятие - где же она находится. Спрыгнула на землю, побежала, задрав пушистый хвост вверх. Волк, принюхавшись, метнулся к ней, но белка была проворнее, успела вскочить на другую ель, швырнула с высоты шишкой насмешливо. Мол, не догонишь, медленный, глупый. Волк щелкнул зубами обиженно. Ужин ушел, нужно было искать другой.
  Гадюка неторопливо проползла во мху по каким-то своим змеиным делам. Волк отпрыгнул в сторону, поднял настороженно переднюю лапу, поджал под грудью, провожая опасливым взглядом толстую, длинную гадину. А как укусит? Кто их разберет, змей этих. То спят себе мирно, то бросаются ни с того ни с сего. Однако, змея - тоже мясо. И волк задумался, глядя на гадюку, облизнулся даже. Та, словно почуя волчьи мысли, приподняла голову, зашипела грозно, быстро двигая раздвоенным язычком. Она покачала головой, словно приглашая зверя к драке. Так и читалось в ее движениях: ну, подойди, попробуй, поборемся, решим, кто кого. Волк не рискнул. Зарычал тихонько, отступая задом. Ну ее, змею эту. Да и вовсе, не такие они и вкусные. Больше лягушек напоминают. А порядочный волк лягушек только от голода помирая есть будет. Это не пища для охотника.
  Змея поползла дальше, уже забыв о волке, а он все смотрел ей вслед, сожалея о еде, что так резво уходила прямо из-под носа, даже шагнул задумчиво вперед, но тут же вновь отступил. Пусть уползает. Ядовитая. Опасно слишком. Лучше зайца поймать. И волк облизнулся, роняя горячую слюну, при воспоминании о вкусе заячьих потрохов, таких сладких, валяющихся в траве блестящей кучей.
  Какие еще потроха? - внезапно подумал волк, оседая на задние лапы. Передние беспомощно заболтались в воздухе, как у домашнего мопса, что служит, выпрашивая подачку. Перед глазами закачалась миска, полная сметаны, и волк облизнулся. Тут же появилась другая, с солеными рыжиками, и черный влажный нос сморщился. Что за странные видения? Может, укусил кто бешеный?
  - Да не волк я! Не волк! - завыл зверь, покатившись по земле, но волчий вой жалобно вырвался из его горла, испугав своей осмысленностью. Мысль мелькнула и тут же пропала, сменившись спокойной звериной уверенностью и чувством голода. Нужно было найти еду, и волк потрусил не торопясь по лесу, скользя тенью меж других ночных теней, прячась за деревьями и принюхиваясь беспрестанно: не запахнет ли где зайцем. Но зайцы, видно, тоже чуяли волка, попрятались кто куда, и ни одного было не найти. Только мышь, замешкавшаяся над гнилым орехом, попалась волку, и тут же была схвачена. Он подбросил ее в воздух, наблюдая усмешливо за пищащим комочком, переворачивающимся на лету, щелкнул зубами, схватывая - только хрустнули тихо тонкие косточки, и солоноватая кровь потекла в горло, вызывая довольное рычание.
  Мышь была вкусной, но маленькой, и брюхо подвело еще больше, требуя пищи. Волк заметался во все стороны, поднимая голову, ловя ветер, несущий лесные ароматы. Он учуял лося, спускающегося неторопливо к реке, двинулся было в ту сторону, но остановился. Бесполезно, только кости можно переломать. Одному с лосем не справиться. Ударит копытом, да рогами добавит, и все. Нужно искать что поменьше, побезобиднее.
  Сладкий заячий запах ударил волку в нос, и зверь весь подобрался, вытягивая хвост. Нос его сморщился, клыки оскалились довольно, верхняя губа приподнялась, и из горла вырвалось рычание. Он принюхался еще раз, приподнимая переднюю лапу. Да, заяц был там, за поворотом звонкого ручейка, спал под еловым выворотнем, зарывшись в прошлогоднюю хвою, и задняя лапа его постукивала иногда по земле, а уши подрагивали, прижимаясь. Видно, снилось что-то. Волк вновь зарычал, побежал, торопясь, боясь, что заяц проснется. Тогда рванет по лесу, только хвост замелькает меж деревьев. И не догонишь. А мясо заячье сладкое, вкусное. Волк уронил каплю слюны на землю, ускорил бег.
  Вот и выворотень. Под ним заяц спрятался. Думает, что не видит его никто, не чует, не знает, что он там. Спит спокойно, сны видит, не подозревает даже, что волк уже близко, притаился за елью, а хвост подрагивает от нетерпения, вот-вот бросится. Но видно что-то заяц учуял, крутанулся во сне, подпрыгнул, и, не раскрывая еще сонных глаз, дунул из-под вывортня, только хвоя взлетела черным облаком. Волк взвыл в разочаровании, метнулся следом, прыгнул через торчащие из земли корни, сиганул через выворотень, чуть не зацепив его лапами. И странный, мутный и густой туман обнял его, застелил глаза, забил раскрытую воем пасть.
  - Мамочки, что ж это такое?! - воскликнул волк человеческим голосом. Тело его изогнулось в полете, вытянулось, шерсть исчезала, превращаясь в тряпичные лохмотья. Заяц, замерший было под кустом, смотрел на это диво выпученными глазами, после заверещал в испуге, помчался через лес, натыкаясь даже на деревья, не видя ничего перед собой со страху.
  Давешняя белка, что бросила в волка шишкой, застрекотала на верхушке ели, швырнула надкушенным орехом. А ежели б кто понимал звериный язык, то услышал бы, как голосит белка:
  - Оборотень! Спасайтесь все! Оборотень!
  
  * * *
  
  Федор Петрович сладко причмокивал во сне, потирая ногу о ногу, подергиваясь всем телом. Снился ему родной дом, и рыжая девчонка - дочка стрелецкого полковника, что получил за верную службу деревеньку по соседству. Отчего привиделась эта рыжая егоза - неведомо, ведь будучи дома Федор Петрович на нее почти что внимания и не обращал, да и мала была она. А вот поди ж ты, снилась. Все чудилось, будто улыбается рыжая Еленка, а веснушки на щеках ее так и выплясывают. И толстая солнечная коса раскидывается по плечам вольно, а глаза голубые сияют, как небесная высь в ясный летний полдень. И Федор Петрович улыбался в ответ, вспоминая, как вытянул однажды Еленку крапивой, обидевшись на какое-то ехидное слово, как вместе таскали из батюшкиного сада зеленые еще сливы, а потом маялись животами, передавая друг другу сорванные лопушки... Хороши были воспоминания Федора Петровича, оттого и спалось так сладко, аж ладошки сложенные под щеку положил, будто в детство сопливое вернулся.
  Вдруг пропала куда-то рыжая Еленка, только коса, перевязанная травяной лентой, мелькнула. А вместо нее склонилась к Федору Петровичу - к малолетнему Федьке - Пелагеюшка, сморщенное лицо ее дрожало, а глаза глядели беспокойно и уныло.
  - Феденька, Федор Петрович, деточка, кровиночка моя! - совсем не по чину просила нянька, кланяясь часто. - Откушайте. Ну, Федор Петрович, откройте ротик...
  А Федька не хотел, крутил отяжелелой головой, и жар печной вплывал в его глаза, заставляя их закрываться. Плохо было Федьке, уже который день плохо. И ничего не помогало. Уже и медвежий жир топили, и бобровую струю добывали, и чаи с малиной и травками всякими заваривали. Батюшка строгий, Петр Романович, даже молебен заказал, сорокоуст за здравие.
  - Зазря только деньги тратим, батюшка, - шептал Васька, старший сын. - Все одно - помрет.
  - Молчи, окаяный! Больно много воли взял! - и Петр Романович съездил любимца по уху тяжелой рукою, да продолжил отсчитывать рубли в дрожащую, старческую ладошку попика. - Чтоб отслужили молебен, как положено, - наказал батюшке.
  Но ничто не брало болезнь. Сжигала она мальчонку, как пламя хворостинку мелкую.
  - Помрет вскорости, - шептали дворовые девки по углам, крестясь мелко. - Мамаша его родами померла, слабая была совсем, и этот помрет. Нет в нем силы настоящей, в материн род пошел, в хлипкий, не то что Василий Петрович. Вот тот - настоящий Бранихин.
  - У-уууу, проклятые! - замахивалась на девок Пелагея, проходя мимо, но сама, глядя на мальчонку, разметавшегося в жару, не знала, что и делать, молилась лишь за то, чтоб усмехнулись ему ангелы на небесах.
  И вот, как в ответ на молитву старой няньки, прямо в руки ей свалилось лекарство, будто бы ото всех болезней разом. Странники перехожие, богомольцы с дальних пределов, с границ чужих дали.
  - Молоко это волчачье, - пояснил странник, отдавая кожаную флягу. - Мальца твоего спасет.
  Пелагея было засомневалась в лекарстве, но увидав, как истончилось личико мальчишки, как страшно поводит он невидящими глазами, как выкрикивает бредовые слова - решилась.
  - Хуже-то не будет, - пробормотала, да и перекрестила флягу с волчьим молоком.
  Федор Петрович, не соображая ничего, к фляге потянулся. Молоко псиной пахнуло, и мальчишка попытался отвернуться.
  - Не хочу... - бормотал, едва шевеля распухшим языком. - Не буду...
  Но нянька, продолжая креститься, сунула прямо в рот больному горлышко фляги.
  - Пей, Федор Петрович, пей, Феденька, бо помрешь...
  И он глотнул.
  Первый глоток показался горьким, тошнотно-мерзким, и если бы Пелагеюшка рот ему не зажала, так выплюнул бы. Сглотнул, с трудом проталкивая гнусную жидкость в сузившееся горло. Второй глоток закрыл глаза туманом, все видно стало, как сквозь кисейную пелену, а запахи навалились на Федора Петровича душным одеялом. Он явственно чуял, что в девичьей хрумкают яблоки моченые, и одно из них - с гнильцой, а в саду налилась соком смородина, а нянюшка с утречка хлебнула чуть медовой наливки. И за третьим глотком потянулся уже, будто и не волчье молоко давали, а родное, материнское.
  - Вкусно-то как, Пелагеюшка... - шептал, глотая, и во вкусе молока сливались разом и моченые яблоки, и зреющая смородина, и даже медовая наливка.
  - Вот и на здоровьичко, Федор Петрович, - кланялась нянька, крестя мальчонку, со щек которого на глазах пропадали алые, болезненные пятна лихорадки. - На здоровьичко... Скоро встанете на ноженьки, побежите на речку... Встанете... Вставай!
  Федор Петрович от нежданного нянькиного крика перестал сладко причмокивать и глаза открыл. Да только вместо Пелагеюшкиного морщинистого лица нависла над ним бородатая - аж по глаза заросшая - рожа. Федор Петрович скривился недовольно. Где ж это видано по нонешним временам, чтоб солдат небрит был? Вот увидит Карл Иваныч, так плетей никому не миновать, даже самому поручику. Плевать немцу на Бранихинское боярское достоинство.
  - Ты чего это не по артикулу? - вопросил Федор Петрович строго. - Кто позволил с небритой рожей в армии?
  Солдат расхохотался гулко, будто в бочку, и Федор Петрович, обмирая, заметил, что и одежда у него вовсе не солдатская. Платье незнакомое, чужеземное. И тут навалились на него воспоминания о давешнем бое с турками. Вспомнилось, как придавило его мертвой лошадью, как мчался на него вражий воин с саблей, как чуть не убил. Застонал Федор Петрович от стыда - ведь сбежал с поля боя, драпал, не чуя ног, позабыв о чести рода Бранихиных, да и обо всем вообще, жизнь свою спасал только. Лицо его налилось краской, а на глазах выступили слезы.
  - Где это я? - спросил он у чужака.
  - В лесу, - ухмыльнулся тот, и белые, плотно посаженные зубы мелькнули в черноте бороды. - Ты вставай, парень, негоже тут лежать. Зверь какой набредет еще, а ты тут развалился - ну чисто обед волчий.
  Мелькнуло что-то в памяти Федора Петровича, будто забыл важное, с волками впрямую соединенное. Но нет - мелькнуло, да и пропало. Только отчего-то наполнился рот солоновато-железистым, кровяным вкусом, да привиделась перекошенная ужасом физиономия турка с закаченными глазами.
  - Ты, небось, из русской армии? - спросил чужак, помогая Федору Петровичу подняться. Тот кивнул. - Эх и долго ж ты тут провалялся, - удивился бородач. - Армия-то уже два дня как с места снялась, да и ушла.
  - Как?! - закричал Федор Петрович. - Как ушла?
  На крик его отозвалась белка с еловой верхушки, швырнула в крикуна шишку, не попала, заверещала недовольно, побежала по дереву вниз, поближе к цели, таща другую шишку.
  - А вот так, - вновь сверкнули белизной зубы. - Договорился царь Петр с турецким визирем, Мехмед-паша его выпустил с остатками армии. Только условился, чтоб не возвращался больше ваш царь. А тому и деваться некуда, пришлось согласиться.
  Бородач погрустнел, опустил голову, дернул круглым, налитым силой плечом.
  - А я? Как же я теперь? - растерялся вконец Федор Петрович и, захлебываясь, начал рассказывать чужаку всю свою позорную историю, начиная чуть не от рождения и заканчивая стыдным бегством от боя. - Куда ж мне теперь деваться? - расплакался он, как в давние, сопливые мальчишечьи времена, после батюшкиных розог.
  - А ты, собственно, кто, парень? - поинтересовался бородач, присаживаясь на поваленный еловый ствол.
  - Федька я... Бранихин... - промямлил Федор Петрович, забыв от растерянности и об отчестве даже. И, спохватившись, добавил: - Поручик царской армии.
  Даже попробовал вытянуться, чтоб солиднее казаться, но добился только очередной ухмылки чужака, в которой явственно читалось, что видит он в Федоре Петровиче мальчонку неразумного, что обгадился не по делу.
  - А ты кто? - постарался придать командной твердости голосу Федор Петрович.
  - Меня кличут Аверкие Скила, - наклонил кудлатую голову чужак. - Учитель был сабельного боя графа Джордже Бранковича, да только помер мой хозяин. Я теперь при господаре Данииле Петровиче-Негоше состою. Армию готовлю. Знаешь господаря Даниила, владыку Черногорского?
  Федор Петрович кивнул было, не желая показать перед чужаком свое невежество, но тот видно понял, что не знает ни о чем парень, рассказывать принялся. Бранихин только рот разинул, байки эти слушая. Чудные вещи рассказывал сабельный мастер. Будто бы случилось господарю Даниилу в плену у турков побывать, и казнь ему грозила ужасная - собирались на кол посадить. Заставляли митрополита каждый день носить орудие своей казни - кол - из Подгорицы в Спуж, а это верст десять будет, ежели не более, а по ночам подвешивали со связанными руками под сводом городских ворот. И выкупили владыку за большие деньги, собранные по всей Черногории. Многое, многое рассказывал мастер Скила, а Федор Петрович только кулаки сжимал. Вот это человек! Такому бы служить! И сам не заметил, как мысль эту вслух выразил.
  - Так за чем дело стало? - удивился даже Аверкие. - Пошли со мной. К своим тебе ходу нет, кругом - одни турки. А у владыки Даниила и славу добудешь, и честь восстановишь, пропавшую из-за бегства твоего.
  - Да как же... - замялся было Федор Петрович, а после рассудил: прав сабельный мастер, в самом деле к своим не пробраться. А ежели в плен попасть случится, то позору вовсе не оберешься. Батюшка, конечно, выкупит, но стыд-то, стыд... Да и где ж денег взять? Деревенька маленькая, да и брат потом жизни не даст. Скажет, что его наследство разбазарил. Пусть уж лучше мертвым считают, а уж после, как вернется со славою - вот тогда и посмотрим, кто из сыновей Бранихиных лучшим удался.
  Так и пошел за Скилом следом, расспрашивая о будущей своей жизни. Правда, когда услыхал, что не быть ему в черногорском войске офицером, даже и поручиком, а служить придется простым воином, чуть назад не повернул. Да увидал, как поднял Аверкие лохматую бровь насмешливо, да сверкнул зубами ехидно, и потвердел лицом, пошел, уже не оглядываясь. К новой жизни.
  Несколько дней пробирались горными лесами. Федор Петрович ноги сбил, от щегольских, офицерских ботфортов с отворотами только подметки драные остались - видно не приспособлена была нарядная обувка для таких походов. Но он не жаловался, только вздыхал иногда, но шел упрямо, уставившись остановившимися от усталости глазами в широкую спину сабельного мастера.
  - Тяжко, Бранихин? - иногда спрашивал Аверкие, но Федор Петрович, ловя насмешку, поблескивающую в холодных глазах, мотал головой. Мол, не тяжко, бывало и похуже. Да и вовсе, русский солдат и не такое сдюжит. Только голодно. Сушеное мясо, что у Скила в запасе было, вдвоем быстро подъели, и начали вновь сниться Федору Петровичу домашние ватрушки, только подавала их отчего-то не старая Пелагея, а рыжая Еленка, взмахивая длинной косой, перевитой зеленой лентой.
  В один из дней повезло - в силок, поставленный Аверкием, заяц попался. У Федора Петровича рот слюной наполнился, так и ждал, когда ж обдерут звериную тушку, когда ж зажарится. А Скила подвесил зайца на пояс, да и потопал дальше, будто и не голодный вовсе.
  - А есть-то когда? - не выдержал Федор Петрович, даже за рукав сабельного мастера тронул.
  - Ввечеру, - ответил тот. - Когда остановимся на ночлег. И за руку меня не хватай, не положено этак-то.
  Федор Петрович и глаза опустил. Тяжко было под немцем-капитаном служить, не будет ли тут еще хуже? Немец-то чистенький весь, науку воинскую крепко знает, если и бил когда, так для лучшего усвоения этой самой науки. А этот... Федор Петрович окинул взглядом могучую фигуру Аверкие и поежился. Ежели приложит кулаком да по морде, неведомо - останется ли та морда вовсе, а уж зубов-то вовсе не соберешь. Да и обидно. Немец, вроде, баронских кровей был. Не боярин, конечно, но и не совсем уж безродный. А этот - слуга графский. Вот только стыд за бегство с боевого поля подгонял, не давал повернуть назад. И решил Федор Петрович, что если и доведется получить по физиономии от сабельного мастера - стерпеть придется. Такая уж жизнь пошла.
  К вечеру, когда остановились на ночлег, Федор Петрович без напоминания за хворостом пошел. Да куда пошел - побежал даже! Соображал, что ежели быстрее костер развести, то и ужин скорее зажарится. А Аверкие остался зайца обдирать. Когда же Федор Петрович вернулся с охапкой хвороста, тушка уже для костра готова была. В сторонке потроха заячьи валялись.
  - Ты, Федька, закопай это, - кивнул Скила на потроха. - А то учует еще волк, придет полакомиться. А нам не с руки сейчас со зверьми лесными бороться.
  Федор Петрович, конечно, скривился. Уж больно работа для смерда впору была поручена. Но - стерпел, смолчал, пошел ямку в земле палкой ковырять. А потроха заячьи пахли так сладостно, так маняще, и появился у Федора Петровича на языке кровяной привкус - даже живот свело, так захотелось вцепиться зубами в эти потроха, глотать их, не прожевывая, чувствуя, как сладкая тяжесть заполняет желудок.
  Поднял Аверкие Скила голову, да так и замер, держа обмазанную глиной заячью тушку в руках. Увидал он, как блеснули глаза русского паренька плавленым волчьим золотом, как приподнялась верхняя губа его, показались клыки острые. И тут же пропало все. Вновь стоял перед небольшой ямкой, палкой в земле проковырянной, Федька Бранихин, молокосос, бывший поручик русской армии.
  Эге-ге, парень, да ты, видно, молочко из-под волчицы пробовал! - сообразил сабельный мастер, и в душе его дрогнуло что-то. Разные рассказы ходили по Черногории о таких, кто волчье молоко пил. Будто бы становятся они оборотнями, могут по желанию своему в зверя хищного перекидываться. А ежели перескочит потом зверь такой через пень, то и вновь человеком становится. Вспомнил Аверкие, что нашел парня у выворотня, да без памяти.
  Это и неплохо, - решил Скила, подумав чуть. - Ежели оборотень за нас сражаться будет, то никто его победить не сможет. Не зря ведь старики говорят, что оборотня, пока он в волчьей шкуре бегает, убить невозможно. Хороший будет воин.
  - Ну, иди сюда, - позвал сабельный мастер Федора Петровича ласково. - Буду тебя учить походные ужины готовить, а то ты - как без рук и без головы. Ничего не умеешь.
  Федор Петрович сначала даже удивился неожиданной такой ласке, но пошел послушно. Сказано - учить будут, значит, нужно слушать. И учиться. Порешил он, что всю науку, которую Скила преподать ему сможет, переймет до тонкостей. Сам станет сабельным мастером, сам других учить сможет. Тогда вернутся к нему почет и уважение, и станет он, может быть, в российской армии уже не поручиком, а - капитаном. И Карл Иваныч будет ему в пояс кланяться.
  
  * * *
  
  В далекой приволжской деревеньке повернулась на пуховой перине рыжая девчонка, взмахнула рукою во сне. Привиделся ей сосед, пропавший где-то в царском войске, вспомнились отчего-то зеленые сливы, что вместе таскали из боярского сада, да крапива, которой ожег он когда-то ее по рукам. Засмеялась во сне Еленка, позвала Федьку:
  - Слышь, вода в реке - как молоко парное, теплая. Пошли, искупаемся!
  И покраснела, смутившись, закрыла лицо рукавом, только в щелочку поглядывала: что-то он скажет.
  
  Глава третья. Турецкий мат Карла XII
  
  - Вам мат в три хода, - объявил Карл, игравший белыми, и протянул руку к ладье.
  Взвизгнула шальная турецкая пуля, смела с доски коня. Альберт Гротхузен, министр королевский, перепугался, побелел даже, искательно глядя на повелителя. Припадки бешенства короля были известны, и неведомо - удастся ли с целым париком уйти от шахматной доски. Сейчас обвинит Гротхузена в проигрыше, затопает ногами, с кулаками еще может кинуться, словно простолюдин какой. Министр сжался на походном стульчике, прикрывая глаза. Но король рассмеялся, будто повеселила его пуля изрядно, а потеря коня даже обрадовала. Посмотрел на доску задумчиво.
  - И без коня обойдусь. Даже в сражении случалось мне без лошади оставаться, а уж сейчас-то... - и, поразмыслив недолго, добавил: - Я дарю вам этого коня. И мат - в четыре хода.
  Гротхузен вздохнул с облегчением. Бог с ним, с матом, это даже хорошо - проиграть королю. Главное - обойдется без припадков. Но стоило только ему подумать об этом, как вновь свистнула пуля, и пешка со звонким щелчком свалилась за стульчиком короля. Гротхузен задрожал. Карл же, посмотрев на него внимательно, увидав смертный страх, заливающий глаза министра, усмехнулся. Перевел взгляд на доску и рассмеялся уже в голос.
  - Похоже, среди турков у вас есть немало друзей. Но я обойдусь и без этой несчастной пешки. Мат в пять ходов!
  - Ну, не только у меня есть друзья среди турков, - заметил министр, тонко улыбаясь. Страх его прошел. Пока король выигрывает - припадков бешенства можно не бояться. Вот ежели проигрывать начнет, тогда да, тогда остается только стоять смирно, молясь, чтобы не повредил король чего важного, к примеру, глаз. Бывало и такое. Ведь он себя не помнил от злобы. - У вашего величества тоже друзей в достатке на той стороне.
  - Друзей? - в глазах короля появился опасный блеск, а губы сжались в ниточку, побелели даже. - Мехмед-пашу другом моим называете?
  - А что? - Гротхузен не заметил сжатых губ, продолжал говорить смело. - Вы же чуть армию турецкую под командование не получили. Командовали бы вы, Петру осталось бы только бежать, поджавши хвост. А то и вовсе в плен бы попал. Вся кампания закончилась бы за несколько дней.
  Карл одним резким движением перевернул доску. Фигуры посыпались на землю, а король вскочил, раздувая ноздри, закричал истончившимся голосом:
  - Да! Было бы так, ежели доверили бы мне войско! Так ведь не случилось. Вы знаете, Гротхузен, что потребовал султан Ахмед взамен? Чтоб я веру магометанскую принял! Заявил, что северному конунгу - это он меня конунгом назвал! - невместно командовать правоверными, если он сам не верует в Аллаха единого! Это не я отказался от командования, это султан отказал мне! Мне!
  Министр опустил голову, отвел глаза. Нельзя смотреть на короля, когда на него находит бешенство, несомое северным ветром. За один взгляд можно без головы остаться, не то что без парика.
  Карл взвыл, подобно волку, стиснул ладони так, что побелели костяшки пальцев. Он вспомнил, как скакал через русский лагерь, и никто из этих грязных московитов не узнал его, короля шведов! Лишь махали вслед недоуменно, вопили:
  - Куды? Куды скочешь? Турки ж тама!
  
  * * *
  
  Серый конь с подрезанным хвостом мчался через русское войско, перепрыгивая легко над редутами, сбивая грудью набегающих солдат. Карл, король шведский, приник к конской шее, ругался громко, охаживая плетью попадающихся на дороге людей.
  - С-сволочи! - кричал он, выкатывая белеющие глаза. Шляпа давно свалилась, и нечесаные блеклые волосы развевались за спиной, спутываясь еще больше. - Дор-рогу, скоты!
  Солдаты расступались растерянно, не узнавая короля, отбегали в сторону, матерясь вполголоса.
  - Ишь, начальство как скачет, - сказал один, встряхивая опухшей рукой - ушиб недавно. - Дороги не разбирает. Глядишь, робяты, навернется.
  - Угу, - мрачно согласился другой. - А нам потом отвечать. Не уберегли, мол. А как его, бешеного такого, убережешь?
  Серый конь вылетел за позиции, задрал высоко подрезанный хвост, помчался дальше, резво перебирая тонкими ногами. Солдаты заулюлюкали вслед, завопили, замахали руками.
  - Куды? Куды скачешь-то? - раздавалось со всех сторон. - Тама ж турки!
  Король взмахнул плетью, вскрикнул пронзительно, и конь ускорил бег. За ним не гнался никто, лишь смотрели изумленно.
  - Ну, бывает, - раздумчиво сказал солдат с распухшей рукой. - Мало ли, чего ему там снадобилось. Можа послом поехал.
  Все с ним согласились. Темны дела начальственные, и лучше в них не лезть. Кроме плетей по спине ничего не дождешься.
  Карл доскакал до шатра великого визиря. Турки тоже не останавливали его, но, правда, узнали, кланялись низко, но чуть насмешливо: северный конунг не был для них начальником, лишь изменником, услугами которого пользоваться можно, нужно, но уважать его не обязательно.
  Шведский король ворвался в шатер, сбив на бегу стражника. Тот, выронив от неожиданности саблю, посмотрел вслед королю расширенными глазами, подобрал оружие и вновь стал на место с невозмутимым лицом. Его дело - стоять на карауле, а все остальное - не касается.
  - Твари! - закричал пронзительно Карл, подскакивая к Мехмед-паше. - Что ж делаете, скоты обрезанные? - он брызгал слюной, даже схватил визиря за грудки, встряхивая злобно. - Победа у вас в руках была, а вы русских отпускаете? Петра отпускаете?! Его в клетку нужно сажать, чтоб видели все, что есть грязный царь московитов! А после - на галеры!
  Великий визирь небрежно стряхнул королевские руки, поправил одежду, улыбнулся тонко, привычный к придворному обхождению.
  - Присаживайся, король, - он кивнул на подушки, разбросанные по мягким персидским коврам. - Чай сейчас подадут. Посидим, поговорим спокойно.
  Карл успокаиваться не желал. Подскочил вновь к визирю, но, увидав нахмуренные брови охранников в углу, отошел в сторону. Один раз допустили его к Мехмед-паше, а в другой - неведомо, что будет. Как бы самому в клетке не оказаться. Король вдохнул глубоко, выпустил со свистом воздух сквозь сжатые зубы, присел, неловко задирая тощие колени.
  - Ну? - спросил грозно, как у своего слуги. - Что скажешь, Мехмед-паша? Я видел уже победу вашего оружия, я видел, как русские в цепях идут на галеры, я видел Петра, лежащего у ног моих. И что вместо этого?
  - Не понимаю, - великий визирь сложил пальцы домиком, плотно прижимая подушечки друг к другу. На мгновение он даже залюбовался своими ногтями, гладкими, розовыми, блестящими, бросил неодобрительный взгляд на исцарапанные руки Карла, на его обкусанные, грязные ногти, вновь улыбнулся - северяне известные варвары. - Что хочешь ты, король? Петра, короля московитов, в клетку посадить? Или все войско его на галеры отправить? Оно, конечно, можно было бы. Но зачем? Кто станет управлять Россией в этом случае?
  - Россию разделить надобно! - воскликнул Карл, отталкивая поднесенную слугой чашечку с чаем. Темная, ароматная жидкость выплеснулась ему на руку, обожгла. Король, не оборачиваясь, хлестнул слугу наотмашь ладонью. - Англия, Франция, Швеция... Да все только и ждут, чтоб начать делить шкуру русского медведя. И вы сами. Зачем султану Россия? Ему земли нужны, рабы. Там всего в избытке, только руку протянуть и взять. Мехмед-паша, действия твои равнозначны измене. Неужто заплатили тебе русские?
  Великий визирь покачал головой укоризненно. Нет в северянах истинной тонкости воспитания, варвары, одним словом.
  - Не заплатили, - ответил все же. Король, как-никак, хоть и варварский. Оскорбительно, конечно, что обращается, как со слугой, того и гляди, тоже пощечину отвесит. Но пока можно и потерпеть. Султан ему благоволит. - А даже если б и платили, не взял бы от неверных ничего. Но только подумай сам, король, что будет, ежели сейчас Петра пленить, да и войско его тоже. Толку-то? Вместо Петра сын его царем станет, бояре править начнут. Нам от этого прибытка никакого не будет. Пусть уж царь Петр сам своей страной правит. Пока...
  - Пока? - взвизгнул Карл. - Пока что? Я предлагал вам план, который приведет всю Россию в цепях к ногам султана. Все, что нужно было мне, это - царь Петр. А вы? Вы отказали!
  - Да, - согласился Мехмед-паша. - Отказали тебе, король. Ты ведь не пожелал истинную веру принять. Как же можно было доверить тебе турецкое войско? Не может быть над ним начальником неверный.
  - Варвары, - буркнул король, и великий визирь поразился такому сходству мнений, вновь улыбнулся. - Вам вера важнее, чем воинская победа.
  - Мы по крайней мере последовательны в своих убеждениях, - отозвался Мехмед-паша. - Но сейчас не Россия для нас важна, а южные славяне. Вот кого нужно в цепях к ногам султана привести, и только потом - черед России настанет. Нельзя такого врага, как эти славяне, в своем тылу оставлять. Так же, как невозможно оставить зверей на воле.
  Карл дернул щекой, застучал пальцами по колену. Слова великого визиря скользили по его сознанию, вызывая лишь бешенство. Южные славяне не интересовали короля. Петр - вот враг, с которым он поклялся бороться, которого должен был увидеть поверженным.
  - Зачем вам эти славяне? - попытался он еще раз уговорить визиря. - Россия - вот цель, достойная всякого военачальника. А сейчас ваше войско сильно, как никогда, и побеждает.
  - Это победа сегодняшнего дня, не более, - не согласился Мехмед-паша. - Россия слишком необъятна, а, объединившись, славяне превратятся в могучего льва, с которым не справимся мы все вместе. Их нужно разделить и уничтожить, как выводок волчат. Ты, король, думаешь даже не об интересах Швеции, а лишь о своей мести. Опомнись.
  Карл поднялся, отбросив носком стоптанного сапога подушку. Спина болела. И почему б этим туркам не завести у себя нормальные стулья? Король глянул на Мехмед-пашу озлобленно, будто визирь был лично виноват во всех его неприятностях, но улыбнулся ему спокойной, даже доброжелательной улыбкой.
  - Я понял тебя, Мехмед-паша. Что ж... Этим войском командуешь ты, и слово твое - закон. Здесь и сейчас.
  Он, не простившись даже, вышел из палатки, вновь толкнув стражника у входа. Тот посторонился, каменея лицом. Кривая сабля в руках его дрогнула, словно просила крови неверного.
  - Варвары... - раздумчиво сказал великий визирь вслед Карлу. - Ах, варвары... - и приказал подать еще чаю. В курильницах ароматно курился дымок, и Мехмед-паша успокоился. Он все делал правильно, и действия эти должны были лишь одобрение султана заслужить. Великий визирь размечтался о родных краях, вдыхая сладкий дымный аромат, мерещилось ему белое солнце, зеленые пальмовые метелки и женщина, томно танцующая на мраморных плитах, и мягкий голос певца, сопровождающий танец.
  Карл же, усевшись на серого коня, неторопливо поехал прочь от палатки великого визиря, высоко поднимая сутулые плечи. В голове его крутились планы мести, в которые он включал уже не только царя Петра, но и великого визиря, сочинялось письмо султану, и тонкие бледные губы короля тронула насмешливая улыбка.
  
  * * *
  
  Король опомнился, разжал стиснутые ладони, взглянул на Гротхузена с улыбкою.
  - Не нужно бояться, - сказал. - Все прошло уже. Но унижение это я не могу забыть Мехмед-паше. Вот что решил я. Вы поедете ко двору султана, отвезете письмо мое. Ежели после прочтения этого письма великого визиря не казнят, то я... я съем собственные ботфорты!
  Министр взглянул на стоптанные ботфорты Карла и глаза его блеснули. А неплохое было бы зрелище, вот бы полюбоваться, как начнет король пыльные ботфорты жевать. Не так это и сложно для него будет. Ведь сколько лет уже не снимает, кожа истончилась совсем. А все из-за Петра, царя московитского, из-за битвы полтавской. Поклялся тогда король, что не снимет ботфорты, пока не увидит Петра в цепях у ног своих. Так и ходит в драных.
  - Я поеду, мой король, - Гротхузен поклонился куртуазно, словно и не среди поля стоял, а в дворцовом зале. - Вам стоит только приказать.
  - Так и приказываю, - отрезал Карл, махнув рукою.
  Министр еще раз поклонился, вновь присел на походный стульчик, поднял шахматную доску, принялся расставлять фигуры. В горле его пересохло, пыль, что нес жаркий, августовский ветер, забивалась всюду, не давала дышать. То ли дело на родине. Тишина, прохлада... Вернуться бы. Так служба королевская не дозволяет. Гротхузен достал из-за пазухи кожаную, растрескавшуюся уже кое-где, флягу, глотнул обжигающей жидкости.
  - Что это вы пьете? - резко спросил Карл, протягивая руку. - Дайте и своему королю. Или вы думаете, что меня пыль не беспокоит?
  - Это молоко, - Гротхузен смешался, попытался сунуть флягу за пазуху, прижать рукой. - Это лекарство. Болен я, ваше величество.
  - Я тоже болен! - выкрикнул король. - Или вы думаете, что моя душа не страдает, глядя на это? - он кивнул в сторону уходящих русских войск, ткнул пальцем в турок, лениво постреливающих вслед диким ордам Петра. - Давайте свое лекарство. Посмотрим, от каких болезней оно помогает.
  Министр дрожащей рукой протянул флягу, но как только пальцы Карла коснулись ее, изменилось лицо Гротхузена. Вместо человеческого стало вдруг козлиным, и витые, тяжелые рога уставились острыми копейными кончиками на короля. Козлиная голова кивнула важно, ухмыльнулась черной пастью.
  Карл дернул плечами. Нет, померещилось. Никаких козлов. Как сидел перед ним Гротхузен, так и сидит, лицо жалкое, опрокинутое. Вот только глаза странные. Рыжие, вертящиеся. Король сморгнул, и пропало видение. Вновь стали глаза как глаза. Человеческие.
  Он вырвал флягу из дрожащей руки, глотнул жадно и замер с открытым ртом. Глоток первый был обжигающим, горьким, а белая жидкость во фляге остро пахла псиной.
  - Это что за молоко? - прохрипел король, борясь с желанием выплюнуть мерзость. Только достоинство королевское удерживало. Сам ведь настаивал, чтоб попробовать.
  - Волчицы... - заторопился с ответом Гротхузен. - Желудок у меня слаб, да и ноги отказывать начали. Все в походах, в походах... А вот лекарь один, из турков, дал это. Сказал - поможет.
  - И как? Помогло? - заинтересовался Карл.
  - Вроде бы да, - ответил министр, взглядывая испуганно на фляжку. Показалось ему, что с черной кожи подмигнул ему рыжий вертящийся глаз. - Полегче стало. Желудок не беспокоит, ноги - как у молодого сделались. Не обманул турок.
  - Замечательно, - кивнул король. - Значит, и мне поможет. А то я тоже все в походах, в походах...
  Он усмехнулся нехорошо, злобно, и сделал еще один глоток.
  В глазах короля помутилось, подернулось все серой, пыльной пеленой, но запахи навалились, как каменная плита, укрывающая могилу. Резко запахло смертью, страхом, потом и кровью. Карл взглянул на министра. Тот сидел, дрожа, из ноздри его текла тоненькая кровавая струйка. Король облизнулся жадно, щелкнул зубами, представив чудный солоновато-железистый кровяной вкус. И тут же сделал третий глоток. Мир мигнул, солнце даже потускнело, и вновь вернулось зрение и звуки, пропало ощущение тяжести, лишь хотелось еще пить и пить, и король осушил флягу до дна, вытряхнул даже последние капли, жадно слизнув их языком, подобно псу.
  - Хорошее молоко, - одобрительно сказал он, возвращая пустую флягу министру. - Благодарю вас. А теперь слушайте, что вы должны будете сделать при султанском дворе...
  
  * * *
  
  В скором времени был отозван из армии Мехмед-паша, великий визирь турецкого султана. Призвал к себе его повелитель. А по приезде в Стамбул, заковали Мехмед-пашу в кандалы, провели босого через город и обезглавили, не дав сказать даже слова в оправдание. Уж очень ловко исхитрился оболгать его Карл, обвинив в измене.
  А королю приснился странный сон.
  Будто бы сидит он на стульчике походном, стоит перед ним шахматная доска, и пули турецкие, случайно пролетающие мимо, сбивают фигуры. Да только играет с королем не Гротхузен, а сам дьявол. Ухмыляется козлиной мордой, шевелит длинным хвостом с копейным наконечником, а тяжелые, витые рога с острыми кончиками, покачиваются, когда бес головой кивает.
  - Ты, король, теперь оборотнем стал, - заявил дьявол, одобрительно потрепав Карла по плечу. Тот было дернулся: как можно, попрание достоинства королевского, но успокоился быстро. Князь Тьмы, что с него взять, для него людские законы не писаны. Только и поинтересовался:
  - Это как, оборотнем?
  - А вот так, - ухмыльнулся дьявол. - Молоко волчицы пил? Пил. Теперь можешь в волка перекидываться. Только одно скажу: три раза колдовство это для тебя сработает, а в четвертый даже и не пытайся.
  - Почему это? - возмутился король. Привык он получать все, что хочется, ограничений не знал желаниям своим. Обидным показалось, что и тут нельзя делать так, как ему удобно будет. - Я, может, три раза не хочу. Мне пять надобно.
  - Не выйдет, - покачал рогами бес. - Только три раза. Да ты радуйся, король, что даже три у тебя есть. Другие и того не имеют. Вот представь, понадобится тебе от погони уйти. Так милое ж дело: перекинулся в волка, да и сбежал. Никто не будет зверя искать, все за человеком кинутся.
  Карл кивнул, покрутил в пальцах ладью, поставил на место, ожидая турецкой пули, что должна была сбить с доски коня. И она послушно прилетела, словно по вызову королевскому, взвизгнула, снесла коня на землю.
  - Мат в четыре хода, - объявил король. - Ну, ладно, три так три. Но без обмана? А то наслышан я про твое племя. На лжи стоите.
  - Будто ты на правде, - расхохотался дьявол. - Ты - нашей крови, нашей породы.
  Карл вздернул бровь, пошевелил затертым носком ботфорта.
  - Это все твои дары? Или есть еще что-нибудь?
  - Есть, - с охотою мотнул рогатой башкой дьявол. - Дам я тебе колечко. Простенькое на вид совсем. Но ты его носи, не снимай. Придет время, тебе не одному понадобится в волка перекинуться, а с отрядом. Колечко это позволит и на других людей волчью шкуру напялить.
  - То есть, кого захочу, того волком сделаю? - уточнил король.
  - Именно так, - дьявол протянул на черной, обожженной ладони, сочащейся гнилью в трещинах, простое золотое кольцо, сверкнувшее, как козлиный глаз, в солнечных лучах. - Но это колдовство только один раз сработает. Так что не продешеви, король.
  - Не беспокойся за меня, - усмехнулся Карл, принимая подарок. Кольцо показалось ему слишком широким, не для его пальца сделанным, но когда надел, то увидел, как сжимается золотой обруч, обнимает туго палец. - Что ж... Благодарю тебя. Ежели все так, как ты сказал - благодарю.
  - Так, так, не сомневайся, - закивал дьявол и пропал. Вместе с ним исчезла и шахматная доска, лишь конь, сбитый шальной турецкой пулей, остался лежать на земле около королевского походного стульчика.
  А когда проснулся Карл, то обнаружил у себя на пальце простое золотое кольцо, невесть откуда взявшееся. Он огладил блестящий ободок, усмехнулся злобно, перекашиваясь лицом. Теперь-то попляшут все. Три раза, значит, можно только в волка перекидываться? Ничего, ему и трех хватит. Прав дьявол: другие и того не имеют. Особо - Петр, царь грязной Московии, завшивевшей в бородах.
  
  * * *
  
  В лесу под раскидистой елью с криком проснулся Федор Петрович, заплакал даже со сна. Привиделась ему волчья стая, несущаяся через поле, а вожаком был огромный волк с бледной, блеклой шерстью, весь в парше и язвах. Оборачивался вожак, подгонял остальных волков воем, и из пасти его капала кровь. Он слизывал ее жадно, ускоряя бег. А следы волчьи полнились кровавым месивом, и при каждом шаге их летели в стороны густо-алые брызги.
  - Карл, король шведский, - шепнул чей-то голос на ухо Федору Петровичу.
  Он бросился к сабельному мастеру, затряс его за плечо.
  - Аверкие, сон мне чудной приснился, - и рассказал весь сон и слова мутные, послышавшиеся, упомянуть не забыл.
  - Вещий твой сон, - кивнул Скила. - Карл, король шведский, зла всем желает. Зальет кровью нашу землю. А будет воля его - и твою зальет. Никого живым не оставит, а кто выживет - молить о смерти будет. Только не пощадит злобный король. Черной краской нужно вписать этот год - тысяча семьсот одиннадцатый - в летописи Черной Горы. Много, ох, много крови будет...
  - Неужто зло такое на земле бывает? - удивился Федор Петрович. - Как же Бог допускает этаким-то тварям по земле невозбранно ходить?
  - Это испытание наше, - вздохнул тяжко сабельный мастер. - Как-то выдержим... Никому не дает Бог ношу, которую унести невозможно. Каждому - по силам его.
  - И мне тоже? - испугался Федор Петрович.
  - И тебе, - кивнул Скила и спрятал улыбку в бороде, увидав плавленое золото волчьих глаз на мальчишеском лице русского офицера.
  
  Глава четвертая. Молоко волчицы
  
  Привел сабельный мастер Федора Петровича в чудной монастырь, высеченный прямо в горе.
  - Острог это, - пояснил, кивая на белые стены, выступающие из скалы. - Сто лет назад строили. Крепость неприступная.
  Федор Петрович, задрав голову, смотрел на диковинные деревья - в родном Поволжье таких и в заводе не было, - обрамляющие зеленью витражи разноцветного стекла.
  - Венецианцы, небось, делали, - завистливо кивнул на стеклянные иконы. - Дорогая работа. У нас так не умеют.
  Скила мотнул лохматой головой, встопорщил бороду. Понравилось ему восхищение русского. Хороший воин будет, станет до смерти драться за веру христианскую, коли так на стены монастырские глядит.
  В крепости Федора Петровича приняли хорошо, любезно даже. Сам владыка Даниил с ним беседовал, крест свой давал целовать, исповедовал.
  - За правое дело биться будешь, - сказал, потрепав по плечу ласково. - Петр - царь великий, не только о России радеет, но и обо всех славянах. Ты тут - страны своей посол.
  Федор Петрович даже приосанился, в глазах блеск появился. Понравились ему слова митрополита. Руки аж зачесались - взяться за оружие, крошить ненавистных турков, что веру свою басурманскую огнем и кровью насаждают.
  Правда, жизнь в монастыре оказалась тяжкая. Федор Петрович к такому не привык. С утра раннего - только-только солнце первый луч на небо бросало - гудел колокол, возвещая рассвет. Вскакивали воины, обливались ледяной водою, бежали на площадку, тесаным камнем мощеную. Федор Петрович глаза разлеплял с трудом, поднимался, кряхтя и охая, как старик столетний, с узкой каменной койки, на которую только хлипкое одеяло было брошено, брел вслед за остальными, прихрамывая и хватаясь за разламывающуюся спину.
  - Что, русский, тяжко? - смеялись бородатые воины, подталкивая Федора Петровича жесткими пальцами в бока. - А, русский?
  - Не-а... - тянул Федор Петрович якобы лениво, прижмуривая сонные глаза. Не мог признаться, что действительно тяжко. Чтоб не говорили потом, что русские офицеры - неженки, коим только за мамкину юбку держаться, в колыбели молоко сосать. - Нормально. Ну, рановато немножко. Так я спал плохо. Бессонница у меня.
  Черногорцы хохотали, подмигивали Федору Петровичу и друг другу, и от этого смеха с подмигиванием уходил утренний сон, расходилась усталость предыдущего дня.
  А на площадке уже дожидался Аверкие Скила, сабельных дел мастер, строгий учитель. И начинался урок аж до самого полудня. С площадки уходил Федор Петрович побитый, в синяках, проклинал неловкость свою и излишнюю ретивость черногорцев, что и деревянной саблей рубили лучше, чем иные настоящей. После завтрака скудного - кусок хлеба, да стакан молока - начинались работы монастырские. То в саду, то стены каменные ложить. А несколько раз доставалось Федору Петровичу - позор рода Бранихиных! - отхожие места чистить.
  - Ты не думай, русский, - утешали его черногорцы. - Это ж не только тебе одному. Все мы на этих вонючих работах побывали. Кто-то ж должен заниматься и такой поганью. Иначе грязью здесь зарастем.
  Бранихин, конечно, понимал всю справедливость этих слов, но все равно было обидно и горько. Вспоминался родной дом, Пелагеюшка, кланяющаяся почтительно, крестьяне дворовые, что шапки с голов рвали, завидев только Федора Петровича издали, да ватрушки пухлые, на скобленой до белизны доске лежащие. Эх, жизнь была! Не ценил только.
  Проработав так весь день, слушали службу монастырскую. Ах, как чудно пели монахи, как душевно! Каждая молитва вплывала в сердце самое Федора Петровича, и умилительные слезы выступали на его глазах, и всхлипывал он от полноты чувств, слыша такие же всхлипы со всех сторон. А когда выходил на амвон сам владыка Даниил и возглашал густым, сильным голосом:
  - Помо-ооолимся! - падал Федор Петрович на колени, больно ударяясь о жесткие каменные плиты, осенял себя крестом истово, склонялся низко, молясь за веру православную, за отечество свое, за всех христиан, что только есть в мире, и отчего-то поминал всегда в своих молитвах рыжую Еленку, запавшую невесть каким образом в душу.
  А через скорое время прошла постоянная усталость, синяков стал поменьше получать на тренировочной площадке, да и вовсе втянулся в суровую монастырскую жизнь, и уже не мыслил себя где-то в другом месте. Казалось, что так и жил все время - от рассвета до заката, в трудах воинских и крестьянских, в молитвах за спасение души. Выучился по сербски говорить так легко, как и по русски, благо и то и то - славяне, сам Бог велел понимать друг друга. Только по ночам приходили к нему видения поволжской деревеньки, да сверкала река солнечным лучом, плескалась в ней рыба, да кланялась Пелагеюшка, морщась старческим ликом, подавая пухлую, рыжую ватрушку, напоминавшую о Еленке, стрелецкой дочке.
  В одну из ночей проснулся Федор Петрович от того, что лунная ватрушка, круглая, как колесо тележное, кольнула холодным, серебристым лучом прямо в глаз, и заболела голова так сильно, что прямо мочи не стало. Поднялся Федор Петрович, посмотрел в окошко узкое, бычьим пузырем затянутое, и померещилось ему, что волк заглядывает в его келью, щеря зубастую пасть.
  - Уйди, чего ты, - забормотал Федор Петрович, отмахиваясь от жуткого видения, и тут сообразил, что высоко келья расположена, никак не мог настоящий волк забраться по отвесной скале, чтоб в окно глянуть. Значит - бес явился. Закрестился тогда Федор Петрович, молитву прочел, только волк никуда не делся, так и продолжал в окно смотреть, подмигивал желтым глазом, раззявливал красную, горячую пасть, и казалась эта пасть полной темной крови.
  Брызнул Федор Петрович на окошко святой водой, что хранилась у него в склянке, но и тут не пропало видение, лишь вместо зубастого волка появилась Еленка, раскинувшая рыжую косу, перевитую зеленой лентой, по белым, пухлым плечам. Федор Петрович аж осел на постели, зажмуривая глаза, таким греховным, жарким, манящим был представший перед ним призрак. Так и хотелось рукою коснуться, огладить мягкое плечо, дотронуться до пушистых рыжих завитков.
  - Изыди, Сатана! - закричал Федор Петрович, да и свалился с койки, ушибившись больно. А когда открыл глаза, глянул на окошко - не было там ни волка, ни Еленки рыжей, стрелецкой дочки. А была лунная ватрушка, кругло покачивающаяся средь зерновой россыпи блестящих звезд, да узкое монастырское окно, затянутое бычьим пузырем.
  До утра Федор Петрович молитвы читал, бился лбом о пол каменный, просил Господа смилостивиться, отогнать от него видения греховные. Каялся, что нравится ему Еленка, мочи нет. Обещал жениться, как только домой вернется. Только бы сейчас не беспокоили сны, которые видеть так сладостно, так желанно, но - не годится.
  А под утро, прямо перед рассветом, вновь помстилась ватрушка на сереющем уже небе, и лунный волк, раззявив широкую пасть, щелкнул зубами, заглатывая румяное печево, полное серебристой сметаны, и пропала луна с небосвода, будто и впрямь съеденная, а в узкое оконце заглянул солнечный луч. Рыжий, как Еленкины волосы.
  Выскочил Бранихин из келейки своей, даже водой в лицо не плеснул. Побежал искать владыку Даниила. Исповедоваться желал в грешных помыслах, воину не полагающихся. Да только не добежал. В тенистом дворе, огороженном высокими каменными стенами - и ядром не прошибешь, - наткнулся Федор Петрович на странника, богомольца, пришедшего к митрополиту на поклон и за благословением - частенько такие в Остроге появлялись, владыка чуть не святым почитался в Черногории. Налетел на старичка убогого Федор Петрович, с ног сбил.
  - Я не хотел, вы уж простите, - поднял странника Бранихин, даже попытался стряхнуть с его домотканого балахона налипшую пыль. - Торопился очень... Я ничего не зашиб?
  - Ну, как ты - не знаю, а у меня все кости болят, - усмехнулся старик в тощую, белую бороденку. Потом присмотрелся к Федору Петровичу и ахнул: - Да неужто свидеться довелось, волчий сын?
  Федор Петрович от деда отшарахнулся, перекрестился, но тут решил, что незачем странника бояться. Да и мало ли, что богомолец ляпнет, они большей частью юродивые. Приосанился.
  - Я - Бранихин Федор Петрович, сын боярский, а вовсе не волчий, - сказал строго, нахмуривая густые брови. И картинно так рукою по кудрявым волосам провел, откидывая их от глаз. - С Поволжья мы. Старинный род.
  - Ну да, ну да, - закивал часто старик, и вдруг повалился Бранихину в ноги, охватил дрожащими руками колени, заголосил жалостно: - Ты прости меня, Федор Петрович. Я ж тебе злое дело сделал...
  - Да Бог с тобой, дедушка, - попытался вырваться Бранихин. - Я ж вас впервой вижу.
  Но старик держал цепко, и откуда только сила взялась в хлипких руках, перевитых синими жилами. Бормотал что-то жалостное, плакал, умолял простить.
  - Да что ж ты такое сотворил? - спросил, наконец, Федор Петрович, утомившись отдирать от себя старика, ползающего в пыли. Уже воины собираться начали, пальцами тыкали насмешливо, кричали что-то. - Слушай, дедуся, есть у меня немного времени, пойдем-ка в сторонку. Поговорим.
  И повел старика в угол двора, под раскидистое дерево, что ветви зеленые почти что до земли спустило. Стояла там скамеечка резная, на ней владыка отдыхать любил, ну и все присаживались, ежели сам Даниил не приходил.
  Усадил Бранихин старика, стал перед ним, подбоченился даже. Кафтан поправил.
  - Так что ж случилось-то? - спросил. - Чего ты в меня вцепился? Вон, люди смеются. А мне неловко. Нельзя же так!
  И только собрался начать отчитывать странника, как тот опять на колени повалился, уткнулся лицом в пыль, руки с посохом воздел вверх, заголосил, запричитал.
  - Да ты не вой, не баба, чай! - прикрикнул на деда Федор Петрович, видя, что никакие уговоры не действуют. - Толком обскажи, что да как.
  Старик повздыхал еще, поохал, поползал немного по прохладным, росным плитам. Поднялся, стряхивая с себя серую каменную пыль. На скамеечку резную уселся, посох меж колен утвердил и пронзительным, круглым глазом, на птичий похожим, уставился прямо на Федора Петровича. Тому аж неловко сделалось. Мнилось, что взгляд странника аж в душу заглядывает, наизнанку ее выворачивает. И знает старик даже сны Бранихинские, и то, что рыжая Еленка ему снится - тоже известно. Поежился Федор Петрович. Так неуютно ему и на исповеди у владыки самого не было.
  - Да ну, Федор Петрович, - махнул вдруг ладошкой старик. - Девка тебе снится... Так это ж хорошо. Думаешь, влюбился? Так это еще лучше. И действительно, вернешься - женишься. Ежели, конечно, вернуться доведется...
  Тут странник опять закручинился, голову повесил, космы седые, спутанные, лицо закрыли. А руки посох сжимали, аж жилы выступили.
  - Чего ж не доведется? - рассмеялся Бранихин. По молодости он в собственную смерть не очень-то верил. Убежден был, что с ним-то все хорошо будет. Вот только на поле боя находила душевная слабость, но и то временно. - Вернусь, конечно. Если Еленку замуж до той поры не отдадут, вот точно женюсь. Вот крест поцелую! - и поцеловал, скрепляя собственное обещание.
  - Да, дело хорошее... - протянул старик, поднимая голову, и Федор Петрович с изумлением увидел, что по щеке его стекала мутная, тяжелая слеза, ныряя в глубокие морщины. - Крест поцеловал... И душа у тебя - как ручей горный. Чистая, прозрачная. Молодой ты еще, конечно, не без этого. Но человек хороший... - и дед опять задумался невесть о чем, опустивши седую голову.
  - Слушай, мне с тобой тут разбазаривать недосуг, - спохватился Бранихин, вспомнив о строгом сабельном учителе. - Там, на площадке, ждут уже, поди. Опоздаю - придется неделю одному отхожие места чистить. Ты ж мне там не поможешь. Так что я пойду, пожалуй... - и двинулся уже было от скамеечки, да странник в руку вцепился, глянул так слезливо и умоляюще, что Федор Петрович остановился, сплюнувши от досады. - Дедушка, дело говори. И в самом деле нет у меня возможности с тобой стоять. Батюшка родной приехал бы - и то не смог бы в этот час с ним поговорить.
  Старик всхлипнул еще раз и, утирая слезы, начал рассказывать, как лет десять назад ходил на богомолье в Поволжье, святым мощам в монастыре поклониться. И встретился там со старухой, что молилась, разбивая лоб о монастырские плиты, истово и долго, плакала, просила Бога ребеночка спасти. Странник было подумал, что она за своего внука молится, нет, оказалось - за господского мальчишечку.
  - Мать его в колыбели качала, - плакала старуха. - Роды у нее принимала, у меня на руках она родами и померла. Оставила мне сыночка. Слово взяла, что я его вынянчу, выхожу. Я и выхаживала, да, видно, не углядела. Простудился мальчонка, помирает.
  - Дык лечить надобно, - предложил странник. - Сало медвежье, струя бобровая. Оченно хорошо от таких болестей помогают.
  - Пробовали уже, - сказала старуха, всхлипывая в уголок платка. - Не берет ничего болячку. Как сглазил кто парнишку. Будто позавидовали, что растет такой ладненький, беленький да умненький.
  - Может, и сглазили, - задумался странник. - Говоришь, надежды никакой не осталось? Верно, что помирает?
  - Ох, верно! - вскрикнула старуха и повалилась, обессилев, на землю.
  Задумался тут странник, ощупывая заветную флягу кожаную, за пазухой схороненную. Дала ему флягу эту святая схимница, что жила в пустыни. Носила она вериги тяжкие и балахон из колючей шерсти в холод и жару. Сидела на порожке землянки своей, перебирала четки, молитвы читала. К ней и люди приходили, и звери. Одним прикосновением излечивала любую болезнь - такая была на ней благодать Божия.
  - Тут молоко волчицы, - сказала страннику святая, вкладывая в его ладонь флягу. - Ежели кто выпьет - силу диковинную обретет, от болезней всех избавление получит, подвиг великий совершить сможет. Но только пока подвига нужного не совершит, будет оборотнем мерзостным. На добрые дела силу направит - будет ему благословение Божие, на злые... ох, лучше о таком и не думать. Так что ты фляжечку береги пуще глаза, абы кому не давай. А вот ежели встретится тебе человек, герой настоящий, которому за отчизну своему жизнь положить надобно будет, спасти род людской, вот ему - дай. Ради доброго-то дела...
  Странник флягу берег, как схимница наказывала, да только, увидав муки старой няньки, не выдержал. Отдал ей для боярского сына. Не сказал, правда, какое заклятие на молоке этом лежит. Только и признался, что лекарство это от любой болячки, и выздоровеет наверняка мальчишечка.
  Долгие годы старика мучило, думал, что злое дело совершил, утешался, что спас невинную душу, а у самого свербило что-то в сердце, жить не давало. Вот и ходил по святым местам, кланялся. Но даже на исповеди не смог рассказать ни разу о таком своем прегрешении.
  - Я ж тебя на вечную муку обрек, - плакал странник, падая на колени перед Федором Петровичем. - Быть тебе оборотнем мерзостным, пока подвиг не совершишь. А разве ж ты герой? - и он окинул взглядом тонкую фигуру Бранихина, завздыхал горестно. - Ты совсем еще мальчишка, куда тебе...
  Побелел Федор Петрович, старика выслушав. Закачался перед ним мир, и солнечная ватрушка поблекла, будто недопеченной достали, сметану из нее пролили прокисшую. А во рту появился кровавый привкус и вспомнился разом последний бой, когда волком он перекинулся и турка загрыз. Думал все - приснилось, ан нет.
  - Подвиг, говоришь? - опомнился Федор Петрович, выпрямляя худую спину. - Значит, совершу. Деваться-то некуда.
  Странник аж замер с раскрытым ртом. Поглядел еще раз на Бранихина, сморщился горестно. Тощий, бледный, и видно сразу - боярское дитя, няньками-мамками в холе рощенное, сладостями закормленное. Ну куда ему подвиг? Вон по двору мужики здоровые ходят, бородами позаросшие, руки - чисто лопаты, махнет кулаком - да и голову с плеч. Вот такие - да. А этому молоко волчачье только выжить и помогло. Но поймал старик горящий взгляд Федора Петровича и призадумался. Может, для подвига вовсе и не руки, как лопаты, нужны? Может, тут что другое надобно?
  - Будет подвиг, дедуся, ты не переживай так, - махнул рукою Федор Петрович, разом смахивая все сомнения странника. - Совершу. Мне в адском огне гореть неохота.
  И засмеялся звонко, у старика аж на душе потеплело, запереливался внутри его этот смех. А Федор Петрович побежал на площадку, где уже дожидался сабельный мастер, держа в руках деревянный меч, хмурился строго, недовольно - мол, что ж опаздываешь, не положено так. Старик вслед ему посмотрел, перекрестил. На глаза мутные, старческие, слеза наплыла. Жалко ему стало парнишку. Но вспомнил вновь глаза, полыхающие храбростью героической, и еще раз перекрестил. На удачу.
  - Ты прости меня все ж, Федор Петрович, - прошептал странник, опуская седую голову. - Я ж хотел, как лучше... Пожалел няньку твою... Ах, страшная сила - жалость...
  Поднял старик голову, возвел затуманенные слезами глаза к небу, а прямо от солнышка ясного схимница святая ему улыбнулась.
  - Неисповедимы пути Господни, - сказала ласково. - Не кори себя, не надо. Нет ошибки, тому, кому надобно, отдал ты молоко волчачье. Человеку доброму, хорошему. Он зла не сотворит.
  Старик на колени пал, зашептал молитву, упираясь невидящими, блеклыми глазами в небеса, и казалось ему, что солнечные лучи, как руки нежные, оглаживают его седую голову, ласкают тепло, будто мать родная коснулась.
  
  * * *
  
  Полетели дни Федора Петровича, как птицы, что в теплые страны по осени стремятся. Чувствовал он, как руки с каждым днем силой наливаются, которой раньше не было. В сердце веселье появилось, храбрость бесшабашная. Ожидал Бранихин чуть не каждый день подвига, деяния героического, но пока ничто не подворачивалось, а Скила гонял по площадке то с саблей, то с топором - уже не с деревянными, с железными.
  - Добрый воин из тебя будет, боярский сын, - скалился Аверкие из черной, густой бороды. - Ох и добрый. Ежели лениться не будешь.
  И Федор Петрович старался изо всех сил. Вот только после встречи со странником, молиться начал чаще и больше, считая, что теперь ему еще оборотничество замаливать нужно. А когда к владыке на исповедь пришел, да рассказал все, тот и бровью не повел. Наложил покаяние, конечно, да сказал:
  - Ежели для доброго дела силу свою употребишь - значит, дар это Божий. А вот ежели для злого... значит, нет в тебе искры Господней, не тверд ты в вере, и гореть тебе вечно в адском пламени. Помни об этом.
  Федор Петрович и на миг-то забыть не мог. А по ночам ему все снилась Еленка, рыжие косы ее, перевитые зелеными лентами, лежащие на белых плечах, спускающиеся на грудь, и улыбался Бранихин нежно и ласково.
  - Вот погоди, Еленушка, - шептал сквозь сон и улыбку, протягивая к сладостному видению руки. - Погоди немного. Не ходи ты ни за кого замуж. Я вернусь обязательно. Подвиг совершу, назначенный мне, и сразу же вернусь...
  И чудилось Федору Петровичу, что кивает Еленка согласно, крутит смущенно кончик яркой косы, а губы ее пухлые, алые, морщатся улыбкою.
  - Дождусь, - говорила Еленка. - Я ж тебя еще в малолетстве заприметила. Тогда уже знала, что мужем мне будешь. Так что не сомневайся, Федор Петрович, дождусь я тебя обязательно. А подвиг - это ж самое мужское занятие.
  Пелагеюшка ставила на стол миску сметаны, раскладывала на оструганной доске пирожки с зайчатиной, рядом мостились соленые рыжики, сласти всякие, печености и варености, и Федор Петрович причмокивал во сне, сглатывая слюну. И казался ему наутро кусок черного хлеба - будто ватрушка сладкая.
  
  Глава пятая. Волчье логово
  
  Недолго продолжалась спокойная, размеренная жизнь в Острожском монастыре. Не успел Федор Петрович как следует научиться саблей владеть, как начали приходить люди разные, рассказывать, что делается за пределами уютных каменных стен. Говорили, что турки озверели вовсе, Балканы кровью заливают. Черная Гора стоит еще, но вот-вот падет, уже женщины и дети за оружие браться начали, чтоб дома свои защитить. Турки же не щадят ни старых, ни малых, выжигают и вырезают всех. А из лучших семей мальчиков забирают, увозят в Туретчину, чтоб вырастить из них исламских воинов - янычар.
  Холодно становилось на душе у Федора Петровича, когда рассказы такие слышал, рвался все на помощь, турков бить, деревни окрестные защищать. Да и не он один. Аверкие Скила только против был. Смотрел на воинов, что обучал, качал головой укоризненно, говорил:
  - Куда вам еще против турка. Побьют только всех зазря. И людей оборонить не сможете, и головы свои потеряете. Нехорошо.
  Владыка Даниил поддерживал сабельного мастера, но лицо его морщилось сердито, а на глаза наплывали прозрачные, как вода ручья горного, слезы.
  А вскорости и вовсе жизнь стала тяжкая. Людей в монастырь набилось - яблоку упасть негде. Отовсюду приходили, защиты искали, спрятаться от турков желали. Женщины бежали, несли детей на руках или в котомках за спиной, падали на колени перед владыкою Даниилом, протягивали иссохшие руки, показывали истончившихся, больных от голода детей.
  - Защити, владыко! - рыдали, простираясь на пыльных каменных плитах двора монастырского.
  Федор Петрович, на это глядючи, только каменел лицом, и скулы его обозначались резко, утрачивая детскую припухлость. А пальцы сжимались тяжелыми кулаками. Казалось - дай только саблю, да укажи врага - вмиг рванется крушить и рвать, чисто волк, логово свое защищающий.
  Но сабельный мастер все еще качал головой, и владыка, погладив ласково женские склоненные головы, указывал им на кельи монастырские.
  - Идите туда, живите пока с чадами своими. Еды у нас хватит. А там - как Бог даст. Защитимся. Не дадим туркам на поругание.
  Беглецы целовали узловатую, напряженную от внутренней боли руку митрополита, шли, куда сказано.
  И стал монастырь похож не на крепость неприступную, а на деревню, невесть как в гору взлезшую. Всюду виднелись веревки протянутые, а на них барахлишко сушилось: платья женские, рубашонки детские, пеленки, затертые до лохматых дыр. А бабы бегали к колодцу, перекликались звонкими голосами, детишки играли в монастырском дворике, подхватываясь только тогда, когда сам владыка Даниил проходил. Кланялись ему низко, и вновь начинали свои ребячьи игры, радуясь, что здесь никакой турок их не достанет.
  А воины ворчать начали, недовольство сабельным мастером выказывать. Собираясь по ночам у костров - в кельях не жили уже, уступили все бабам с ребятами - разговоры вели нехорошие. Особо один, здоровый мужик, на голову выше других, рычал злобно.
  - Да мне хоть все турецкое войско подай, - говаривал, перемешивая пламенеющие костровые угли. - Да я их всех, да одной левой... Зазря нас Скила здесь держит. Может, измену какую затеял?
  Как-то во время такой вот беседы выступил из тени стены сабельный мастер. Воины притихли испуганно. Лишь здоровяк смотрел нагло, в глаза прямо, и в зрачках его полыхал огонь, отраженный от костра. А казалось, будто сами глаза горят злобою и рвением к битве.
  - Значит, Стефан, ты думаешь, что готов к сражению? - мягко, ласково даже, спросил Аверкие, подходя поближе.
  - А то как же! - расхохотался даже здоровяк, напружинивая тугие мускулы. Свет костра огладил его, и виделось, что герой сидит непобедимый. Такого туркам не добыть никак, только смерть свою найдут. - Готов, мастер Скила. Еще как готов!
  - Хорошо, - кивнул сабельный мастер, тихо улыбнувшись. - А меня перебороть сможешь?
  - Ну, как на саблях, то не знаю, - честно признался Стефан. - А вот голыми руками - да на здоровьичко!
  - Значит, собираешься против сабли голыми руками бороться? - вроде как удивился Аверкие. - Турок на тебя с ятаганом попрет, а ты на него - ладошками?
  Заусмехались воины, что у костра сидели, подталкивая друг друга локтями. Понравился ответ сабельного мастера, да призадумались они над ним.
  - Ладошками? - переспросил Стефан. - А что, можно и ладошками!
  И показал ладошку свою - чистая лопата, коей бабы хлебы в печь сажают. Истинно, как в сказках рассказывают - на одну положить, а другою прихлопнуть, только мокрое место и останется. И вновь затолкали друг друга воины, указывая на ладони Стефана, захмыкали одобрительно.
  - Думаешь, турок ждать будет, когда ты его на ладошке своей пристроишь, да другою хлопнешь? - строго уже повысив голос полюбопытствовал Аверкие.
  - А я быстренько, - оскалился улыбкою радостной, мальчишечьей даже, здоровяк. - Раз, раз, и готово! Котлета по-турецки.
  Грохнули воины хохотом, захлопали руками по коленям.
  - Ну-ну, - кивнул сабельный мастер и вдруг неожиданно толкнул Стефана, да сильно так, что тот прямо в костер лицом свалился. - Значит, говоришь, котлета? Хорошая еда.
  Здоровяк подхватился, утирая физиономию, вымазанную в саже, бросился на Скила, растопырив в стороны руки. Сабельный мастер легко шагнул в сторону и - казалось, что совсем легко, почти что невесомо - коснулся плеча Стефана. Тот отлетел в сторону, будто ударили его кувалдой, наткнулся на стену, обвалился по ней бесформенной грудой, только и смог, что всхрипнуть возмущенно.
  - Кто еще на ладошках желает подраться? - усмехнулся Аверкие. - Понимаете теперь, что не годитесь для боя настоящего?
  Воины закивали головами хмуро, глаза в сторону отвели.
  - Вот и хорошо, - заявил Скила, присаживаясь у костра. - Ты, Стефан, кончай на стенке отдыхать, иди сюда, - и, дождавшись, когда здоровяк, охая и покряхтывая, устроился рядом, продолжил: - Не готовы, конечно. А все же в бой идти придется. Сами видите, сколько народу в монастырь пришло. И каждый день новые подходят. Деревни турки жгут, разоряют все. Ежели не сможем их сейчас остановить - сгинет Черная Гора, не поднимется больше.
  Зашумели все возмущенно, застучали кулаками в грудь, клянясь, что умрут, но не допустят поругания земли родной.
  - Вот и хорошо, вот и ладушки, - мотал согласно головой на каждое слово Аверкие. - Многие из вас умрут, в этом и сомнения нет. Но хоть не без толку. Зря я вас учил, что ли? Ладно, коли так, считаем, что договорились. Вот только не след бахвалиться, - Стефан покраснел багрово, упер глаза в костер. - Дайте, что ли, похлебки вашей. А то пахнет хорошо, аж до изумления.
  Ну, тут засуетились. Кто миску хватал, кто ложкой вычерпывал куски получше из котелка, кто хлеб подавал. Аверкие же только усмехался добродушно.
  Федор Петрович подсунулся к нему, глянул задумчиво.
  - Значит, в бой пойдем, сабельный мастер? - спросил негромко. - А скоро ли?
  - Скорее, чем ты думаешь, и чем мне хочется, - так же тихо отозвался Скила, макая рассыпчатый хлеб в густую похлебку. - Сам видишь, не отсидеться в монастыре.
  - Оно да... - и задумался Федор Петрович о подвиге, ему назначенном. Глаза для него самого незаметно полыхнули волчьим плавленым золотом, а из горла вырвалось низкое, хрипловатое рычанье.
  Аверкие сделал вид, что не заметил ничего, байки рассказывать начал. Воины и уши поразвесили. Сами из деревенек горных были, мало что в мире этом видели. Только и понимали, что враг есть, коего изничтожить нужно, и жизни своей готовы были для такого дела не пожалеть. Но послушать о том, что за горой родной делается, всегда интересно.
  - А вот когда я при господине Бранковиче состоял, так всякого насмотрелся, - говорил Скила, задумчиво дожевывая хлеб. - Представьте только, ребята, Бранковичи всегда на рыжеволосых женились, а сыновья их наследовали по цвету бороды.
  - Это как? - удивились собравшиеся. - Как можно по цвету бороды наследника выбирать?
  - Ну вот смотрите, Бранковичи сами - черноволосы, вот как Стефан наш, - здоровяк приосанился, будто цвет волос его приближал каким-то образом к князьям. - А жены их - рыжие. Значит, ежели народился мальчонка рыжий, так он по женской линии кровь взял. Получается, что он черному уступает, потому как тот - от мужской крови.
  - О как! - восхитились воины. - Нам такого и не понять...
  А Стефан все раздувался гордостью, пружинил мускулы, поворачивался и так, и этак, гордясь черными кудрями. Федор же Петрович отчего-то искривился лицом, нахмурился. Вспомнилась ему рыжая Еленка, такая же рыжая, как солнышко полдневное, и обида такая взяла.
  - Что ж это выходит? - выкрикнул он неожиданно. - Получается, что рыжие не ко двору?
  Скила плечами пожал, удивившись горячности русского парнишки, но тот уже заелся, взрыкивал по-волчьи, смотрел искоса, недобро. Аверкие бровью дернул:
  - Что, тоже хочешь на ладошках побороться? За честь прекрасной рыжей дамы...
  Воины расхохотались, представив, как будет Федор Петрович, тонкий и хлипкий, по двору летать, если даже Стефан, уж на что могучий мужик, по стенке оплывал, как тесто по квашне.
  - Не, на ладошках не хочу, я ж не Стефан, - неприятно ухмыльнулся Федор Петрович. - А вот на сабельках поборемся, ежели душа твоя не против.
  Вздохнул Скила, сабельный мастер. Не хотелось ему парня калечить, но подраться, видно, придется. Пообещал себе, что будет в бою этом потешном осторожен, как только можно быть, чтоб не повредить чего у мальчишки. Тот ведь сам не соображает, чего требует. Ишь, на саблях драться потому, что рыжие девицы ему нравятся. Где ж такое видано?
  Кто-то метнулся быстрым соколом, притащил две сабли. Аверкие себе ту, что покороче чуть взял. Длинной биться удобнее, супротивника достать легче.
  - Так будем драться? - переспросил сабельный мастер Федора Петровича. -Али миром разойдемся? Мне-то до рыжих дела нет. Это у господ моих прежних такое в заводе было.
  Но Федор Петрович уже света перед собой не видел, только и мнилась ему Еленка, поводящая пухлыми плечиками, перебрасывающая на высокую грудь рыжую, толстую косу. Взмахнул он саблею, становясь в позицию.
  - Давай, мастер Скила, посмотрим, хорошо ли ты нас сабельному бою учил! - выкрикнул в лицо мастеру.
  - Что ж, посмотрим, - согласился тот, поднимая клинок.
  Страшно и звонко ударились сабли друг о друга, высекая белые искры, рассыпающиеся в ночной тьме, будто светляки, что над рекой суетятся. Начался бой. Наступает сабельный мастер - подается, отступает Федор Петрович, крестя перед собою воздух клинком. Но вот крутанул он хитро кистью, отвел саблю Аверкие, и сам в атаку бросился. Наступает Федор Петрович - подается, отступает Скила. Но ударилась сабля о саблю, и дрогнула рука у Федора Петровича, вновь начал наступать сабельный мастер. Ровно бились, никто одолеть не мог. Уже Аверкие дышать начал тяжело, пот на лице выступил, в глаза соленым полился, а Федор Петрович вытанцовывает перед ним, будто не с саблей, а с девицей своей рыжей отплясывает, медленно да важно, а все ж в эту медленность даже быстрым клинком не пробиться, все время натыкается Скила на стальной круг, что очерчивает его ученик своею саблей. В конце концов не выдержал сабельный мастер, начал биться в полную силу, да и тогда одолеть не смог. Сам не поддался, но и Федор Петрович стоял на месте, как вкопанный, а сабля летала в руках его сверкающим крылом мотылька.
  Устал Федор Петрович, сам уж вспотел, видно было в свете костра, как блестит замокревшее лицо. Крутанул он саблей, зацепив клинок противника, и полетело оружие в сторону - и его, и сабельного мастера. Только звон по плитам каменным раздался.
  - Ух, хорошо я тебя выучил, - сказал, отирая со лба пот отяжелевшей ладонью, Аверкие Скила. - Удивил ты меня, Федор Петрович, сын боярский. И обрадовал. Значит, не дадимся туркам, коли такие воины в Острожском монастыре есть.
  - А как же рыжие девицы? - поинтересовался Федор Петрович, опуская занемевшие руки.
  - Да не наследуют рыжие бороды Бранковичам! - сплюнул аж в досаде сабельный мастер. - Но биться из-за этого я больше не стану.
  Тут пошел, конечно, смех, хохот, похлопывания по плечам. Откуда-то баклажка с вином появилась. Пили воины за здоровье рыжих девиц, что так нравились Федору Петровичу, за землю родную, даже за царя Петра выпили. А особо - за турецкие могилы, что должны вскорости усеять Черную Гору.
  Федор Петрович напился на радостях - ну как же, самого сабельного мастера чуть не поборол, не проиграл бой, - аж до изумления. Так напился, что свалился спать под стеной, себя не помня. Пришла во сне к нему волчица серая, посмотрела укоризненно, щелкнула белыми, кинжальными зубами, головой покачала. А после появилась Еленка рыжая, косою взмахивала, смеялась радостно и целовала жарко. Федор Петрович во сне ворочался, бормотал что-то невнятно, да все пытался приобнять дерево, к которому подкатился.
  А наутро объявил Аверкие Скила, чтоб собирались воины в поход.
  - Пришел день, - заявил, стоя навытяжку перед ними. - Пора отмстить басурманам, что поганят по сей день нашу землю.
  Закричали воины радостно, шапки вверх полетели. А владыка Даниил молебен служить затеял, прося Господа даровать силу оружию черногорскому, защитить правого и изничтожить виноватого.
  
  * * *
  
  Федор Петрович обомлел, глянув с пригорка на дымящуюся еще деревеньку. Мало домов уцелело, да и те стояли перекошенные, обожженные, с почернелыми стенами. А из людей живых никого не было, лишь лужи крови кругом стояли, да вились над ними мухи, жирные, зеленые, обожравшиеся людской кровью. И мертвые лежали, кто где упал, и многие мужчины - на порогах домов своих, которые силились защитить до последнего дыхания, не впустить супостата.
  - Да что ж это такое? - всплеснул руками Федор Петрович.
  - Турки это, - мрачно отозвался сабельный мастер. - Девок в полон угнали, остальных перебили. Вишь, трупы кругом валяются.
  - Девок в полон? - прошептал онемелыми губами Федор Петрович, и представилась ему рыжая Еленка, которую за косу тянет черноглазый турок в белой чалме, дергает солнечные пряди, а зеленая лента, выпавшая из косы, валяется в грязи на дороге. Всхлипнул Федор Петрович, да только вместо всхлипа и слез рык получился, приподнялась верхняя губа, обнажая зубы, заостряющиеся на глазах, превращающиеся в волчьи клыки.
  - Ты погоди, погоди, парень, - быстро заговорил ему в ухо Аверкие. - Побереги злость-то свою. Мы ночи дождемся. Басурманы там, за пригорком, лагерь устроили. Чтоб, понимаешь, от трупов подальше. Чтоб запах тяжкий тел разлагающихся, не тревожил их сон. Вот как уснут - тут-то мы и нападем. Перережем всех. Никого живым не выпустим. Хватит, попили они нашей кровушки...
  Он говорил еще что-то, но Федор Петрович почти что и не слышал ничего, следя взглядом за особо жирной мухой, что перелетала от одной кровавой лужи до другой. Она громко гудела прозрачными крыльями, усаживалась, потирала лапками брюшко, и казалась Федору Петровичу похожей на того привидевшегося турка, что волок Еленку за косу. Свистнула сабля в его руках, и упала взлетевшая было муха, рассеченная острым лезвием на две половинки.
  - Вот так и турков, - выдавил Федор Петрович сквозь стиснутые до боли зубы. Аверкие потрепал его по плечу одобрительно.
  Только появилась лунная ватрушка на темнеющем небе, стали черногорские воины подтягиваться к холму, за которым турки лагерь устроили.
  - Вы поджигайте со всех концов, - командовал шепотом Скила, отряжая группы воинов в разные стороны. - А вы коней отвяжите, да пуганите их так, чтоб бежали, ног не чуя. Чтоб турки конными уйти не смогли.
  Воины кивали, отползали тихохонько, разбегались бесшумно, растворяясь в наступающих сумерках. Федора Петровича сабельный мастер при себе оставил.
  - Важно ты саблей махать выучился, - сказал. - Потому рядом со мной биться будешь. Мы в самом опасном месте драку учиним.
  - Это где ж? - спросил Федор Петрович, касаясь ладонью прохладного сабельного эфеса.
  - А вон тамочки. Видишь, шатер стоит посреди лагеря. Там турецкий начальник отдыхает. При нем - воины отборные, охраняют сон его. Вот туда-то нам и надобно.
  - Понял, - кивнул Федор Петрович и вновь сабельный эфес огладил, представляя клинок клыком волчьим, острым, смертельным, который в горло врагу впивается, крови его жаждет.
  Думалось Федору Петровичу, что скомандует сабельный мастер атаку в тот же час, как тьма ночная падет на землю. Но нет, выжидал Скила, поглядывал на звезды небесные, на лунную ватрушку, раскинувшуюся на черной доске неба.
  - Чего ждем-то? - не утерпел Федор Петрович, подергал сабельного мастера за рукав. - Пора нападать-то. Темно уже. Турки ничего и не увидят.
  - А надобно, чтоб и не услышали, - строго ответил Аверкие. - Подождем, пока уснут они. Часовых тихонько снимем, а остальных сонных резать начнем.
  - Сонных?! - поразился Бранихин. Вся честь рода боярского на дыбы встала, как конь необъезженный, встрепенулась, глаза желтым, волчьим светом зажгла. - Как же можно сонных? Нечестно это.
  - Нечестно? - взъярился Скила. - А то, что они в деревне беззащитной учинили, то - честно было?
  - Нет... - шепнул Федор Петрович, опуская потухшие очи к земле.
  - Вот и я с ними честно воевать не собираюсь. Своих ложить за напрасно тоже не буду, - отрезал сабельный мастер. - Ты не о чести сейчас думай, боярский сын, а о том, как можно больше вражин перебить, а самому живым остаться.
  Задумался Федор Петрович. Война представлялась ему раньше делом благородным, и вот - повернулась дерюжной изнанкою. Но вспомнил лужи кровавые, расплескавшиеся по кривым деревенским улочкам, детишек с расширенными от ужаса глазенками, что бабы в монастырь приносили, прося владыку Даниила о заступничестве, и отвердел сердцем.
  Третий час ночи уже был, когда Аверкие свистнул негромко, подавая воинам своим сигнал. Тотчас зашевелилась тьма, заскользили бесшумные тени, и вдруг вспыхнул турецкий лагерь, подожженный со всех сторон. Заржали, закричали почти по-человечьи кони, которым воины черногорские факелы в морды тыкали, хвосты зажигали, помчались, топоча, словно гром небесный по земле прокатился. И спуталось все в турецком лагере, не понять - где свои, где чужие.
  - Пошли, боярский сын, - подтолкнул замершего было Федора Петровича сабельный мастер. - Сейчас наша работа начинается.
  Гикнул он молодецки, сбегая с холма, а две сабли в руках его крутились уже, очерчивая круг блестящей в лунных лучах стали. И сонные турки, выползающие из шатров своих, подскакивающие от костров, шарахались в стороны, падали мертвыми, не успев сообразить даже, что происходит. Следом за сабельным мастером бежали воины, взмахивая своими клинками, и от их ударов тоже валились враги, словно колосья, жестоким серпом сжатые.
  Горячка боя подхватила Федора Петровича, понесла вперед. Сабля мелькала в его руках так быстро, что не уследить было за движениями. Вот тут она, а вот уже с другой стороны вражью голову сносит. Кричал Федор Петрович, страшно оскаливаясь, и от вида его турки разбегались, испуганные.
  До шатра начальника турецкого добежали быстро, сопротивления почти что и не встретив. А там ожидала их уже стража отборная, янычары, что с малолетства с оружием знаются. Завязла атака, захлебнулась. Рубились молча, лишь всхрипывая иногда при замахе, а янычары взвизгивали пронзительно и тонко, и от этого визга опускались клинки у черногорских воинов, холодели руки, туманились глаза. Вот один упал, за ним другой, и вскоре остались на ногах только Федор Петрович, да сабельный мастер. Турок, правда, тоже поубавилось, однако ж приходилось на каждого не меньше пяти.
  - Эх, пришла, видно, пора помирать, - выдохнул Аверкие, раскручивая стальной сабельный цветок в руках. - Долгонько я землю топтал, никто меня перемочь не мог, а вот теперь не моя сила, чужая...
  - Э нет, сабельный мастер, - с трудом выговорил Федор Петрович, отбиваясь от троих янычар разом. - Рановато еще о смерти заговорил. Мне так в могилу точно не годится. Дело у меня есть.
  Подпрыгнул Федор Петрович высоко, разом перемахнув через две подставленные турецкие сабли, снес в прыжке голову одному из янычар, что наседали на Аверкие. Развернулся, едва приземлившись, и обратным движением располосовал другого от плеча до живота, вывалив сизые, блестящие под луной, кишки.
  - Так-то, сабельный мастер! - воскликнул Федор Петрович, отправляя еще одного янычара молиться Аллаху в заоблачных высях. - Держись, Аверкие, мы их всех тут схороним!
  И не успел даже ответить сабельный мастер, как глядь - перед ним только двое янычар живых стоит, глядят жалко, растерянно, а остальные на земле мертвыми валяются.
  - Ну ты и могуч драться, боярский сын, - изумленно сказал Аверкие, и сабельный клинок свистнул в его руках, снося голову одному из янычар.
  Тут не выдержал турецкий офицер, что за спинами воинов своих до сей поры прятался. Завизжал он пронзительно, замахал сталью дамасской, только запорхали вокруг шатра отблески от дивной сабли его.
  - Мой этот! - выкрикнул Федор Петрович, подступая к турку. - Я ему щас разъясню в точности, как деревеньки жечь надо!
  И такая ярость звериная полыхнула в глазах Бранихина, что турок отступил даже, почуяв, как ледяная смертная рука сжала его сердце. Но турок был хорошим бойцом, страх свой перемог и бросился, взвизгивая, на противника. Звонко запели сабли, столкнувшись. Дрался Федор Петрович с турком, и никак одолеть его не мог. Вот уже последнего янычара убил сабельный мастер, осел на землю, рану на груди рукой зажимая, а Бранихин все рубился, уже жизнь свою обороняя, и мысли появились у него нехорошие. Думалось о том, что вот-вот переможет турок, и останется Федор Петрович лежать у шатра этого мертвым, недвижимым. Страшно становилось, и от страха этого руки подрагивали, удары сабельные точность и силу теряли. Взмахнул турок клинком, словно молния сверкнула перед глазами Бранихина, и распоротая рубаха повисла лохмотьями. Взмахнул саблей Федор Петрович, да мимо - срубил лишь шатровую опору, и рухнул шатер, накрывая бойцов.
  Запутался Федор Петрович в душном полотне, что укутывало его с головы до ног, а турок полз, тыча перед собою саблей. Вот-вот попадет. И тогда Бранихин рванулся, как рвался из-под мертвой лошади на давнем боевом поле, не зная, то ли из ловушки пытается вырваться, то ли из себя самого.
  Черный волк зарычал грозно, а по шерсти его стекала кровь, сочась из резаной раны на боку. Турок, увидав перед собой дикого зверя, глаза закатил со страху, только и видны были сверкающие белки, но саблю из рук не выпустил. Да только волк на оружие даже не глянул. Метнулся мохнатым шаром, сбил турка с ног, покатился с ним по земле, и вырвал вражье горло, напился его крови.
  С трудом оторвал волка от мертвого уже турка Скила.
  - Боярский сын, не надобно уже его жрать, мертвый он уже, - уговаривал, оглаживая жесткую, топорщащуюся шерсть. - Слышь, боярский сын?
  Волк встрепенулся, глянул желтым глазом на сабельного мастера, рыкнул негромко, увидал остатки опоры шатровой, что перерублена была саблею, да и сиганул через нее. На землю упал уже человеком.
  Федора Петровича наизнанку вывернуло, как почувствовал во рту кровавый вкус. Сидел он на холодной земле, упираясь в нее руками, а спазмы тяжкие сотрясали все тело.
  - Ничего, ничего, боярский сын, - приговаривал Аверкие. - Вот, водички глотни. Помогает... - и протянул ему флягу кожаную, полную воды.
  Федор Петрович глотал, захлебываясь, смывая кровавый вкус, а перед глазами его моталось морщинистое лицо Пелагеюшки, и виделась другая фляга, полная волчачьего молока.
  - Ничего, сабельный мастер, - прохрипел он. - Перемелется - мука будет.
  - А, может, и мука... - раздумчиво протянул Аверкие, пряча флягу за пазуху.
  А лунная ватрушка глядела с посветлевшего, уже предрассветного неба, подмигивая серебристой сметаной. И казалось Федору Петровичу, что рядом с ватрушкой этой стоит рыжая Еленка и улыбается ему ласково и одобрительно. Он даже рукой ей помахал.
  
  * * *
  
  С тех пор не стало покоя туркам на Черной Горе. Шагу ступить не могли - всюду поджидали их воины Острожского монастыря, будто были их многие тысячи. Ни один турок, увидевший хоть издали черногорских воинов, живым уйти не мог. Никого не выпускали, не было пощады врагам.
  - Не дело это, - задумался боснийский визирь Ахмед-паша. - Надобно это волчье логово разорить, чтоб неповадно было.
  И начала собираться громадная армия, больше, чем сто тысяч воинов, чтоб напасть на Острожский монастырь.
  А в Остроге победы праздновали. Что ни день - владыка Даниил молебны служил благодарственные, и звонкие голоса детей вторили певчим, выводя молитвы.
  
  Глава шестая. Воины Черной Горы
  
  - Турки! Турки идут! - выкрикнул вбежавший в монастырские ворота крестьянин, одетый в лохмотья. - Я видел, видел, надобно владыку предупредить... - и он рухнул на каменные плиты, расшибая лицо в кровь.
  - Бежал долго, - определил Аверкие, склоняясь над лежащим. - Эй! Кто там есть! Быстренько берите мужичка под руки, несите до владыки Даниила. Пусть он ему скажет, зачем прибежал так запалившись, - и, встряхнув бережно крестьянина за плечо, спросил тихонько: - Что, много турок? Неужто сюда идут?
  - Много... Сила великая... - задыхаясь, выговорил крестьянин. - Сколько - не ведаю, но тьма, не сосчитать. Тварь какая-то Острог выдала, дорожку указала. Прямо сюда идут, горными перевалами.
  - Спасибо, - похлопал Скила мужика по плечу. И закричал на весь двор: - Эй! Ну где ж вы там? За смертью посылать только! Помогите гонцу до владыки добраться!
  Подбежали воины, схватили крестьянина под руки и почти что понесли в монастырь. У того ноги в воздухе перебирали, видно, пытался еще бежать из последних сил.
  - Ты не надрывайся, дядя, - говорил Федор Петрович, подставивший мужику плечо. - Мы тебя в лучшем виде дотащим, не сомневайся. А что, плохие новости принес?
  Но тот уже не отвечал, а в глазах его загоралась преданность истовая, почтение великое - увидал владыку Даниила, навстречу вышедшего. Как до митрополита несколько шагов осталось, вырвался крестьянин из рук помощников, повалился на колени, лбом в пол уткнулся, и, не поднимая глаз, заговорил, хватаясь за край одежды владыки:
  - Видел я, видел турок! Во множестве... Шли сюда прямо, не сворачивая. Перевалами пробираются, тропки им кто-то потаенные показал. Через два, много - три дня здесь будут. Спасайся, владыка! Тебя вся Черная Гора укроет. Уходи отсюда, не удержать Острог...
  Митрополит ласково улыбнулся крестьянину, сам его на ноги поднял - Федор Петрович увидел, как напряглась бледная шея владыки, тяжко ему было, но вида старался не показывать.
  - Ничего, ничего, как-то да будет. На все Божья воля, - вымолвил неторопливо. - А ты сейчас пойди, пойди с воинами, они тебе укажут, где отдохнуть можно, еды дадут, одежду. Не беспокойся. Все хорошо будет.
  И благословил крестьянина. Тот в руку владыки вцепился, поцеловал, как икону святую, да и пошел вместе с воинами, с просветленным лицом. А то как же, сам митрополит его слова ласкового удостоил, заботу проявил.
  - Ах, дети... - тихо сказал владыка, глядя вслед уходящему крестьянину. - С себя заботу снял, на меня возложил. Теперь мне решать, как быть... - и призвал сабельного мастера, Аверкие Скила на совет.
  Тот быстро явился, зная уже дурные вести.
  - Ну, Аверкие, что делать будем? - вопросил владыка, тяжело усаживаясь в потертое кресло.
  - Обороняться, - проронил сабельный мастер.
  - Оно да... - задумался митрополит. - Сколько уже? Года два мы туркам не даем спокойно по земле нашей ходить, уничтожаем, сколько возможно. Ахмед-паша, визирь боснийский, поклялся волчье логово - это он так об Остроге говорит - разорить напрочь. Но пока все руки коротки, да зубы выкрошились.
  - Точно, владыка, - кивнул Аверкие. - Но теперь дело другое. Нынче Ахмед-паше либо нас всех изничтожить, либо самому голову на плаху в Стамбул нести. Султан не пощадит. Так что драться турки будут насмерть. Одна надежда была - на тропы горные, на перевалы неведомые. Да нашлась гадюка какая-то, выдала. Теперь идут турки, многие тысячи. А у нас тут воинов - всего-то около двух тысяч, да дети, да бабы. С ними не повоюешь.
  - Так к крепости еще подойти надобно, - усмехнулся митрополит, оглаживая пальцем кольцо драгоценное. - Тут дорожки такие, что одна баба с веником от целого полка борониться может.
  - Это ежели стрелять не будут, - заметил Скила. - А турки не дураки, хоть и басурманы, и веры истинной не приемлют. Силой задавят, навалятся всем скопом, тогда не устоим. А стены и взорвать можно. Дело-то нехитрое. Пара бомб с порохом, и нет стены.
  - Надежды лишаешь, сабельный мастер, - закручинился владыка. - И так ее немного осталось. Вижу ведь, как тают воинские ряды. Каждый поход против турков дорого стоит. А нынче и вовсе напасть...
  - Нет, не надежды лишаю, - не согласился Аверкие. - Думаю просто, как лучше быть. И вот что надумал, владыка... Не след нам здесь дожидаться, пока турок навалится. А надобно их раньше перехватить. На перевале. Тут вот, - и Скила развернул затертую на сгибах карту, почти что рассыпавшуюся, с трудом на ней можно было линии разобрать, да и то не всегда понятно было - то ли это рисунок, то ли просто следы от многократного сложения. - Вот, видите, владыка? В этом месте точно баба с веником обороняться сможет. А при нас ни детей не будет, ни женщин. Все легче. Только воины. И налегке пойдем, без лишнего барахла.
  - Добро, - кивнул митрополит и поднялся. - Еще одно, Аверкие. На этот раз я с вами отправлюсь.
  - Нет! - аж отшатнулся сабельный мастер. - Опасно это!
  - Потому и пойду. Разделю опасность со своими воинами. Да и не привыкать мне...
  Поклонился сабельный мастер, молча соглашаясь с владыкой. Да и кто он был, чтоб спорить с ним?
  Быстро собрались воины в поход, в тот же день, ввечеру, когда только-только появилась на небе серебряная ватрушка, выступили. Бабы провожали их плачем, детишки за одежду цеплялись, просили остаться, будто чуяли недоброе. Воины же бодро печатали шаг по каменным плитам, разворачивали широкие плечи, подмигивали игриво.
  - Не боись, - говорил Стефан мальчонке, вцепившемуся в его штанину, как клещ в собачью шкуру. - Вернусь я, никуда не денусь. А пока вот, держи, - и протянул пацаненку кораблик, из куска коры вырезанный. - Паруса приладишь, будет в точности, как настоящий. По ручью поплывет, может, попадет в дальние страны, где реки молочные, а берега кисельные.
  - Ага, - подхватил Федор Петрович, вышагивавший рядом. - Еще там каждому мальцу по ватрушке дают. Свеженькой, прямо из печи. Знаешь, какие они бывают, ватрушки? - мальчонка слушал, как завороженный, держа в ладошках подаренный кораблик. - Румяные, пышные, творогом и сметаной наполненные. Вкуснотища!
  - А можно я сам на кораблике поплыву? - робко спросил пацан.
  - За ватрушками, что ль? - расхохотался Стефан. - Вместе поплывем, я тоже такое диво попробовать хочу.
  Мать мальчонки, тощая, истомленная жизнью баба, смущаясь и краснея подала Стефану хлипкий букетик ромашек. Здоровяк сразу приосанился, гордо заткнул ромашки за отворот рубахи и лихо чмокнул женщину куда-то в ухо.
  - Ой, да что ж ты! - замахала на него руками баба. - Ты это... береги себя, что ль... - и вновь покраснела жарко.
  - Береженого Бог бережет, - строго сказал ей Федор Петрович. - А за Стефаном я пригляжу.
  Баба окинула взглядом невзрачного по сравнению со Стефаном Бранихина, вздохнула.
  Так и ушли, не оглядываясь, вперив глаза в едущего впереди на коне неторопливо владыку Даниила. Митрополит иногда поднимал руку, будто сказать что хотел, и камень кольца его ловил солнечный луч, бросал вверх световой, яркою пикою - грозил туркам, обещал им смерть скорую.
  
  * * *
  
  Перевал был затянут хмурыми облаками, обрывался одной стороною в ущелье глубокое, на дне которого ярилась белой пеной река, другою примыкал к каменистому крутому склону.
  - И как же драться здесь? - изумился Федор Петрович, разглядывая безрадостную картину. - Слышь, сабельный мастер, как драться будем? Тут и развернуться негде.
  - Вот и хорошо, что негде, - мотнул головой Скила. - Турков поболе, чем сто тысяч будет, а нас - всего-то полторы. Нам не совсем ловко, а им вовсе никак. Понял, боярский сын?
  Присмотрелся Федор Петрович к неширокой дорожке, усыпанной остроугольными каменьями, кивнул. Понял, мол, чего тут не понять.
  - Вот тут нам и помереть доведется, - вздохнул Стефан. - А скажи, Федька, баба та, с мальчонкою, правда, хороша?
  Федор Петрович глянул на приятеля расширенными глазами. Хороша? Да и посмотреть не на что. Лицо серое от тоски и усталости, волосья черные, как змеи вьются, руки тощие, в чем только душа держится. То ли дело Еленка! Белая, румяная, а коса будто солнечный свет вобрала. Но сказал здоровяку:
  - По-моему, очень даже ничего из себя женщина. И ты ей нравишься.
  Стефан умилительно заулыбался, даже, казалось, слеза мелькнула в его глазах, пробежала по щеке, в бороде черной спряталась.
  - Она тебя подождет, - утешающе заявил Федор Петрович, похлопав здоровяка по плечу. - Точно тебе говорю. Помнишь, поберечься просила. Так что о смерти не думай. Тебя, можно сказать, жена с сыном дожидаются.
  - Точно! - глаза у Стефана начали смотреть уверенно, хозяйским взглядом окинул он перевал. - Не меня, турок смерть тут дожидается. Вон она, вон! - и указал толстым пальцем вперед, где мелькал туманный хвост, густо-белый, утягивающийся за поворот горной тропы.
  Высоко в хмурых небесах крикнула пронзительно птица, спустилась пониже, вглядываясь в собравшихся на горе людей: нет ли там и для нее добычи какой?
  - Пока еще нет, - отозвался Федор Петрович, волчьим чутьем поняв птичий вопрос. - Позже, чуть попозже будет тебе пир. Созывай друзей-товарищей, поживитесь от души.
  - Это ты кому? - покосился на него Стефан.
  - Да вон, охотник летает, - кивнул Федор Петрович на птицу.
  - Ты с ней не разговаривай! - испугался здоровяк. - Это смерть приманивает. Вишь, из горы ужо выглянула!
  И в самом деле, прямо по склону горы ползла туманная лента, принимающая вид человеческий. Будто кто в балахоне бело-сером не торопясь сплывал по камням вниз, едва касаясь земли.
  - Тихо! - рявкнул сабельный мастер. - Разболтались тут. А горы, промежду прочим, звуки далеко уносят. Мы же здесь турков дожидаемся, а не на посиделки собрались. Надобно, чтоб они нас не учуяли раньше времени. Так что болтовню прекратите, камни лучше пособирайте.
  - Это зачем еще? - вякнул кто-то неуверенно, прячась за спины приятелей. - Дорожку ворогу мостить будем?
  - В точности, - оскалился нехорошей улыбкою Скила. - На тот свет дорожку. Поставим пирамидки каменные, а как турки проходить будут, свалим сразу же им на головы. Разнесут, похлеще, чем ядра пушечные.
  Воины, переглянувшись одобрительно, восхитились в который раз сметкой и знанием военным своего мастера. Разбежались в стороны, споро начали таскать каменюки увесистые в те места, что Аверкие указывал. Стефан аж по два камня подымал, да такие, что и троим дюжим мужикам не враз унести можно было б.
  - Это за пацаненка того, - приговаривал здоровяк, устанавливая свои камни. - А вот это за бабу, почто у нее глаза печалью светятся? А вот это за папашку моего, что турки порубали. А он всего-то корову отдать не хотел, да крестился по-нашему, по-православному, а на зеленое знамя их плюнул в сердцах.
  К вечеру готовы были каменные пирамиды. Сабельный мастер лично все обошел, проверил - легко ли камни сдвигаются, можно ли быстро их обрушить.
  - А это что такое? - спросил строго, увидав пирамиду, чуть не из щебенки сложенную. - Этим только пощекотать турок.
  Быстро разметали воины мелкие камушки, натаскали других, не меньше, чем с человечью голову величиной.
  - Другое дело, - одобрил Аверкие. - Теперь - отдыхать. К утру, думаю, турки покажутся.
  Федор Петрович в эту ночь почти что и не спал. С боку на бок ворочался. То казалось ему, что каменное ложе жесткое слишком, то врезался в бок особо острый скальный обломыш. А более всего мысль мучила, что ночь эта может последней оказаться.
  - Ежели не вернусь, замуж выходи, - бормотал Федор Петрович, представляя рыжую Еленку. По щекам ее, чистым и розовым, слезы текли прозрачные, а зеленоватые, чуть навыкате глаза смотрели печально. - Не кручинься, голубка. Пусть жизнь тебе будет сахаром.
  Так и проговорил всю ночь, почитай что глаз не сомкнув.
  А с рассветными лучами солнечными поползли воины на заранее отмеченные сабельным мастером места. На ноги не подымались - чтоб какой шальной разведчик турецкий не заметил. И не напрасно. Не успели разместиться, как следует, показались вдали янычары. Немного, не более десятка.
  - Дорогу разведывают, - шепнул Аверкие. - Этих пропускать надобно. И смотрите мне, чтоб ни шороха, ни выстрела.
  Стефан зевнул гулко, перекрестив рот.
  - Поспать не дадут даже, - сердито сказал. - Одно слово, басурманы. А ты глянь, Федька, кого они на веревке волокуть!
  Присмотрелся Федор Петрович - ой, мамоньки! Янычары, на конях едущие, тянули за собой на веревке Радула, по прозвищу Вук - волк, то есть. Приятельствовали с ним даже, брагу хмельную пили. Да в последнем бою убили его. Но, оказывается, не до смерти. Вот где свидеться довелось.
  Страшен был Радул. Отощавший до черноты, ноги-руки на палки больше похожи были, вся плоть с них сошла, одни косточки и остались, темной кожей обтянутые. А из одежи - лохмотья жалкие болтались, едва прикрывая тело. И видны были страшные раны на груди его.
  - Пытали, - злобно шепнул Стефан. - Не выдержал наш Вук. Не волчья кровь в нем была, собачья. Тьфу! - и сплюнул сердито, а на глаза вновь слеза накатилась.
  - Так это он им дорогу показал! - ахнул Федор Петрович, стискивая до боли кулаки. - Как же мог? Как?
  - А вот так! - вызверившись, рыкнул Стефан. - Как зачали из спины его кожу ремнями спускать, так и смог.
  - Но в монастыре же бабы, дети, владыка сам... - растерялся Федор Петрович. - Молчать надобно было. Землю жрать, но молчать!
  - Разум от боли потерял, не иначе, - рассудил здоровяк. - Молись, боярский сын, чтоб нам с тобой такого испытания не досталось на долю. Неведомо еще, как мы себя поведем.
  Умолк Федор Петрович. Призадумался. И так тошно стало ему, так горько, хоть плачь. Представил, как под пытками все рассказывает, как веру мусульманскую принимает, как туфлю целует у визиря боснийского - и даже зубами скрипнул от отвращения к себе же.
  - Тихо вы! - зашипел гадюкой горной Аверкие Скила. - Не спугните только...
  И действительно, насторожились янычары. То ли услышали что, то ли место удобным для засады показалось. Потому заопасались, заоглядывались. Да Радул, глянув мутными от боли глазами в небеса, вдруг закричал, завыл страшно, бросился на каменистую землю, покатился, чуть не срывая с коня того турка, что на веревке его тащил. Загикали тут янычары, заповизгивали, захохотали. Весело им показалось, как черногорец по земле катается, руки связанные обрывает в кровавые лохмотья об острые камни. И вся опаска у них сразу пропала, смело вперед поскакали. Копыта конские камушки мелкие с обрыва сбрасывали, а река жадная, белая от злобной пены, сглатывала все подношения, ревела, рычала, еще требовала.
  Аверкие вздохнул с облегчением, кивнул владыке. Мол, в порядке все. Пронесло беду.
  Проехали разведчики, утаскивая за собою бывшего воина Острожского, а тут и армия показалась. Федор Петрович только охнул, увидев надвигающуюся массу турок. Мнилось, что то не люди идут, а тучи сердитые, дождем и снегом набрякшие, двинулись через перевал горный - так много их было.
  - Вот она, смертушка... - шепнул себе Федор Петрович. - А я и подвига не совершил. Так оборотнем и помру. Ох, нехорошо-то как...
  И захотелось ему завыть в тоске смертной, да выглянуло из-за серого, пасмурного облака солнышко самым краешком, бросило яркий луч Федору Петровичу, и привиделась ему вновь Еленка рыжая, подмигивающая, утешающая. Мол, не бойся, Федор Петрович, сын Бранихинский. Все у тебя ладно будет. И подвиг от тебя не уйдет, он же тебе назначен.
  Сабельный мастер дождался, пока турки все на тропу перевальную не втянулись, пропустил еще самую голову колонны, а после рукою махнул резко, знак подавая. Тут посыпались на вражин камни, сбивая их с ног, пугая лошадей. Многие в пропасть посрывались, а горная река, голодная вечно, укрывала их в белой сердитой пене, уносила, разбивая в ошметки мелкие острыми придонными камнями.
  - Еще! Еще! - выкрикивал Аверкие, и сам метался меж каменных пирамид, толкал их, обваливая на турков. - Давай, ребята!
  Вот почти все камни сброшены, а вражье войско, казалось, нимало не уменьшилось.
  - Ну, камнями тут не обойдемся, - рассудительно заявил Стефан, сдергивая с плеча старинное, генуэзской работы ружье - других-то и не было у воинов. - Стрелять придется. Ты, Федька, целься получше, припасу маловато.
  Федор Петрович кивнул молча, стискивая зубы, прицелился тщательно из своего мушкета, прикусив даже кончик языка для точности, на курок нажал плавно, мякенько, будто огладил. Выстрел грянул, дымом заволокло окрест, и выбранный Бранихиным турок повалился с коня, взмахивая нелепо руками. В падении своем увлек он еще одного басурмана, и вместе, будто даже обнявшись, рухнули они в пропасть.
  - Хорошо! - воскликнул Аверкие, тоже стреляя. - Давай, ребята, ссадим их с лошадок!
  Пошла стрельба тут, как на учениях в монастырском дворике. Ни одного промаха не было. Воины выкрикивали друг другу - сколько вражин свалили. У Стефана уже за два десятка счет перевалил, и он поглядывал вокруг гордо, представляя, как будет рассказывать мальчонке с корабликом о своем воинском подвиге. А заряды уже заканчивались, недостаточно их было.
  Турки, запаниковав в начале, потоптав копытами конскими многих упавших, опомнились быстро, отвечать выстрелами стали. И начали падать в жадную реку уже черногорские воины. Аверкие морщился, провожая каждого взглядом. Таяло его войско. Вытащил он саблю свою дамасскую, сверкнула сталь на солнце, гравировка тонкая - золотые кони скачущие - заблистала волшебно.
  - В атаку! - закричал сабельный мастер, размахивая клинком, указывая им на сгрудившихся на тропе турок. - Давайте, воины Черной Горы, покажем супостату, что не можно невозбранно по нашей земле ходить!
  Бросились тут вниз со склона воины, собираясь дорого продать свои жизни, не пожалеть себя за свободу земли родной, за веру христианскую. Владыка Даниил - тоже с саблею - впереди всех был, и первым на турка налетел, растерявшегося от такой неожиданности. Зарубил митрополит турка, побежал дальше. Все хотел Ахмед-пашу, визиря боснийского найти, что должен был войском этим командовать. Да не добежал - наскочил на владыку янычар, закрестил воздух перед ним саблей. А тут, как на грех, солнце выглянуло, может, полюбопытствовало битвой. Да невзначай и ослепило владыку, бросив луч прямо в глаза ему. Он и саблю опустил, глаза прикрывая. Размахнулся янычар, свистнул визгливо его клинок, митрополит едва успел свою саблю подставить, да поздно - целился турок прямо в грудь ему, и скользнула сталь, разрывая одежду. Но на крест наткнулась турецкая сабля, и лишь оцарапала кожу, разрезав ее вместе с платьем. Тут поднял клинок владыка, и упал янычар мертвым к его ногам. Еще жарче закипел бой. Славно сражались черногорцы, и трупы врагов громоздились вокруг них, как стены монастырские. Птицы, собравшиеся в небесах черной стаей, вскрикивали довольно - то-то будет к вечеру пир! Но одолевать начали турки. Как ни искусны были воины Черной Горы, басурман-то было много больше, могли они за одного убитого десяток, а то и два своих отдавать легко.
  Федор Петрович взмахивал саблею привычно, устало немного даже. Рубил, как дровосек ель неподатливую, со скучливым выражением на лице. И этот лик его пугал турок еще больше, чем оскаленное злобою лицо Стефана, что даже почернел от бешенства, с голыми руками на турок бросался, головы им кулаками расшибал, в пропасть сталкивал, реке горной на поживу. Вот еще один турок пал перед Федором Петровичем, а тут уже другой подбегает. Понял Бранихин, что не уйти ему живым с этого места.
  - Тут нам и умирать, - сказал Стефану, становясь с ним спина к спине. - Прав ты был, когда смерть ввечеру углядел, рассматривающую нас из каменной ниши.
  Здоровяк не отозвался, дышал тяжело, хрипло, только головой мотнул, отбрасывая в сторону залитую потом прядь волос.
  Поднял Федор Петрович глаза, отыскивая давешний камень, из-за которого туманная смерть выглядывала, и вдруг заорал дико:
  - Отходим! Отходим! Все в гору!
  Воины послушно полезли по склону, а к Бранихину побежал сабельный мастер, проклиная его во весь голос.
  - Что ж ты делаешь, боярский сын? Смерть нашу чести лишаешь!
  А Федор Петрович, не слушая его, рвал с плеча мушкет, нашаривал в кармане последнюю оставшуюся пулю. Налетел на него Аверкие, замахнулся уже ударить, да остановился, увидав сосредоточенность на лице боярского сына. А тот и не заметил даже Скила, и винтовка тихонько шевелилась в его руках, двигалась, отыскивая цель.
  Выстрелил Федор Петрович в тот камень, из-за которого смерть показывалась, вышиб махонький камушек из-под его подножия. Казалось, вся гора задрожала, задвоилась вершиною. Гул страшный прокатился, будто стадо коней диких проскакало. Пыль каменная вверх поднялась, окутывая перевал, и рухнул смертный камень, увлекая за собой остальные.
  Федор Петрович мушкет бросил, только саблю с собой тащил, вцепившись в рукоять ее, как в единственное спасение. Мчался вверх по склону, уворачиваясь от камнепада. Ругаясь в голос, бежал за ним сабельный мастер, тащил за руку изнемогавшего Стефана, подгонял его:
  - Ты что это, здоровяк, помирать тут удумал? Мало ли, что сил не осталось, а ты найди!
  Успели. Забрались на самую вершину, где уже собрались все уцелевшие воины Острожские. А внизу ад творился, бездна разверзлась, втягивая в себя все новые и новые нехристианские души. Камни валились повсюду, сшибая турок с коней, увлекая самих лошадей в пропасть, убивая всех подряд. Лошади кричали, хрипели громко, силясь вырваться из завалов, но камни засыпали все, и многие скрылись в серых курганах. Сама гора, взъярившись, стряхивала с себя турок, будто не в силах больше терпеть была врагов на теле своем. А река жадная, голодная вечно, насыщалась, и злобная пена ее, что вздымалась над волнами, покраснела от крови.
  Быстро все кончено было. Армия турок, сто двадцать тысяч человек числом, была рассеяна полностью, разбита горным обвалом. Более тридцати тысяч мертвых досталось реке на поживу да стервятникам на пир. А черногорцев полегло ровным счетом триста двадцать душ, и молился владыка Даниил, утирая кровь с раненой груди, за то, чтоб усмехались им ангелы на том свете, потому что на этом жизнь они отдали ради земли родной.
  - Неужто все? - удивляясь, спросил Стефан, ощупывая себя, будто не верил, что жив остался. - Неужто перемогли турка?
  - В точности, - рассмеялся Федор Петрович. - Теперь обратно пойдем. А тебя в Остроге баба ждет. Счастливый ты человек!
  Аверкие Скила смотрел на боярского сына, улыбался тихонько. "Ох и прав был, когда его в лесу подобрал, ох и прав... - думал сабельный мастер. - Хороший воин вышел из русского мальчонки. А что еще будет... Ох, чует моя душа, главное деяние его - еще впереди..."
  
  Глава седьмая. "Я - Москов, Москов, Москов!"
  
  Пьяные славной победою своей возвращались воины Черной Горы в монастырь. Горланили песни так, что содрогались горы, а с деревьев сыпались листья. Громче всех вопил без складу и ладу Стефан, но в пении его было главное - радость, упоение жизнью. Федор Петрович подпевал-подкрикивал ему, хохоча во все горло. Только Аверкие Скила был печален, хмуро смотрел в землю.
  - Что с тобою, сабельный мастер? - спросил владыка Даниил, склоняясь с коня. - Случилось что, или предчувствия нехорошие одолели?
  - Сердце ноет что-то нехорошо, - отозвался Аверкие. - Чую, что не закончены наши битвы. Разрушили мы планы визиря боснийского, теперь след ожидать скорой мести. Не оставит он так это дело. Шутка ли - такую силищу турецкую разогнали действительно чуть не вениками!
  - Не за победой шли, - заметил митрополит. - За почетною смертью.
  - А нашли победу, - еще больше нахмурился Скила. - И неведомо мне сейчас, радоваться или печалиться столь геройскому деянию.
  - Все - в руце Божией, - наставительно сказал владыка Даниил, и камень кольца его драгоценного сверкнул звездою на пальце.
  - А все ж неспокойно мне, - вздохнул сабельный мастер. - Неспокойно...
  Но никто его не послушал. Все слишком увлечены были победою, на которую и не рассчитывали, да упоение жизнью в голову ударило, похлеще, чем брага хмельная. Вот и не хотелось слушать плохого, думать о нехорошем. Даже Федор Петрович махнул рукою на слова Скила:
  - Сабельный мастер, не будь вороном, не накаркивай худое, - только и сказал. И умолк Аверкие, видя, что не пробивают слова его щиты, что люди у себя в сознании подняли.
  В монастыре встречали цветами и песнями. Бабы гирлянды плели, венки, украшали ими воинов. Мальчонка, которому Стефан кораблик подарил, бегал, рассказывал всем, какой герой у него в друзьях.
  - Нико, да не герой я, - подхватывал Стефан парнишку на руки, сажал на плечо, кружился с ним. Мальчишка визжал, цепляясь за шею здоровяка. И казалось, что Стефану лет никак не больше, чем Нико - так сдружились они.
  - Ну что, друг, семья у тебя теперь? - спрашивал Федор Петрович счастливого Стефана. Тот, почесывая всклокоченную черную бороду, только улыбался счастливо. Мария - мать Нико - подходила, кланялась, подавала кувшин с водой, и Стефан кружил ее так же, как и мальчонку. В такие моменты Федору Петровичу она казалась даже красивой, несмотря на худобу и черные косы, и с еще большей тоской вспоминалась Еленка. Бранихин смотрел в небеса, на солнечную ватрушку, представлял белое, нежное лицо, обрамленное золотом волос, как пламенем, вздыхал.
  - Ничего, и тебе девку найдем! - хохотал Стефан, видя тоску приятеля. - Ладную, как ты любишь.
  - У меня есть уже, только далеко, - признавался Федор Петрович, кручинясь еще больше, но печаль эта была светлой, прозрачной, как воды ручейка, что бежит, торопится по камушкам через густой лес, вбирая в себя прохладные, терпкие ароматы.
  Так, в упоении победой, три дня прошло, а на четвертый день прискакал дозорный на взмыленном коне, который пал недвижимо сразу же, как вскакал на монастырский дворик. Люди тут же набежали, дозорного подхватили, из-под коня мертвого вытащили.
  - Турки! К вечеру здесь будут... - выдохнул воин и закатил глаза бессознательно.
  Аверкие Скила только кивнул. Мол, предвидел это, знал заранее.
  - Вот оно... - сказал владыка Даниил. - Сподобились... на муку мученическую...
  - Ничего, как-то да будет. Бог даст - отобьемся и здесь. Стены крепки, - попытался утешить сабельный мастер, но сам знал, что нет успокоения в его словах. Да и вовсе нет.
  Остаток дня прошел в хлопотах мрачных. Женщин с детьми уводили из келий монастырских в пещеры, что в горе были не людьми, а природою самой устроены. Строители монастыря лишь проходами их соединили со зданием. Бабы многие плакали, покидая обжитые кельи, дети, видя беспокойство и слезы матерей, тоже начинали всхлипывать, и слезы текли ручьями. Только Нико не плакал, а, увидав слезинку, стекающую по щеке матери, дернул ее за руку:
  - Ты что, сомневаешься, что Стефан нас защитит? - строго спросил мальчонка, и Мария не решилась ответить.
  Воины выстроились на стене монастырской, приготовили ружья и сабли. Смолу в котлах грели. Ждали. А в пещерах так же ждали бабы и дети, прижимаясь друг к другу испуганно, плача тихонько - чтоб вражина какая случайно не услыхала.
  - Ты, Аверкие, запомни, за алтарем храмовым ход потайной есть, - наставлял владыка Даниил сабельного мастера. - Раньше-то я тебе не говорил, ни случая, ни надобности не было. Теперь же нужда великая. Ежели вдруг прорвутся турки в монастырь, так уводи ходом этим женщин, детей, да и вовсе всех, кто уцелеет. Ход этот в горные пещеры выводит, на обратную сторону. Враги не найдут.
  - Сами поведете, владыка, - отмахивался Скила. - А моя работа - на стенах стоять.
  - Оно да, - кивнул митрополит. - Но мало ли что, вдруг да пуля шальная. Так что помни. За алтарем.
  - Не забуду, - поклонился сабельный мастер. - Ежели что... - и они обменялись понимающими взглядами, зная, что битва будет безнадежной, но вступить в нее все равно придется. И будет ли еще, после битвы этой, кого спасать потайным ходом - неведомо.
  К вечеру появились турки. Командир турецкий янычара с белой тряпкой, к копью привязанной, выслал к монастырским воротам.
  - Сдавайтесь! - вопил янычар, размахивая тряпицей. - Сдавайтесь, пощада вам тогда будет!
  Аверкие плюнул на него со стены.
  - Уходи, - сказал веско. - Пристрелить я тебя сейчас не могу, под белым-то флагом, а руки чешутся. И за ребят своих не поручусь. Они у меня неграмотные, только-только из лесов. Могут и не сообразить, что флажок твой значит.
  Янычар коня развернул и, нахлестывая его плетью яростно, погнал от ворот. Через плечо испуганно оглядывался. Вслед ему хохот несся да насмешки ядовитые.
  - Смеетесь - это хорошо, - медленно вымолвил сабельный мастер. - Да только гляньте, турок сколько. Не удержать нам крепость.
  - Стены крепки! - загудели, загомонили воины. - А тропы, что к воротам ведут, узкие. Удержим!
  - А как в осаду нас возьмут? - поинтересовался Аверкие. - Жрать что будем?
  - Пояса потуже затянем! - выкрикнул Стефан. - Голодать станем, а не отдадим святые стены!
  - А дети, дети, чернобородый? - тихо, почти что шепотом, спросил сабельный мастер, и примолкли воины, задумались печально. Нехорошими были те думы. - Ну да ладно, это потом, - оборвал размышления Скила. - А нынче нам - насмерть стоять. Плохой бой, да примем его с честью. Смерть зато хороша будет!
  Дружно вскрикнули воины Черной Горы, соглашаясь и смерть принять за правое дело.
  А турки уже к стенам подбирались, прикрываясь дощатыми щитами - не одну хату по дороге разобрали, чтоб покрышки эти себе соорудить. Лестницы волокли, таран - дубовый, громадный - к воротам перли, задыхаясь и хрипя от натуги.
  Первых врагов выстрелами встретили. Не помогли и щиты деревянные - разлетелись щепками бесполезными. Падали турки один за другим, не было промахов у черногорцев, каждая пуля цель находила безошибочно. Жаль только - пуль мало было. Вот и выстрелы стали пореже, берегли воины припасы. А турки только того и дожидались, подобрались вплотную к стенам, начали лестницы приставлять. Ну, тут, конечно, на них со всею душой смолу лить начали кипящую. Крики раздались, вонь паленых тел затянула монастырский двор. Тут кто-то подушку распорол, пух, перья на смоляную кучу вытряхнул.
  - Ох ты ж, Нико! А ну геть отселева! - закричал не своим голосом Стефан, увидав пацаненка на стене. Это он подушку с собой притащил, да пригладил турков сверху смолы перьями.
  - Я тоже воин! - упирался мальчонка, но, получив от Стефана несильный, однако, весьма чувствительный подзатыльник, побежал прочь.
  - К мамке иди! - здоровяк проводил Нико грустным взглядом, пожал плечами. - Проводить надо бы, а то еще не пойдет, куда требуется. Опять на стену вылезет. Воин...
  Однако с места не сдвинулся. Брешь в обороне оставлять никак нельзя. Воинов мало, заменить некем.
  Но и смола закончилась. Турки осмелели, по приставным лестницам на стену полезли, тыча перед собою саблями. Защитники и лестницы сталкивали, и врагов рубили, но перли и перли турки, не обращая внимания на кучи трупов, что под стеной уже громоздиться начали. А тут и таран подтащили. Гулко ударил он в ворота, только треск пошел. Раз, другой, третий...
  - Крепи ворота! - выкрикнул сабельный мастер, и невесть откуда набежали бабы с брусами, досками, начали прибивать все это к воротам. А таран все бил и бил, дрожали тяжелые створы, щепки с них сыпались.
  - Не удержать стену, - сказал Федор Петрович, и верхняя губа его приподнялась сердитым, волчьим оскалом. - Отходить надобно.
  - Дело говоришь, - кивнул Аверкие, окинув взглядом поределое свое воинство. Не только турки мертвыми под стеной лежали. Воины Черной Горы тоже уязвимы оказались для ружей и сабель. Выкрикнул громко Скила: - Отходи в монастырь! Все в крепость! Оставляем стену!
  - Щас пойдем, - проворчал Стефан, смахивая со стены очередного ворога. - Вот только еще этого праотцев навестить отправлю, да вон того. Уж больно глаза у него наглые...
  Ох, напрасно задержался здоровяк на стене, зря не пошел с остальными. Вон уже крадется сзади турок, саблю наизготовку держит, а другой из ружья целится. Оглянись, воин! Уходи! Некому спину твою прикрыть, никто не поможет.
  Но не обернулся Стефан, занятый своим противником. А Федор Петрович увидал опасность для приятеля, да поздно. Закричал, побежал к Стефану, саблей размахивая, да только уже ткнул турок клинком здоровяка в спину, а другой, что из ружья целился, ногу прострелил. Закачался Стефан, глаза блеклой пеленой подернулись, борода, казалось, еще больше всклокоченной стала, а по лицу пот холодный полил. Но успел-таки свалить того, с саблей. Сила в воине была немереная.
  - Что это, друже? - спросил тихонько у подбежавшего Федора Петровича. - Руки немеют, губы холодеют. Как же я Марию свою целовать буду такими губами. Скажет она мне: "Уйди, холодный, как лягушка!". Не любят женщины лягушек, боярский сын...
  И закачался, как дуб, в который молния ударила, расщепила надвое. Едва-едва успел Федор Петрович подхватить приятеля, плечо ему подставить.
  - Стефанчик, ты обопрись на меня, пойдем тихонечко. Ранили тебя. Но не сильно, не бойся, - быстро заговорил Федор Петрович, а сам глаза отводил, чтоб в лицо Стефану не смотреть. Страшная рана на спине воина была, аж до костей все прорублено, и кровь лила. Только рубаха, прилипнув плотно, не давала всей крови вытечь. - Пойдем, Стефанчик. Посмотрит Мария на твою рану, заругается. Но промоет, перевяжет, и опять ты воевать будешь.
  - Воевать... - задумчиво молвил Стефан, и голова его повисла бессильно. Однако шел, передвигал как-то ноги, почти что в беспамятстве, на раненую прихрамывал сильно, но нести не пришлось. Федор Петрович только молился, чтоб довести приятеля до крепости. Там помогут. А нести он его не сможет, тяжел уж больно. И бросить нельзя. Но успели. Втащились в двери, железом обитые, как раз в тот миг, когда рухнули ворота, подняв тучу пыли, и ворвались турки на монастырский дворик, стреляя во все стороны. Федор Петрович только вскрикнул, как от боли, когда увидал, как отстрелили резной цветок каменной от скамеечки, на которой владыка Даниил отдыхать любил.
  - Скамейку-то почто? - закусил он губу. - Понятно, когда ворога, но цветочек каменный... его зачем?
  Затаились воины Черной Горы за стенами крепостными, постреливали только из узких келейных окошек. А турки двор заполонили, тьма тьмущая, не сосчитать даже, сколько их там.
  Два дня держался монастырь, не уступал туркам, но те и не нападали особо, так, стреляли лениво, ежели видели, что кто-то из окошка выглядывает, да оскорбления выкрикивали. Крест сожгли церковный прямо посреди дворика. Воины, увидав такое святотатство, кинулись было к дверям, выскочить, бить супостатов, да сабельный мастер их удержал.
  - Туркам только того и надобно, чтоб кто-то двери растворил, - сказал Аверкие. - Вот они и изгаляются, ждут, что не выдержите вы.
  Воины зубы постискивали, кулаки посжимали, но не пошли во двор, стерпели.
  К ночи утихли турки подозрительно, ни шороха, ни звука.
  - Ох, будет что-то, чую, - вздыхал сабельный мастер, да к каждому оконцу человека поставил. Наказал следить внимательно, глаз не спускать, чтоб не пропустить, что турки затеяли. - Не просто так они стишились, ох, не просто...
  Когда ж заволокло лунную ватрушку серыми тучами, а звездное зерно на небесах попряталось в облачных мешках, зашевелились враги, забегали туда-сюда, и вскорости тоскливый звук рога разорвал тишину, будто оплакивал будущих мертвецов.
  - На штурм пойдут, - сказал Аверкие. - Но не просто так. Нехорошее, злое что-то затеяли.
  Не успел сказать, как в двери, железом обитые, таран ударил.
  - Ну, пусть молотят! - засмеялся Стефан. - Этак им до явления Аллаха своего стучать придется. Тараном эту дверь не прошибить.
  Вроде, оно и так, да только неспокоен был Скила, сабельный мастер, свербило в душе его что-то, дергало, как зуб болящий.
  Турки стрелять начали так, что невозможно было из оконцев высунуться, уж больно плотный огонь был. А Федор Петрович, чуть сбоку посмотреть исхитрившись, заметил волчьим взглядом своим, который и темноты не ощущает, как собираются турки кучей у дальнего края монастыря. Сразу же побежал Бранихин к сабельному мастеру.
  - Слышь, Аверкие, кучкуются басурманы, да в таком месте, где нет ничего, даже окошка нет. Понять не могу, что им там снадобилось, - сказал Федор Петрович, да показал Скила место, где турков заметил. Побледнел сабельный мастер, с лица спал, вокруг глаз вмиг круги появились синие.
  - Боярский сын, водосток там, - выдохнул Аверкие.
  - Ну и что? - не понял Федор Петрович. - Водосток, небось, решетками закрыт, да и не пролезть там, больно узко.
  - А ежели бомбу метнуть?! - выкрикнул Скила. - А? Что тогда будет?
  Тут уж и Бранихин лицом белый, как ватрушка непропеченная, стал. Бросился вновь к тому оконцу, из которого турков увидал. А те уже не кучей стояли, а двумя рядами, а меж ними бежал янычар с факелом в руке, и лицо его перекошено было страшно, будто на муку смертную шел, но зубы под бородой скалились улыбкою - со счастием шел, своей волею.
  - Стрелять, стрелять надобно! - зашептал, стискивая ладони, сабельный мастер. Он взмахивал своим клинком, остро понимая бесполезность простой стали в этой битве. - Ох, стрелять...
  Выстрелил кто-то из воинов, и турки тут же начали палить по окнам еще плотнее, упал стрелявший, сжимая грудь, развороченную пулей. Подкрался к оконцу Федор Петрович, глаза его, волчьим, плавленым золотом пламенеющие, остро глянули вниз. Дуло мушкетное заходило, задвигалось, ловя цель. Янычар, что с факелом несся, словно учуял опасность, еще быстрее побежал, завилял на бегу. Слился Бранихин с оружием, уже не разобрать - где мушкет, а где сам он, нежно тронул курок. Грянул выстрел, заволакивая келейку дымом, и видно было сквозь вонючий пороховой туман, как упал янычар, перекатившись через голову, сбитый с ног пулей. Радостно вскрикнули воины Черной Горы, а Скила выпустил из рук ненужную саблю. Да только напрасным было веселие: последним жизненным усилием, на оставшемся единственном вдохе, швырнул янычар факел к водостоку, и тут же полыхнуло страшно, гулко и громко грохнуло, аж посыпались камушки с потолка, а стены монастырские задрожали. И в дрожи этой обрушилась подорванная стена, открыв широкую брешь нападающим.
  - Все, конец, - выдохнул сабельный мастер, круглея глазами. - Не удержать больше крепость. Прорвались турки.
  - Баб выводить надобно, детишек, - сказал Федор Петрович, вздрагивая. Ужасы военные представились ему живо, и вспоминались крестьяне, лежащие мертвыми на порогах домов своих, и лужи крови, расплывающиеся по деревенским улочкам, и вся страна, тонущая в кровавой жиже. - Давай, сабельный мастер, спасай людей, владыку уводи.
  Встряхнулся Аверкие, скомандовал воинам отход.
  - Женщины, дети и владыка Даниил вперед пойдут, - объяснял на бегу, собирая быстро отряд. - А вы все - защищать их будете. И чтоб в проход потайной ни один турок не пролез.
  Воины только кивали, готовясь к скорой, неминучей смерти.
  И вскорости бабы с детишками на руках, митрополит и Аверкие Скила нырнули в неширокий каменный проход, что за церковным алтарем находился. А Федор Петрович туда и воинов погнал.
  - Идите, идите вслед! - выкрикивал. - Тут боронить уже нечего, только напрасно поляжем. Там - наша работа!
  Потянулись и воины следом, оглядываясь беспрерывно - все атаки турецкой ожидали. Да, видно, не нашли еще турки прохода, только слышно было едва-едва за каменными стенами, как вопят и визжат разочарованные враги - ни единого человека не нашли они в монастыре. Даже раненых, хоть и тяжко было, захватили с собой черногорцы. А вперед всех несли Стефана, за один край носилок Мария держалась, за другой - Бранихин, а Нико, пацан малолетний, бежал рядом, дотрагиваясь иногда ручонкой до широкой ладони здоровяка. Стефан же только стонал сквозь сжатые зубы - рана его на спине воспалилась, налилась жаром нехорошим, вся спина огнем горела, а вокруг разреза сабельного припухла плоть, натянулась ставшая фиолетовой кожа, и пахло дурно, густо - гноем злым.
  Забормотал что-то Стефан, закрутил головой, уперся муторным взглядом в Федора Петровича, и видно было, что шевелятся его бледные губы с усилием, аж пот на лбу выступил.
  - Что? Что, Стефанчик? - склонился над ним Бранихин. - Попить хочешь? Так щас... - и зашарил по поясу, нащупывая флягу кожаную. "Эх, вот бы кому молоко волчачье", - подумал Федор Петрович тоскливо. А Стефан только головой мотнул.
  - Не пить... - прохрипел. - Взрывать надобно. Проход тайный - рвать в клочья, чтоб не прошел никто, чтоб не узнали...
  Замер Федор Петрович. Прав, прав приятель, кругом прав. Не оборонять проход надобно, а взорвать там, у алтаря, чтоб ни один турок сунуться через завал не смог. А пока они по горе обойдут, так уже давно разбегутся все. Спасены будут.
  - Щас, щас все сделаем... - заторопился Бранихин и знак воинам подал. Опустили носилки со Стефаном, Мария вмиг к нему приникла, зашептала в ухо что-то утешительное. Он глаза закрыл, и улыбка разлилась по потному, покраснелому лицу.
  А Федор Петрович порох оставшийся собрал со всех воинов. Говорил им:
  - Ребята, коли проход не взорвем, не помогут нам ружья. Пуль едва-едва десяток на всех остался. Так что порох беречь?
  Те кивали, ссыпали в кучу сероватые пороховые зерна. Бранихин все в горшок пустой собирал. Ткнул в порох тряпицу промасленную - фитиль, побрел по проходу обратно.
  - Куда это ты? - приподнимаясь, позвал его Стефан. - Эй, боярский сын, куда пошел?
  - Дык взорвать, - отозвался Федор Петрович, оборачиваясь.
  - Стой, боярский сын, не твоя это работа, - и вскочил Стефан с носилок, будто и не мучила его рана страшная, будто не отнималась нога простреленная. Только пот по лицу ручьями лил, глаза заливая, да побледнел весь, и борода дико топорщилась.
  Выхватил здоровяк горшок с порохом из рук Бранихина, побежал в проход быстро, не догнать. Ахнул Федор Петрович, а Стефан крикнул ему на бегу:
  - Мне и так и этак помирать, боярский сын, а здесь не напрасной смерть моя будет!
  Бранихин и руки опустил, с тоскою глядя вслед приятелю, но понимал его правоту. Завизжал Нико, заметался меж серых стен каменных, рванулся вслед за другом своим, и не успели воины пацана подхватить, скрылся в темноте. И Мария, захлебываясь слезами, за сыном побежала.
  - Ох, да что ж это такое? - воскликнул Федор Петрович и попытался было догонять их, но схватил его крепко за руку сабельный мастер.
  - Им ты уже не помощник, - выговорил с трудом, а по лицу его слезы лились. - Уходить надобно. Выводить оставшихся, владыку спасать.
  Кивнул Федор Петрович, хоть и не нравилось ему такое решение, побрел, оглядываясь беспрестанно, вслед за уходящей в гору колонной. Вскоре вздрогнули камни, затряслась гора, прокатился гром по проходу, будто стадо коней диких пробежало. Воины все шапки постаскивали, головы понурили.
  - Вечная память Стефану! - воскликнул сабельный мастер.
  - И Нико, и Марии, - вторил ему шепотом, едва выталкивая слова, Федор Петрович, и плакал навзрыд.
  
  * * *
  
  Едва-едва успели беглецы от турков уйти. Бежали в Будву, где надеялись у венецианцев убежище найти. Только немногие воины с владыкой Даниилом остались. Не пошел митрополит в Будву.
  - Мне не скрываться, мне воевать надобно! - сказал митрополит.
  А венецианцы, заключив с турками подлое соглашение, выдали бежавших на расправу.
  Владыка Даниил канцлеру русскому письма слал, помощи просил. Писал, что разорена страна, мечу предана, разогнана, в рабство отведена, лишь малый остаток в горы бежал и там спасся. Обещал канцлер Головкин помощь, призывал митрополита в Петербург.
  Начал владыка Даниил собираться в Россию, с царем Петром разговаривать. Писал брату своему, князю Раде, неукротимые письма, описывал будущее спасение народов балканских, говорил брату: "Я - Москов, Москов, Москов!".
  - Не на то дерево лаем, - сказал владыка Аверкие. - Мы все с турками воюем, пытаемся силой малой силу великую перемочь. А ведь не турки тут главные. Карл, король шведский, план этот составил, чтоб изничтожить напрочь всех славян, да отомстить царю Петру за полтавское поражение. Его убивать надобно.
  Кивнул сабельный мастер задумчиво, признавая правоту владыки. И все черногорские воины клятву дали, что не будет покоя им, пока жив Карл, король шведский, обещали торжественно уничтожить заразу, что из северной стороны расползается. Собрал тогда владыка Даниил оставшееся золото - ох, немного его было - раздал воинам.
  - Идите в разные стороны, - наказал. - Карл прячется, неведомо, где искать его, рыщет, как волк по всей Европе. Но вы найдите, убейте. Не след, чтоб такая зараза богопротивная землю поганила.
  Вновь поклялись воины в точности исполнить приказ митрополита. И Федор Петрович клялся с ними вместе, горя желтыми, волчьими глазами. Все о смерти Стефана думал, мучился от этого сильно, готов был не только Карла, всю шведскую армию уничтожить. Его владыка в сторонку отозвал.
  - Смотри, Федор Петрович, сын боярский, ведь король шведов не только Балканам угроза. Более всего - России. Соберет он под свои знамена половину мира, чтоб только царя Петра в цепи заковать. А Россию тогда разорвут на клочья, разделят на части, и не будет страны великой.
  Опустил голову Бранихин. Чувствовал - прав митрополит.
  - Я за Россию... да я... - и задохнулся, не договорив, но владыка Даниил кивнул, поняв, что хотел сказать сын боярский, бывший русский поручик.
  - Этот Карла найдет... - прошептал на ухо митрополиту Аверкие. - Из-под земли добудет. Не уйти поганцу.
  Владыка Даниил не ответил, перекрестил лишь склоненную голову воина, да крест свой, на котором виден был глубокий шрам сабельный, поцеловать дал.
  
  Глава восьмая. Волчья карусель
  
  Король шведский, скрипнув зубами, бросил кубок в стену. Густое вино расплескалось, стекая по розоватой шпалере.
  - Как смеют! Как смеют они?! - вопил Карл, бегая по комнате, пиная безобидные пуфики, сбивая стулья. - Что они думают?!
  Бешенство короля вызвали бывшие турецкие союзники, прозвавшие его за упрямство и своеволие "железной башкой". Сейчас же турки осадили Бендеры, где была резиденция Карла, прекратили снабжение его свиты, перестали выдавать деньги, требовали, чтобы шведы покинули город. Король отказался, и резиденция была обложена турецким войском.
  Карл глянул на повязку, окутывающую коконом его руку - нескольких пальцев под повязкой не хватало, потеряны были при отбитии атаки турков. На белой тряпке проступили кровяные пятна, и король лизнул алую мокрость, усмехнулся нехорошо, а глаза его зажглись желто-зеленым пламенем.
  - Уйти, значит? - прошипел он, сжимая зубы на раненой руке, и боль доставляла ему наслаждение. - Хорошо же, я уйду. Они даже не узнают - как и куда.
  Карл собрал небольшой отряд, лично отбирая каждого человека, выстроил их, прошел вдоль строя, заглядывая в глаза.
  - Верите ли вы своему королю? - спросил, встряхивая головой. Согласный рев был ему ответом. - Это хорошо. Тогда сделайте вот что. Добудьте крестьянское платье, переоденьтесь. Я тоже в чужой одежде пойду. Главное нам - выбраться из крепости, а там я потребую от вас подчинения беспрекословного, бездумного. Готовы ли вы?
  Никто не отказался, глаза людей преданно были устремлены на короля, и даже мысли недоверчивой не промелькнуло в них.
  Из крепости выбирались ночью, стараясь не потревожить даже своих, не то что турков. Ни единый звук не выдал бежавших. А когда вышли за стены, крутанулся Карл противосолонь, и стал перед людьми волк громадный, тощий, облезлый, лишь глаза у него полыхали, как у короля шведского, да лапу сжимал гладкий золотой браслет, напоминающий простое кольцо, с которым в последние годы не расставался король. Встряхнул облезлый волк лапой с браслетом, указал ею на сбившихся в кучу растерянных людей, все туманом белесым, муторным, заволокло. А когда рассеялся туман, то жались друг к другу уже не люди, а волки испуганные, подвывая от страха. Ухмыльнулся облезлый - не обманул дьявол, в точности обещание свое исполнил. А ведь были сомнения...
  Помчалась волчья стая вперед, скользнула мимо турецких постов тенями, никто и не заметил. Только один часовой вздрогнул, озираясь, увидал ощеренную звериную пасть и тут же рухнул с вырванным горлом, а стая дальше побежала, и туман белесый клубился, закрывая их следы.
  Шестнадцать дней пробирались волки через всю Европу, до берегов моря Балтийского. Всех, кто на пути встречался - зверь ли, человек ли - в клочья рвали, чтоб даже птица не пискнула там, где пробежала стая. А на семнадцатый день появились волки под стенами Штральзунда, шведского города. Проникли за стены, найдя прорехи. Август, король польский, осаждал город, пытался выбить оттуда шведов. Карл, уже в человечьем обличии, оборону возглавил. Но не помогло это, сильное войско собрал Август. Приказал тогда король шведский в декабрьскую ночь пробить в льду залива узкий фарватер.
  - Но как же до корабля доберетесь, ваше величество? - спрашивали все, только те, кто пришел с Карлом от Бендер, молчали, переглядываясь испуганно и понимающе.
  - То мое дело, - высокомерно отвечал Карл.
  Вновь перекинулся шведский король волком, в другой раз использовав дарованное колдовство, выскользнул из осажденного города, ушел на крохотном суденышке в море. Поляки судно заметили, открыли по нему огонь, но шкипер, подняв парус, взял курс к шведским берегам. На рассвете Карл достиг их.
  Но не долго король шведский жил в мире. Не давали покоя ему мечты о подвигах военных, о поражении обидном. Хотел отомстить всему миру, а более всех - царю Петру. И отправился Карл, собрав войско, Норвегию завоевывать. Первой ступенью эту войну он считал. А снилась ему по ночам занесенная снегом Россия, царь Петр, золоченый кубок поднимающий, улыбающийся ехидно, топорщащий тонкие, закрученные усики. Просыпался после таких снов Карл весь в поту, на сбитых простынях, скрипел зубами от бешенства темного, грыз пальцы до крови, и казалось ему, что кровь - не его собственная, а ненавистного московитского царя. Тогда улыбался Карл, облизывался сладостно, представляя, как в волчьей шкуре вопьется в горло царя Петра, и не будет тому спасения.
  - Полтава только один раз была, - шипел Карл, проглатывая солоноватую кровь. - Война наша еще не закончена. В крови захлебнетесь, мертвецов своих хоронить не сможете, столь много их будет. Увидите...
  
  * * *
  
  Черный волк мчался через балканские леса и горы. Не пил, не ел, все стремился вперед. Звери, что видели его мельком, удивлялись, прятались - уж больно страшен был волк, а в глазах его такая тоска стояла, что пугало это еще больше. Только белка бесстрашная - конечно, сидя на дереве ей безопасно - бросила как-то в волка шишку, но, увидав желтые глаза хищника, застрекотала в ужасе, забралась на самую верхушку ели, замерла там, приникнув плотно к жесткой коре.
  Черный волк бежал. Ежели попадался на пути его заяц - хватал, жевал на бегу, мышей ловил, но особо не охотился, времени терять не хотел. Чувствовал он, как пересыпается песок из колбы в колбу в часах, и все меньше и меньше остается драгоценных часов. Днем, когда совсем уж изнемогал от усталости, устраивался отдохнуть где-нибудь под деревом. Спал крепко. А сны виделись ему человеческие.
  Снилась волку река, катящая свои воды меж зеленых берегов, и солнечные зайчики скакали по волнам. Снилась девушка рыжеволосая, перебрасывающая через плечо яркую косу, перевитую зелеными лентами. А еще видел волк во сне ватрушку, полную творога и сметаны, лежащую на отскобленной до белизны, гладкой доске. И кланялась ему старая нянька, уговаривала попробовать печево.
  Просыпался волк и с тоскою поглядывал на пни, на выворотни трухлявые. Но тут же встряхивался, отворачивал морду, бежал дальше.
  Как-то встретились ему другие волки, завыли приветственно. И черный волк изумился - понимал он каждое слово, которое звери произносили. Оказывается, не вой то бессмысленный был, а речь разумная.
  - Куда путь держишь, брат? - спросил вожак стаи, приподнимая вопросительно переднюю лапу и склоняя набок лобастую голову.
  - Сам не знаю, - признался черный волк. - Ищу человека одного, очень он мне нужен, - из горла его вырвалось злобное рычание, а клыки оскалились, засверкав в лунном свете.
  - Какого человека? - удивился вожак. - Зачем волку человек понадобился? Дивное дело...
  С трудом подбирая слова, объяснил черный волк свою надобность, описал того, кого ищет.
  - Убийца! Ты ищешь убийцу! - вожак аж присел, щелкая зубами, и презрительная ненависть нарисовалась на седой его морде. Убийц не уважали даже звери, считая, что тот, кто убивает не ради еды, достоин лишь смерти позорной. - Поможем тебе, брат.
  Старый волк рассказал, что видела стая странных волков, что бежали, разрывая всех встречных в куски. И были эти волки - вроде и не волки вовсе, а что-то другое. Укутывал их туман белесый, муторный, и невозможно было рассмотреть толком, как они выглядят. И пахли они не волками, человеком. Странная, странная промчалась стая.
  - Куда побежали они? - спросил черный волк. - Может, там тот, кого я ищу?
  - Бессмысленны были убийства, - отозвался вожак. - Не понимали мы их. А тот, кого ты ищешь, убивает ради забавы. Должен он был быть в той стае.
  И указал направление. Устремился туда черный волк, обретая цель в пути своем. Еще не раз встречал он волков на своей дороге, и каждый из них указывал ему, куда идти дальше. Так черный волк добрался до Норвегии, страны чужой ему совсем, незнакомой.
  В лесу заснеженном, вымороженном, перепрыгнул волк через выворотень еловый, и поднялся на ноги человеком.
  - Хм... лихое было путешествие, - сказал Федор Петрович, отряхивая лохмотья одежды. - Хорошо еще, что деньги сохранились в целости.
  Побрел он по стране, прикидываясь немым, чтоб скрыть незнание языка. Милостыню просил, многие подавали. Смог и оружие достать. Купил у морского разбойника штуцер. Массивный, штучной работы. Дорого купил, все золото, что при нем было, отдал. Тот, оглаживая лакированный приклад, спросил:
  - Зачем тебе это, оборванец, ты, небось, и стрелять не умеешь?
  В глазах моряка Бранихин увидел желание забрать и деньги, и штуцер. Оскалился Федор Петрович совсем по-волчьи, рыкнул. Морской разбойник с лица побледнел, протянул оружие.
  - Забирай, чего ты... Я ж так спросил. Я тебе еще и припаса к нему дам... Так дам, не за деньги, уж больно ты мне понравился.
  Федор Петрович штуцер тряпками замотал промасленными, дальше пошел. Знал уже, что близка его цель - Карл под Фридрихсгаллем с войском, осаждает город. Так и добрался вскорости. И нигде даже мышь не прослышала, что идет смерть за шведским королем, торопится, косой уже взмахивает. Но волки чуяли, брели по следу Бранихина, принюхивались нервно, крутили хвостами. Чудилось им, что слышат они, как свистит коса смерти, смахивая чьи-то головы - непонятно человечьи или звериные.
  
  * * *
  
  Воздух был вязкий, морозный, как замерзший на леднике кисель. Бранихин поежился, прижимаясь к еловому стволу, дернул плечом. Порох засыпан уже, каждое зерно перебирал он, ощупывал пальцами прежде, чем признавал годным. Пуля свинцовая, туго досланная, плотно посаженная. На полку насыпан затравочный - самый мелкий - порох, тоже просушенный тщательно. Накануне смазал Федор Петрович весь затвор медвежьим жиром, замешанным со скипидаром ежевичным. Медведь - сила царская, лесная.
  - Помоги, царь лесной, - шепнул Бранихин, дотрагиваясь легонько до склянки с жиром.
  Проверена боевая пружина, вставлен новый кремень, тоже проверен и зажат винтовым зажимом. И проложена прокладочка из замши, чтобы не выскользнул. Казенная часть была обернута куском овчины, чтобы не попадала пыль, и - чтобы не промерзла.
  Готово все, только выстрелить и осталось. Федор Петрович еще раз глянул на окопчик, в котором вот-вот должен был показаться Карл. Король шведский что ни утро выбирался на рекогносцировку. А вот и он. Не один, с генералами. Но Бранихин точно знал, кто был его целью, чувствовал его, словно слился с ним.
  Карл махнул рукою, указывая в сторону крепости, а Федор Петрович ощутил в этот момент полное единство с ним и начал взводить курок. Туго пошел курок, и Бранихин чувствовал, как нарастает упругость, преодолевает тугую боевую пружину, и - легкий, почти неслышимый ухом щелчок, что отдался во всем теле штуцера. Плечо Федора Петровича ощутило, как собачка остановила замок и курок взведенными.
  Длинный и хищный кованый ствол штуцера покачивался, следуя за каждым движением Карла. Серый металл напоминал Бранихину о волках, а дульный канал следил за шведским королем, будто глаз ворона, прилетевшего за душой жертвы. За спиной Федора Петровича слышался посвист смертной косы.
  Палец опустился на спусковой крючок цепко и мягко.
  В окопе люди подпрыгивали, хлопали себя ладонями по бедрам, переступали с ноги на ногу. Мороз, аж снег поскрипывает, похрустывает сам собою, передвигая в сугробах снежинки. Завьюжило, полетели вязкие спирали снега.
  Бранихин вдохнул глубоко, как только прекратилась ненадолго снежная круговерть, и вновь почувствовал единство с Карлом, и мушка замерла на серой, невзрачной треуголке.
  Вспомнилась тут Федору Петровичу рыжая Еленка, помстилось на мгновение, что выглянула солнечная ватрушка из-за хмурых туч. Но тряхнул он головой, отгоняя сладостное видение, а ствол штуцера не шелохнулся даже, привязанный к цели.
  Мягко, не волнуясь, не думая больше ни о чем, лишь удерживая в себе слияние с королем шведским, Федор Петрович нажал спусковой крючок. Еле слышно щелкнуло, и вся сила сжатой - как волчьи зубы, упрямо, - пружины передалась на державку с закрепленным кусочком кремня.
  Федор Петрович ощутил штуцер, как живое существо, каждый миг его растянулся, и почувствовал он, как двигается кремень, и скоба - вязко и плавно - с нарастающей скоростью понеслась к полке, на которую был насыпан порох. Звонко и весело открылась крышка полки, оголила готовый воспламениться порох, и тут же - вся мощь пружины передалась кремню, отдавшему свой внутренний огонь - яркий, солнечный, рыжий, как коса Еленки, - пороху, змейка огня проникла в затравочное отверстие, и - громыхнул выстрел, словно конь дикий копытом ударил в бочонок.
  Штуцер плотно и тяжело ударил в плечо Бранихина, но хрупкая человеческая ладонь уже изменялась, черная шерсть бежала по запястью, пальцы укорачивались, ногти удлиннялись, искривлялись, и уже волчьи когти скребли по оружию. Вся энергия выстрела-отдачи передалась волку, отбросила его в прыжок, и волк, развернувшись в воздухе, помчался вместе со снежной вьюгой. Из кустов выскакивали серые волки, присоединялись к вожаку, и черный волк запел победную песню, в которой слышался плач по чему-то утраченному и ликование, торжество победы.
  Черный волк бежал, задыхаясь, ловя раскрытой пастью снежные хлопья, несомые ветром ему навстречу. Следом мчались серые волки, распевая ликующую песнь. Впереди показался еловый выворотень, выскочил из-за снежной круговерти. Черный волк прыгнул, перелетая легко, и вдруг плотный туман застил ему глаза, окутал всего. Упал черный волк, покатился по земле, и увидел только серые, вытянутые прямо хвосты убегающих волков, все еще поющих на своем языке.
  Поднялся черный волк. Не волк - человек. Улыбнулся, похлопывая себя руками по плечам. Холодно. Морозно. Не быть ему больше волком. Останется человеком. Навечно.
  
  * * *
  
  - Ой, да не пойду я за него замуж, батюшка! - рыжая Еленка строптиво махнула косой и уставилась на старика, бывшего полковника стрелецкого, зелеными, чуть навыкате глазами. - Не пойду, и не уговаривайте. Из-под венца утоплюсь, и смертушка моя вашим грехом будет!
  Старик только руками развел, головою покачивая. Ну, что с ней делать будешь, с ослушницей? Вожжами выдрать? Так ведь не поможет, драна не раз, не два и изрядно. А все одно заладила - не пойду ни за кого замуж, вот вернется Федор Петрович, Бранихина-боярина сын, вот он замуж и возьмет. За него, мол, и пойду.
  - Да сгинул давно тот Федька, уже сколько лет о нем ни слуху, ни духу нет! - вопил стрелец разъяренно. - А ежели и не сгинул, так и не помнит, что есть на свете такая Еленка!
  - Помнит! - плакала рыжая и ногою упрямо топала. - Мне сон вещий снился! И батюшка сказал - я нарочно в церковь за этим ходила - что грех замуж без любви идти!
  - Вот ужо я того батюшку... - бормотал старик, тяжело оседая на табурет, подставленный верным холопом, сочувствующим всей душою хозяйскому горю.
  А и то - горюшко. Дочь единственная в девках засиделась. Перестарок уже. Замуж не идет, упирается. И сейчас вот, приехал приятель полковника, вместе в стрельцах служили, жаловался:
  - Сынок мой вдовцом остался недавно, трое детишек по лавкам плачут, мамку кличут. Может, сосватаем ему твою Еленку? Она - девка видная, да перестарок, ей в самый раз будет за вдовца пойти.
  И согласился старик, да дочка его уперлась. Криком кричит, воет, косу рыжую рвет, по полу катается, будто в падучей. Отказывается замуж пойти. Все невесть чего ждет. А тот, кого ждет она, давно уже червями могильными съеден, вороны на поле битвы глаза ему выклевали. Некого ждать Еленке.
  Застучали колеса по дороге, и выскочил холоп за двери - глянуть, кого ж это в такой час неудобный, когда у хозяина ругань семейная, нелегкая принесла. И замер на пороге с открытым ртом. Остановился у дома возок кожаный, щегольской, покачивающийся на подрессоренных колесах. А оттуда - ой, мамочки! - молодой Бранихин вылез. Федор Петрович, боярский сын. Тот самый, которого холоп уже в мыслях своих червям могильным скормил. А Федор Петрович холопу подмигнул, да и пошел в дом, не оглядываясь.
  - Ох, надо ж как! - воскликнул счастливо Бранихин, увидав на столе посреди горницы парадной доску, до белизны скобленую, гладкую. А на ней - ватрушку румяную, пухлую, полную творога и сметаны. - Вот уважили... А я ж к вам по делу.
  И вскорости расплетали уже девки длинную, рыжую косу Еленки, бросали наземь зеленые, яркие ленты. Плели в две косы, как замужним бабам положено.
  И жили они с тех пор долго и счастливо, а все ветры злые обходили стороною их дом.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"