- Федор Петрович, посмотрите только на ватрушечку. Румяненькая, только из печки. Гляньте, золото чистое, корочка хрустящая, а сметаны-то, сметаны... Феденька, ну, откушайте! - Пелагея, нянюшка старая, кланялась низко, подавая пухлую ватрушку. - Федор Петрович, с молочком-то...
Федька крутил головой, отворачиваясь. Ватрушка казалась бледно-серебристой, вовсе не румяной, как говорила Пелагея. Да и есть не хотелось, только вот диво - живот подводило нытьем, да подреберье болело нудно, противно.
- Федор Петрович, гляньте, пирожки с зайчатинкой. Братец-то ваш зайцев вчера добыл, мяско свеженькое. А рыжички! Рыжички соленые! Да с лучком... Ну, Феденька... - продолжала уговаривать нянюшка, сбиваясь с отчества по старушечьей памяти. Да и то, в люльке еще мать качала, так что можно. Попробовал бы кто другой!
Бранихин открыл глаза, потирая ноющий живот. Луна, блекло-серебряная, расплылась по небесной черноте, развалилась среди звезд, как ватрушка на подносе. Эх, дурень, дурень, нужно было есть, когда нянька предлагала. Теперь-то ни ватрушек, ни пирожков... Он придвинулся к костерку, обхватил себя руками за плечи - несмотря на парную августовскую ночь, знобило нехорошо, морозом драло по коже, будто и не лето на дворе. А дома-то, дома нынче... Федор Петрович размечтался, разнежился даже, глядя на лунную ватрушку, зависшую в небесной вышине. И представилась ему горница парадная в отцовском доме, а на дубовом столе миски да горшочки со всякой всячиной. Пирожки с зайчатиной исходили паром, ватрушки приманивали бледной желтизной сметаны, а рядом - кувшин с топленым молоком, только с ледника, глотнешь, так и сведет скулы от холода. Вот Пелагеюшка поклонилась, протягивая в дрожащих старческих руках миску с земляникой в меду. Ягодки как на подбор, крупные, багровые даже от спелости, и мед со своей пасеки, золотом отсвечивает. А Федор Петрович, пацаненок неразумный, отворотился опять. Мол, не хочу я есть, нянюшка, оставьте меня. Полосатая толстая кошка, урча, топталась рядом, терлась о ногу, просила подачку.
- М-ммяяяяя... - говорила она. - М-мммнееее...
И поднималась на задние лапы, передними царапая ножку стола, мяучила требовательно и жалостно. Особо кошку кувшин с молоком соблазнял, но согласилась бы и на ватрушку сметанную.
- Дурень, дурень, - бормотал Федор Петрович во сне, дергая тощей ногой. Рука его, откинувшаяся в сторону, опасно приблизилась к костерку, и жаркий уголек подкатился уже к пальцам, а ему все казалось, что Пелагеюшка пытается сунуть в ладонь пирожок с зайчатиной.
- Откушайте, Федор Петрович! - попросила вновь с поклоном нянюшка.
- Да ладно уж, - согласился он, схватил горячий пирожок и метнулся во двор, волчонка кормить - была такая диковина на боярском дворе. Держали всякую дикую живность на забаву. А волчонок этот любимцем Федора Петровича был, хоть и покусал его изрядно по первости, даже шрамы остались.
- Так а сметанка как же? - крикнула вслед Пелагея. - Федор Петрович, да куда ж вы? Не позавтракавши...
Но мальчишка уже выскочил за гулко стукнувшие двери, поежился на бегу. Ну, нет охоты к еде, сейчас бы побегать, на речку сгонять, окунуться в прохладную воду. А то скоро жар летний навалится, тогда и купаться не захочется. Только и останется, что лежать в тенечке, да лениво хворостиной четверолапого приятеля дразнить.
Федор Петрович уже почти что до реки добежал, уже тянул через голову рубаху, видел, как танцуют солнечные волны, даже рыбешка какая-то высунула нос из воды, пытаясь ухватить мошку. Вот-вот плеснет в берег волна, и можно будет нырнуть у большого камня, поискать раков, вечно лепящихся рядом.
- Господин поручик! - затеребил его кто-то за плечо. - А, господин поручик? Вы разбудить просили...
Федор Петрович дернул было ногой. Какой я вам поручик, совсем с ума посходили? Мне вовсе лет десять, не более. Я купаться хочу!
- Господин поручик... - продолжал бормотать надоедливый голос, и Бранихин неохотно открыл глаза. Вмиг пропала речка, только что манящая солнечными волнами, исчез ватрушечный аромат, а вместо морщинистого лица Пелагеюшки увидал он склонившуюся над собой усатую, нечесаную рожу, еще красную, не отошедшую ото сна.
- Ну? Чего тебе? - спросил Федор Петрович неласково. Уж больно хороший сон солдат перебил. Еще б хоть чуточку посмотреть, может, не так голодно бы казалось, и в животе перестало бы урчать надоедливо. Бранихин закинул голову вверх - ах, рань-то какая! Лунная ватрушка видна была еще на небе, только побледнела почти что до невидимости, и розоватые солнечные лучи уже подсвечивали лохматые, как дворовые кошки, облака.
- Так разбудить просили, - почесывая затылок, недоуменно сказал солдат. - С утречка, сами сказали. Вот я и...
- Ладно, - Федор Петрович поднялся, моргая. - Разбудил - и молодец. А теперь иди, занимайся, чем там тебе положено.
Солдат убрел, пожимая плечами, оглядываясь на господина поручика. Вот ведь, навязали в роту сопляка. Сам ничего жизни не разумеет, а туда же - командовать. Разбуди, мол, с рассветом. А начнешь будить, так и виноватым останешься. Ладно хоть не дерется. Не то что капитан-немец.
- У-у, поганец! - обругал солдат вспомнившегося не к добру капитана. - Немец... - и это тоже прозвучало ругательством.
Федор Петрович поправил форменный кафтан, повязал шарф вокруг талии, посмотрелся в зеркальный осколок. Похож, конечно, на офицера, но глаза-то не спрячешь. Глаза испуганного мальчишки, которому бы у нянюшкиной юбки сидеть, да ватрушкою чавкать. Да и то, восемнадцать лет всего. Раньше и речи не было, чтоб в такие-то годы в службу идти. Но теперь другое все. Царь приказал. Братец старшенькой, отцов любимец, дома остался. А то как же, наследник. А Федору Петровичу служить. Выслуживать царскую ласку. Ну и правильно. В деревеньке единственной не разгуляешься вдвоем. Одно слово - бояре Бранихины, да только богатства боярского давно уже не осталось. Оскудел род, обнищал. Теперь вот Бранихин поручиком служит, как безродный какой, немецкого капитана каждое слово ловит, да еще и опасается, как бы в ухо не получить тяжелой капитанской рукой.
- Что едим, молодцы? - бодро поинтересовался Бранихин, подходя к солдатам, что сидели кучкою около костерка, скребли что-то ложками по дну котелков. Один сморщился, скривился так, что показалось - шрам у него через всю рожу, протянул котелок, в котором на донышке сиротливо лежали пару ложек разварившегося пшена, пахнущего гнилью. Федор Петрович вздохнул. Провиант не подвозили, хлеб заплесневел, ели и такой, пока был. Многие маялись животами, кровавым поносом, то и дело бегали к приречным кустам, а вонь над лагерем стояла такая, как только в отхожем месте бывает. И росла невдалеке рощица из крестов, каждый день туда новых жильцов сносили. Попы уже охрипли, заупокойные читая.
Эх, ватрушечку бы сейчас... Бранихин задрал голову вверх, и солнце, как давеча луна, показалось ему поджаристой, румяной ватрушкой, полной желтоватой, густой сметаны. Кошка лохматая, бело-серая, облачная, подкралась к золотистой ватрушке, пасть разинула. Вот-вот съест! Федор Петрович аж ладошкою взмахнул: уйди, поганая, моя еда!
- Эх, господин поручик, - вздохнул старый солдат, слезливым, покрасневшим единственным глазом посматривающий на зеленого еще офицерика, - обложили нас турки. Ни еды, ничего. Конфузия, как под Азовом в свое время. Обидно, господин поручик. После Полтавы-то туркам кланяться...
Федор Петрович хотел ответить резко, да рукой махнул. Прав старик, кругом прав, что тут скажешь. Офицерством своим в морду ему дать? Это всякий может. А сказать-то нечего. В самом деле кампания на Пруте не задалась. Похоже, конфузии не миновать. Царь-то братьям-славянам помощь супротив турков обещал, да силы не соразмерил. Видно, ударила в голову полтавская победа, как вино хмельное. Теперь сиди на берегу Прута, смотри, как разрастается крестовая рощица за лагерем, нюхай заплесневевшее пшено, да радуйся, что хоть такое есть. А как накинутся турки, так и вовсе смерть придет. С брюхом, голодом сведенным, много не навоюешь.
Барабанная дробь раскатилась над лагерем, расколола подрагивающий летний воздух. Даже показалось, что дробью этой отхожую вонь отнесло в сторону. Солдаты вскочили, побросали котелки да ложки, начали хватать ружья.
- Опять турок попер, - вздохнул тяжко старый солдат, утирая невесть откуда взявшуюся слезу в единственном глазу. - И так жрать нечего, так и это не дадут укусить. Ну да ладно, война все ж...
Он сплюнул, пошел, не торопясь, к своему ружью, поддергивая штаны совершенно мирным, домашним каким-то движением.
- Почему не построились? - будто плетью стегнул резкий, нерусский голос из-за спины, и Федор Петрович обернулся, вздрагивая и втягивая виновато голову в плечи. - Russisches Vieh!
Федор Петрович нехорошо помянул батюшку, Петра Романыча, боярина бородатого, который против был обучения иностранным языкам. Вот и слушай теперь, как какой-то безродный немец его, боярского сына, кроет, а ответить никакой возможности нет. Тем более, что даже неясно - чем, собственно, обложили.
- Да я щас, Карл Иваныч, - заторопился Бранихин, зачем-то оправляя шпагу на поясе. - Щас выстроятся. Айн момент! - и зачем-то добавил часто слышанное от капитана: - Шайзе!
Немец позеленел, занес уже руку, чтоб отвесить наглому поручику оплеуху, да барабанная дробь вновь резанула уши, и он, выругавшись невнятно, только кивнул, пообещав себе разобраться с наглецом, что чинов не знает, потом. И не посмотрит, что боярский сын. Не таких обламывали. Думским боярам бороды рвали.
Федор Петрович побежал к редуту, придерживая рукою болтающуюся шпажонку. Соображал про себя, что этой атаки турецкой ему уже и не пережить. Все везенье выбрал. Сколько их было, этих атак, когда он, обмирая от темного ужаса, тыкал шпагой в живую, податливую плоть, взвизгивал от страха, пугаясь, что сейчас ядро, туго отжимающее воздух над головой, влепится прямо в него. А потом сидел у костерка, плача от стыда. Негоже Бранихину бояться, всегда воинами были, а вот он - не может. Страх глаза пеленой застилает, бежать хочется с поля боя, не чуя ног. Старик-солдат утешал незадачливого поручика, рассказывал военные байки, вывезенные еще с Азова, но это не помогало, и Федор Петрович по-прежнему обмирал чуть не до обморока, услышав барабаны, призывающие к бою. Даже не смерти он боялся. Смерть что, так, ерунда, потом уже ничего не болит и совсем не страшно. А вот рана - это да. Насмотрелся он на всяческие, начинающие вонять по жаре, загнивающие и черные. Представлял такие у себя, и слезы сами наворачивались на глаза, а взгляд разыскивал крестовую рощицу за лагерем, и слышалось уже заунывное пение попов, отпевающих еще одну душу. Его, Бранихина, душу.
Свистнуло ядро, другое, и впереди показались турецкие цепи, стреляющие часто.
- Ну, нынче турок всерьез пошел, - сказал кто-то из солдат, и остальные рассмеялись, будто шутке. - Держись, робяты, щас нас молотить начнут, как зерно на току.
Федор Петрович склонился за вязанкой хвороста, тупо надеясь, что здесь-то турок его не увидит. Ухватился заледенелыми пальцами за ладанку, что нянюшка, Пелагеюшка старая, на шею повесила, провожая воспитанника в дальнюю дорогу, на службу царскую. Может, выручат мощи святые?
Капитан пролаял команду, и солдаты начали стрелять, дружно, слаженно, будто и не голодали вовсе, будто учения идут, царю подготовку показать надобно. Федор Петрович выглянул из-за вязанки, и в глазах его помутилось. Турки были уже совсем близко, и можно было разглядеть темные глаза, сверкающие угрозой, сабельный блеск, черные бороды, топорщащиеся злобно. Вот-вот навалятся всей силою. Рука его отпустила ладанку, потянулась к шпаге, ткнулась в холодное железо с надеждою. Может, оружие выручит, ежели святым не под силу?
Федор Петрович поднял взгляд к небесам в последней - как померещилось ему - молитве, но глаза уловили только солнечный блеск, и вновь помстилась ему ватрушка, полная желтоватой сметаны. Облачная полосатая кошка отбежала в сторонку, облизывалась сладостно, и живот Бранихина так не ко времени свело голодным спазмом, что даже в горле запершило.
Еще одно ядро тяжело плюхнулось неподалеку, раздались крики боли. Федор Петрович, сжимая эфес шпаги, стал на ноги, стараясь выглядеть твердо, уверенно, махнул рукою в сторону турков. Мол, давай, ребята, навались на вражью силу. Устоим! А у самого коленки дрожали, и ноги подкашивались от страха, а глаза выкатывались яростью и предчувствием смерти. Рядом какой-то начальник, весь в кружевах, как на балу, горячил коня, хлопал его по шее, выкрикивал что-то невнятно-веселое, будто радовался предстоящему. Федор Петрович покосился на него неодобрительно, вздохнул завистливо. Ему тоже хотелось бы так, да храбрости не хватало. Пушечное ядро, прилетевшее с турецкой стороны, обдало горячим воздухом, пахнущим железом и болью, влепилось прямо в красавца на коне, разбрызгало его кровавой мокростью в стороны, будто пузырь с водой лопнул. Федор Петрович так и замер с открытым ртом, весь залитый чужой кровью. Рука окостенела, сжимая шпагу. Мертвая лошадь, покачавшись, словно сохраняя еще подобие жизни, свалилась на него, опрокинув на землю, придавив всей тяжестью.
- Глянь-кось, поручика убило, - сказал кто-то даже без сочувствия, просто, как данность, приняв то, что Федор Петрович уже переселяется из мира живых куда-то дальше, в неведомое.
- Отмучился, бедный... - Бранихин узнал голос старика-солдата, хотел было выкрикнуть, что жив он, вовсе не помер, не его ядром убило, только из-под лошади выбраться помогите, но голоса не было, лишь жалкий, совсем щенячий всхлип вырывался из сведенного судорогой горла. Солнечная ватрушка окатила его желтоватой, густой сметаной, такой сладкой и вкусной, что Федор Петрович, захлебнувшись, потерял сознание.
Очнулся от дикого визга, вгрызавшегося в уши, подобно мыши, жрущей в углу сырную корку. Разлепив залитые кровью глаза, Федор Петрович увидал турка, несущегося прямо к нему с занесенной саблей. То ли не поверил басурман в смерть русского, то ли хотел ободрать драгоценности какие с офицера - перстень фамильный сверкал заманчиво на откинутой руке Бранихина - только мчался этот турок с перекошенной злобою рожей, и сабля сверкала льдисто, обещая скорую смерть. Все звуки боя утихли для Федора Петровича, остался только вопль бегущего турка, да посвист дамасской стали в его руке.
- Да нет же, нет, меня нет тут, - забормотал Федор Петрович, выдираясь из-под тяжелой лошадиной туши, но только ноги его подергивались беспорядочно, уж очень сильно придавило, без помощи не выбраться. А вокруг, как на грех, никого, к кому можно с просьбою обратиться. Все своим боем заняты, собственную жизнь охраняют. Куда там до поручика.
А турок, увидав, что офицер вовсе даже не мертв, будто еще сильнее обрадовался, завопил громче, а сабля его закрутилась в воздухе, очерчивая жуткий круг, напомнивший Федору Петровичу дымящуюся прорубь в зимней реке, из которой высовывается жуткая морда водяного, подманивает неосторожного.
Он рванулся еще, и показалось даже, что сдвинулась лошадиная масса, отваливается в сторону, вот-вот выберется.
- Дешево не дамся, - шипел Бранихин сквозь сжатые зубы. Кровь предков проснулась в нем, плеснула у горла горячей яростью. Турок? Да что там турок! Сейчас все войско порву! И он вновь рванулся, выдергиваясь то ли из-под мертвого коня, то ли из себя самого.
И освободился.
Бой нахлынул на него звуками и запахами, а вот в глазах отчего-то помутилось, и видел все Федор Петрович словно сквозь кисейное покрывало, протянутое перед лицом. Грохотало так, что уши прижимались к голове плотно, стараясь утишить звук, а пахло... Ох, пахло совсем плохо. Кровью и смертью. Порохом и злобой. Пахло так резко, что Федор Петрович даже чихнул.
Турок отчего-то остановился, выронил даже саблю. Черные глаза его округлились, заплыли страхом, рот перекосился в сторону и издал плачущий всхлип.
- Шайтан! Шайтан! - выкрикнул турок, падая на колени. Белые зубы его блестели на смуглом лице. Он шарил по земле, пытаясь нащупать саблю. Видно, решил тоже не даваться дешево.
А в крови Федора Петровича гуляла горячка боя, и он, сам не зная как, бросился на турка, рыча от ярости, вцепился зубами в ненавистное вражье горло, вырвал его. Солоновато-железный вкус крови заполнил рот, и Бранихин сглотнул, завыв от удовольствия. Что может быть лучше крови врага, добытой в бою?
- Бес! Бес! - это уже кричали свои, русские, и Федор Петрович обернулся к ним, чтоб увидеть того беса. Он чувствовал силу и храбрость неимоверные, и готов был рвать на клочья не только турков, но и неведомого беса.
Вот только никакой нечистой силы не было, а солдаты, пятясь испуганно, указывали именно на него, мальчишку-поручика, только что загрызшего своего врага. Старик-солдат поднял ружье, перекрестился размашисто, прицелился. Федор Петрович сообразил внезапно, что целится он не куда-нибудь, а именно в него, закричал:
- Ты что это удумал, пень старый? Это ж я, поручик Бранихин! - да только из горла вместо связных слов вырвался волчий вой.
Федор Петрович, утратив разом весь азарт, глянул на себя, уловил краем глаза черную жесткую шерсть, лапы, твердо упирающиеся в сухую землю, и завыл испуганно. Бесом был он! И именно в него собирался стрелять старик, что рассказывал ему воинские байки у походного костра, именно к нему подкрадывались остальные солдаты, занося кто нож, а кто просто кол. И турки, забыв о вражде, поддержали русских, бежали с занесенными саблями - рубить оборотня.
Пусть! Пусть! - подумал Федор Петрович, собираясь покорно лечь на чужую, не нужную ему вовсе, землю. Такому и жить незачем. Загубил душу, продался нечистому, сам не зная как. Видно, не так молился, когда из-под коня мертвого выбирался. Не того попросил о помощи. Вот и помогли...
А лапы его, не думая о послушной смерти, сами повернулись, понесли тело прочь от боя, от перепуганных солдат. Федор Петрович мчался черным меховым комом через смертное поле, выл на бегу, и все разбегались в стороны, давая дорогу нечистому. Кто-то, правда, осмелев, стрелял ему вслед, бросали и камни, и комья земляные, но ничто не затронуло его. Будто заговоренный был. Пули летели мимо, земляные комья рассыпались, не коснувшись черной волчьей шкуры, а камни попадали в других людей.
- Не хочу! - провыл-проплакал Федор Петрович, бросаясь к турецкому начальнику, окруженному охраной. - Ну, убейте же!
Да только разбежалась охрана, не желая принимать бой, а Бранихин, видно, хотел жить, несмотря на все смертные мысли, и, когда важный, раскормленный турок занес саблю над его шеей, метнулся, привычно уже вырывая вражеское горло, убивая врага.
А после побежал, уже не оглядываясь, не ища смерти геройской или не очень, помчался к виднеющемуся невдалеке лесочку, желая только скрыться ото всех, спрятаться в самом дальнем лесном углу.
Может, это не навсегда? - подумалось вдруг Федору Петровичу, когда уже вбегал под прохладную лесную сень. - Может, это сон у меня такой перед боем? Вот проснусь сейчас, старик кашей подгорелой накормит, и будем сидеть, рассуждая о конфузии военной...
Но небесный пирог с сырыми заячьими потрохами кольнул лучом в глаз, и Бранихин затряс головой, избавляясь от непрошеных слез. Нет, не сон то был, и надо прятаться, скрываться, а после - искать помощи. Ежели околдовал кто, значит, можно и избавиться от этого колдовства. Нужно только святых старцев найти, они помогут.
С этой мыслью забрался Федор Петрович под какую-то полусгнившую корягу, подгреб под себя палых, прошлогодних листьев побольше, да и свернулся комком, накрывая черный, влажный нос пышным хвостом. От страха и усталости он задремал, и снился ему родной дом, и Пелагеюшка - с серым волчьим хвостом, мотающимся сзади, - подавала ему на серебряном блюде заячью тушку, и так аппетитно пахли сырые, вываленные из распоротого брюшка, потроха. И плескалась за ее спиной река Прут, полная густым, парным молоком, и берега малинового киселя обрамляли ее, приманивая сладким ароматом.
Глава вторая. Волчья охота
Волк проснулся, когда лунная ватрушка уже выкатилась на небо, сверкая серебряным сметанным блюдом среди рассыпавшихся звездных зерен. Он потянулся, топорща шерсть на загривке, почесал задней лапой за ухом, задумался. Ощущения были странными. Что-то свербило внутри, словно в шкуру забралась блоха, кусала навязчиво. Живот сводило, поджимало к позвоночнику, из брюха раздавалось громкое урчание, будто несколько кошек устроили там драку.
Есть охота - сообразил волк, вспомнив сладкие сны о заячьих тушках. - А раз охота есть, значит, пора охотиться.
Он ухмыльнулся зубатой пастью, и серебристый лунный луч сверкнул кинжально на клыках, облитых слюною.
Невдалеке ухнула сова, зашумела крыльями. Заверещала белка, испуганная пролетающим остроклювым хищником, прижалась к еловому стволу, стараясь скрыться в колючих ветках. Сова метнулась мимо дерева серой тенью, почти что зацепилась за верхушку, огладила ее крылом, полетела дальше, высматривая круглыми, светящимися во тьме глазами, добычу.
Волк выбрался из-под коряги, зацепившись за нее спиной. Гнилой ствол обрушился, осыпав зверя мягкими щепками. Белка вновь заверещала, перепугавшись еще больше, заметалась по ели вверх-вниз, потеряв, со страху, понятие - где же она находится. Спрыгнула на землю, побежала, задрав пушистый хвост вверх. Волк, принюхавшись, метнулся к ней, но белка была проворнее, успела вскочить на другую ель, швырнула с высоты шишкой насмешливо. Мол, не догонишь, медленный, глупый. Волк щелкнул зубами обиженно. Ужин ушел, нужно было искать другой.
Гадюка неторопливо проползла во мху по каким-то своим змеиным делам. Волк отпрыгнул в сторону, поднял настороженно переднюю лапу, поджал под грудью, провожая опасливым взглядом толстую, длинную гадину. А как укусит? Кто их разберет, змей этих. То спят себе мирно, то бросаются ни с того ни с сего. Однако, змея - тоже мясо. И волк задумался, глядя на гадюку, облизнулся даже. Та, словно почуя волчьи мысли, приподняла голову, зашипела грозно, быстро двигая раздвоенным язычком. Она покачала головой, словно приглашая зверя к драке. Так и читалось в ее движениях: ну, подойди, попробуй, поборемся, решим, кто кого. Волк не рискнул. Зарычал тихонько, отступая задом. Ну ее, змею эту. Да и вовсе, не такие они и вкусные. Больше лягушек напоминают. А порядочный волк лягушек только от голода помирая есть будет. Это не пища для охотника.
Змея поползла дальше, уже забыв о волке, а он все смотрел ей вслед, сожалея о еде, что так резво уходила прямо из-под носа, даже шагнул задумчиво вперед, но тут же вновь отступил. Пусть уползает. Ядовитая. Опасно слишком. Лучше зайца поймать. И волк облизнулся, роняя горячую слюну, при воспоминании о вкусе заячьих потрохов, таких сладких, валяющихся в траве блестящей кучей.
Какие еще потроха? - внезапно подумал волк, оседая на задние лапы. Передние беспомощно заболтались в воздухе, как у домашнего мопса, что служит, выпрашивая подачку. Перед глазами закачалась миска, полная сметаны, и волк облизнулся. Тут же появилась другая, с солеными рыжиками, и черный влажный нос сморщился. Что за странные видения? Может, укусил кто бешеный?
- Да не волк я! Не волк! - завыл зверь, покатившись по земле, но волчий вой жалобно вырвался из его горла, испугав своей осмысленностью. Мысль мелькнула и тут же пропала, сменившись спокойной звериной уверенностью и чувством голода. Нужно было найти еду, и волк потрусил не торопясь по лесу, скользя тенью меж других ночных теней, прячась за деревьями и принюхиваясь беспрестанно: не запахнет ли где зайцем. Но зайцы, видно, тоже чуяли волка, попрятались кто куда, и ни одного было не найти. Только мышь, замешкавшаяся над гнилым орехом, попалась волку, и тут же была схвачена. Он подбросил ее в воздух, наблюдая усмешливо за пищащим комочком, переворачивающимся на лету, щелкнул зубами, схватывая - только хрустнули тихо тонкие косточки, и солоноватая кровь потекла в горло, вызывая довольное рычание.
Мышь была вкусной, но маленькой, и брюхо подвело еще больше, требуя пищи. Волк заметался во все стороны, поднимая голову, ловя ветер, несущий лесные ароматы. Он учуял лося, спускающегося неторопливо к реке, двинулся было в ту сторону, но остановился. Бесполезно, только кости можно переломать. Одному с лосем не справиться. Ударит копытом, да рогами добавит, и все. Нужно искать что поменьше, побезобиднее.
Сладкий заячий запах ударил волку в нос, и зверь весь подобрался, вытягивая хвост. Нос его сморщился, клыки оскалились довольно, верхняя губа приподнялась, и из горла вырвалось рычание. Он принюхался еще раз, приподнимая переднюю лапу. Да, заяц был там, за поворотом звонкого ручейка, спал под еловым выворотнем, зарывшись в прошлогоднюю хвою, и задняя лапа его постукивала иногда по земле, а уши подрагивали, прижимаясь. Видно, снилось что-то. Волк вновь зарычал, побежал, торопясь, боясь, что заяц проснется. Тогда рванет по лесу, только хвост замелькает меж деревьев. И не догонишь. А мясо заячье сладкое, вкусное. Волк уронил каплю слюны на землю, ускорил бег.
Вот и выворотень. Под ним заяц спрятался. Думает, что не видит его никто, не чует, не знает, что он там. Спит спокойно, сны видит, не подозревает даже, что волк уже близко, притаился за елью, а хвост подрагивает от нетерпения, вот-вот бросится. Но видно что-то заяц учуял, крутанулся во сне, подпрыгнул, и, не раскрывая еще сонных глаз, дунул из-под вывортня, только хвоя взлетела черным облаком. Волк взвыл в разочаровании, метнулся следом, прыгнул через торчащие из земли корни, сиганул через выворотень, чуть не зацепив его лапами. И странный, мутный и густой туман обнял его, застелил глаза, забил раскрытую воем пасть.
- Мамочки, что ж это такое?! - воскликнул волк человеческим голосом. Тело его изогнулось в полете, вытянулось, шерсть исчезала, превращаясь в тряпичные лохмотья. Заяц, замерший было под кустом, смотрел на это диво выпученными глазами, после заверещал в испуге, помчался через лес, натыкаясь даже на деревья, не видя ничего перед собой со страху.
Давешняя белка, что бросила в волка шишкой, застрекотала на верхушке ели, швырнула надкушенным орехом. А ежели б кто понимал звериный язык, то услышал бы, как голосит белка:
- Оборотень! Спасайтесь все! Оборотень!
* * *
Федор Петрович сладко причмокивал во сне, потирая ногу о ногу, подергиваясь всем телом. Снился ему родной дом, и рыжая девчонка - дочка стрелецкого полковника, что получил за верную службу деревеньку по соседству. Отчего привиделась эта рыжая егоза - неведомо, ведь будучи дома Федор Петрович на нее почти что внимания и не обращал, да и мала была она. А вот поди ж ты, снилась. Все чудилось, будто улыбается рыжая Еленка, а веснушки на щеках ее так и выплясывают. И толстая солнечная коса раскидывается по плечам вольно, а глаза голубые сияют, как небесная высь в ясный летний полдень. И Федор Петрович улыбался в ответ, вспоминая, как вытянул однажды Еленку крапивой, обидевшись на какое-то ехидное слово, как вместе таскали из батюшкиного сада зеленые еще сливы, а потом маялись животами, передавая друг другу сорванные лопушки... Хороши были воспоминания Федора Петровича, оттого и спалось так сладко, аж ладошки сложенные под щеку положил, будто в детство сопливое вернулся.
Вдруг пропала куда-то рыжая Еленка, только коса, перевязанная травяной лентой, мелькнула. А вместо нее склонилась к Федору Петровичу - к малолетнему Федьке - Пелагеюшка, сморщенное лицо ее дрожало, а глаза глядели беспокойно и уныло.
- Феденька, Федор Петрович, деточка, кровиночка моя! - совсем не по чину просила нянька, кланяясь часто. - Откушайте. Ну, Федор Петрович, откройте ротик...
А Федька не хотел, крутил отяжелелой головой, и жар печной вплывал в его глаза, заставляя их закрываться. Плохо было Федьке, уже который день плохо. И ничего не помогало. Уже и медвежий жир топили, и бобровую струю добывали, и чаи с малиной и травками всякими заваривали. Батюшка строгий, Петр Романович, даже молебен заказал, сорокоуст за здравие.
- Зазря только деньги тратим, батюшка, - шептал Васька, старший сын. - Все одно - помрет.
- Молчи, окаяный! Больно много воли взял! - и Петр Романович съездил любимца по уху тяжелой рукою, да продолжил отсчитывать рубли в дрожащую, старческую ладошку попика. - Чтоб отслужили молебен, как положено, - наказал батюшке.
Но ничто не брало болезнь. Сжигала она мальчонку, как пламя хворостинку мелкую.
- Помрет вскорости, - шептали дворовые девки по углам, крестясь мелко. - Мамаша его родами померла, слабая была совсем, и этот помрет. Нет в нем силы настоящей, в материн род пошел, в хлипкий, не то что Василий Петрович. Вот тот - настоящий Бранихин.
- У-уууу, проклятые! - замахивалась на девок Пелагея, проходя мимо, но сама, глядя на мальчонку, разметавшегося в жару, не знала, что и делать, молилась лишь за то, чтоб усмехнулись ему ангелы на небесах.
И вот, как в ответ на молитву старой няньки, прямо в руки ей свалилось лекарство, будто бы ото всех болезней разом. Странники перехожие, богомольцы с дальних пределов, с границ чужих дали.
Пелагея было засомневалась в лекарстве, но увидав, как истончилось личико мальчишки, как страшно поводит он невидящими глазами, как выкрикивает бредовые слова - решилась.
- Хуже-то не будет, - пробормотала, да и перекрестила флягу с волчьим молоком.
Федор Петрович, не соображая ничего, к фляге потянулся. Молоко псиной пахнуло, и мальчишка попытался отвернуться.
- Не хочу... - бормотал, едва шевеля распухшим языком. - Не буду...
Но нянька, продолжая креститься, сунула прямо в рот больному горлышко фляги.
- Пей, Федор Петрович, пей, Феденька, бо помрешь...
И он глотнул.
Первый глоток показался горьким, тошнотно-мерзким, и если бы Пелагеюшка рот ему не зажала, так выплюнул бы. Сглотнул, с трудом проталкивая гнусную жидкость в сузившееся горло. Второй глоток закрыл глаза туманом, все видно стало, как сквозь кисейную пелену, а запахи навалились на Федора Петровича душным одеялом. Он явственно чуял, что в девичьей хрумкают яблоки моченые, и одно из них - с гнильцой, а в саду налилась соком смородина, а нянюшка с утречка хлебнула чуть медовой наливки. И за третьим глотком потянулся уже, будто и не волчье молоко давали, а родное, материнское.
- Вкусно-то как, Пелагеюшка... - шептал, глотая, и во вкусе молока сливались разом и моченые яблоки, и зреющая смородина, и даже медовая наливка.
- Вот и на здоровьичко, Федор Петрович, - кланялась нянька, крестя мальчонку, со щек которого на глазах пропадали алые, болезненные пятна лихорадки. - На здоровьичко... Скоро встанете на ноженьки, побежите на речку... Встанете... Вставай!
Федор Петрович от нежданного нянькиного крика перестал сладко причмокивать и глаза открыл. Да только вместо Пелагеюшкиного морщинистого лица нависла над ним бородатая - аж по глаза заросшая - рожа. Федор Петрович скривился недовольно. Где ж это видано по нонешним временам, чтоб солдат небрит был? Вот увидит Карл Иваныч, так плетей никому не миновать, даже самому поручику. Плевать немцу на Бранихинское боярское достоинство.
- Ты чего это не по артикулу? - вопросил Федор Петрович строго. - Кто позволил с небритой рожей в армии?
Солдат расхохотался гулко, будто в бочку, и Федор Петрович, обмирая, заметил, что и одежда у него вовсе не солдатская. Платье незнакомое, чужеземное. И тут навалились на него воспоминания о давешнем бое с турками. Вспомнилось, как придавило его мертвой лошадью, как мчался на него вражий воин с саблей, как чуть не убил. Застонал Федор Петрович от стыда - ведь сбежал с поля боя, драпал, не чуя ног, позабыв о чести рода Бранихиных, да и обо всем вообще, жизнь свою спасал только. Лицо его налилось краской, а на глазах выступили слезы.
- Где это я? - спросил он у чужака.
- В лесу, - ухмыльнулся тот, и белые, плотно посаженные зубы мелькнули в черноте бороды. - Ты вставай, парень, негоже тут лежать. Зверь какой набредет еще, а ты тут развалился - ну чисто обед волчий.
Мелькнуло что-то в памяти Федора Петровича, будто забыл важное, с волками впрямую соединенное. Но нет - мелькнуло, да и пропало. Только отчего-то наполнился рот солоновато-железистым, кровяным вкусом, да привиделась перекошенная ужасом физиономия турка с закаченными глазами.
- Ты, небось, из русской армии? - спросил чужак, помогая Федору Петровичу подняться. Тот кивнул. - Эх и долго ж ты тут провалялся, - удивился бородач. - Армия-то уже два дня как с места снялась, да и ушла.
- Как?! - закричал Федор Петрович. - Как ушла?
На крик его отозвалась белка с еловой верхушки, швырнула в крикуна шишку, не попала, заверещала недовольно, побежала по дереву вниз, поближе к цели, таща другую шишку.
- А вот так, - вновь сверкнули белизной зубы. - Договорился царь Петр с турецким визирем, Мехмед-паша его выпустил с остатками армии. Только условился, чтоб не возвращался больше ваш царь. А тому и деваться некуда, пришлось согласиться.
Бородач погрустнел, опустил голову, дернул круглым, налитым силой плечом.
- А я? Как же я теперь? - растерялся вконец Федор Петрович и, захлебываясь, начал рассказывать чужаку всю свою позорную историю, начиная чуть не от рождения и заканчивая стыдным бегством от боя. - Куда ж мне теперь деваться? - расплакался он, как в давние, сопливые мальчишечьи времена, после батюшкиных розог.
- А ты, собственно, кто, парень? - поинтересовался бородач, присаживаясь на поваленный еловый ствол.
- Федька я... Бранихин... - промямлил Федор Петрович, забыв от растерянности и об отчестве даже. И, спохватившись, добавил: - Поручик царской армии.
Даже попробовал вытянуться, чтоб солиднее казаться, но добился только очередной ухмылки чужака, в которой явственно читалось, что видит он в Федоре Петровиче мальчонку неразумного, что обгадился не по делу.
- А ты кто? - постарался придать командной твердости голосу Федор Петрович.
- Меня кличут Аверкие Скила, - наклонил кудлатую голову чужак. - Учитель был сабельного боя графа Джордже Бранковича, да только помер мой хозяин. Я теперь при господаре Данииле Петровиче-Негоше состою. Армию готовлю. Знаешь господаря Даниила, владыку Черногорского?
Федор Петрович кивнул было, не желая показать перед чужаком свое невежество, но тот видно понял, что не знает ни о чем парень, рассказывать принялся. Бранихин только рот разинул, байки эти слушая. Чудные вещи рассказывал сабельный мастер. Будто бы случилось господарю Даниилу в плену у турков побывать, и казнь ему грозила ужасная - собирались на кол посадить. Заставляли митрополита каждый день носить орудие своей казни - кол - из Подгорицы в Спуж, а это верст десять будет, ежели не более, а по ночам подвешивали со связанными руками под сводом городских ворот. И выкупили владыку за большие деньги, собранные по всей Черногории. Многое, многое рассказывал мастер Скила, а Федор Петрович только кулаки сжимал. Вот это человек! Такому бы служить! И сам не заметил, как мысль эту вслух выразил.
- Так за чем дело стало? - удивился даже Аверкие. - Пошли со мной. К своим тебе ходу нет, кругом - одни турки. А у владыки Даниила и славу добудешь, и честь восстановишь, пропавшую из-за бегства твоего.
- Да как же... - замялся было Федор Петрович, а после рассудил: прав сабельный мастер, в самом деле к своим не пробраться. А ежели в плен попасть случится, то позору вовсе не оберешься. Батюшка, конечно, выкупит, но стыд-то, стыд... Да и где ж денег взять? Деревенька маленькая, да и брат потом жизни не даст. Скажет, что его наследство разбазарил. Пусть уж лучше мертвым считают, а уж после, как вернется со славою - вот тогда и посмотрим, кто из сыновей Бранихиных лучшим удался.
Так и пошел за Скилом следом, расспрашивая о будущей своей жизни. Правда, когда услыхал, что не быть ему в черногорском войске офицером, даже и поручиком, а служить придется простым воином, чуть назад не повернул. Да увидал, как поднял Аверкие лохматую бровь насмешливо, да сверкнул зубами ехидно, и потвердел лицом, пошел, уже не оглядываясь. К новой жизни.
Несколько дней пробирались горными лесами. Федор Петрович ноги сбил, от щегольских, офицерских ботфортов с отворотами только подметки драные остались - видно не приспособлена была нарядная обувка для таких походов. Но он не жаловался, только вздыхал иногда, но шел упрямо, уставившись остановившимися от усталости глазами в широкую спину сабельного мастера.
- Тяжко, Бранихин? - иногда спрашивал Аверкие, но Федор Петрович, ловя насмешку, поблескивающую в холодных глазах, мотал головой. Мол, не тяжко, бывало и похуже. Да и вовсе, русский солдат и не такое сдюжит. Только голодно. Сушеное мясо, что у Скила в запасе было, вдвоем быстро подъели, и начали вновь сниться Федору Петровичу домашние ватрушки, только подавала их отчего-то не старая Пелагея, а рыжая Еленка, взмахивая длинной косой, перевитой зеленой лентой.
В один из дней повезло - в силок, поставленный Аверкием, заяц попался. У Федора Петровича рот слюной наполнился, так и ждал, когда ж обдерут звериную тушку, когда ж зажарится. А Скила подвесил зайца на пояс, да и потопал дальше, будто и не голодный вовсе.
- А есть-то когда? - не выдержал Федор Петрович, даже за рукав сабельного мастера тронул.
- Ввечеру, - ответил тот. - Когда остановимся на ночлег. И за руку меня не хватай, не положено этак-то.
Федор Петрович и глаза опустил. Тяжко было под немцем-капитаном служить, не будет ли тут еще хуже? Немец-то чистенький весь, науку воинскую крепко знает, если и бил когда, так для лучшего усвоения этой самой науки. А этот... Федор Петрович окинул взглядом могучую фигуру Аверкие и поежился. Ежели приложит кулаком да по морде, неведомо - останется ли та морда вовсе, а уж зубов-то вовсе не соберешь. Да и обидно. Немец, вроде, баронских кровей был. Не боярин, конечно, но и не совсем уж безродный. А этот - слуга графский. Вот только стыд за бегство с боевого поля подгонял, не давал повернуть назад. И решил Федор Петрович, что если и доведется получить по физиономии от сабельного мастера - стерпеть придется. Такая уж жизнь пошла.
К вечеру, когда остановились на ночлег, Федор Петрович без напоминания за хворостом пошел. Да куда пошел - побежал даже! Соображал, что ежели быстрее костер развести, то и ужин скорее зажарится. А Аверкие остался зайца обдирать. Когда же Федор Петрович вернулся с охапкой хвороста, тушка уже для костра готова была. В сторонке потроха заячьи валялись.
- Ты, Федька, закопай это, - кивнул Скила на потроха. - А то учует еще волк, придет полакомиться. А нам не с руки сейчас со зверьми лесными бороться.
Федор Петрович, конечно, скривился. Уж больно работа для смерда впору была поручена. Но - стерпел, смолчал, пошел ямку в земле палкой ковырять. А потроха заячьи пахли так сладостно, так маняще, и появился у Федора Петровича на языке кровяной привкус - даже живот свело, так захотелось вцепиться зубами в эти потроха, глотать их, не прожевывая, чувствуя, как сладкая тяжесть заполняет желудок.
Поднял Аверкие Скила голову, да так и замер, держа обмазанную глиной заячью тушку в руках. Увидал он, как блеснули глаза русского паренька плавленым волчьим золотом, как приподнялась верхняя губа его, показались клыки острые. И тут же пропало все. Вновь стоял перед небольшой ямкой, палкой в земле проковырянной, Федька Бранихин, молокосос, бывший поручик русской армии.
Эге-ге, парень, да ты, видно, молочко из-под волчицы пробовал! - сообразил сабельный мастер, и в душе его дрогнуло что-то. Разные рассказы ходили по Черногории о таких, кто волчье молоко пил. Будто бы становятся они оборотнями, могут по желанию своему в зверя хищного перекидываться. А ежели перескочит потом зверь такой через пень, то и вновь человеком становится. Вспомнил Аверкие, что нашел парня у выворотня, да без памяти.
Это и неплохо, - решил Скила, подумав чуть. - Ежели оборотень за нас сражаться будет, то никто его победить не сможет. Не зря ведь старики говорят, что оборотня, пока он в волчьей шкуре бегает, убить невозможно. Хороший будет воин.
- Ну, иди сюда, - позвал сабельный мастер Федора Петровича ласково. - Буду тебя учить походные ужины готовить, а то ты - как без рук и без головы. Ничего не умеешь.
Федор Петрович сначала даже удивился неожиданной такой ласке, но пошел послушно. Сказано - учить будут, значит, нужно слушать. И учиться. Порешил он, что всю науку, которую Скила преподать ему сможет, переймет до тонкостей. Сам станет сабельным мастером, сам других учить сможет. Тогда вернутся к нему почет и уважение, и станет он, может быть, в российской армии уже не поручиком, а - капитаном. И Карл Иваныч будет ему в пояс кланяться.
* * *
В далекой приволжской деревеньке повернулась на пуховой перине рыжая девчонка, взмахнула рукою во сне. Привиделся ей сосед, пропавший где-то в царском войске, вспомнились отчего-то зеленые сливы, что вместе таскали из боярского сада, да крапива, которой ожег он когда-то ее по рукам. Засмеялась во сне Еленка, позвала Федьку:
- Слышь, вода в реке - как молоко парное, теплая. Пошли, искупаемся!
И покраснела, смутившись, закрыла лицо рукавом, только в щелочку поглядывала: что-то он скажет.
Глава третья. Турецкий мат Карла XII
- Вам мат в три хода, - объявил Карл, игравший белыми, и протянул руку к ладье.
Взвизгнула шальная турецкая пуля, смела с доски коня. Альберт Гротхузен, министр королевский, перепугался, побелел даже, искательно глядя на повелителя. Припадки бешенства короля были известны, и неведомо - удастся ли с целым париком уйти от шахматной доски. Сейчас обвинит Гротхузена в проигрыше, затопает ногами, с кулаками еще может кинуться, словно простолюдин какой. Министр сжался на походном стульчике, прикрывая глаза. Но король рассмеялся, будто повеселила его пуля изрядно, а потеря коня даже обрадовала. Посмотрел на доску задумчиво.
- И без коня обойдусь. Даже в сражении случалось мне без лошади оставаться, а уж сейчас-то... - и, поразмыслив недолго, добавил: - Я дарю вам этого коня. И мат - в четыре хода.
Гротхузен вздохнул с облегчением. Бог с ним, с матом, это даже хорошо - проиграть королю. Главное - обойдется без припадков. Но стоило только ему подумать об этом, как вновь свистнула пуля, и пешка со звонким щелчком свалилась за стульчиком короля. Гротхузен задрожал. Карл же, посмотрев на него внимательно, увидав смертный страх, заливающий глаза министра, усмехнулся. Перевел взгляд на доску и рассмеялся уже в голос.
- Похоже, среди турков у вас есть немало друзей. Но я обойдусь и без этой несчастной пешки. Мат в пять ходов!
- Ну, не только у меня есть друзья среди турков, - заметил министр, тонко улыбаясь. Страх его прошел. Пока король выигрывает - припадков бешенства можно не бояться. Вот ежели проигрывать начнет, тогда да, тогда остается только стоять смирно, молясь, чтобы не повредил король чего важного, к примеру, глаз. Бывало и такое. Ведь он себя не помнил от злобы. - У вашего величества тоже друзей в достатке на той стороне.
- Друзей? - в глазах короля появился опасный блеск, а губы сжались в ниточку, побелели даже. - Мехмед-пашу другом моим называете?
- А что? - Гротхузен не заметил сжатых губ, продолжал говорить смело. - Вы же чуть армию турецкую под командование не получили. Командовали бы вы, Петру осталось бы только бежать, поджавши хвост. А то и вовсе в плен бы попал. Вся кампания закончилась бы за несколько дней.
Карл одним резким движением перевернул доску. Фигуры посыпались на землю, а король вскочил, раздувая ноздри, закричал истончившимся голосом:
- Да! Было бы так, ежели доверили бы мне войско! Так ведь не случилось. Вы знаете, Гротхузен, что потребовал султан Ахмед взамен? Чтоб я веру магометанскую принял! Заявил, что северному конунгу - это он меня конунгом назвал! - невместно командовать правоверными, если он сам не верует в Аллаха единого! Это не я отказался от командования, это султан отказал мне! Мне!
Министр опустил голову, отвел глаза. Нельзя смотреть на короля, когда на него находит бешенство, несомое северным ветром. За один взгляд можно без головы остаться, не то что без парика.
Карл взвыл, подобно волку, стиснул ладони так, что побелели костяшки пальцев. Он вспомнил, как скакал через русский лагерь, и никто из этих грязных московитов не узнал его, короля шведов! Лишь махали вслед недоуменно, вопили:
- Куды? Куды скочешь? Турки ж тама!
* * *
Серый конь с подрезанным хвостом мчался через русское войско, перепрыгивая легко над редутами, сбивая грудью набегающих солдат. Карл, король шведский, приник к конской шее, ругался громко, охаживая плетью попадающихся на дороге людей.
- С-сволочи! - кричал он, выкатывая белеющие глаза. Шляпа давно свалилась, и нечесаные блеклые волосы развевались за спиной, спутываясь еще больше. - Дор-рогу, скоты!
Солдаты расступались растерянно, не узнавая короля, отбегали в сторону, матерясь вполголоса.
- Ишь, начальство как скачет, - сказал один, встряхивая опухшей рукой - ушиб недавно. - Дороги не разбирает. Глядишь, робяты, навернется.
- Угу, - мрачно согласился другой. - А нам потом отвечать. Не уберегли, мол. А как его, бешеного такого, убережешь?
Серый конь вылетел за позиции, задрал высоко подрезанный хвост, помчался дальше, резво перебирая тонкими ногами. Солдаты заулюлюкали вслед, завопили, замахали руками.
- Куды? Куды скачешь-то? - раздавалось со всех сторон. - Тама ж турки!
Король взмахнул плетью, вскрикнул пронзительно, и конь ускорил бег. За ним не гнался никто, лишь смотрели изумленно.
- Ну, бывает, - раздумчиво сказал солдат с распухшей рукой. - Мало ли, чего ему там снадобилось. Можа послом поехал.
Все с ним согласились. Темны дела начальственные, и лучше в них не лезть. Кроме плетей по спине ничего не дождешься.
Карл доскакал до шатра великого визиря. Турки тоже не останавливали его, но, правда, узнали, кланялись низко, но чуть насмешливо: северный конунг не был для них начальником, лишь изменником, услугами которого пользоваться можно, нужно, но уважать его не обязательно.
Шведский король ворвался в шатер, сбив на бегу стражника. Тот, выронив от неожиданности саблю, посмотрел вслед королю расширенными глазами, подобрал оружие и вновь стал на место с невозмутимым лицом. Его дело - стоять на карауле, а все остальное - не касается.
- Твари! - закричал пронзительно Карл, подскакивая к Мехмед-паше. - Что ж делаете, скоты обрезанные? - он брызгал слюной, даже схватил визиря за грудки, встряхивая злобно. - Победа у вас в руках была, а вы русских отпускаете? Петра отпускаете?! Его в клетку нужно сажать, чтоб видели все, что есть грязный царь московитов! А после - на галеры!
Великий визирь небрежно стряхнул королевские руки, поправил одежду, улыбнулся тонко, привычный к придворному обхождению.
- Присаживайся, король, - он кивнул на подушки, разбросанные по мягким персидским коврам. - Чай сейчас подадут. Посидим, поговорим спокойно.
Карл успокаиваться не желал. Подскочил вновь к визирю, но, увидав нахмуренные брови охранников в углу, отошел в сторону. Один раз допустили его к Мехмед-паше, а в другой - неведомо, что будет. Как бы самому в клетке не оказаться. Король вдохнул глубоко, выпустил со свистом воздух сквозь сжатые зубы, присел, неловко задирая тощие колени.
- Ну? - спросил грозно, как у своего слуги. - Что скажешь, Мехмед-паша? Я видел уже победу вашего оружия, я видел, как русские в цепях идут на галеры, я видел Петра, лежащего у ног моих. И что вместо этого?
- Не понимаю, - великий визирь сложил пальцы домиком, плотно прижимая подушечки друг к другу. На мгновение он даже залюбовался своими ногтями, гладкими, розовыми, блестящими, бросил неодобрительный взгляд на исцарапанные руки Карла, на его обкусанные, грязные ногти, вновь улыбнулся - северяне известные варвары. - Что хочешь ты, король? Петра, короля московитов, в клетку посадить? Или все войско его на галеры отправить? Оно, конечно, можно было бы. Но зачем? Кто станет управлять Россией в этом случае?
- Россию разделить надобно! - воскликнул Карл, отталкивая поднесенную слугой чашечку с чаем. Темная, ароматная жидкость выплеснулась ему на руку, обожгла. Король, не оборачиваясь, хлестнул слугу наотмашь ладонью. - Англия, Франция, Швеция... Да все только и ждут, чтоб начать делить шкуру русского медведя. И вы сами. Зачем султану Россия? Ему земли нужны, рабы. Там всего в избытке, только руку протянуть и взять. Мехмед-паша, действия твои равнозначны измене. Неужто заплатили тебе русские?
Великий визирь покачал головой укоризненно. Нет в северянах истинной тонкости воспитания, варвары, одним словом.
- Не заплатили, - ответил все же. Король, как-никак, хоть и варварский. Оскорбительно, конечно, что обращается, как со слугой, того и гляди, тоже пощечину отвесит. Но пока можно и потерпеть. Султан ему благоволит. - А даже если б и платили, не взял бы от неверных ничего. Но только подумай сам, король, что будет, ежели сейчас Петра пленить, да и войско его тоже. Толку-то? Вместо Петра сын его царем станет, бояре править начнут. Нам от этого прибытка никакого не будет. Пусть уж царь Петр сам своей страной правит. Пока...
- Пока? - взвизгнул Карл. - Пока что? Я предлагал вам план, который приведет всю Россию в цепях к ногам султана. Все, что нужно было мне, это - царь Петр. А вы? Вы отказали!
- Да, - согласился Мехмед-паша. - Отказали тебе, король. Ты ведь не пожелал истинную веру принять. Как же можно было доверить тебе турецкое войско? Не может быть над ним начальником неверный.
- Варвары, - буркнул король, и великий визирь поразился такому сходству мнений, вновь улыбнулся. - Вам вера важнее, чем воинская победа.
- Мы по крайней мере последовательны в своих убеждениях, - отозвался Мехмед-паша. - Но сейчас не Россия для нас важна, а южные славяне. Вот кого нужно в цепях к ногам султана привести, и только потом - черед России настанет. Нельзя такого врага, как эти славяне, в своем тылу оставлять. Так же, как невозможно оставить зверей на воле.
Карл дернул щекой, застучал пальцами по колену. Слова великого визиря скользили по его сознанию, вызывая лишь бешенство. Южные славяне не интересовали короля. Петр - вот враг, с которым он поклялся бороться, которого должен был увидеть поверженным.
- Зачем вам эти славяне? - попытался он еще раз уговорить визиря. - Россия - вот цель, достойная всякого военачальника. А сейчас ваше войско сильно, как никогда, и побеждает.
- Это победа сегодняшнего дня, не более, - не согласился Мехмед-паша. - Россия слишком необъятна, а, объединившись, славяне превратятся в могучего льва, с которым не справимся мы все вместе. Их нужно разделить и уничтожить, как выводок волчат. Ты, король, думаешь даже не об интересах Швеции, а лишь о своей мести. Опомнись.
Карл поднялся, отбросив носком стоптанного сапога подушку. Спина болела. И почему б этим туркам не завести у себя нормальные стулья? Король глянул на Мехмед-пашу озлобленно, будто визирь был лично виноват во всех его неприятностях, но улыбнулся ему спокойной, даже доброжелательной улыбкой.
- Я понял тебя, Мехмед-паша. Что ж... Этим войском командуешь ты, и слово твое - закон. Здесь и сейчас.
Он, не простившись даже, вышел из палатки, вновь толкнув стражника у входа. Тот посторонился, каменея лицом. Кривая сабля в руках его дрогнула, словно просила крови неверного.
- Варвары... - раздумчиво сказал великий визирь вслед Карлу. - Ах, варвары... - и приказал подать еще чаю. В курильницах ароматно курился дымок, и Мехмед-паша успокоился. Он все делал правильно, и действия эти должны были лишь одобрение султана заслужить. Великий визирь размечтался о родных краях, вдыхая сладкий дымный аромат, мерещилось ему белое солнце, зеленые пальмовые метелки и женщина, томно танцующая на мраморных плитах, и мягкий голос певца, сопровождающий танец.
Карл же, усевшись на серого коня, неторопливо поехал прочь от палатки великого визиря, высоко поднимая сутулые плечи. В голове его крутились планы мести, в которые он включал уже не только царя Петра, но и великого визиря, сочинялось письмо султану, и тонкие бледные губы короля тронула насмешливая улыбка.
* * *
Король опомнился, разжал стиснутые ладони, взглянул на Гротхузена с улыбкою.
- Не нужно бояться, - сказал. - Все прошло уже. Но унижение это я не могу забыть Мехмед-паше. Вот что решил я. Вы поедете ко двору султана, отвезете письмо мое. Ежели после прочтения этого письма великого визиря не казнят, то я... я съем собственные ботфорты!
Министр взглянул на стоптанные ботфорты Карла и глаза его блеснули. А неплохое было бы зрелище, вот бы полюбоваться, как начнет король пыльные ботфорты жевать. Не так это и сложно для него будет. Ведь сколько лет уже не снимает, кожа истончилась совсем. А все из-за Петра, царя московитского, из-за битвы полтавской. Поклялся тогда король, что не снимет ботфорты, пока не увидит Петра в цепях у ног своих. Так и ходит в драных.
- Я поеду, мой король, - Гротхузен поклонился куртуазно, словно и не среди поля стоял, а в дворцовом зале. - Вам стоит только приказать.
- Так и приказываю, - отрезал Карл, махнув рукою.
Министр еще раз поклонился, вновь присел на походный стульчик, поднял шахматную доску, принялся расставлять фигуры. В горле его пересохло, пыль, что нес жаркий, августовский ветер, забивалась всюду, не давала дышать. То ли дело на родине. Тишина, прохлада... Вернуться бы. Так служба королевская не дозволяет. Гротхузен достал из-за пазухи кожаную, растрескавшуюся уже кое-где, флягу, глотнул обжигающей жидкости.
- Что это вы пьете? - резко спросил Карл, протягивая руку. - Дайте и своему королю. Или вы думаете, что меня пыль не беспокоит?
- Это молоко, - Гротхузен смешался, попытался сунуть флягу за пазуху, прижать рукой. - Это лекарство. Болен я, ваше величество.
- Я тоже болен! - выкрикнул король. - Или вы думаете, что моя душа не страдает, глядя на это? - он кивнул в сторону уходящих русских войск, ткнул пальцем в турок, лениво постреливающих вслед диким ордам Петра. - Давайте свое лекарство. Посмотрим, от каких болезней оно помогает.
Министр дрожащей рукой протянул флягу, но как только пальцы Карла коснулись ее, изменилось лицо Гротхузена. Вместо человеческого стало вдруг козлиным, и витые, тяжелые рога уставились острыми копейными кончиками на короля. Козлиная голова кивнула важно, ухмыльнулась черной пастью.
Карл дернул плечами. Нет, померещилось. Никаких козлов. Как сидел перед ним Гротхузен, так и сидит, лицо жалкое, опрокинутое. Вот только глаза странные. Рыжие, вертящиеся. Король сморгнул, и пропало видение. Вновь стали глаза как глаза. Человеческие.
Он вырвал флягу из дрожащей руки, глотнул жадно и замер с открытым ртом. Глоток первый был обжигающим, горьким, а белая жидкость во фляге остро пахла псиной.
- Это что за молоко? - прохрипел король, борясь с желанием выплюнуть мерзость. Только достоинство королевское удерживало. Сам ведь настаивал, чтоб попробовать.
- Волчицы... - заторопился с ответом Гротхузен. - Желудок у меня слаб, да и ноги отказывать начали. Все в походах, в походах... А вот лекарь один, из турков, дал это. Сказал - поможет.
- И как? Помогло? - заинтересовался Карл.
- Вроде бы да, - ответил министр, взглядывая испуганно на фляжку. Показалось ему, что с черной кожи подмигнул ему рыжий вертящийся глаз. - Полегче стало. Желудок не беспокоит, ноги - как у молодого сделались. Не обманул турок.
- Замечательно, - кивнул король. - Значит, и мне поможет. А то я тоже все в походах, в походах...
Он усмехнулся нехорошо, злобно, и сделал еще один глоток.
В глазах короля помутилось, подернулось все серой, пыльной пеленой, но запахи навалились, как каменная плита, укрывающая могилу. Резко запахло смертью, страхом, потом и кровью. Карл взглянул на министра. Тот сидел, дрожа, из ноздри его текла тоненькая кровавая струйка. Король облизнулся жадно, щелкнул зубами, представив чудный солоновато-железистый кровяной вкус. И тут же сделал третий глоток. Мир мигнул, солнце даже потускнело, и вновь вернулось зрение и звуки, пропало ощущение тяжести, лишь хотелось еще пить и пить, и король осушил флягу до дна, вытряхнул даже последние капли, жадно слизнув их языком, подобно псу.
- Хорошее молоко, - одобрительно сказал он, возвращая пустую флягу министру. - Благодарю вас. А теперь слушайте, что вы должны будете сделать при султанском дворе...
* * *
В скором времени был отозван из армии Мехмед-паша, великий визирь турецкого султана. Призвал к себе его повелитель. А по приезде в Стамбул, заковали Мехмед-пашу в кандалы, провели босого через город и обезглавили, не дав сказать даже слова в оправдание. Уж очень ловко исхитрился оболгать его Карл, обвинив в измене.
А королю приснился странный сон.
Будто бы сидит он на стульчике походном, стоит перед ним шахматная доска, и пули турецкие, случайно пролетающие мимо, сбивают фигуры. Да только играет с королем не Гротхузен, а сам дьявол. Ухмыляется козлиной мордой, шевелит длинным хвостом с копейным наконечником, а тяжелые, витые рога с острыми кончиками, покачиваются, когда бес головой кивает.
- Ты, король, теперь оборотнем стал, - заявил дьявол, одобрительно потрепав Карла по плечу. Тот было дернулся: как можно, попрание достоинства королевского, но успокоился быстро. Князь Тьмы, что с него взять, для него людские законы не писаны. Только и поинтересовался:
- Это как, оборотнем?
- А вот так, - ухмыльнулся дьявол. - Молоко волчицы пил? Пил. Теперь можешь в волка перекидываться. Только одно скажу: три раза колдовство это для тебя сработает, а в четвертый даже и не пытайся.
- Почему это? - возмутился король. Привык он получать все, что хочется, ограничений не знал желаниям своим. Обидным показалось, что и тут нельзя делать так, как ему удобно будет. - Я, может, три раза не хочу. Мне пять надобно.
- Не выйдет, - покачал рогами бес. - Только три раза. Да ты радуйся, король, что даже три у тебя есть. Другие и того не имеют. Вот представь, понадобится тебе от погони уйти. Так милое ж дело: перекинулся в волка, да и сбежал. Никто не будет зверя искать, все за человеком кинутся.
Карл кивнул, покрутил в пальцах ладью, поставил на место, ожидая турецкой пули, что должна была сбить с доски коня. И она послушно прилетела, словно по вызову королевскому, взвизгнула, снесла коня на землю.
- Мат в четыре хода, - объявил король. - Ну, ладно, три так три. Но без обмана? А то наслышан я про твое племя. На лжи стоите.
- Будто ты на правде, - расхохотался дьявол. - Ты - нашей крови, нашей породы.
Карл вздернул бровь, пошевелил затертым носком ботфорта.
- Это все твои дары? Или есть еще что-нибудь?
- Есть, - с охотою мотнул рогатой башкой дьявол. - Дам я тебе колечко. Простенькое на вид совсем. Но ты его носи, не снимай. Придет время, тебе не одному понадобится в волка перекинуться, а с отрядом. Колечко это позволит и на других людей волчью шкуру напялить.
- То есть, кого захочу, того волком сделаю? - уточнил король.
- Именно так, - дьявол протянул на черной, обожженной ладони, сочащейся гнилью в трещинах, простое золотое кольцо, сверкнувшее, как козлиный глаз, в солнечных лучах. - Но это колдовство только один раз сработает. Так что не продешеви, король.
- Не беспокойся за меня, - усмехнулся Карл, принимая подарок. Кольцо показалось ему слишком широким, не для его пальца сделанным, но когда надел, то увидел, как сжимается золотой обруч, обнимает туго палец. - Что ж... Благодарю тебя. Ежели все так, как ты сказал - благодарю.
- Так, так, не сомневайся, - закивал дьявол и пропал. Вместе с ним исчезла и шахматная доска, лишь конь, сбитый шальной турецкой пулей, остался лежать на земле около королевского походного стульчика.
А когда проснулся Карл, то обнаружил у себя на пальце простое золотое кольцо, невесть откуда взявшееся. Он огладил блестящий ободок, усмехнулся злобно, перекашиваясь лицом. Теперь-то попляшут все. Три раза, значит, можно только в волка перекидываться? Ничего, ему и трех хватит. Прав дьявол: другие и того не имеют. Особо - Петр, царь грязной Московии, завшивевшей в бородах.
* * *
В лесу под раскидистой елью с криком проснулся Федор Петрович, заплакал даже со сна. Привиделась ему волчья стая, несущаяся через поле, а вожаком был огромный волк с бледной, блеклой шерстью, весь в парше и язвах. Оборачивался вожак, подгонял остальных волков воем, и из пасти его капала кровь. Он слизывал ее жадно, ускоряя бег. А следы волчьи полнились кровавым месивом, и при каждом шаге их летели в стороны густо-алые брызги.
- Карл, король шведский, - шепнул чей-то голос на ухо Федору Петровичу.
Он бросился к сабельному мастеру, затряс его за плечо.
- Аверкие, сон мне чудной приснился, - и рассказал весь сон и слова мутные, послышавшиеся, упомянуть не забыл.
- Вещий твой сон, - кивнул Скила. - Карл, король шведский, зла всем желает. Зальет кровью нашу землю. А будет воля его - и твою зальет. Никого живым не оставит, а кто выживет - молить о смерти будет. Только не пощадит злобный король. Черной краской нужно вписать этот год - тысяча семьсот одиннадцатый - в летописи Черной Горы. Много, ох, много крови будет...
- Неужто зло такое на земле бывает? - удивился Федор Петрович. - Как же Бог допускает этаким-то тварям по земле невозбранно ходить?