Аннотация: Отрывки из книги Мирьяны Булатович "Лепа села лепо горе" (Белград, "Европско слово", 1995, тираж - 1,000 экземпляров)
Тоннель
Бронислав Папоняк был водителем на машине скорой помощи. Вместе с доктором Стояной Йойович, медсестрой Любицей Кастратович и санитаром Славолюбом Бубаней (добровольцем из Сербии) они ехали по вызову из Рудо в сторону Вишеграда. У Славолюба была рация "моторола" - но неисправная, работала только на приём. Поэтому им не удалось предварительно выяснить обстановку. Надеялись, что на шоссе всё тихо, поскольку ещё утром народ из Вишеграда свободно проезжал в Рудо.
- Дело было 9 сентября 1992 года. Помню, за рулём я был в тапочках - некогда было обуваться. Я думал, что этот несчастный десяток километров, хотя бы и с несколькими тоннелями, мы мигом проскочим. И тут, на выезде из четвёртого туннеля, нас накрыла такая стрельба - будто град посыпался из тучи. Я увидел краем глаза, как доктор Стояна начала сползать с сиденья... Сестра Любица и санитар сзади закричали, что их ранило... Решил было, что проскочили засаду, но на въезде в следующий тоннель мы попали под ещё более сильный огонь. Мне казалось, я слышу, как железо вспарывает асфальт. Наконец я увидел тот самый туннель, откуда вызывали санитарную машину. Думал уж было, что проскочили: сейчас только бы прорваться к туннелю - и мы спасены. Однако, к несчастью, за двадцать метров до цели "лада" встала ...
Бранислав и Славолюб попытались вывести из машины сестру Любицу, но она, в шоке, отказывалась выходить. Тогда они решили вдвоём добежать до тоннеля и уже оттуда, вместе со своими, попытаться отбить мусульман и вернуться за сестрой и убитой доктором Йойович. Им действительно удалось добраться до спасительного туннеля.
Однако оказалось, что они искали спасения - в аду.
- Минут через двадцать к нам влетел грузовик. Знакомая машина: у нас на базе его называли "Чарли". Мы воодушевились - решили, что в нём подкрепление.
Но из машины вышли всего двое: Жарко Токович и Сретен Божович. А "Чарли" заглох поперёк туннеля...
- Ребята с "Чарли" сказали, что нечего и думать возвращаться за сестрой и доктором. От "лады", говорят, почти ничего уже не осталось, и живых в ней нет.
Всего в туннеле оказались одиннадцать человек: вместе с уже названными четырьмя вновь прибывшими здесь были Сладжан Симич, Михаило Шимшич, Владан Гаврилович, Новак Арсич, Станко Мачашев (доброволец из Сербии), Милован Лучич (доброволец из Сербии) и Стеван Панич (доброволец из Сербии).
Вскоре стемнело, и стрельба ненадолго утихла. Они воспользовались этим, чтобы как-то организоваться: подтянулись к середине туннеля, оставив троих охранять вход со стороны Рудо и двоих - вход со стороны Вишеграда.
- Вот здесь вот стоял "Чарли" - показывает Бранислав. - Он был нам вместо баррикады. Здесь мы устроили раненых: я перевязал их как мог - в темноте ничего не было видно...
Мусульмане и ночью стреляли, бросали гранаты, горланили песни, выкрикивали что-то - пытались провоцировать попавших в засаду сербов. То же самое продолжалось и утром...
- В "Чарли" была канистра с водой, а также ящик консервов и десять блоков сигарет для солдат. Так что хоть в этом нам повезло...
<...>
- Вода кончилась на четвёртый день. Мы пытались сливать остатки сладковатой маслянистой влаги из пробитого радиатора "Чарли"... Мусульмане не оставляли упорных попыток выкурить нас из туннеля: они поджигали здоровые грузовые покрышки и бросали их сверху. Чёрный дым втягивало в туннель. Однако, к счастью, он держался в тридцати - сорока сантиметрах над асфальтом... Мы уже не знали, какой сегодня день - четверг или воскресенье... Время текло монотонно... Мы перешучивались друг с другом от нечего делать, только Стеван Панич всё время молчал - всё переживал гибель Милована Лучича, уже два дня как мёртвого...
<...>
На шестой день, в понедельник, пленники туннеля услышали самолёты. Началась бомбёжка...
- Мы молились, чтобы бомба попала в туннель, чтобы накрыло и нас вместе с ними... Днём к нам прислали какую-то старуху, с некоей "запиской". Прошла метров на десять от входа - дальше мы её не пустили: может, на ней взрывчатки понавешано. Она положила записку на асфальт, но мы не стали читать: не интересно было, что там они пишут.
В этот день мы потеряли ещё одного соратника, Владана Гавриловича. Он пытался у края туннеля разглядеть, что делается снаружи. Ему попали в голову.
Воды не было ни капли, даже той, из радиатора. Особенно мучился от жажды Новак Арсич - в раненой ноге у него началась гангрена... Сигареты тоже кончились. Снова мы стали обсуждать возможность выбраться из ловушки. Теперь мы уже почти наверняка знали, что свои записали нас в покойники, но всё же ещё оставалась надежда. Оставались и силы - отметить во вторник день рождения Славолюба. Сели мы в "Чарли", открыли банку консервов, и тут Славолюб откуда-то достаёт сигареты: "Коль уж я нынче не при деньгах - выпивки поставить не могу, ну так хоть табачком угощу". Мы были воодушевлены. Но той ночью ждало нас и другое угощение: Сладжанов коньяк. Протянул он нам фляжку... Кое-кто купился: глотнул - а там моча. Что ж - раз нет воды, то и выбора тоже нет: наполнили мы этим "коньячком" ещё две-три бутылки, да и выпили. Пенится...
Стевана Панича ранили в ногу. Я его перевязал, чтобы он назавтра смог идти: всё-таки мы решили попытаться оставить туннель. Серьёзная проблема была с Новаком Арсичем. Но он и не рассчитывал к нам присоединиться - из-за ганрены. Не хотел мешать. В среду он со всеми простился и каждому оставил какой-нибудь пустячок на память: зажигалку, часы, чековую книжку... Дождался, пока мусульмане опять откроют огонь, и выстрелил себе в голову...
Трое пойдут направо, по шоссе, а пятеро - налево, к озеру. Такой был уговор. Между тем, Стеван Панич никуда не пошёл - это я сообразил уже потом. И, может, именно он нас и спас. Мы сбросили сапоги и в одних носках неслышно выбежали из туннеля. Я и ещё четверо рванули налево, к озеру. Но отплыли всего метров на сто, а потом тихо вернулись к тому месту, где вошли в воду: там казалось безопаснее.
Видела я это "безопасное" место, те кустики у воды, возле самого тоннеля. Пятеро мучеников провели там остаток ночи и день, а округа кишела мусульманами, которые не знали, что в туннеле больше никого, кроме Стевана Панича, нет. Стева стрелял время от времени. Этот звук отвлекал неприятеля и, наверное, спас тех, кто, страдая от жажды у самой воды, пытался дождаться следующей ночи и спастись бегством.
9 сентября 1992 года туннель проглотил одиннадцать сербских бойцов. Через восемь дней, 17 сентября, из зубов дьявола вырвались семеро.
Славолюбу Бубане суждено было погибнуть в 1993-м, Сладжану Симичу - в 1994-м.
Бранислав Папоняк полтора года боялся ездить через этот туннель.
ИСТОРИЯ ЛЮБВИ
Соня Папоняк мне сразу понравилась. У неё, как и у Ксении, предивные, ясные, сияющие, добрые глаза. Она ненадолго приехала из Рудо - не может без своего Бранислава, который у нас и техобеспечение съёмочной группы, и драгоценный источник информации. Радостно трепещет моё сердце, когда встречаются влюблённые. Однако пришлось их на некоторое время разлучить. Мы ласково попросили Бранислава удалиться, и потом я долго слушала одну из самых тяжёлых, но и самых красивых историй о любви.
Бранислав (41) и Соня (36) женаты шестнадцать лет.
- Детей у нас нет. Он для меня всё - и муж, и дитя, и друг... Наша связь глубока необычайно, чувствуем друг друга даже телепатически. Ещё до событий в туннеле я целых три месяца каждый день плакала без причины: плакала, что он носит униформу, что уезжает, что сейчас там, что приехал... Двадцать дней муж по долгу службы находился в казармах "Царь Душан", где и я с начала войны работала машинисткой. Но хотя физически он был близко и в безопасности, у меня всё равно то и дело наворачивались слёзы на глаза...
Бранислав был специалистом по компьютерам, но война его, как и многих других, грубо заставила сменить профессию. Так он оказался за рулём автомобиля санитарной службы, в селе Сетихово, что в пятнадцати километрах от Рудо...
- Военные, которые возвращались из-под Сетихова в Рудо, передавали мне приветы от моего Бране, хоть бы и по пять раз на дню... (Пожалуйста, не ошибитесь, когда будете записывать, - я всегда говорю мой Бране.) В тот день, девятого сентября, когда дорога Бране закончилась в бродарском туннеле, заходили ко мне люди, которые его обычно видели, однако в этот раз никто ни слова. Откроют дверь канцелярии, посмотрят на меня - и исчезают. В три часа или в полчетвёртого, как сейчас ясно вижу, зашли ко мне подполковник Радивое Вучкович и прапорщик Радован Богоевич. Вучкович поглядел на меня, склонил голову и произнёс: "Эх, сербы мои, сербы..." Радован же только пристально смотрел и молчал. Потом быстро повернулся и вышел. Подхватилась было пойти за ним, да не посмела окликнуть...
Соня постоянно делилась переживаниями за мужа с коллегами и друзьями: не голоден ли, тепло ли одет, довольно ли у него патронов... Подполковник Вучкович однажды даже позавидовал: "Везёт же Бране! Знал бы, сколько жена о нём думает!"
- Стала я расспрашивать вокруг да около. С дрожью, с опаской. Некоторые мои коллеги уверяли, что всё в порядке... Между тем, и на следующий день мой Бране ни с кем не передал мне привета! Проходят люди, и как меня заметят - убегают! Догнала бы, если б имела силы расспрашивать. Звонят Брановы отец и мать: "Слышала ли что о нём? Как он?" Хорошо, отвечаю, хорошо... В семь вечера (а в том 1992-м и до полуночи работали, и целую ночь, если что срочное) не смогла больше терпеть. Уцепилась за капитана Влада Брадонича - и в плач. Он молчит. Заклинаю его, чтобы сказал, где мой Бране. Он едва отвечает: "Я не знаю, я не знаю, Соня, слышал только, что санитарная машина вчера утром вышла из Сетихова за ранеными и не вернулась..." Чувствую, что ещё что-то знает, только говорить не хочет. Рыдала я, причитала... Подруги меня утешают: "Не надо... Тише, ещё ничего не известно, всё будет хорошо..." Успокоилась, пошла домой, всё молча. Прятала страх и от мужней родни, и от своих. Дома не могла заснуть, всякие мысли одолевали. Ночь провела у родственников - Даны и Бранка, которые вместе со мной не смыкали глаз до утра. "Мой Бране, конечно, в плену, и теперь его замучат. А какая он добрая душа! Боже, как же он перенесёт мучения?!" - так я говорила, а они притворялись, будто ничего не знают (потом-то все, все мне признались, что знали!).
Утром пошла на работу. Тут мне мать позвонила, спрашивала, где Бране. Я ей сказала, что в санитарной службе, что с ним всё в порядке, пусть не беспокоится. Все в канцелярии думали, что сейчас упаду, но я держалась. Мать засомневалась было: "А что это у тебя голос такой?" - "Устала, - говорю, - работы много". Потом ко мне заглянул Бранов отец, расспрашивал о сыне. "С ним всё хорошо. Регулярно передаёт весточки. Иди, папа, домой - всё в порядке".
Он-то уже слышал. Не смел только мне сказать, как и я ему... Не хотелось мне видеть наш пустой дом - и всех тех, кто пытался меня утешать, тоже. После обеда коллеги отвели меня в свободную комнату в казарме и уговорили прилечь. Поспала три с половиной часа, а вечером всё же решила сходить домой. Открыла дверь - и зарыдала. Свекровь - она живёт неподалёку от нашего дома - не дала мне плакать (а каково ей самой в тот час было!). Опять я пошла к родным, и снова долго говорили о моём Бране. Заснула уже перед рассветом, и вот он мне снится: несчастный, лицом чёрен, грязен, оборван, измучен, избит - но возвращается домой! Всё время снился мне тот сон - и я верила! Плакала, но и повторяла: "Мой Бране жив. Он вернётся! Мы добрые люди, никому никогда зла не желали, всегда другим помогали, старались людей понимать - если Бог есть и если он нас видит, он нам поможет".
В тот предлинный третий день приехал ко мне из Прибоя Мошо (Обрадович) - мой единственный младший брат. В казарме он застал великодушного Джорджу Анджича, майора, моего учителя в средней школе. Добрая душа, в эти дни он глаз с меня не спускал - переживал украдкой, молча. Мошо говорил с ним и с подполковником Вучковичем, главным в штабе тактической группы Вишеград - Чайниче - Рудо - Горажде... Ко мне он пришёл уже от командующего, с отчаяньем на лице. Мошо очень любит зятя. Когда услышал, что он исчез, - оставил и семью, и работу, чтобы отправиться на поиски... Обнял он меня, а я плачу и говорю: "Моки, нету моего Бране..." Ах, какой у меня брат! Никогда не забуду, как он меня утешал: "Присядь. Тише. Не надо плакать. Всё будет хорошо. У тебя ещё есть я. Ко всему будь готова, но, что бы ни случилось, я тебе помогу. Не хочу больше видеть твоих слёз! Не смей так убиваться!"
Тут Соня опять начинает плакать.
<...>
- На четвёртый день вместе с братом пошли к командующему Вучковичу. Он нам рассказал всё, что знал: "Санитарная бригада выехала по вызову в направлении Бродара. "Ладу" видели перед туннелем, но живы ли доктор, медсестра, Бране и санитар, мы не знаем... Пытаемся разузнать больше, многие просятся в разведку добровольцами..."
- Кончено, - подумала я тогда, - кончено... В какой-то миг почувствовала себя сломленной, убитой, но только опять блеснула эта чудесная надежда: "Всё же вернётся, если есть Бог, потому что мой Бране хороший..." А сама плачу. Брат чёрен, нем...
Оттуда отправились к дорогим моим Ане и Жельку Кувеля, где застали доброго Радована Богоевича, который называет меня "мой ратный друг". Мошо вскоре отправился вновь на поиски, а я осталась с Аней и Жельком - спряталась на ещё одну ночь от своего пустого дома.
Пятый день. Медленно всё идёт тем же самым сводящим с ума порядком. Господа Вучкович и Богоевич будто и тут, и не тут. Окликают, заботятся - и я стараюсь держаться их: узнают что-нибудь, помогут... Подполковник Вучкович был решительный, энергичный офицер. На пятый день заглянул ко мне в канцелярию, а я плачу (хотя и в тот момент в моей голове одно - что Бране вернётся). Посмотрел на меня строго: "Не хочу больше слёз твоих ни слышать, ни видеть. Шестое чувство мне говорит: Бране твой жив и живым вернётся!"
На шестой день вызвал меня подполковник в штаб. Водителя прислал, велел захватить пишущую машинку, чтобы я что-то напечатала... Так мне сказал: "Соня, сейчас мы попробуем кое-что сделать. Тут у нас есть один пленный мусульманин. То, что мы сейчас напечатаем, он передаст своим. Заправь два листа бумаги..." Делаю, как он говорит, а сама бодрюсь: держись, Соня, не смей сейчас раскисать... Вучкович диктует: "Такого-то и такого-то числа в направлении Бродара вышла за ранеными санитарная машина ... (Я глотаю слёзы.) Просим вас, поскольку наши доктор Стояна Йойович, медицинская сестра Любица Кастратович и водитель Бранислав Папоняк..." И тут я рухнула прямо на пишущую машинку. "Не могу больше!", - кричу. Кончено. Наверняка его уже нет в живых. Но, если Бог всё же есть... Бог знает, какой мой Бране хороший... Тьма - свет, тьма - свет, тьма - свет; так и не смогла я закончить письмо. Подполковник дал мне своего вестового, чтобы отвёз меня домой. Приняла я таблетки - сердечное и успокоительное - и заснула. И больше, до самого конца, и на работу не ходила, и без таблеток уже не могла. Только на восьмой день, когда появились два первых солдата из туннеля, узнала, что мой Бране в той группе, которая направилась к озеру. Тогда только немного успокоилась...
Жду: придёт, день длинный, рано ещё. Около половины пятого пришёл деверь Алекса Папоняк, плачет. "Что случилось?!", - замираю от страха. "Ой, Соня, мы Бране и схоронить не сумеем! Давно уже они отправились к озеру, а всё их нету. Точно их всех убили..." Плакали мы вместе, рыдали... Кто-то дал мне успокоительного.
А вечером меня утешил брат, который весь тот день провёл в Вишеграде. Позвонил мне и говорит: "Не тужи, вернётся Бране. Медики ждут их на единственно возможном пути через горы, всё уже готово. Я тебе сообщу, как только появятся".
Прошёл и восьмой день. На девятый, утром, в восемь тридцать примерно, снова разговариваю с братом. Он: "Бране через десять минут будет дома!" Вскрикнула я от счастья. Обнимала свекровь: "Мама, Бране возвращается, скоро будет! Что я тебе говорила - есть Бог для хороших людей!" Она, бедняжка, почти в шоке, чуть не без памяти. "Вот видишь", - говорит. Всё это время она меня успокаивала, а потом рассказывала, что не знает, как сама смогла удержаться в сознании...
Тут же изменили планы: Бране идёт не домой, встречаемся в казарме. Туда моего Бране и Жарка Токовича из Рудо привёз вишеградский священник Богдан Станишич. Никому другому не дал отвезти их из Вишеградской больницы, откуда их после оказания первой помощи направляли в больницу в Ужице, но только они туда не захотели. Живы - и попросились домой. Отец Богдан дал им одеяла, а Бране получил ещё и икону св. Иоанна.
Но какая же длинная дорога от нашего дома до казармы! Как же я долго ждала шофёра, которого за мной послали! За пять минут (они это называют "пять минут"!) доехали - но где же Бране? Военные, всюду военные. Бегу от ворот и плачу, плачут и наши сотрудницы. Говорят, он, мол, у майора Андрича. А там много офицеров, окружают они меня - и вдруг все куда-то подевались. Больше никого не вижу... Еле на ногах держусь: где мой Бране? И тут его голос, да, его голос! Спокойный: "Вот он я, милая". Он за спиной у меня стоял, поэтому я его и не видела. Всё это время боялась я, что улыбки своей лишится, но - нет! "Не вздумай обниматься - видишь, какой я грязный!", - смеётся. А я обнимаю, его обнимаю и Жарка. Выглядел мой Бране точно как в том сне: грязный, оборванный, еле живой от усталости, чёрен, еле на ногах держится... Ноги израненные, отёчные...
Из казармы мы пошли прежде всего домой к его родителям - я так захотела. Три следующих дня целый город хотел его видеть. Я по-настоящему ревновала его ко всем, кто то и дело толкался возле. Мечтала сесть рядом с ним, обнять и слушать, что он им рассказывает... В первый день воспользовались короткой передышкой и сходили к нам домой, чтобы Бране мог вымыться и переодеться. Когда подавала ему полотенце, видела его со спины: как измучен, исхудал, изранен. Душа моя болела, но я ничего у него не спрашивала. (Даже и до сего дня не рассказал мне он всего до конца, впервые узнаю подробности из этой книги.) Да, изменился мой Бране. Оставила его всегдашняя живость и безоблачность. Реже смеялся, меньше говорил. Мучили его мёртвые в туннеле... Мучило его всё то, что там случилось. Не мог решиться на машине проехать на ту сторону. Нашёл силы только через полтора года. Вошёл в туннель, огляделся. Принёс домой знак с "лады" и ещё какие-то мелочи. Вернулся лёгкий, как заново родился. Наконец-то стал походить на себя прошлого.
Ах, забыла рассказать о том, что было накануне. Это важно. В казарме было хлопотно, и работы много, но я вдруг так горячо захотела попасть в Сетихово и просила одного коллегу, чтобы отвёз меня, чтобы мы только вместе с Бране выкурили по сигаретке. Пять минут, только на пять минут - твердила коллеге целый день. Он и хотел, не успел только. Между тем, мой Бране в ту ночь неожиданно вернулся домой. Не было его пять-шесть дней - и вот он тут как тут. Я бы, говорит, с ума сошёл, если б не приехал. Долго мы разговаривали, а потом он начал мне давать поручения, с которыми обычно сам справлялся: "Вот тебе чековая книжка, получи зарплату, верни долги, заплати за свет..." Меня как током ударило: "Боже, разговариваем так, как будто больше не увидимся". Утром, девятого сентября 1992-го, повёл санитарную машину к туннелю...
Да, разговаривали так, как будто больше никогда не увидимся, и от утра следующего дня не виделись девять страшных дней. Все эти дни вспоминала я один сон, которые мне приснился за два месяца до того, как мой Бране угодил на эту пытку. Будто едем мы на машине, вроде санитарной, - он, я и ещё трое незнакомых людей. Едем по просёлочной дороге по деревянному мостику. Дорога плохая, Бране ведёт быстро, а мостиков тех пять или шесть... После каждого появляется высокая худощавая женщина в чёрном, на голове платок. Каждый раз то же лицо, та же осанка, тот же тон. "Не бойтесь, - говорит, - преодолеете и эту преграду. Будет впереди гора, но и её преодолеете". Верю ей, хотя и страшно мне до паники. Чувствую, как растёт напряжение в ожидании ещё более плохой дороги и ещё более узкого моста. Наконец худощавая женщина говорит: "Не бойтесь. Сейчас за этой горой встретите последнее препятствие. Трудное оно, но и его пройдёте". Поднимаемся в гору, и вот видим большое пламя, как будто горят сразу несколько домов. Подъём превращается в вертикаль, и мы переворачиваемся на крышу. Оглядываюсь вокруг и понимаю, что все живы. Больше ничего не происходит, но я кричу от страха при одной мысли о том, через что мы прошли.
Сонина мать уверена, что женщина в чёрном - это Параскева Пятница.
Русская могила в сербском городе
Международные проектировщики новых карт и границ не принимают в расчёт могилу полковника Геннадия Петровича Котова, казачьего атамана. (Они вообще много чего не принимают в расчёт, так что их кипа карт всё продолжает расти и расти.)
Борис Вячеславович Яшкин, мой неустрашимый друг-казак, сегодня ведёт меня к Вере и Гордану Крсмановичам - жителям Вишеграда, которым смерть Геннадия Петровича не мешает любить его по-прежнему. Есть он у них на видеоплёнке - живой, пьющий и поющий, и мёртвый - на одре, похожий на икону. А сын их Саша хранит чёрную повязку с руки Геннадия и магазин с тремя последними патронами от "скорпиона" полковника...
По Вишеграду ходит несколько необычных историй о похоронах казачьего атамана и о переносе его посмертных останков в далёкий Волгодонск.
Земля его не хотела тогда, 11 февраля 1993 года. Гроб лёг в могилу только с четвёртой попытки...
- На наших глазах происходило чудо, все потеряли дар речи, - рассказывает Гордан Крсманович. - После каждой новой попытки могилу заново перемеряли и подправляли, только всё напрасно. Трижды земля отказывалась его принять...
О другом чуде я уже слышала от Яшкина. Когда гроб на сороковой день готовили к отправке в Волгодонск, Борис сквозь стекло видел лицо своего покойного атамана: "Он совсем не изменился, только немного отрасла борода!"
Гордану известны и другие подробности, потому что именно он делал всё, чтобы облегчить Елене Котовой первое запоздалое свидание с покойным супругом.
- Я ожидал запаха тлена и следов разложения, но когда гроб открыли, я увидел, что Геннадий остался таким же, как и в день похорон! Я протирал его спиртом и внимательно рассмотрел: разве что у него, совсем чуть-чуть, усохли глаза. На лбу даже остались те самые горошины воды - капельки, которые появились от тёплого дыхания тех, кто целовал его, прощаясь...
Не дай Бог ни одной женщине на свете узнать о гибели своего мужа так, как узнала об этом Елена Котова: просто однажды на телеэкране появляется белая надгробная плита с чёрным крестом и именем Геннадия Петровича Котова! Вишеградское военное кладбище... Как же это?! Её муж в Белграде - преподаёт там историю и русский язык!
Станет преподавать, как только вместе с братьями-сербами завершит их борьбу! Будет учителем истории в Вишеграде, у него диплом Ростовского университета. Привезёт из Волгодонска жену и троих детей - Лену, Гену и Сашу. Так он планировал.
Казаки, рассказывал мне Борис, не говорили жёнам, куда едут. Скажут в следующий раз, когда, после краткого отдыха в России, снова соберутся в Сербскую Республику. Только у атамана такой передышки - не было. Не знал он, что её не будет, но что-то внутри него - знало. Перед отъездом в Вишеград, прощаясь с женой, единственный раз в жизни вернул он ей ключи от квартиры. Куда бы ни уезжал - надолго или нет - всегда раньше брал он ключи с собой, а в этот раз вернулся, ещё раз поцеловал её и положил ей ключи на ладонь.
Вера Крсманович отправила Елене Семёновне Котовой полное боли письмо, только телевидение быстрее почты.
Отец Райко Цветкович говорил на могиле её мужа: "Благородный и простой, полковник Геннадий - брат наш и даже больше чем брат, ибо многие братья сейчас не с нами".
Атаман не раз рассказывал священникам о своём намерении переселить в Вишеград семью и преподавать в здешней школе историю: "Ведь я, батюшки, по профессии учитель. Книги пишу, и уже начал книгу о борьбе сербов".
Отец Райко обещал ему над могилой, что в Вишеграде будут преподавать "не только историю, но и науку чести и геройства, и человеколюбия, и православного боголюбия":
- Знаю, ты не в обиде на нас за то, что погиб, потому что ты всегда понимал, что рискуешь здесь, среди дринских ущелий, свои молодые кости оставить. Но будешь не только обижен, но и никогда нам не простишь, если только даже в мыслях посмеем, не дай Боже, сдать Вишеград и это святое кладбище тем, кто выстрелил очередью в твою геройскую грудь.
С болью говорил отец Райко: "Ради счастья нашей детворы оставил ты своих детей сиротами". Он просил сербских солдат: "Не допускайте, чтобы наши братья казаки шли в бой сами, впереди вас, не посылайте их туда, куда сами бы не посмели пойти... Не посылайте с ними слабых духом и телом..."
А в конце священник обратился к брату Геннадию по-русски:
... Твоя могила будет украшение и озарение над Вишеградом.
Много прекрасных слов произнесено над могилой, а потом был почётный залп из десяти стволов, который произвели сербские и русские бойцы, и ещё торжественный казачий салют. Когда же земля в конце концов приняла гроб, неожиданно послышалось: рррррррррррр! Это Женя Новиков выпустил ещё одну прощальную очередь.
Полковник Геннадий Петрович Котов хорошо знал сербскую историю и поэзию Негоша. По словам Елены Семёновны Котовой, её муж часто рассказывал о сербах, говорил, что сербы и русские - братья и что у них трудные, похожие судьбы. Он необыкновенно любил сербов, только Елене та любовь дорого стоила. Я спрашиваю у Гордана и Веры, была ли молодая вдова в обиде на землю, которая (ведь ничто не предвещало беды!) оставила без отца троих детей. Они показывают мне запись того, что сказала Елена Семёновна Котова в интервью Вишеградскому телевидению летом 1993 года: "Моя судьба - это судьба многих сербских женщин, которые потеряли своих мужей или, что ещё горше, сыновей..."
Между семьями Крсмановичей и Котовых возникла настоящая любовь. Дети Геннадия плачут, когда уезжают из Вишеграда. В Волгодонске теперь могила их отца, но дорого им и это надгробие, которое их мама подарила вишеграджанам...
Когда казаки прибыли в город, мусульмане были в полутора километрах и постоянно обстреливали улицы из миномётов.
- Вишеград с их прибытием ожил, - говорит Гордан. - Где бы казаки ни появлялись, все тут же воодушевлялись: "Русские!" Они не знали покоя - всё время походы, разведка, боевые действия. В нас они вселяли уверенность, в мусульман - страх. Однажды моя "моторола" случайно приняла разговор двух мусульман. Один говорил другому: "О Вишеграде теперь и не думай, там - две тысячи казаков!"