|
Вместо вступления
Виноват ли в нашем кризисе Маркс?
В начале был образ
Отступление в форме условно-разделительных силлогизмов
"Нарисуем – будем жить..."
Структура исторических технологий
Отступление в виде ларчика с прибылью
Социализм как высшая стадия капитализма
По ту сторону материального производства
Неклассический вариант или Путешествие из Петрограда в Москву.
Вместо заключения
Свобода есть осознанная возможность
Вместо вступления
Виноват ли в нашем кризисе Маркс?
Социалистический мир переживает глубокий кризис. Едва ли думающих людей могут удовлетворить попытки объяснить его злой волей отдельных лиц, отступивших от "истинного завета", содержащегося в работах Ленина 20-22-х годов. Ошибочной оказалась сама доктрина, от которой не отказывался и Ленин, мысливший свои поиски выхода из критической ситуации, созданной Октябрем, в том числе нэп, маневром, временным отступлением, необходимым во имя грядущего торжества коммунизма.
Фундаментальный характер нашего кризиса сегодня уже достаточно очевиден. Появились первые публикации и о его теоретической подоплеке. Другое дело, что и критики Маркса, мягко скажем, не выше критики. Можно говорить о научной несостоятельности той или иной концепции, но нельзя винить концепцию в том, что натворили ее приверженцы: христианство не виновато в злодеяниях крестоносцев.
Разумней заметить: наш "реальный социализм" очень точно описан не Марксом с Энгельсом, а Евгением Дюрингом. Мы строили типично дюрингианский "государственный" социализм, превратив в молитвенник "Анти-Дюринг". Но из этого парадокса нельзя делать и противоположный вывод: видеть причину нашего кризиса в отступлении от "истинного" марксизма. Да, мы построили социализм не по Марксу, хотя и вдохновлялись его идеями или оправдывали ссылками на марксизм продиктованные обстоятельствами поступки. Но построить социализм по Марксу было невозможно вообще, ибо нельзя воплотить утопию.
Осмелевшим любителям интеллектуальных пряностей можно предложить сколько угодно курьезов, почитавшихся недавно святынями. Как вам нравится, например, идея о том, что государство – это инструмент подавления одного класса другим, и поэтому стоит только ликвидировать угнетателей, как государство само собой отомрет за ненадобностью: место госаппарата займет привычка? А утверждение, что многомиллионная прибыль, приносимая, допустим, электростанцией, это неоплаченное рабочее время обслуживающего ее персонала? А предположение, что лишь в среде рабочего класса продолжает жить, не зачахнув, интерес к немецкой классической философии? А пророчество, что разделение общества на социальные классы будет преодолено очень просто: каждый тачечник станет архитектором, а архитектор тачечником?
Я очень долго иронизировал над подобными откровениями, пока однажды не понял: все это чересчур абсурдно, чтобы оказаться только заблуждением. Такой поразительной слепотой, таким пренебрежением к здравому смыслу могут обладать лишь концепции в основе своей научные.
Научные – недоуменно спросит иной читатель – и в то же время противоречащие опыту, здравому смыслу и очевидности? Да! Научная теория – не обобщение фактов. Обобщение – это другой тип знания: опыт, мудрость, но не теория. Опыт зряч, хотя зрячесть не гарантирует от иллюзий: Солнце ходит вокруг Земли, и это полностью согласуется с очевидностью – в отличие от противоположного утверждения, выглядевшего совершенно безумным. Теория принципиально слепа, теория – не обобщение фактов (хоть это для нее и подспорье), а логическое развитие аксиоматических исходных посылок – умозрение, истинность или ложность которого выявляет практическая проверка теоретических предсказаний – эксперимент.
Маркс был первым мыслителем, попытавшимся построить собственно научную теорию развития общества, создать не "учение", не идеологическую доктрину, а "естественноисторическую" концепцию, столь же объективную, как физика, химия, математика. Это было крайне рискованным предприятием – строительством небоскреба на плывуне познания и методологических представлений середины прошлого века. И если грандиозное построение начало входить в противоречие с фактами, то это может означать лишь одно: то, что в основании теории допущен некий просчет, сбой, смещение, "сдвиг по фазе". В этом случае чем упрямей, бескомпромиссней теория, тем к более ошибочным выводам способна она вести; попытки же примирить теорию с фактами с неизбежностью должны оборачиваться разрушением логической структуры теории.
С такой вот догадкой, исследовательской гипотезой я начал некогда перечитывать Маркса, чтобы попытаться ответить на три вопроса:
– Где таится эта роковая ошибка?
– Как изменится общий абрис социальной теории Маркса, содержание ее основных понятий, положений и выводов, если эту ошибку, это смещение устранить?
– Что подобная операция может дать для построения адекватной теории исторического процесса, для понимания того, что с нами произошло, и того, что нас ждет в дальнейшем?
В начало
В начале был образ
Любая концепция исторического процесса предопределена и обусловлена тем, как представляет себе ее автор Начало, первопричину истории: происхождение человека и общества.
Марксизм исходит из предположения, согласно которому человека создал труд. Существуют и другие гипотезы, но не имеет смысла их подробно рассматривать, потому что они пусты. Например: "человека создал бог". Я не хочу оскорблять людей, который в это верят, но наука начинается там, где вера кончается, – с сомнения и неверья. И если происхождение человека можно убедительно объяснить естественными причинами (а я надеюсь, что можно), то в гипотезе божественного творения отпадает нужда, она оказывается излишней, паразитарной.
"Трудовая" гипотеза, с которой неразрывно связан марксизм, – единственная не пустая гипотеза, однако же ее доказательство наталкивается на ряд препятствий, науке прошлого века попросту неизвестных.
В прошлом веке можно было поверить, что обезьяны, открыв возможность добывать пропитание с помощью орудий труда и организованных коллективных действий, на практике убедившись в преимуществах искусственных орудий перед естественными, в превосходстве нового способа бытия вообще, стали изготавливать орудия и сообща трудиться, тренируя конечности, приучаясь к прямохождению, развивая мозг, создавая средства коммуникации – речь и тому подобное, постепенно эволюционируя в человечество.
Увы, генетика отрицает наследование благоприобретенных признаков, а для отбора мутантов, лучше приспособленных к "человеческому" образу жизни, миллион или даже два-три миллиона лет, отделяющих прачеловека от человека, – слишком короткий срок.
Вторая беда "трудовой" гипотезы антропосоциогенеза – грех модернизации, в который невольно впадают ее сторонники. Они пишут: первобытный человек догадался, понял, открыл, изобрел и так далее. Но этот "первобытный человек" – обезьяна. Действительно, существо очень догадливое, умное; но чтобы обладать хотя бы частью тех качеств, которые ей были необходимы, чтобы произойти в человека в соответствии с "трудовой" гипотезой, она, обезьяна, предварительно должна была уже быть человеком, находящимся на относительно высокой ступени развития. Чтобы снять это внутреннее противоречие в "трудовой" гипотезе, надо объяснить, каким образом прачеловек мог нечто выдумать, изобрести, открыть, не умея придумывать, изобретать, открывать и решительно ничего не выдумывая, не изобретая и не открывая. То есть объяснить, как искусственные структуры могли складываться естественным, исключающем ссылки на развитый интеллект или особый инстинкт путем. В противном случае интеллект и инстинкт становятся всего только светскими псевдонимами бога.
Самая сложная из проблем, связанных с доказательствами "трудовой" гипотезы, таится в самом простом вопросе. Этот вопрос: что такое труд? "Целесообразная деятельность", отвечаем мы не задумываясь. Но целесообразной деятельностью занимаются все животные. Некоторые используют и даже изготавливают орудия. Некоторые целесообразно преобразуют среду обитания, координируют совместные действия и так далее. Очевидно, что целесообразная деятельность – это еще не труд; в противном случае надо признать трудом всякое добывание и поедание пищи, устройство гнезда и логова, акты, связанные с продолжением рода (а равно – признать искусством брачные игры и ритуалы зверей и птиц, политикой – защиту территории и потомства, соблюдение иерархии в стае и так далее).
Мы предпочитаем исходить из того, что труд – это специфически человеческий способ деятельности, принципиально отличающийся от жизнедеятельности животных тем, что представляет собою деятельность по условной, искусственной неврожденной, неинстинктивной программе. Но тогда возникает противоречие, парадокс: чтобы создать человека, труд должен был возникнуть раньше самого человека, то есть специфически человеческой деятельностью должны были заниматься не люди, а обезьяны.
Показанные проблемы кажутся абсолютно неразрешимыми. Тем не менее они разрешимы (хотя смысл "трудовой" гипотезы и само представление о роли и месте труда в антропогенезе при этом существенно уточняются). И несомненно, что ключ к решению этих, казалось бы, неразрешимых проблем дает нам Маркс.
Анализируя в "Капитале" процесс труда, он пишет: "Мы не будем рассматривать здесь первых животнообразных форм труда... Мы предполагаем труд в такой форме, в какой он составляет исключительное достояние человека. Паук совершает операции, напоминающие операции ткача, а пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей – архитекторов. Но и самый плохой архитектор отличается от наилучшей пчелы тем, что прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове. В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, то есть идеально". (Соч., т. 23, с. 189)
Итак, "идеальная деятельность" – создание представления, образа – в процессе труда предшествует "материальной". Но Маркс не распространяет эту схему на начало истории; чтобы избежать кажущегося смыкания с идеализмом, он вводит понятие "инстинктивных", "животнообразных" форм труда, исподволь, постепенно, как надо понимать, творивших человека и его сознание. Однако повторим: генетика начисто отрицает такую возможность, а деятельность по инстинкту – вообще не труд, "инстинктивный труд" – логическая бессмыслица.
Но знаменитую фразу Маркса можно прочитать и значительно глубже, чем это обычно делается, ибо Маркс сказал этой фразой больше, чем исторически был готов сказать, чем позволяла наука его эпохи. Надо лишь несколько изменить "освещение", создаваемое в высказывании Маркса эпитетами "плохой" (архитектор) и "наилучшая" (пчела), которые смещают смысловые акценты и сам вектор дальнейшего развития мысли, заставляя понимать акт построения "ячейки" в голове (то есть изначально) как только и исключительно преимущество человека. Точнее было бы, думается, сказать иначе: самая плохая пчела отличается от наилучшего архитектора тем, что ей нет нужды строить план в голове, – он ей дан от рождения. Человеку – не дан, и он вынужден с самого начала, как пишет Маркс, но не только с самого начала конкретного трудового процесса, а с самого начала своей истории, восполнять эту недостачу искусственно: заменив информацию, заключенную в молекуле ДНК, информацией, заключенной в образе.
Стоит поменять местами эпитеты, как в марксовой общеизвестной фразе проявляется виртуально содержащейся в ней глубочайший смысл: очевидное, не требующее доказательств, то есть аксиоматическое отличие человека от животного – деятельность не по инстинкту, не по "мерке вида" (Маркс), а по неврожденной программе, – из следствия, итога антропогенеза превращается в его, антропогенеза, причину. И тогда все становится на свои места.
Животные имеют врожденный, инстинктивный (или хорошо согласованный с инстинктами – "видовой") план жизнедеятельности, а человек его не имеет. Эта самоочевидная истина и дает нам ключ к тайне происхождения человека. Приматы – не венец эволюции. Прачеловек – это очень пластичное, слабо специализированное, то есть, как и другие приматы, относительно низко стоящее на лесенке биологической эволюции существо, в отличие от других обезьян утратившее достаточно надежную коммуникацию с природной средой и себе подобными: инстинктивную видовую программу жизнедеятельности.
Мы не знаем, почему это произошло, но сходный регресс – угасание, ослабление или утрата некоторых инстинктов (в отличии от чуда творения высшего существа) – не чудо и не исключение в биологии. А главное – каким бы ни был механизм утраты тех или иных инстинктов, факт их утраты являет нам вся история человека.
Частичная утрата (ослабленность, недостаточность, поврежденность) коммуникации со средой обитания (дефект плана деятельности) и себе подобными (дефект плана отношений) – и есть первоначальное отчуждение, исключавшее прачеловека из природной тотальности.
Данная коллизия глубоко трагична. Как трагедия она осмысленна в мифе об изгнании перволюдей из рая, причем в мифе метафорически воплощено представление об утрате как плана деятельности ("съедение запретного плода"), так и плана отношений в сообществе ("первородный грех). "Изгнанный" из природной тотальности, ставший "вольноотпущенником природы", как назвал человека Гердер, прачеловек оказывается существом свободным, то есть способным игнорировать "мерки вида", преступать непреложные для "полноценных" животных табу, запреты, но лишь негативно свободным: не имеющим позитивной программы существования.
Подобное ущербное существо было обречено либо погибнуть, либо... оно должно было возместить свою коммуникационную дефективность, неполноценность за счет подражания каким-то другим, "нормальным", инстинктивно "знающим, как надо жить" животным, за счет симбиоза с ними, заимствования их "знаний", "планов" и "технологий", то есть занимаясь не инстинктивной, но именно "животнообразной", осуществляемой по образу и подобию "полноценных" животных деятельностью.
Тем самым животные становятся для прачеловека существами-посредниками, коммуникаторами, медиумами, существами-идеями – "учителями", будущими тотемами: образами, но существующими не идеально, не в голове а вовне, реально и объективно.
Тотем – животное-"законодатель, "учитель", "хозяин" метафорически осмысленное затем как "родоначальник", "предок". Но известные нам тотемы, конечно же, не первичны, они результат множества превращений. Первым тотемом – "пастырем", "высшим существом", дорелигиозным богом прачеловека, то есть обезьяны дефективной, ущербной, была, скорее всего, нормальная, полноценная обезьяна. В силу самых различных мыслимых обстоятельств симбиоз их мог разрушаться и прачеловеческая обезьянья стая, оставшись без пастырей, переходить к жизни по какому-либо иному образу и подобию, например, к симбиозу со стадом копытных. Так же мыслимы ситуации, когда и этот коммуникатор вдруг исчезал или превращался в соперника, конкурента в добывании пищи, вызывая враждебность, которую прачеловек мог реализовать путем предательства и измены: отождествив себя с врагом своего тотема – хищником. Вчерашний друг и учитель становился объектом охоты. Поедание его даровало сытость и жизнь, но порождало дисгармонию в стаде (противоречие между планом отношений и планом деятельности), а сокращение численности промыслового вида приводило к трагедии: голоду и вражде с более сильным конкурентом – хищником. Это вынуждало прачеловеческое сообщество защищаться, защищая тем самым и преданного тотема, невольно и объективно возвращаясь к жизни по "истинному", первоначальному плану, допуская убийство и поедание вторично обретенного "предка" лишь как исключительный и коллективный (протосакральный) акт. Акт вожделенный, но страшный, сопряженный с угрозой кары: нападения конкурента "учителя-преступника", каким и предстает в ранних мифах "культурный герой".
Понятно, что сегодня нам подчас уже очень трудно распознать зверя-учителя-конкурента в дьяволе и т. п. репрессивных архетипах культуры, равно как и в христианском обряде – таинстве евхаристии – поедание тотема бога-пищи. Но теоретически – лишь таким, условно проиллюстрированным нами "духовно-практическим", совершено естественным образом – "сама собой" – могла создаваться человеческая культура.
Жизнь по плану животного-тотема очеловечивала прачеловека, хотя внешне это очеловечивание и выглядит чудовищным зверством. Например, в природе существует запрет каннибализма: "ворон ворону глаз не выклюнет", волк не охотится на волка. Но на человека – охотится. И подражая зверю не-каннибалу, прачеловек становится каннибалом: именно потому, что живет не по природной, внутренней, инстинктивной программе, а по "образу и подобию".
Жизнь по чужому плану порождала и множество запретов, ограничений, совершенно бессмысленных для человека как природного существа, не имеющих никаких биологических обоснований. Таковы, например, половые табу, синхронизировавшие, как можно предположить, брачные отношения в сообществе с течками и брачными играми у тотема. В остальные периоды особи своего тотема были табу – в противном случае возникала гибельная для сообщества дисгармония между планами отношений и деятельности. Косвенным, культурно-археологическим доказательством именно такого – не "сознательного", а подражатеньно-рабского происхождения сексуальных запретов может служить их отмена в связи с ритуальным убийством священного жертвенного животного. Но табу не распространялось на членов других тотемов: при встрече – условно – племен "медведя" и "волка" партнеры оказывались в культурном вакууме, в маргинальном пространстве, не находили "общего языка", и поэтому вели себя не как "медведь" или "волк", а как нормальные обезьяны.
(Вспомним утверждение Энгельса, будто инцест – кровосмесительный брак – был запрещен, когда люди открыли опасность кровосмешения и убедились, что экзогамные браки дают более качественное потомство. Увы: даже некоторые дожившие до нового времени архаичные охотничьи племена не усматривают непосредственной связи между соитием и деторождением. Но важнее другое. Едва ли наши темные пращуры могли открыть опасность кровосмешения, будь они даже не менее тонкими аналитиками, чем сам Энгельс, поскольку такой опасности просто-напросто не было. Опасность вырождения – всего вероятнее – следствие, а не причина инцестных табу. Она появилась из-за того, что в результате инцестных табу человек сохранял и накапливал рецессивные признаки, становясь биологически неустойчивым существом, – подобно тому как биологически неустойчивы, то есть, в отличие от своих диких сородичей, подвержены опасности вырождения, сельскохозяйственные культуры. Не люди создавали запреты, а запреты создавали людей.)
Симбиоз с животным-тотемом спасителен, но в то же время и тягостен для прачеловека, являющего собой все же высокоорганизованное животное. Его инстинкты ослаблены, недостаточны, но все же они, пусть "темные" и "слепые", определенно есть (в противном случае прачеловек утратил бы волю к жизни, уснул, угас). Жизнь по плану тотема, оказывающегося для прачеловека первым условным – протосоциальным – планом, вела к жесточайшему подавлению собственных животных инстинктов прачеловека, порождала невротическую коллизию, создавала напряженность структур психики, формировала тормозные устройства (возможно, заставляющее замещать, имитировать подавленное действие условными дубликатами: криком, жестом).
...Животное существует в мире "свободной необходимости", ибо живет по инстинктивной, врожденной или частично передаваемой путем обучения, но хорошо согласованной с инстинктом программе; оно является "свободным рабом" – рабом природы в себе. Прачеловек – это странное существо, отпущенное природой на волю, но без достаточных для существования средств, "преступившее" порядок природы, оказывается каторжным, подневольным рабом, попадает в рабскую зависимость от природы внешней ему, чужой. "Свободная необходимость" природы раскалывается на свободу и необходимость, свобода оказывается оборотною стороною рабства, возникает фундаментальная антиномия отчуждения-освобождения, модифицированная затем в антиномиях падения-возвышения, утраты-обретения, преступления-подвига, греховности-святости и так далее, – антиномия, которая извечно решается человеком, но никогда не может быть решена, ибо преодоление этой драматической антиномии было бы преодолением сущности человека.
Человек становится "первым" – самым могущественным и умелым в мире, ибо он "последний" – самый неприспособленный, самый неведающий, как жить. Человек познает свободу, ибо он "изгнан", отчужден от природы и вынужден нести бремя выбора и ответственности – осознанной, не-вольной необходимости. (Эта сущностная коллизия человека гениально схвачена в мифе о трагическом познании добра и зла, но схвачена в "перевернутом" виде: познание, грех, бог и тому подобное, равно как и труд, – не причина, а результат отчуждения, "изгнания" пралюдей из "рая" – тотального порядка природы).
Вопреки наивно-идиллистическим представлениям о свободных, как пташки божии, дикарях, свобода являлась прачеловеку как чудовищное сверхрабство, отверженность, неполноценность, проклятье, если пытаться выразить это объъективное состояние в наших понятиях. Но прачеловек не может преодолеть отчуждение, превратившись в полноценного зверя (рад бы в рай, но грехи – дефекты инстинктивной коммуникации – не пускают), он вынужден компенсировать свою коммуникационную недостаточность подражанием, заимствованием, репродуцированием умений, повадок, органов полноценных животных. Однако заметим, что к деятельности по неинстинктивной программе по чужому образу и подобию, то есть к труду, прачеловека побуждают потребности, присущие всем животным: стремление утолить голод, защитить себя от опасности и так далее. Труд – лишь способ удовлетворить потребности; никакой потребности в нем самом у прачеловека не может быть; труд – это необходимость ("проклятье"), а не потребность. Но вот сам "поиск образа", восстановление поврежденной коммуникации со средой, успокоение травмированного инстинкта единства с природой – потребность, первая человеческая потребность, возникающая у ущербного существа. У животных с неповрежденным инстинктом такой потребности просто не может быть, как нет потребности в пище у сытого.
Через миллионы лет эта первая человеческая потребность породит специфическую форму ее удовлетворения: творчество. Творчество предстанет особым видом труда, профессионализируется, то есть отождествится с деятельностью, совершаемой за определенную мзду, сумму благ, необходимую автору, чтобы удовлетворить прежде всего свои животные, а затем и некоторые человеческие потребности. Но в критических ситуациях всегда будет выявляться различие между творчеством и трудом, выявляться грубо и зримо. Человек никогда не борется за право трудиться – даже если и выступает под лозунгами борьбы за право на труд. На самом деле он борется за право иметь средства к существованию и за свой социальный статут. Но за право на творчество, за созданные ими идеи, образы люди шли на костер. Любые поделки и суррогаты создаются за деньги, и лишь шедевры – даром. Если автору за них что-то платят – то и вовсе по глупости, ибо просто не понимают, что великие творения духа – научные, художественные, любые – создаются и тогда, когда за них расплачиваются не с авторами, а сами авторы: порою бедностью и лишениями, порою свободой, порою жизнью. Потому что творчество, будучи деятельностью, абсолютно необходимой для существования общества, это в то же время и самоцельная, потребительная деятельность, замена утраченного инстинкта.
Подражая животному, заимствуя, имитируя, "похищая" его планы и способы жизнедеятельности, ущербное существо как бы преодолевает свою ущербность, свою отчужденность, восстанавливает поврежденную связь с природой, удовлетворяет потребность единства с ней. Но "возвращаясь" подобным путем к естественному животному состоянию, становящийся человек в действительности все более удаляется от него, создавая искусственную систему – "вторую природу", культуру. Этот "уход-возвращение" (субъективно – возвращение, объективно – уход) – уход, провоцируемый стремлением к возвращению, восстановлению единства с природой, – и есть один из фундаментальных архетипов культуры: триадический "архетип спирали". Видимо, он изначально присущ всем культурам, но у народов, стабилизировавшихся на низких уровнях исторического развития, живущих, как и все люди, уже не в природе, не в боге, но ближе к "природе-богу", "у-бого", слился с символом общечеловеческого тотема – Солнца, с идеей круга и представлением о вечном круговращении.
В кризисные моменты развития результат отчуждения – культура в целом или отдельные ее элементы – предстает человеку как причина этого отчуждения – "проклятье", вызывая невротическую реакцию разрушения. В таких ситуациях, стремясь вернуться к "нормальному" состоянию, преодолеть отчуждение, человек крушил систему искусственных регуляторов отношений в сообществе и между сообществом и между сообществом и природой, святотатствовал, преступал самые страшные табу, испытывая величайшее наслаждение, ибо возвращался к своей животной естественности, обретал утраченный "рай" – достигал на короткое время некой разновидности антиструктурного состояния, которое этнограф В. Тэрнер называет "коммунитас". Завершалось это неизбежно трагически, ибо "коммунитас" – это состояние, не имеющее позитивного воплощения, существующее только в форме разрушения, преступления, выпадения из культуры, "греха". Иными словами, стремление к разрушению – противоположный творчеству путь преодоления отчуждения, преступный путь возвращения в "рай". Поэтому преступление, как и творчестве, столь часто выглядит амотивированным, бескорыстным, самодовлеющим. В "начале" завязи они вообще едины.
Но и преступные влечения человека ассимилировались культурой, причем не только как источник иррациональной энергии революционных и прочих взрывов, но и как очень древний культурологический фактор, что доказывают, например, обряды сакрального преступления, ритуальные нарушения культурных запретов. Преступление, нарушение табу, ломка структур культуры даровали человеку "неизъяснимое наслаждение", "рай". Вместе с тем люди сознательно совершали грех, что наполняло их чувством ужаса, ощущением близкой бездна (и создавало праэстетическую амбивалентность эмоции ужаса-наслаждения). Но это был уже не безусловный грех, а ритуал, особый культурный акт, консолидирующий сообщество: конкретное содержание ритуала преодолевалось сверхсодержанием – культурным значением целого, варварство служило культуре, биологическое – духовному, озверение – очеловечиванию.
Жизнь "по образу и подобию" жестоко творила сущность, "душу" человека разумного.
Но самое поразительное, что не только "душу". Дело в том, что рисуемая схема антропогенеза хорошо согласуется с гипотезой академика Д. К. Беляева, проливающей, как мне кажется, свет на загадку невероятно быстрого формирования генотипа кроманьонского человека – хомо сапиенс. Срок, отделяющий кроманьонца от неандертальца, размышляет ученый, ничтожно мал, чтобы случайные спорадические мутации и механизм отбора могли быть объяснением этого "чуда творения". Совершить подобное чудо, по мнению академика, может лишь действие механизма гормональной, нейро-эндокринной регуляции функциональной активности генов. Фактором, включающим этот механизм, является психоэмоциональный стресс.
"Исследования на животных, – говорил Д. К. Беляев на III Всесоюзном совещании по философским проблемам естествознания в 1981 году, – показывают, что... при психоэмоциональном стрессе резко возрастает доля наследственного разнообразия. Стресс как бы обнажает скрытые пласты наследственной изменчивости... Стресс, психоэмоциональное напряжение, тесно связанное с работой нейро-эндокринных систем, вот что ускоряло эволюцию гоминид и влияло на генетические процессы, которые обеспечили наследственное разнообразие."
Исследования на животных, о которых говорит Д. К. Беляев, – это опыты по одомашниванию. Но одомашнивание – суть смены программы поведения, переход к жизни по заданной извне, человеком, несогласованной с некоторыми из инстинктов программе – нечто парадоксально подобное происшедшему с ущербными гоминидами, начавшими жить в симбиозе с животным-тотемом, ставшими рабами, информационными паразитами "умеющих жить" животных и поэтому обреченными на психоэмоциональное перенапряжение, длившееся миллионы лет. Правда, Д. К. Беляев считает, что смена программ жизнедеятельности, вызывающая стресс, могла быть обусловлена геологическими факторами – изменением природных условий, к которым вынужден был адаптироваться прачеловек. Но такое предположение мне представляется уязвимым. Изменения природной среды могли быть важным, но не решающим фактором в процессе антропогенеза; сами по себе, то есть в отрыве от фактора первоначального отчуждения, геологические факторы ничего не в состоянии объяснить. Ведь приспособительные программы модифицировали и другие животные, а к жизни по образу перешло лишь одно. Без фактора отчуждения стресс-фактор мог привести лишь к ускоренной эволюции какой-то из гоминид в лучше приспособленную к новым природным условиям обезьяну. Поэтому гипотеза Д. К. Беляева содержательна только при условии если допустить, что основная причина стресса и ценз отбора, порождаемых им генетических аномалий – едины: отчуждение и необходимость существования по чужому образу и подобию.
Разрешением, снятием этой коллизии и явилось становление биологического типа кроманьонского человека – животного с аномально долгим, гибельным для других природных существ периодом детства и рядом других нецелесообразных для животного признаков, но генетически приспособленного к существованию по искусственной, социально наследуемой программе.
В начало
Отступление в форме условно-разделительных силлогизмов
Является ли нарисованная картина подлинным описанием предыстории? Не знаю. Предыстория человека – сколько не собирай черепов или черепков, – возможно, навсегда останется "черным ящиком". Но мы предложили его логическую модель, позволяющую построить непротиворечивую теорию исторического процесса.
В зависимости от того, что принять за начало детерминации исторического процесса, труд или отчуждение, мы, рассуждая в строгом соответствии с правилами формальной логики, придем к резко отличающимся друг от друга выводам.
Чтобы оценить прочность построений, возводимым на базисе "трудовой" гипотезы, возьмем основополагающий постулат, коим "истматчики" предваряют едва ли не каждое изложение "научных законов исторического развития".
"Люди? – гласит этот постулат, – прежде чем быть в состоянии заниматься политикой, наукой, искусством и та далее, в первую очередь должны есть, пить, иметь жилище, одеваться. Но для этого они должны производить непосредственные материальные средства жизни" ("Исторический материализм". М., 1975, с.30)
Данный постулат – логический перекресток множества утверждений социологического и общефилософского плана: "бытие определяет сознание", "материальное производство первично, а духовное вторично", "трудящиеся, непосредственные создатели материальных благ – ведущая сила в истории" и так далее.
В пропаганде такого рода риторические фигуры иногда весьма эффективны. Действительно: поди попиши "Феноменологию духа" на голодное брюхо – ежели рабочие и крестьяне не произведет для тебя "непосредственные материальные средства". Но то, что понятно любому неучу, не всегда может понять элементарно грамотный человек, способный заметить хотя бы следующее:
– и есть, и пить, и даже иметь жилище можно абсолютно ничего не производя, а лишь потребляя созданное природой, как то и делали наши пращуры.
– человек не может трудиться, не имея в голове идеального результата и плана деятельности. Поэтому прежде, чем начать что-либо производить, человеку было необходимо очень долго заниматься "наукой: накапливать информацию, знания. "Наука", "искусство", "политика" – понятия многозначные. "Наука" как исторически определенный тип знания, "искусство" как исторически определенный тип художественной деятельности, складывающийся параллельно с наукой (и политикой в современном значении), возникают действительно очень поздно. "Наука" как опыт, "искусство" – как создание неких символов, "политика" – как регулирование отношений в сообществе и между сообществами – задолго до производства. Поэтому вряд ли исторично ссылаться на невозможность занятий "наукой" или "искусством" без созданных трудом средств существования в качестве обоснования трудовой концепции антропогенеза и строить теорию исторического развития, логичность которой – не более чем иллюзия, создаваемая манипуляциями с терминологическими и обыденными значениями слов.
Но если за начало детерминации исторического процесса принимается отчуждение, обусловившее переход от жизни по инстинкту к жизни по образу, то картина развития рисуется совершенно иначе и выглядит исторически достовернее. Все отношения: производственные, идеологические, политические и т.п. – вырастают не друг из друга (то есть невозможно одни из них считать причиной, а другие – следствием), а вместе, из единого корня-образа, в котором они существуют в зачаточном виде. Поначалу они очень плотно слеплены: образ деятельности однозначно и жестко связан с образом жизни, характером отношений в сообществе, любое орудие является одновременно фетишем, а фетиш – орудием, технология является идеологией, все имеет нерасчлененный практический и духовный, утилитарный и в то же время сакральный смысл. Затем пучок отношений, выросших из одного корня, дифференцируется; чем дальше от основания, от начала – тем сильнее дифференциация, сложнее и свободнее связь между трудовыми, экономическими, политическими, идеологическими и тому подобными отношениями. Эта связь имеет не механический (причинно-следственный), а органический, как во всякой живой системе, характер, то есть являет собой поливалентное взаимодействие факторов, из которых любой – в зависимости от обстоятельств – может оказаться "основным", доминантным. Такая картина полностью согласуется с фактами и исключает дискуссии о том, яйцо ли произошло от курицы или курица от яйца.
Позже, когда мы будем рассматривать проблемы способов производства, формаций, классовых отношений и так далее, мы существенно удлиним цепочку условно-разделительных силлогизмов ("если... то..."), пока же нам важно было всего лишь проиллюстрировать методологический смысл вопроса об отправной посылке теории исторического процесса. Ведь и сама теория в зависимости от выбора основания в одном случае окажется социально-экономической, а в другом – общесоциологической, культурологической (в широком смысле) теорией, хотя нас и может интересовать преимущественно ее социально-экономический срез.
Повторим: Маркс и Энгельс считали, что их "исторический материализм" – не "учение", то есть не идеологическая доктрина, а научная ("естественноисторическая") теория. Однако невольное, обусловленное состоянием науки середины XIX столетия смещение начала детерминации исторического процесса от причины, то есть отчуждения, к следствию, то есть труду, вызвало перекос в основании гениального замысла и во всем титаническом построении Маркса-Энгельса. Логическое развитие поразительных по глубине догадок вдруг порождало неразрешимые парадоксы и антиномии или же приводило к выводам, диаметрально противоположным истине; попытки примирить концепцию с фактами оборачивались противоречиями во внутренней структуре концепции, и так далее. "Трудовая" теория оказалась весьма неустойчивым построением, требовавшим внешних опор.
Всего интереснее здесь роль немецкой классической философии. Смещение начала детерминации исключило возможность дать принципиальный ответ она вопрос о том, что является причиной развития самого труда, самого материального производства. Подобный вопрос теоретически некорректен, если сам труд мыслится началом начал и причиной причин. Чтобы справиться с этим затруднением, пришлось "перевернуть с головы на ноги" идеалистическую диалектику Гегеля, приписав производству имманентную способность к саморазвитию. Но увы: материалистический парафраз диалектической абстракции Гегеля – истории Абсолютно духа – сделал учение, основанное на трудовой концепции, специфической разновидностью хилиазма – учения о посюстороннем, земном царстве божием: хилиазмом индустриальной эпохи.
– Человека создал Бог, – внушает религия. – Первые люди жили а раю (тезис), были изгнаны из рая за грех познания добра и зла, обречены в муках рожать детей и в поте лица добывать свой хлеб (антитезис) в долгом пути искупления, борения с кознями темных сил и возвращения к Богу (синтез). История – развертывание божьего промысла.
– Человека создал Труд, – говорит атеист, верующий в трудовую гипотезу, то есть в иного Владыку мира. – Труд же, приводящий людей, живших в первобытном коммунистическом обществе (тезис), к разделению – из-за познания сладости прибавочного продукта – на богатых и бедных, эксплуататоров и эксплуатируемых? изгоняет людей из первобытного коммунизма, обрекает на жизнь в классовом, антагонистическом обществе (антитезис), но труд же – высшее развитие производственных сил – создает условия для окончательной победы трудящихся над слугами золотого тельца и вернет человечество в светлое царство коммунизма на новом витке спирали (синтез). История – развертывание материального промысла.
Труд, занявший место абсолютного духа, повторю, оказался только хилиастическим богом, переоблаченным – по моде буржуазной эпохи – в термины английской политической экономии, на время прикрывшие его французскую революционную нетерпеливость. Смещение начала детерминации привело к тому, что гениальный замысел Маркса воплотился не в теорию, а в "учение" – явление, переходное между средневековой (идеологической) нововременной (объективно-научной) формами социального знания. В тоже время это сообщило марксизму сильнейший идеологический импульс. Спрятанный в концепции религиозный архетип вызывал подсознательное доверие к ее научности, а научность, рационалистичность формы служила своеобразным алиби для таящегося под ней религиозного архетипа. Видимо, не случайно, что, в отличии от естественных наук, достаточно безразличных к религии, марксизм оказался столь враждебным к ней: он ее замещал и лучше всего приживался на месте вытесненной религиозности. "Научная идеология", будучи переходным между средневековым и нововременным знанием, особенно благоприятную почву находила в обществах аналогичного, переходного между феодальным и капиталистическим укладами типа. Именно учение Маркса-Энгельса всего убедительнее доказывало свою способность вдохновлять людей, стремящихся переделать мир.
Но перед нами сейчас стоит принципиально внеидеологическая задача: попытаться, устранив показанное смещение в фундаменте концепции Маркса, удовлетворительно этот мир объяснить. Поэтому мы говорим: человека и общество создал не тог и не труд, а "конструктивный регресс" в эволюции одной из биологических линий, то есть частичный регресс, оказывающийся в определенных условиях новой конструктивной возможностью бытия. Подобно паразиту, использующему чужой организм, примат-деградант начал жить в симбиозе с животным-тотемом, использовать чужую программу, а тем саамы нашел возможность существования по программе, носителем которой является не молекула ДНК, а образ. Переход от жизни по естественной программе ("по меркам вида") к жизни "по образу и подобию" – это и есть процесс происхождения человека. Образ, являющийся компенсацией отчуждения, – это "ген", первоэлемент культуры; в самом принципе жизни по образу виртуально существуют начала, впоследствии дифференцирующиеся и развивающиеся в технологию, религию, науку, искусство, право, мораль, политику и тому подобное.
Стремясь успокоить травмированный инстинкт, восстановить поврежденную связь с природой, преодолеть отчуждение, выжить, прачеловек подражает явлениям и существам природы, заимствует, дублирует, закрепляет, модифицирует необходимые ему планы, модели жизни и деятельности: создает искусственную "вторую природу" – культуру.
Этот процесс несомненно имеет определенные алгоритмы, подчиняется неким объективным закономерностям; он образует в своем развитии огромное разнообразие форм, но лишь ограниченное число качественно особых, дискретных, устойчивых состояний (открытых Марксом "формаций") и может вести к предсказуемому итогу: полному "удвоению" природы, созданию полностью запрограммированной человеком, искусственной среды обитания. Но такое возвращение на новом "витке спирали" к допроизводительной ситуации, при которой человек не производит, а потребляет, создаваемое самой природой, но только "второй природой": биоавтоматической технологией, – не есть возвращение ни в мифический "золотой век" или "рай" (который, как мы теперь понимаем, представляет не что иное, как осмысленное с позиций "изгнанника" состояния тотального единства с природой, то есть обычное животное состояние), ни в сочиненный по аналогии с "потусторонним" раем "посюсторонний", хилиастический рай.
Поднимаясь по ступеням цивилизаций, человек отнюдь не преодолевает изначального драматизма своей коллизии, не восшествует от темного прошлого к светлому будущему, от несчастья ко всеобщему счастью, а лишь воспроизводит себя в качестве человека, то есть воспроизводит на все более высоком и сложном уровне антиномию отчуждения-освобождения, падения-освобождения, преступления-подвига, утраты-обретения, греховности-святости, зла-добра: обогащает и развивает свою родовую амбивалентную сущность.
Поэтому закономерность процесса исторического развития не противоречит нашей свободе и чувству ответственности.
Поэтому быть человеком никогда в истории не было и вовеки не будет легче.
И только поэтому, говоря вслед Герцену, "человек и история делаются чем-то серьезным, действительным и исполненным глубокого интереса".
В начало
"Нарисуем – будем жить..."
Воспользуемся методом "опорных символов" донецкого учителя В. Шаталина. Начертим две параллельные линии, а еще лучше – луча, расчленим их четырьмя вертикалями: получится пять клеточек. Первую и последнюю оставим пустыми, позже объясним – почему, во второй нарисуем человека с мотыгой, в третьей – человека с сохой, влекомой лошадью, в четвертой – человека на тракторе с плугом. Вот и все. Остается прокомментировать.
Мы нарисовали иллюстрацию к мысли Маркса, согласно которой разные экономические эпохи отличаются одна от другой не тем, что люди производят (все три работника производят от века насущный хлеб), а тем, как они производят, с помощью каких средств труда. То есть мы нарисовали три качественно различных, исторически сменивших друг друга типа производительных сил, три способа производства, воочию убедились, что различать их можно прямо и непосредственно, не прибегая к каким-либо дополнительным, косвенным определениям (таким, как отношения собственности, господства-подчинения и т.д.). Это чрезвычайно важно, чтобы здание теории оказалось логически стройным, исключающем такие скользкие дефиниции, как "неразрывное единство производительных сил и производственных отношений", и полностью согласуется с содержащимся в "Капитале" утверждением Маркса, имеющим принципиальный методологический смысл: "То обстоятельство, что производство... осуществляется для капиталиста и под его контролем, нисколько не изменяет общей природы этого производства". ( Соч., т. 23, с. 188). Кто бы ни был распорядителем средств производства: некое частное лицо, коллектив или государство, – производство, изображенное во второй нашей клеточке, то есть на первой картинке, – это рабское производство, на второй – феодальное, на третье – индустриальное.
Столь же очевидно и то, что мы изобразили разные исторические типы работников – представителей разных, сменивших друг друга на арене истории классов, остающихся самими собой совершенно независимо от того, кто ими правил и был собственником средств производства. Тракторист? например, может работать по найму у частного предпринимателя, у кооператива или у государства, может оказаться арендатором или владельцем земли и трактора, может быть свободным и полноправным членом общества, даже законодателем, а может – невольником, лишенным элементарных прав; но в качестве тракториста этот человек – рабочий, и точно так же человек на второй картинке – крестьянин, не первой – раб. Раб – даже если никакого "рабовладельца" нет, точнее, если этим "рабовладельцем" является не человек с мечом и бичом, а племя, к которому принадлежит сам работник.
Учение о формациях, то есть представление о том, что историческое развитие образует ряд закономерно возникающих форм, состояний общества, различающихся способами материального и духовного производства, особенностями устройства всей социальной жизни, было великой гипотезой Маркса и Энгельса, не получившей, однако же, строгого доказательства и поэтому выродившейся в квазинаучную идеологическую доктрину.
Нам было несложно изобразить разные способы производства, поскольку мы знаем: труд – не "целесообразная деятельность" вообще, а уникально человеческий способ деятельности, существующий в определенной исторической форме. Труд – это опредмечивание того или иного образа (информации, знания) с помощью той или иной энергии и орудий. А производство? Тоже: опредмечивание того или иного образа с помощью... и так далее. Со времен неолитической революции, перехода от присваивающей к собственно производительной экономике "труд" и "производство" – синонимы.
Виды производства очень разнообразны, но их принадлежность к тому или иному историческому типу труда, способу производства выражена очень определенно. В производствах, нарисованных на наших картинках, используются разные энергетические источники, реализуются – это не нарисуешь, но догадаться несложно – разные типы знаний, различные функции трех работников. Мускульная сила первого – единственный энергетический источник производственного процесса, сам человек тут – тягло, сам = живое орудие. На третьей картинке человек тоже расходует мускульную энергию, однако лишь для того, чтобы передать команду от мозга к орудию, а не двигать само орудие; человек теперь, образно говоря, не живое орудие, а живой блок управления. Зная все это, то есть представив труд как определенный тип, образ материального производства, как определенную историческую технологию, мы и нарисовали наиболее характерные, символизирующие данное историческое производство орудия.
Но Маркс мыслил труд и производство иначе. В "Капитале", образно охарактеризовав производство как процесс обмена веществ между обществом и природой, Маркс пишет: "Простые моменты процесса труда следующие: целесообразная деятельность, или самый труд, предмет труда и средства труда". (Соч., т. 23, с. 180)
В этой формуле "процесс труда" (то есть производство) и "самый труд" не синонимы. Труд здесь мыслится как расходование человеческой силы в течение некоторого времени – целесообразная "деятельность вообще". Это вполне логично, если считать труд началом начал и причиной причин, но совсем не логично, если за начало принимать отчуждение и, следовательно, полагать трудом лишь деятельность по искусственному, социальному образу: опредмечиванию знания с помощью той или иной энергии и орудий – производство.
Но если мыслить труд "деятельностью вообще", не производством, а одним из его "простых моментов", то нарисованные нами фигуры окажутся совершенно неразличимыми: и первый, и второй, и третий работник расходуют мускульную энергию, занимаются целесообразной деятельностью. Труд предстает нам неким "абстрактным трудом", образа не имеющим. Конкретность, образ ему придают предмет труда (но это отраслевая, а не историческая конкретность) и средства труда, орудия. Вопрос в том, "как производят", редуцируется к вопросу: "с помощью каких орудий труда".
Однако средства производства бесконечно разнообразны. Рядом с землепашцем с сохой и лошадью существовал, например, гончар, приводивший орудие в действие силой собственных мышц, а рядом с трактористом, возможно, работает подсобник с мотыгой. Это не имеет значения, если рассматривать исторический тип общественного труда-производства в целом, идти от целого к анализу его частных форм. Но если понимать труд абстрактно, то есть об определенности целого остается только гадать, пытаясь сложить целое из фрагментов, не имея общего плана, или анализируя огромную совокупность орудий, дабы обнаружить нечто типичное, характерное для той или иной эпохи.
Иногда это, пусть и нестрого, но все-таки удается: так Маркс выделяет "крупное машинное производство" как коррелят эпохи капитализма. В большинстве случаев для различения способов производства приходится прибегать ко всякого рода ухищрениям и манипуляциям: отличать экономические эпохи одну от другой не "тем, как производят", то есть каким способом, образом, а тем, например, кто является собственником средств производства... Пожалуй, можно не продолжать: вдумчивый читатель и сам теперь без труда разберется, каким научно-диалектическим образом "способ производства" оказался наиболее прогрессивным в одних странах, а само производство совсем в других.
Не менее прискорбную роль смещение начала детерминации исторического процесса от "отчуждения" к "труду" сыграло в наших представлениях о социальных классах.
Мы нарисовали трех технологических робинзонов. Но труд не бывает робинзонадой, он всегда и изначально обществен, любой индивидуальный труд вторичен по отношению к общественному труду-производству, является его частной формой. Поэтому, если в клеточку к трактористу пририсовать человека с мотыгой, то мы, видимо, догадаемся, что это не раб, а подсобник, то есть такой же рабочий, хотя и более низкой квалификации, либо – крайности сходятся – наш отдыхающий современник-дачник.
Общественная природа труда не вполне очевидна на первой нашей картинке, поскольку индивидуальная, частная форма труда здесь в значительной степени совпадает с общественной (труд слабо социализирован, работник универсален). На третьей – резко не совпадает. Трактористу кто-то должен был сделать трактор; поэтому для полноты картины надо пририсовать в эту клеточку еще хотя бы одного человека, стоящего у станка. Кто-то должен был этот трактор, а также станок придумать: придется пририсовать человека, стоящего у кульмана; наконец, еще одного, сидящего за столом у селектора, координирующего – иначе тоже ничего не получится – действия остальных.
Работники на тракторе и у станка заняты разным делом: один пашет поле, другой вытачивает деталь. Это отраслевое и профессиональное разделение общественного труда. Подобные разделения чрезвычайно многообразны и несомненно значимы; тем не менее и тракториста и токаря мы можем объединить в одну группу. Они – рабочие, то есть люди, овеществляющие определенное знание, производящие вещи. Но вот человек у кульмана производит нечто иное: не вещь непосредственно, а лишь образ вещи – информацию, знание. Наконец, человек у селектора, который тоже участвует в общественном производстве и чья функция в нем равно и абсолютна необходима, делает нечто третье: управляет людьми.
Подчеркнем: все наши работники думают и расходуют энергию, силу, поэтому разделить их труд на "умственный" и "физический" невозможно. Чтобы разделить, надо различить, измерить. Как? В каких единицах? В джоулях? В калориях? В битах? Но мозг шофера или инспектора ГАИ обрабатывает за смену не меньше информации, чем мозг ученого, а оператор на химзаводе, страдающий от профессионального заболевания – гиподинамии, затрачивает не больше физических сил, нежели директор завода. Однако если мы попытаемся как-то классифицировать перечисленные фигуры – так, чтобы наша классификация была социально значимой, то в одну группу нам придется объединить тракториста, шофера, станочника, оператора, в другую – конструктора и ученого, в третью – директора завода и автоинспектора. И суть тут не в том, что одни являются якобы работниками "физического", а другие "умственного" труда. Это предрассудок, поверив в который, мы должны были бы считать самыми типичными представителями рабочего класса скульпторов и солистов балета. Суть – в различии функций этих работников в общественном производстве. В том, что одни опредмечивают, утилизируют знания, другие это знание производят, создают не утилитарные предметы, а их модели, идеи, образы, а третьи осуществляют власть. При этом, заметим, мы можем абстрагироваться от многих вопросов, например, вообще не знать и не думать, кто наделил человека у селектора властью, кто он: собственник предприятия или такой же наемный работник как токарь, назначен ли он "сверху" или же избран "снизу". Неважно? Нет, чрезвычайно важно. Но ничего не меняет в характере, типе общественного разделения труда, присущего данному способу производства.
Объединив участников производства в группы, выполняющие в нем разные функции, мы проиллюстрировали идею, являющуюся принципиально марксистской: "В основе разделения общества на классы лежит закон разделения труда". "Разделение труда делает возможным – и более того: действительным, что духовная и материальная деятельность... выпадает на долю различных индивидов" (Соч., т. 3, с. 31) Идея логична; другое дело, что если полагать труд целесообразной "деятельностью вообще", то решительно непонятны критерии его разделения. Это и заводит верную мысль в тупик. Например, если делить труд на умственный и физический, то в любом обществе классов должно быть два: бессильные мыслители и бездумные исполнители. Однако неясно, почему, скажем, ремесленник – это работник физического труда, а опричник – умственного? И какой из "двух классов" нашего советского общества – рабочие или крестьяне-колхозники – занимаются физическим трудом, какой – умственным?
Выйти из нелепого положения догматикам временно помогает та разновидность умственного труда, которую в просторечье зовут ловкостью рук: в основе разделения общества на классы оказывается уже не само разделение труда, а одно из его возможных следствий – различное отношение к собственности. Одни обладают собственностью, то есть средствами производства, а поэтому являются управляющими, хозяевами, эксплуататорами, другие нет, а поэтому являются эксплуатируемыми работниками. Так разделение труда на физический и умственный превращается в разделение на трудящихся и бездельников, бедных и богатых, угнетенных и угнетателей. А при таком раскладе, что им остается делать, как не бороться друг с другом?
К сожалению, рудименты показанных представлений сохранились и по сегодняшний день – в антиинтеллигентности, обскурантизме классовой демагогии, подчас становящейся крайне взрывоопасной. Поэтому, не откладывая до более подробного рассмотрения, подчеркнем. В основе разделения общества на социальные классы лежит функциональное разделение общественного труда, в каждую эпоху различное, обусловленное особенностями самого исторического типа, способа труда-производства. Разделение труда по определению есть сотрудничество. Поэтому, перефразируя общеизвестное марксистско-ленинское утверждение, мы можем сказать: классовое сотрудничество абсолютно, классовая борьба относительна, она играет роль регулятора условий сотрудничества и далеко не всегда является доминантой отношений между людьми, включенными в сложную систему общественных отношений – этнических, демографических, политических, идеологических и тому подобных.
В начало
Структура исторических технологий
...Теперь, освоившись в духовном пространстве темы, попробуем посмотреть, как будет выглядеть историко-социологическая концепция Маркса, если реконструировать ее, устранив смещение, перекос в фундаменте.
Сохраним краеугольные для марксизма понятия "труд", "производство", но только демистифицируем их. Повторим: труд или производство – это преобразование той или иной материи (придание ей нужного человеку образа, опредмечивание знания) с помощью той или иной энергии и орудий.
Как следует из предложенной дефиниции, в производстве есть два начала: информационное, то есть целеполагающее, программное ("конкретное") и энергетическое ("абстрактное"); но это не два аспекта, в которых можно рассматривать труд, не его отраслевая и всеобщая формы, а два начала любого трудового процесса.
Предметом "материей" производства может быть вещество природы, могут – сами люди, могут – знаковые системы. И природные материалы, например, бумага и краска, и человеческий материал, например, актеры, используются в этом последнем случае тоже, однако в особом качестве: как носители информации.
В зависимости от предмета труда мы можем различить: материальное производство, политическое производство, и духовное производство, представляющее собой специализированные формы изначально единого общественного труда-производства.
Энергетическим источником производства, преобразователем вводимой в производство энергии может быть сам человек, то есть мускульная сила работника, может – тягловое животное, может – машина, двигатель. С появлением каждого очередного энергетического источника человек не перестает затрачивать силы, но его физические усилия все больше концентрируются в сфере конкретного, целеполагающего начала труда, становясь таким же транслятором мысли, команды, как энергия мозга и нервной системы.
Столь же различные формы может иметь и вводимое в производство знание. Это более сложная тема, но она существенно упростится, если понять: подобно тому, как для социолога важно не то, что именно производят люди, а то, как они производят, в разговоре о знании тоже важно не его конкретное содержание, а его форма, исторический тип.
Первый тип знания, реализовавшегося людьми в производстве, – мифологическое знание. Это знание никто сознательно не творит, оно складывается объективно, как бы само и существует в виде устойчивой традиции, меняющейся чрезвычайно медленно. Мифологическое знание отличается синкретизмом, слабой дифференцированностью различных сфер: технологии, идеологии, права, то есть плана материальной деятельности и плана отношений в сообществе.
Связь различных начал в мифологическом знании и "устный" характер коммуникативного бытия не допускают его сколько-нибудь заметной и субъективной модификации: изменение технологии здесь равносильно религиозному и социальному диссидентству, индивидуальное творчество, окажись такое возможным, было бы разрушительным, гибельным для системы, отчего и использование подобного знания – это рабское копирование канонов.
Недифференцированность мифологического знания не позволяет разделить его между разными группами общества; оно может "делиться" лишь на знание и незнание. Со временем, с накоплением и усложнением мифологического знания его хранителями выступают старейшины, а затем жрецы. Жрецы – "служители культа" но, в отличие от священников следующей эпохи, они – носители не особого (религиозного, "духовного"), а всеобщего, универсального знания, то есть и священники, и правители, и "специалисты" (технологи, агрономы, врачи, художники) в одном лице.
Второй тип знания: канонический, "коллективно-субъективный", "фольклорный". Он возникает в результате эволюции и кризиса мифологии, ее конструктивного, относительного регресса. Иллюстрацией обсуждаемого явления может служить разложение мифологии на религию и фольклор. Постепенное развитие мифологии, в том числе и сращение мифологий, происходящее в силу политических причин, приводит к ее переусложнению и выявлению функционально неравноценных частей. Одна часть получает статус господствующей, высшей, "священной", закрепляясь поначалу традицией, а затем, что особенно важно, письменностью, становясь собственно религиозным заветом – "Писанием". Другая часть утрачивает сакральный смысл, превращается в "ослабленные мифы" (К. Леви-Стросс), в "мифы, в которые не верят" (В. Я. Пропп). Но миф, в который не верят, утративший безусловность завета, – это уже не миф, а притча, аллегория, сказка. Текстуально, "физически" миф может при этом не меняться – меняются его функции, его смысл.
"Ослабленный миф" постепенно рутинизируется, стирается, превращается в схему, жанрово-сюжетный канон, который каждый сказитель волен модифицировать, создавая всякий раз новую версию, вариацию исходного общеизвестного архетипа. То есть появляется индивидуальное творчество, однако не авторское, а лишь исполнительское, создающее не новое оригинальное произведение, а новые версии традиционного архетипа, новые воплощения "идеального образца".
Несложно заметить, что:
– строго аналогичный тип знания реализуется и в материальном производстве крестьянина и ремесленника: их труд – это творческая интерпретация традиционного образца-канона;
– ослабление связи между разными областями знаний позволяет его разделить между разными группами общества;
– это знание является конвенциональным, коллективно-субъективным. Например, люди видят: Солнце ходит вокруг Земли; это ежедневно подтверждается их коллективным опытом, но в то же время является субъективным, антропоцентрическим, неотчуждаемым от субъекта знанием.
Третий тип знания: объективно-научный. Он возникает в силу развития творческого начала в деятельности и мышлении индивида, но возникает все тем же постоянно наблюдаемым нами "конструктивно-регрессивным" путем. Индивид выражает недоверие коллективному опыту, противопоставляя ему, однако, не свою личную, субъективную, но еще более безличную точку зрения: авторитету общества – авторитет природы или, как это было исторически, авторитет самого Творца. Индивид подвергает сомнению видимость, показания любых человеческих, в том числе и собственных чувств, объявляет зрячесть слепотой, а слепоту, умозрение – истинной зрячестью, пытаясь представить мир, как он есть сам по себе, без нас, без присутствия наблюдателя; не с точки зрения человека, а с точки зрения Абсолюта, Творца. "Земля вертится вокруг Солнца" – вот символ этого нового, "галилеева" знания. Способом же проверки истинности умозрительных, теоретических построений, способом задать природе-богу вопрос и получить ответ становится особый вид опыта – эксперимент.
Это новое – теоретическое и экспериментальное – знание порывает с идеологией, ибо принципиально не соотносится ни с чьей субъективностью (идеология может апеллировать к научному знанию, но знание безразлично к ней). Будучи объективным, изображающим мир как он есть сам по себе, без нас, это знание может отчуждаться от человека и передаваться орудию, становящемуся действующей моделью природы – машиной. ("Экспериментальной наукой" называет Маркс индустрию).
С переходом от субъективного к научному знанию совершается радикальный переворот. Самоуничижавшийся, объявляющий себя слепцом и рабом божественной истины индивид уподобляется Демиургу, Творцу, а его деятельность – творчеству. Если в предшествовавшую эпоху мы видели некий анонимный и рутинный канон и его субъективное воспроизведение, исполнение-интерпретацию, версификацию, то в новую – авторский оригинал, предполагающий нетворческое, рутинное анонимное воспроизведение: механическое тиражирование, печать.
Между тремя видами вводимой в производство энергии и тремя типами знания существует определенная связь, воплощающаяся в средствах труда, орудиях. При всем их огромном разнообразии их можно классифицировать в зависимости от того, коррелятом какого типа знания и энергии является данный тип, данная совокупность орудий, что и позволяет средствам труда служить своего рода эмблемами разных способов производства, разных исторических технологий.
С той поры, когда люди впервые "перековали мечи на орала", обратили заступ или топор в мотыгу, а копье в пастушеский посох, то есть перешли от добычи к собственно производству, и до наших дней способов производства существовало три.
Первый – рабский. Не "рабовладельческий" – просто рабский. Совесть науки – ее логичность, и если уж полагать институт невольничества константой способа производства, то следует заключить, что своего апогея "рабовладельческий способ" достиг лишь в ХХ веке – в сталинских и гитлеровских трудовых лагерях. Между тем в древних обществах развитого института невольничества, вероятно, не было; существование подобного института мыслимо лишь при значительном техническом перепаде между орудиями принуждения и орудиями труда, либо при высокой специализированности орудий. В противном случае угнетенные либо не смогут прокормить своих угнетателей, либо смогут их без особого труда перебить.
Но если "рабовладельческий способ" – теоретическая неточность, то рабский – историческая реальность. Рабское производство – это производство, информационным источником которого является мифологическое знание, а энергетическим – мускульная сила работника. Раб – живое орудие, имеющее устойчивую, рутинную программу деятельности, задаваемую мифологией общества. Социальное разделение труда в таком производстве, если оно происходит и заходит достаточно далеко, оказывается разделением относительно конкретного (информационного) и абстрактного (энергетического) начал труда. Одни индивиды становятся хранителями знания – программы жизнедеятельности сообщества (жрецы-вожди), другие утрачивают самостоятельность, оказываясь не в политической или экономической, а в духовной зависимости от первых.
Язык наш – враг наш, он выдает нас, когда мы врем. Мы говорим: раб – невольник, понуждаемы к труду мечом и бичом, угнетаемый рабовладельцем и враждебный ему, а язык напоминает, опровергает: "рабски предан", "рабски зависим". То есть рабство в его исходной форме – это отношение идеологическое, основанное на невольничестве сознания, а не плоти, симбиоз программиста и живого орудия.
Разделение относительно двух начал труда в рабском обществе может несколько усложняться по предметному принципу, то есть по отношению к духовному, материальному и политическому производствам (практически это должно означать специализацию части членов сообщества в качестве воинов), однако, недифференцированность мифологической формы знания ограничивает возможность подобной стратификации.
Рабское общество тоталитарно, что естественно объясняется недиффенцированностью различных начал (плана деятельности и плана отношений в сообществе) в мифологическом знании, предполагающей и строжайшую регламентацию, планомерность всей организации жизни.
И еще заметим: нарисовав человека с мотыгой, мы изобразили не просто определенный тип производства, но и определенный тип общества с присущим ему типом духовной культуры, классового устройства, власти (явленной вождем-жрецом) и так далее. Видимо, понятно и то, что общество – не сооружение из "базиса" и "надстройки", а живой исторический организм: нелепо, скажем, считать, что мифологическая культура обусловлена "рабовладельческими производственными отношениями" или даже способом производства в целом. Ведь и сам этот способ обусловлен типом реализуемого в производстве знания. Даже татуировка, которой, как легко догадаться, покрыто тело работника на нашей первой картинке, такой же феномен рабского, мифологического, тоталитарного общества, как и мотыга в его руках.
В дальнейшем из-за дефицита бумаги, порожденного ревизуемыми догматами, мы не будем подчеркивать, но условимся помнить: речь идет о формациях, исторических типах общества, хотя и взятых преимущественно в одном, производственном плане.
Второй способ производства – феодальный. Возможно, его точнее назвать крестьянско-ремесленным, но дело не в слове, а в том значении, которое мы ему придаем. Поэтому удовлетворимся термином "феодальный" – тем паче, что первоначально данный тип производства складывался в земледельческих регионах, индуцируя затем аналогичные изменения в сферах животноводства и ремесла.
Предпосылкой феодального производства является доведение присущего рабству разделения труда до критического предела. Конкретное начало труда все более концентрируется в деятельности одних работников, а другие все более от него отчуждаются, утрачивают конкретность, самостоятельность – "абстрагируются", превращаясь в полностью лишенный собственной воли источник энергии, в двуногое тягло, которое уже легко заменить в этом качестве тяглом четвероногим.
Второй предпосылкой феодального способа производства должно было быть усложнение и разложение мифологии. Возникающую при этом картину можно представить так: между жрецом и деградировавшими рабами появляется новый работник – возвысившийся раб или низший жрец, становящийся субъектом "низшего", секулярного знания, пашущий на деградировавших рабах. Негативизм подобной коллизии очевиден, но он снимается с появлением животного тягла, освобождающим человека от роли основного энергетического источника производства: история всякий раз создает сначала как бы негативные прообразы будущего, а затем проявляет их позитивный смысл.
Работник, налегающий на соху, кем бы он ни был по своему правовому статусу, – уже не раб, а крестьянин, ибо он самодеятельный работник: и технолог, и управляющий, и исполнитель в сфере своего производства. Феодальное производство – это производство, информационным источником которого является коллективно-субъективное, "фольклорное" знание (традиционная схема как основа исполнительской импровизации), а энергетическим – тягловое животное.
В такое производство невозможно ввести работников, которые исполняли бы роли хранителя знаний (идеолога, специалиста, то есть интеллигента) и управляющего, принадлежащие в рабском производстве жрецу, – вакансии заняты. Поэтому общественное разделение труда при феодальном способе производства может быть лишь по предметному принципу, то есть относительно трех общественных производств: материального, духовного, политического.
Крестьянин (ремесленник) становится единственным, универсальным и автономным работником материального производства. Но будучи не только исполнителем, но и субъектом знания, идеологом, и отгороженный от других классов общества барьером письменности, он создает и собственную, тесно связанную с его производством и бытом художественную культуру – фольклор. Ни раб, ни рабочий собственной, особой культуры иметь не могут.
Представители духовного и политического производства освобождаются от задач, которые связаны с ведением производства материального. Политическое и духовное производства становятся "чисто политическим" и "чисто духовным", что и формирует классы военно-политических правителей-феодалов и духовенства, делая классы феодального общества замкнутыми сословиями. Идеологические отношения между классами дополняются политическими, отделившимися от идеологических; их юридическим выражением являются те или иные разновидности серважа, крепости.
Крепостное право отличается от рабства отнюдь не тем, что у раба отнимали все, а у крестьянина только часть, и что поэтому крестьянин был заинтересован в результатах труда, а раб не был. Подобные утверждения в историческом плане невежественны, а в теоретическом – по меньшей мере наивны. Угроза лишиться жизни – куда более сильный стимул, нежели искушение прикупить еще одну лошаденку. Нельзя философствовать об истории, оставаясь на уровне рассуждений, кого можно убить, а кого только выпороть, и понимая переход от рабства к феодализму наподобие перехода к продналогу от продразверстки.
Рабство – симбиоз "программиста" и "живого орудия". Крепость – политический договор, отражающий автономность крестьянского производства. Рабство предполагает участие, крепость же – неучастие "верхних" классов в сфере материального производства. Лишь изредка феодальный правитель выступает в роли непосредственного организатора производства: сгоняет крестьян на строительство ирригационных сооружений, дорог, внедряет новые культуры и тому подобное. Но характерно, что такое вмешательство, как правило, вызывает протест или порождает апатию, так как превращает самодеятельного работника в программируемого извне – в раба, разрушает исторический тип работника, даже если и не нарушает его политический статус-кво. Поэтому обычно правитель вынужден уважать самодеятельность крестьянина, его право быть и управляющим и идеологом в сфере своего производства.
Если же этот принцип почему-либо нарушается, если подавляется самодеятельность крестьянина – это оказывается катастрофической деградацией. Утрачивая самостоятельность, крестьянин регрессирует по существу в раба... если только не открыта возможность конструктивного использования этих продуктов распада феодализма.
Такая возможность была обнаружена, когда люмпенизированный крестьянин был превращен в "частичного", "отчужденного" работника фабрики – в промышленного рабочего.
Третий способ производства: индустриальный или капиталистический.
Это два названия одного и того же явления, увиденного с двух точек зрения: исторической технологии и органически присущей ей экономической формы.
Сущностная особенность капиталистического производства не в том, что оно ведется ради прибыли, а в том, что оно – машинное производство, т. е. производство научное и массовое, рассчитанное на массового анонимного потребителя.
Представления, которые в нас вдалбливали со школьной скамьи, что, дескать, формула докапиталистического производства Т-Д-Т, а капиталистического Д-Т-Д – плод недоразумения, результат того, что частное (не "частнокапиталистическое", а "частичное", "отдельно взятое") производство изымается из сложного народнохозяйственного контекста. Однако вне этого сложного целого любое отдельное производство бессмысленно, а формула Д-Т-Д – это не формула капиталистического хозяйства в целом, а формула связи между отдельными звеньями сложнейшей цепи. Цель капиталистического производства, как и любого другого, – удовлетворение потребностей общества, но в силу сложности отраслевого разделения труда достигается эта цель по формуле: Т-(Д-Т-Д)-Т. И если, не дай бог, целью деятельности не хозяйства в целом, а частного (то есть отдельного) предприятия становится не получение максимальной прибыли, а удовлетворение потребностей общества, то склады забиваются неликвидами, карманы бумажками, а прилавки пусты.
Иными словами, денежное обращение, прибыль, рентабельность и все прочее, объемлемое понятием "рынок", – естественная контрольно-регуляторная система индустриального производства, подобная второй сигнальной системе нашего организма. В определенных случаях индустриальное производство может быть и некапиталистическим, а работник (и не только рабочий, но и ученый-специалист, и управляющий) – невольником, крепостным. Однако органической формой индустриального производства является капитализм: "господство системы наемного труда и товарно-денежных отношений", как сформулировал сущность капитализма Маркс, сочтя вторичным вопрос о том, кто является в этой системе капиталистом: частный собственник, корпорация или непосредственно государство. Взятое же в аспекте исторической технологии индустриальное производство – это производство, информационным источником которого является объективно-научное знание, а энергетическим – механический двигатель.
Негативный прообраз индустриального производства создается задолго до появления присущих этому производству орудий, двигателей, технологических знаний. Он возникает при кризисе феодального производства, когда владелец свободных (ненужных в торговле и ростовщичестве) денег нанимает десяток свободных (от средств существования и средств производства – ненужных, выброшенных за пределы феодального производства в число городских подонков) люмпенизированных крестьян и одного исключительно талантливого, но тоже свободного от средств существования и цеховых конвенций ремесленника, и заставляет десять нанятых люмпенов рабски, "механически" копировать образцы, создаваемые умелым работником.
Для того чтобы предприятие оказалось успешным, владельцу денег необходимо:
– чтобы образцы, создаваемые умелым работником, были нетрадиционными, ибо оригинальность модели должна компенсировать стереотипность копий – во-первых, исключать творческую самодеятельность исполнителей – во-вторых;
– чтобы изготовление достаточно сложного и оригинального целого разлагалось на ряд стандартных и простых операций, быстро доводимых до слепого автоматизма, не требующих долгого обучения исполнителей, особых способностей и так далее. И чем проще, стереотипнее будет труд десяти нанятых люмпенов, то есть чем глубже их деградация, тем скорее эти "наемные рабы", как называл ранних рабочих Маркс, будут высвобождены машиной, станут специалистами-исполнителями при ней, работниками новой формации, тем скорей "негатив" индустриального общества будет обращен в "позитив".
Так совершается новая великая революция, основной смысл которой сводится к следующим моментам.
Возникшее производство оказывается как бы "перевертышем" прежнего. Если прежде любая вещь была индивидуальной творческой версией рабского архетипа, канона, то теперь она стала рабской копией индивидуально-авторского, творческого оригинала. В сфере материального производства появился новый работник, создающий не утилитарные вещи, а образы, модели вещей – технологическую информацию, являющуюся прикладным использованием свободного (индивидуально-авторского и объективного, отчуждаемого от субъекта) знания: наука стала прямой производительной силой. Непосредственную роль в производстве получил и носитель политической функции – функции управления, власти: роль капиталиста, менеджера, организатора, контролера. Иными словами, внутри сферы овеществления появилось свое политическое и духовное производство. Материальное производство стало в новом смысле общественным: не потому, что на фабриках, как нам объясняют "истматчики", люди трудятся сообща (пирамиды тоже не в одиночку строили), а потому, что оно воспроизвело трехчастную классовую структуру общественного производства в целом. Классовое положение индивида стало определяться не только тем, занят ли он в одной их двух "высших" сфер или в "низшей", материально-производственной сфере, но равно и тем, какова его функция в сфере материального производства, что он здесь делает: управляет, создает образы, модели вещей, технологические программы или овеществляет их.
В результате показанных превращений картина общества становится очень сложной, диффузной, характеризующейся размытостью границ между классами. Конкретный индивид может принадлежать и к одному, и к двум (ученый-администратор), а ситуационно – и к трем классам одновременно (рабочий-изобретатель-депутат). Классы современного общества имеют выраженные ядра (обычно – двойные ядра) и многочисленные периферийные слои, инфраструктурные группы, весьма неявно тяготеющие к тому или иному ядру, сливающиеся друг с другом. Такое двойное ядро рабочего класса – промышленные и сельскохозяйственные рабочие, их инфраструктурные, периферийные группы – рабочие сферы обслуживания: от шофера до продавца. Двойное ядро класса управляющих (администраторов, "служащих") – политические и хозяйственные руководители; их периферийные группы, инфраструктурные слои управления, административной и политической власти тоже многочисленны и разнообразны – вплоть до рядовых служащих хозяйственного аппарата, полиции, армии. Двойное ядро класса интеллигенции – научно-техническая и гуманитарная творческая интеллигенция; ее инфраструктурные группы – "интеллигенты-техники", педагоги, работники информационных, научно-вспомогательных и тому подобных служб, также утрачивающих по мере удаления от ядра определенность классовой принадлежности и сливающиеся с периферийными слоями администрации и рабочего класса.
С переходом от кустарного к индустриальному производству в обществе обнаруживается новый источник прибыли, позволяющий отчасти дополнить, отчасти заменить идеологические и политические отношения экономическими, основной формой которого является найм.
Найм – форма экономического принуждения работников к участию в производстве. Но экономическое принуждение – это принуждение экономической выгодой, которую работник получит, если будет продавать не свой труд, воплощенный в неком товаре, а свою рабочую силу, то есть согласится участвовать в общественном производстве. Логически это возможно только в том случае, если предположить, что найм представляет собой сделку, при которой работник продает свою рабочую силу по стоимости более высокой, чем стоимость, создаваемая его трудом: получает часть прибавочной стоимости, и что наниматель, следовательно, не выкачивает прибыль из труда нанятого работника, напротив, делится с ним, черпая прибыль из какого-то другого источника.
Видимо, это достаточно серьезное утверждение, чтобы остановиться на нем особо, временно прервав разговор о способах производства.
В начало
Отступление в виде ларчика с прибылью
Маркс формулирует задачу о прибавочной стоимости с поразительным интеллектуальным мужеством. Хотя исторически частный капиталист был нередко настоящим грабителем, а работника принуждал к труду голод, то есть найм был отнюдь не свободной экономической сделкой, а лишь превращенной формой физического насилия, Марк исходит из допущения, что капиталист никого не обманывает и не принуждает, так как, в отличии от феодалов, не имеет политической власти. Все, что необходимо для производства (сырье, орудия, рабочую силу), он покупает на том же рынке, на котором все произведенное продает. Если он обманет продавца или покупателя, то будет так же обманут, оказавшись продавцом или покупателем сам. Следовательно, прибыль не может возникнуть ни при купле, ни при продаже.
Чтобы получить в таких условиях прибыль, рассуждает Маркс, капиталист должен найти на рынке уникальный товар, обладающий чудесной способностью увеличивать стоимость в процессе его использования, потребления.
Товар этот – полагает Маркс – рабочая сила. Владелец денег возмещает владельцу рабочей силы – нанятому работнику – все издержки ее воспроизводства, то есть не отнимает ее у работника, а покупает. Но использование рабочей силы есть труд. Он куплен капиталистом в виде рабочей силы, сам труд, по Марксу, не имеет стоимости, так как является субстанцией стоимости: стоимость – по Марксу – это и есть воплощенный в продукте труд. Спросить: сколько стоит труд? – это все равно, что спросить: сколько стоит стоимость? Марксова стоимость – это величина заключенного в продукте общественно необходимого рабочего времени, то есть труда "средней умелости и интенсивности", который можно рассматривать независимо от его конкретности: как "абстрактный" труд, затрату человеческой силы в течение определенного времени. Иными словами, если мы говорим, что пара сапог стоит столько же, сколько сотня яиц, то это означает, что в паре сапог и сотне яиц заключено одинаковое количество "простого труда". "Сложный", более квалифицированный труд, естественно, создает в единицу времени больше стоимости, но его тоже можно, согласно Марксу, представить как время простого труда плюс время, затраченное на подготовку работника и орудий, то есть "прошлый" труд.
Так вот: предприниматель покупает рабочую силу, допустим, как в классическом энгельсовском примере, на 12 часов, покупает по полной стоимости, то есть оплачивая все издержки ее полного воспроизводства: стоимость всех товаров и благ, необходимых для поддержания жизни работника и его семьи в течение всех 24 часов в сутки. Но использование рабочей силы – труд, а труд, опредмечиваясь, воплощаясь в продукте, за 6 часов, как в энгельсовском примере, создает стоимость, равную стоимости рабочей силы ("необходимое время"), а за остальные 6 – прибавочную стоимость, которую и присваивает наниматель. И все: "фокус проделан, прибавочная стоимость произведена". Механизация, рост производительности меняют в этой картине только одно: сокращается доля необходимого времени и увеличивается – прибавочного. И так, замечает Энгельс, будет всегда, пока рабочая сила остается товаром, то есть пока существует найм.
Профессионалу, раз навсегда усвоившему изложенные азы политической экономии, тут просто не о чем думать, все ясно, как дважды два. И только уж очень неискушенный читатель, туповатый профан может не понять и переспросить: но почему все-таки труд не имеет стоимости? Ведь если, как в приведенном примере, за 6 часов труд создает стоимость, равную стоимости рабочей силы, то из этого следует, что стоимость 12 часов труда равна двум стоимостям рабочей силы, а стоимость рабочей силы равна половине стоимости труда. Иными словами, капиталист, вопреки теории все же обманывает и грабит работника, покупая его труд за половину стоимости, поскольку истиной стоимости своего труда работник не знает, а к найму он принужден физически: угрозой голодной смерти. Но если строго придерживаться условий сформулированной Марксом задачи: "капиталист не обманывает и не грабит работника", – то логика заставит предположить, что капиталисту удалось обнаружить какой-то действительно совершенно новый, неведомый прежде источник прибыли; отнимать чужое умели и до него.
Какой же? Вернемся в домарксовым временам. Итак, предприниматель нанимает одного квалифицированного работника – искусного ремесленника, отпавшего от корпорации, средневекового цеха, и десять несчастных, выброшенных из деревни в город, ничего здесь не умеющих делать люмпенизированных крестьян. Первый работник изготавливает некую вещь, разложив процесс на элементарные операции, остальные десять рабочих копируют, репродуцируют, "тиражируют" его действия. Но за день все работники вместе одну плюс десять неотличимых друг от друга вещей. Предприниматель несет их на рынок и продает по цене оригинала, в котором, согласно трудовой концепции стоимости, воплощен марксов "сложный" труд. Затем расплачивается с работниками. Первому отдает полную стоимость изготовленной им вещи (за вычетом издержек сырья и тому подобного) – то есть полную стоимость его труда. Остальным платит значительно меньше – не больше, чем нужно для воспроизводства рабочей силы. Разницу – прибыль – кладет в карман. Откуда взялась эта выручка – не секрет: это присвоенная предпринимателем разность между стоимостью "сложного" и "простого" труда, помноженная на десять, то есть реализованная и присвоенная стоимость особой искусности, знания, отчужденного у квалифицированного работника.
Но почему это казалось возможным? По самой простой причине: потому что стоимость – это рыночное, экономическое выражение полезности вещи, то есть потребительной стоимости, а не затрат труда. Последние определяют не стоимость, а себестоимость вещи. Себестоимость предприниматель снизил не самым гуманным способом: сэкономив на подготовке работников, обойдясь для производства вещей, требующих высокой квалификации, неквалифицированной, дешевой рабочей силой. Но потребительная стоимость всех одиннадцати вещей одинакова – одинакова, следовательно, и стоимость. Если рынок будет насыщен, потребительная стоимость снизится, а вместе с нею и стоимость, но пока потребность в вещах данной серии достаточно высока – стоимость будет превышать себестоимость, образуя прибыль.
Возникает вопрос: кого ограбил капиталист? Десятерых пролетариев? Нет. Прибавочную ценность их труд обрел благодаря особой искусности, отчужденной у работника-автора; часть этой прибыли может быть перераспределена в пользу "простых работников", но не наоборот, поскольку их труд дешевле того, который реализован в продукте.
Возможно, капиталист обобрал первого работника – будущего инженера, изобретателя, ученого, то есть "интеллигента-специалиста"? Тоже нет. Работник, повторим, получил полную стоимость изготовленной им вещи, а в исторической перспективе будет получать многократно больше. Но суть даже не в этом. Она в том, что труд автора оригинала лишь про видимости является марксовым "сложным" трудом, сводящемся к "простому труду", то есть затратам усилий в течение определенного времени, плюс время, израсходованное на подготовку работника. В действительности труд автора – это вообще не труд, а выступающее в трудовой униформе творчество; его невозможно ни оплатить "по справедливости", ни свести к марксову "простому труду". Сколько "простого труда" надо затратить, чтобы написать "Я помню чудное мгновенье"? Открыть: "E=mc2"? Сколько стоит музыка Баха?
Добавим, что, продав свой товар (идею, информацию, знание), автор отнюдь его не лишается, а то, что он мог получить некую мзду за акт самореализации, удовлетворение первой человеческой потребности – погреть руки, а не сгореть в похищенном у богов огне, – его счастье...
Так вот она в чем, говоря словами Энгельса, "исключительная удача капиталиста", вот он, тот уникальный, логически верно вычисленный Марксом, но ошибочно отождествленный со свободной рабочей силой товар, который способен который увеличивать стоимость в процессе его использования, потребления: свободное (то есть индивидуально авторское и в то же время отчуждаемое от субъекта, объективно-научное) знание.
Это очень просто понять. Если капиталист купит, к примеру, стометровый рулон бумаги и продаст его затем ста покупателям, то каждому покупателю достанется в среднем метр, то есть одна сотая часть потребительной стоимости рулона. Но купив в виде рукописи некий текст (будь то роман, рецепт лекарства или технологическая идея), капиталист может продать его затем, воплотив в книге, и ста и ста тысячам покупателей: каждому достанется вся потребительная стоимость текста.
В виде особой искусности талантливого ремесленника в производство вводился новый тип знания, разрывающего былую связь между издержками и результатами производства, способного снижать себестоимость, повышая потребительную ценность и, следовательно, стоимость товара.
Наука, ставшая "непосредственной производительной силой" – это и есть новый источник прибыли: прибавочной стоимости, индустриальной ренты, дележ которой и составляет предмет экономических отношений.
Неудача, постигшая Маркса с трудовой концепцией стоимости, имеет логические и исторические причины. Логические заключаются в свойственном прошлому веку определении понятия "труд" – эмпирически-образном, а не строго научном. Слово "труд" имеет два смысла (страшно подумать, что эта двусмысленность слова стоила жизни миллионам людей, "эксплуатировавшим" наемный труд, породила идею замены денег "трудовыми квитанциями", торговли – распределением, то есть стала одной из причин разрухи и гражданской войны, а затем – и "затратного" механизма хозяйствования):
Труд – это простая "физиологическая" затрата энергии, измеряемая длительностью усилий, проработанным временем. Этим обиходным значением слова и пользуется Маркс, хотя теоретически подобная трактовка не является строгой, что обусловлено в конечном счете смещением начала детерминации исторического процесса в трудовой концепции антропогенеза.
– Труд – это производство: опредмечивание той или иной идеи с помощью той или иной энергии и орудий. Поэтому "опредмечивание труда", коим считает Маркс производство стоимостей, – это "опредмечивание опредмечивания", то есть тавтология, а "абстрактный труд" есть не "труд вообще", а "абстрактное", энергетическое начало труда-производства, энергетический источник, которым может быть сам работник, а может животное или механический двигатель.
Однако изначально, то есть на древней стадии развития производства, оба значения слова "труд" практически почти совпадают. "Труд" в его первом смысле может использоваться и в значении "производства". Но не "производства вообще", а исторически определенного – рабского – производства, в котором человек – единственный источник энергии, а производительность – величина практически постоянная, жестко связанная с затратами рабочего времени. Если бы подобное производство оказалось товарным, мы бы имели полное право считать, что коль скоро кувшин обменивается на меру пшеницы, значит, в них заключено одинаковое количество рабочего времени, "простого труда".
Но из сказанного же логически вытекает и то, что классической формулой: "стоимость есть издержанный, воплощенный в продукте труд" – можно пользоваться и в других обстоятельствах, однако – при двух условиях:
а) Если не забывать уточнять, какой именно "труд" мы имеем в виду: такой ли, в котором единственным субъектом информации энергии был сам работник, или такой, в котором он вообще заменен автоматом.
б) Если помнить: не стоимость, а себестоимость (себестоимость и есть издержанный в продукте общественный труд-производство, как и подсчитывают это в своих конторах все экономисты в мире).
Если позабыть внести эти уточнения, то получится, что прибыль, приносимая, допустим, электростанцией, выкачивается из труда нескольких человек, дующихся полдня в домино. Чтобы приносить подобную прибыль Труд действительно должен быть Богом, Владыкой мира, коим и стал из-за смещения начала детерминации.
Но повторим: "простой труд", который и впрямь мог быть измерен рабочим временем, это исторически определенное – рабское – производство. Теоретически создаваемая им стоимость не может существенно отличаться от себестоимости – издержек рабочей силы. Поэтому обмен здесь должен был совершаться по правилам, близким к "закону стоимости", но прибавочного продукта в обычных условиях такой труд создавать не мог, прибыли при "простом" производстве взяться неоткуда.
Тем не менее в двух случаях и подобное производство тоже могло быть прибыльным, то есть создавать больше продуктов, чем необходимо для воспроизводства рабочей силы: В особо благоприятных природных условиях и в том случае, если рабов добывали, завоевывали, перекладывая издержки воспроизводства на другие народы.
А это много объясняет в исторических основаниях марксовой концепции прибавочной стоимости.
Маркс очень верно называл пролетариев "наемными рабами". Не только в мануфактурном, но и в более позднем, современном Марксу капиталистическом производстве найм был не "свободной сделкой владельца денег с владельцем рабочей силы", а лишь превращенной формой внеэкономического насилия. Плата за труд зачастую не покрывала издержек простого воспроизводства рабочей силы – ее воспроизводила и поставляла деревня, а позже "мировая деревня". Увеличение прибыли было практически невозможно без увеличения численности работников, особенно "простых", неквалифицированных, удлинения рабочего дня и так далее, что тесно привязывало стоимость к трудовым затратам и создавало соответствующую иллюзию, воплотившуюся в трудовой концепции стоимости и прибыли.
Но сегодня, когда наука, пусть и с опозданием на три века, все же признана производительной силой, вряд ли разумно держаться за те пункты "учения", которые были порождены невольной аберрацией мысли, развивавшейся в конкретных исторических обстоятельствах стопятидесятилетней давности. Сам Карл Маркс, наблюдай он зрелое индустриальное производство, безусловно, рассуждал бы иначе. И это не домысел, а утверждение, в обоснованности которого читатель может убедиться воочию...
Читаем:
"Машина обладающая вместо рабочего умением и силой, сама является тем виртуозом, который имеет собственную душу в виде действующих в машине механических законов... Кража чужого рабочего времени, на котором зиждется современное богатство, представляется жалкой основой в сравнении с этой вновь развившейся основой, созданной самой крупной промышленностью... Прибавочный труд рабочих масс перестанет быть условием для развития всеобщего богатства..."
Написал эти строки, опровергающие привычные марксистские представления об эксплуатации как источнике капиталистической прибыли, не злостный антимарксист, пытающийся своротить "краеугольный камень научного социализма" – учение о прибавочной стоимости, а сам Карл Маркс. ("Из рукописи К. Маркса "Критика политической экономии"". "Вопросы философии", 1967, N7, с 118-119).
Вопрос же об эксплуатации при капиталистическом способе производства – это вопрос об участии в дележе прибавочной стоимости, а не детективный сюжет о похищении хитрым капиталистом чужого рабочего времени. Это не делает проблему социальной справедливости проще. Капиталисту, например, выгодны узкоспециализированные работники: люди, которых можно за неделю-две обучить нескольким простым операциям. Но оплачивать капиталист обязан не воспроизводство таких "манкуртов", живых автоматов плюс некоторое количество интеллектуальной элиты, а общественно необходимое социально-демографическое воспроизводство совокупной рабочей силы, воспроизводство нации, что требует многократно больших затрат, чем необходимо для каждого данного частного производства. Частному капиталисту это невыгодно. Но ежели он не может или не хочет оплачивать эти и многие другие общественные издержки, его экономически или политически упраздняют: капиталистом, предпринимателем, нанимателем становится корпорация или непосредственно государство. Способ производства при этом не изменяется, но меняется уровень организации общества – социально-экономический строй.
Что это? И как вообще происходит переход от одной нашей картинки к другой?
В начало
Социализм как высшая стадия капитализма
Новая формация зарождается в недрах старой в виде неких аномалий, мутантов – технологических, организационных, идеологических и так далее, отчасти представляющих собой продукт разложения традиционных структур или даже рудименты форм далекого прошлого, обретающих в новых условиях конструктивный смысл. (Мануфактура – частичный регресс к рабству, коперниково-галилеево знание и возрожденческая эстетика – к мифологии и так далее).
В обстоятельствах глубокого кризиса традиционного общества эти тяготеющие друг к другу мутантные формы деятельности и мышления, накопившиеся в достаточном количестве и наборе, осознаются в качестве нового конструктивного принципа, новой возможности материального и духовного производства, всего социального бытия.
Переориентация на новые принципы деятельности влечет за собой переструктурирование общества: в нем возникает феномен, который можно назвать "протоклассом" или "латентным классом". Например, в контексте феодальной формации Пушкин – это помещик-крепостник, а Шевченко – крепостной крестьянин, но в контексте нового общества они являются членами одного и того же класса интеллигенции, остающегося до определенной поры латентным, не прорвавшим сословные оболочки. Сходным образом формируется протокласс капиталистических предпринимателей и протокласс рабочих, хотя в их генезисе особенно важен процесс люмпенизации, разрушения нижнего класса традиционного общества и велика роль маргинальных, инфраструктурных слоев (например, торговцев, ростовщиков, очень часто – в силу презренности этой функции – бывших изгоями, инородцами. При кризисе феодального общества их свободные, то есть ставшие ненужными, бесполезными в торговле или ростовщичестве деньги меняют функцию, превращаются в промышленный капитал).
Провоцируя разрушение обреченного общества, жизнеспособный зародыш нового поглощает, ассимилирует продукты его распада – и растет, развивается, конституируясь в особый, качественно отличный от разрушаемого родительского, исторический организм. Классовая структура социума удваивается: рядом с феодалом появляется буржуа, рядом с крестьянином и ремесленником – рабочий, рядом с феодальным интеллигентом-священником – светский интеллигент-специалист.
Возникает как бы общество в обществе – со своими правовыми, идеологическими и так далее отношениями, находящимися в антагонистическом противоречии с традиционными. То есть создаются исторические условия, в которых социальная борьба, захват власти, гражданская война и тому подобное действительно могут вести к смене господствующего типа общественных отношений, господствующего способа бытия – к смене формаций.
Классовая борьба, говоря упрощенно, рабов и рабовладельцев, крестьян и феодалов, рабочих и капиталистов может изменить условия классового сотрудничества, может поменять персоны местами, сделав раба господином, а господина рабом, но привести к смене формации – к смене исторической технологии, к смене типа общественных отношений, к смене лошади на машину, геоцентризма на гелиоцентризм и так далее и тому подобное – никакая классовая борьба не может, это абсурд. И если классовая борьба тем не менее действительно приводила к изменению формационного типа общества, то происходило это, говоря опять-таки упрощенно, лишь потому, что в борьбе рабов и рабовладельцев побеждал протофеодал, а в борьбе крестьян с феодалами – протокапиталист. ("Прото" – я в данном случае пишу, чтобы как-то обозначить это эмбрион, из которого – в теоретической абстракции – развиваются классы нового общества.)
По указанной же причине, сразу заметим, принципиально не может привести к смене формации и классовая борьба рабочих с капиталистами. Рабочие – класс капиталистический и никакого иного общества. Нелепы утверждения наших "исторических материалистов" о том, что рабы и крестьяне не могли одержать победу над эксплуататорами, потому что были "представителями отсталых производительных сил", а пролетарии – по причине их связи с прогрессивными производительными силами – могут. Пролетариат, с которым Маркс связывал возникновение новой формации, был, увы, представителем чрезвычайно отсталых на сегодняшний взгляд производительных сил; прогрессивные – вытесняют его из сферы материального производства вообще, разрушают. Современная классовая борьба, несомненно является одним из факторов, побуждающих к технологическому и общественному прогрессу. Но заметим, забегая вперед: как в борьбе рабов и рабовладельцев, крестьян и феодалов историческими победителями оказывались не первые и не вторые, а "третьи": протофеодал и протокапиталист, так и в современной борьбе "одержать окончательную победу" может лишь протокоммунистический человек, валяющийся нам сегодня в негативном образе имущего безработного.
Можно ли интерпретировать революционные движения новых классов так, как это делается в ортодоксальном "истмате", то есть как конфликт развившихся производительных сил с косными производственными отношениями? Разумеется нет. Это борьба представителей нового способа производства, новых производственных отношений, которым тесны традиционные экономические, политические, идеологические регламенты, с защитниками старого способа производства, социального бытия и соответствующих отношений и институтов.
Процесс перестройки общественных институтов в соответствии с новым кодом, новым способом материального и духовного бытия – великая (формационная) революция. Не обязательно взрывообразная и не обязательно "снизу". В Англии буржуа не уничтожил феодала-аристократа, а феодал "самоуничтожился" превратившись в капиталиста, сохранив на века феодальный символический антураж: будь то футы и дюймы – ностальгическая память о времени, когда человек был мерою всех вещей, или монархия, генетически чуждая капиталистической, индустриальной эпохе.
Революция – выход нового общества из "внутриутробной", латентной стадии, его превращение в самостоятельный организм. Этот организм остается самим собой от зарождения и до гибели, то есть сохраняет качественную определенность своего "генотипа", системного кода, но на подсистемном уровне он модифицируется, проходит ряд фаз социально-экономического развития.
От фазы к фазе изменяются функции государственных институтов, правовые регламенты, отношения собственности, внутренняя структура различных классов, но не классовая структура и – шире не исторический тип общества.
У каждого общества свои причины и облик внутренних изменений, переходов от одного социального устройства к другому, свой специфический характер этих устройств. Но схематически, абстрагируясь от особенностей формаций, такое развитие можно изобразить как движение от стихийного к программному состоянию, как повышение уровня организованности общества.
Можно – с определенными оговорками про размытость границ, относительность и так далее – выделить три основные инвариантные фазы развития общества каждого формационного типа: частную, корпоративную (монополистическую) и государственную, то есть – в нашей системе понятий социалистическую.
В очерке "Империализм, как новейший этап капитализма" Ленин пишет: "30 лет тому назад свободно конкурирующие предприниматели выполняли 9/10 той экономической работы, которая не принадлежит к области физического труда рабочих. В настоящее время чиновники выполняют 9/10 этой экономической умственной работы..."
Ленин привел эти данные в пользу мысли о том, что капиталисты стали ненужным, паразитарным классом, то есть вполне созрели, чтобы их ликвидировать, перейдя тем самым к бесклассовому устройству общества. Эта мысль была бы вполне логичной, если бы класс определялся отношением к капиталу, а не общественным разделением труда, если бы различное отношение к собственности ("основным средствам производства)" не было лишь одним из возможных проявлений, способом фиксации, закрепления функциональных различий в обществе. Поэтому в действительности Ленин проиллюстрировал не изменение классовой структуры общества, а изменение внутренней структуры класса управляющих. При частном капитализме этот класс состоял из двух групп: управляющих-собственников ("капиталистов") и политических управляющих (наемных государственных служащих). Теперь первая группа раздвоилась: рядом с предпринимателем-собственником возник наемный предприниматель-служащий, еще не воссоединившийся, но потенциально способный воссоединиться со своим контрагентом из сферы политической власти.
Теоретически их воссоединение, ликвидирующее персонального собственника или сильно меняющее его роль в экономике, – это и есть переход от второй стадии развития к третьей: огосударствление капитала, начало планомерного государственного регулирования народного хозяйства – реальный социализм.
Конечно, это весьма упрощенное, крайне схематичное представление о социализме индустриального общества. Действительная картина сложней.
Можно национализировать те или иные предприятия или их совокупность, землю, сырьевые источники и так далее, но "уничтожение частной собственности" – этот категорический императив ранних социалистов, – идея доведенная до абсурда. Мои средства производства – разум, книги, перо, бумага, пишущая машинка. Национализировать их – это превратить меня не в современного социалистического работника, а в раба. Продавая рукопись издателю: частному, кооперативному, государственному, – я все равно остаюсь частным производителем, участвующем в общественном производстве, поскольку самому тиражировать рукопись, покупать дорогую множительную технику мне невыгодно. Обобществление определенных средств производства является в данном случае экономически целесообразным актом, а не способом принудить меня к конформизму. Одинаковая нелепость: на лопату ли уничтожить частную собственность или на трактор, если трактор столь же рентабелен в индивидуальном владении, как пишущая машинка. Ни трактор, ни деньги – не капитал, если они не приносят прибыли. Капиталисту – будь он частным или государственным – нужны не трактор и не завод, а прибыль. Если трактор или завод, находясь в частном или коллективном владении, приносят обществу больше благ и больше прибыли государству, то национализация их либо бессмысленна, либо является средством политического закабаления и эксплуатации общества государственной бюрократией.
Социализм отличается от двух низших фаз развития капиталистического общества не уничтожением частной собственности и частного производства, а надстройкой экономических и политических регуляторов более высокого ранга, заставляющих производство служить общегосударственным целям, осуществлению демократически выработанных социальных программ. Но путем к этой цели в одних условиях может оказаться национализация, в других, напротив, приватизация средств производства, передача в аренду или во владение частным лицам и коллективам тех или иных объектов, даже созданных за счет государства: истина каждый раз конкретна.
Социализм – система, а никакая система не сводится к составляющим ее элементам. Социализм это или нет, можно судить по социальной защищенности человека, гармонии классовых и групповых интересов, эффективности общественного контроля над развитием производства и так далее, а не по тому, какие конкретные формы организации деятельности здесь используются. В целом: монополистическая фаза богаче, многовариантней частной, социалистическая богаче, многовариантней, сложней монополистической. С определенной долей условности можно сказать, что социализм индустриального общества – это капитализм, в котором контрольный пакет акций принадлежит государству. Будучи политической организацией общества, социалистическое государство должно решать стратегические задачи общественного развития, реализовывать общенародно санкционированные программы. Но будучи "совокупным капиталистом", оно, государство, должно достигать своих целей преимущественно экономическими средствами: путем налоговой и инвестиционной политики, создания альтернативных или поддержки нерентабельных, однако необходимых обществу производств, и так далее – вести плановое хозяйство, но не вопреки рыночному, а через рынок.
Итак, социализм индустриального общества есть – в экономическом срезе – госкапитализм. Симптоматично: через четыре года после "Империализма, как высшей стадии...", через три года после "Государства и революции", где социализм трактуется как более или менее краткий переходный период от монополистического капитализма к коммунистическому устройству, отрицающему государство, наемный труд, товарное производство и так далее, Ленин приходит к выводу, что "госкапитализм – это 3/4 социализма". И в этом утверждении, на наш взгляд, Ленин ровно на 3/4 был прав: госкапитализм – это 4/4 социализма. Никакого другого неутопического социализма в индустриальном обществе – быть не может. Несомненно, что Ленин это уже понимал и лишь искал приемлемую для России модель госкапитализма ("кооперативный социализм", к примеру), но оставил 1/4 – в утешение своим левым сподвижникам-оппонентам в партии – на долю кухарки, которая будет (под присмотром комиссара, как мрачно шутил Бухарин) по очереди с архитектором-тачечником управлять государством, то есть на долю утопии.
Другой вопрос: всякий ли социализм является государственным капитализмом? Не всякий. Только социализм индустриального общества. В рабском и феодальном обществах и социализмы иные.
В рабском – рабский социализм, то есть госрабство; в феодальном – феодальный социализм, то есть госфеодализм: системы, в которых все являются рабами или все являются крепостными своего государства.
Социализм не цель, а лишь средство организации общественной жизни, возможность, становящаяся необходимой тогда, когда исчерпываются иные возможности стабилизации и дальнейшего развития общества и начинается кризис. Поэтому те или иные социалистические черты в организации общества появляются при всяком глубоком кризисе, например военном, но неизбежным и необратимым социализм становится при формационном кризисе.
Социализм есть последняя, высшая фаза каждой формации; но не каждое конкретное общество доживает до своего социализма, а лишь общества "закрытого" типа, то есть общества, которые не могут выйти из кризиса экстенсивным путем, раздвигая свои границы или тому подобное, и в то же время "не беременный будущим", не таят в себе прототипа, зародыша следующей формации.
Капиталистическая формация является "закрытой" в целом, тотально, поскольку грядущая автоматическая технология – это все та же индустриальная технология, лишь достигшая свое высшей фазы, а прототип грядущего, которым уже беременно настоящее, – это не более производительные работники, а пенсионеры и безработные: чем больше этих "ростков коммунизма", тем необходимей социализм, – строй, способный ассимилировать продукты кризиса индустриальной формации, приближающейся к пределу возможностей своего развития. Коммунистическая формация вызревает в недрах социализма, однако относить социализм к коммунизму столь же ошибочно, как полагать феодальный абсолютизм первой ступенью капитализма.
...Вынужден попросить прощения у читателя: я, видимо, злоупотребляю его терпением, когда пишу "коммунистическая формация", "негативный прообраз грядущего коммунизма", "протокоммунистический человек" и тому подобное, не дав предварительно определения коммунизма. Вообще не сказав, что это такое: поддающаяся теоретическому прогнозу реальность или "так, знаете, голубая мечта", как объяснил коммунизм американским интеллектуалам член ЦК КПСС Б. Н. Ельцин
В начало
|