Она говорила всегда только правду, и это единственное, что я могу сказать о ней наверняка. Я даже не уверен, была ли она женщиной. То, что её звали баба Рома, ещё ничего не значило. Вполне возможно, что никакая она не баба и, тем более, не Рома. Больше я о ней ничего не знал. Она всегда ходила в чёрном спортивном костюме с поднятым капюшоном. Её голос, хриплый, прокуренный голос тоже мог принадлежать как женщине средних лет, так и молодому мужчине. Чуть не забыл. Она всюду таскала за собой железное красное конусное ведро на конце верёвки, которое она, верно, стащила с какого-нибудь пожарного щита. Вот, пожалуй, и все. Ещё у неё была одна неприятная привычка - приходить по воскресеньям с утра, когда так хорошо спится. Она никогда не звонила, а стучала в дверь ведром.
- Кто там? - кричал я, хотя уже знал - кто.
-Кто там! Сто грамм! - орала она, громыхая своим чёртовым ведром, - Вставай, акын! Счастье проспишь!
- Я никого не жду, - отвечал я.
-Я никого не жду! Лох ты, акын! И рассказ твой говно!
-Какой ещё рассказ? - спрашивал я, хотя уже знал - какой.
- Да твой же! "Кровавые Сопли"! Твои сопли!
- Тебе то что?
- Тебе то что! Ну, акын, зачем эти бытовые ужасы? "Я не налил кошкам и они выцарапали мне глаза". Ну ты же не Маркес! Пиши проще - пастухи к тебе потянутся! Не ново и коротко! Коротко! Коротко! - громыхала она ведром.
Мне не жалко было двери, летом я всё равно собирался её перекрашивать, меня возмущала наглость, которой сопровождались её выходки. Я забирался под одеяло с головой и не отвечал на выкрики. Тогда она усаживалась под дверью и запевала "Мы угнали бензовоз" или другую песню, названия которой я не знал, но запомнил припев:
Ехали два суки
На одной судзуке!
Один белый другой серый
Два весёлых суки!
Она пела, нарочно гнусавя и растягивая слова, и ещё шаркала при этом по периллам ведром. Когда ей надоедало петь, она доставала губную гармошку и, ужасно фальшивя, наигрывала военные марши. Так могло продолжаться часа полтора-два. Уходя, она что-нибудь кричала напоследок. "Ты ещё напиши как собачку в арыке утопил! Тургенев, мля!"
Или что-нибудь в этом духе.
Однажды я не выдержал и погнался за ней с дубинкой, которую изготовил из новой лопаты. Но эта овца оказалась гораздо проворней, чем я ожидал. "Нас не догонят! - Орала она, перепрыгивая через три ступеньки, - Баба Рома хорошая баба!" Я почти её настиг, но поскользнулся на упаковке из-под чипсов на площадке второго этажа и здорово расшиб колено о батарею. Она убежала, хохоча и гремя своим проклятым ведром, а я кое-как добрался до квартиры и целый день провёл в постели. На следующий день колено распухло. Я сделал водочный компресс, допил то, что оставалось в бутылке, и поклялся себе никогда с ней не разговаривать.
Но она больше не пришла. Она пропала. Последний раз её видели на перекрёстке Печали и Главной, когда она выговаривала полицейскому, что не пристало офицеру проезжать на красный свет, тем более, с превышением скорости. Она делала это в своей обычной манере - растягивая слова и помахивая ведром.
Больше её не видели. Не знаю, что же с ней случилось, да и не хочу знать. Теперь я могу спокойно спать по воскресеньям, никто меня больше не тревожит. А всё же иногда бывает жаль, что никто больше не придёт, не постучит в дверь и не крикнет: "Вставай, акын, счастье проспишь!"