Подшувейт Валерий Борисович. Слепое время

УДК 82-1

ББК 84-5

Г13

Родился в пригороде Москвы Реутове, 1 декабря 1941 года, когда фашисты вышли к Истре. Войны не помню. В День Победы уезжал из Москвы с мамой поездом к отцу, Борису Вильгельмовичу Подшувейту, шахтеру и спецпереселенцу (подобно большинству русских немцев, даже воевавших за родную Страну Советов, как и мой отец) в Копейск на Урале, где и вырос. В день смерти Усатого плакал в почетном пионерском карауле у памятника в рекреации школы N13 в посёлке Горняк; был - помню! - возмущён, что отец дома весело пил водку... Только теперь, когда родителей уже нет, мы хоть отчасти их понимаем...

Урал остался лучшей сказкой на всю жизнь; позже, юношей, был поражен, как Б. Пастернак, видевший его краем глаза, так ошеломляюще точно сказал: "..Урала твердыня орала.." Рифмачил с младых ногтей, но в стихах

пришел к Уралу только после десятилетней разлуки с ним:

...Кисегач по окунёвым плёсам,

рыжим соснам, ракам и жаре

помню я...

И ещё:

На Урале видел я гранаты:

гроссуляр, пироп и спессартин...

( полностью - ниже, в "Миниатюрах").

Одно время опытным путем пришел к неизвестному мне тогда постмодернизму: мог писать, как Цветаева, Пастернак, Маяковский, Хлебников, наконец... а вот как "Подшувейт" - получалось редко и с трудом. В 62-м явился к Булату Окуджаве в "Литературку" на Цветной; с порога увидел понятный ужас в его глазах, и тут же соврал: "Стихов не пишу; пришел пригласить в гости к нам на Геолфак.." Но это - другая история...

Моя страсть к геологии - тоже родом с Урала, хотя потом, на Геолфаке МГУ и после него, были Вайгач, Алтай, Приморье... С 1967 года - в Геленджике, в "Южморгеологии": с.н.с., завлаб, и т.п. Могу сказать о себе словами Ю.Кима: "...Я прошел довольно рано все четыре океана" (кроме, к великому сожалению, Южного): это вторая сказка моей жизни...

Наберётся, пожалуй, с полсотни печатных (научных и около-научных) работ; есть даже одно изобретение (увы - закрытое). Сейчас - сисадмин (в мои-то 68 это вполне в духе времени!) в русско-норвежской геофизической фирме, обсновавшейся в Геленджике; для меня это запоздалый брак по расчёту с морской сейсморазведкой.

Совершенно не сознаю своих лет и с радостью принимаю всё, что нравится моим детям, внукам и, тем более, жене. Не могу, однако, по сей день примириться с распадом Союза: он и не распадался, а был "разобран на запчасти" всем известными царьками, как ворованая,

но ещё ходовая "тачка". В 60-е писал стихи, за которые трепала ГБ; но и теперь мой удел - оппозиция, единственно достойное для поэта состояние. И в ней буду счастлив пожить, сколько Бог даст; как говорят (предпо-ложим, китайцы), "живая собака лучше мёртвого льва". А стихи (если это в самом деле стихи) - всегда одинокая молитва о счастье и любви.

Псевдоним завещала мне моя мама, Галия Гадиатулловна Гадальшина, беззаветный врач-фтизиатр, капитан медицинской службы (во время ВОВ), бедная страдалица-жена и просто чудесный человек. От неё, мне кажется, я и унаследовал "таинственную страсть" к версификации.

Завершу словами глубокой признательности коллегам по цеху Александру Жукову и Ирине Алексеевой: без их неоценимого участия эта книга точно не могла состояться.

Валерий Гадальшин

(Валерий Борисович Подшувейт)

_{* * *}

Ты знаешь, что я - человек.

Не слишком ли много ты знаешь?

Ты веришь, что я в голове

храню пепелища пожарищ.

Ты думаешь, я без ума

ищу твои узкие плечи...

Ты выдумала, что права:

Всё проще, хотя и не легче.

Я чувствую взгляд твой спиной.

Смеёшься - где б ни был я, вторю.

Бывая с другой - только твой.

Когда ты с другими - я болен.

Не видя тебя, каждый миг

твоими глазами я вижу.

Уйди - я бы всюду настиг.

Покинешь - и станешь мне ближе.

Я силой твоей ослабел,

стал неучем в жажде познаний...

Ты знаешь, что я - человек:

не слишком ли много ты знаешь?

Москва, 1958

Посвящение в Уитмена

Кто мы? Где мы? Куда идём?

Для чего существуем на этой планете?

Мы - создания из праха и тлена,

мы - ожившая космическая пыль,

мы - сингулярность остывающих планет,

мы - сознающие, что мы есть,

мы, люди...

...Планете - пять миллиардов лет.

Солнцу, конечно же, больше.

Галактике - непостижимо сколько.

Вселенная всё же не вечна...

Адрес наш относительно прост:

третья планета от полуостывшей

средней по данным звезды

на оконечной части спирали

плоской небольшой галактики

не периферической части

мелкой метагалактики

возле пупка Вселенной...

Спешите с посланиями! Мы живы

лишь миллиончик лет,

и не знаем, долго ль ещё протянем,

не ведаем, в чьём теле молекулой

плавает наша метагалактика...

Ко веда, какие существа проживают

на электроне ядра урана?

Во что веруют? Чем живут?

Какие проблемы для них насущны?

И так - бесконечно в обе стороны...

...Кто мы? Где мы? Куда идём?

Для чего уродуем наш электрончик,

мы - микрочастицы и макромиры,

мы - мгновенные и вечные,

мы - ядерные силы и жалкая плесень,

мы - сознающие своё незнание,

мы, люди?

Москва, 1959

* * *

Если верить семейным преданьям,

я - потомок латышей и немцев,

и татар, и литвы... Не много ль

для меня одного, убогого?

По-немецки я знаю "Vatti";

от прибалтов не взял ни слова;

на татарском я в детстве песенку

пел, услышанную от матери.

А когда остаюсь один,

я, как немец, сентиментален,

как латыш, скучноват и прям,

как литвин, чуть смешлив и горд,

по-татарски хитёр и вспыльчив...

Но пишу я по-русски стихи

и по-русски тоскую в зимы,

и люблю тебя: русская ты.

Так что сам я русак, вестимо.

Москва, 1959

Наш паровоз...

Лицемеры с билетом в кармане,

в мягком мчащиеся в коммунизм

с чемоданами, полными знаний:

я пред вами - отпетый шиз.

Обругаете: "Ясно же, заяц;

на ближайшей придётся сойти.."

Извинившись, отвечу, качаясь:

- Я же пьяный. Куда мне идти?

До конечной - ещё бесконечность.

Дайте выспаться, дайте понять,

где беда, в чём вина и, конечно,

для чего нам нужна буква "Ять"?

От себя никуда не уедешь,

коли нет ни гроша за душой.

Только в тамбуре тихо заметишь:

- Как бы в мягком поспать хорошо!

... А ведь в мягком, по драпу елозя,

репродуктор ввернув на всю мощь,

честность, искренность - всё заморозят!

Так уж издавна здесь повелось.

Подышу я в окошко, наверно,

полюбуюсь на дали степей

и, как станет мне вовсе скверно, -

двери настежь - и вон поскорей!

Разобьюсь иль останусь калекой -

отлежусь на ковыльной траве:

только б вновь мне в себе человека

ощутить в больной голове...

Москва, 1960

Войне - анафема

Я пишу о войне.

Эти строки теснятся и хмурятся.

Я пишу о войне:

эту боль не унять мне ничем.

Мне бы кинуть себя

в переулки и гулкие улицы,

мне б увидеть себя

в бездне глаз и с ружьём на плече.

Мне бы видеть парок

и подпалины крови на теле,

мне бы навзничь упасть,

грязь ходка разгребая сукном,

быть распятым без ног

в госпитальной холщовой постели

или взвод прикрывать

автоматным кинжальным огнём.

Я пишу о войне.

Эти строки теснятся и хмурятся.

Я пишу о войне:

мне пелёнки стирала она.

Мне, наверно, вдвойне

все страданья погибших окупятся.

Я тобой потрясён,

мировая чужая война.

Да, из кожи моей

элегантные делали вещи,

это я захлебнулся

в своей выцветавшей крови,

а потом был судьёй

над убийцами в прошлом процессе

и в тюремном дворе -

сам, клянусь! - "наци-два" удавил.

Нет, мне плакать ночами,

а утром, обросшим и тощим,

вновь в колонне плестись,

под прикладом сгибаясь в кости;

русой бабой над вестью последней

все выплакать очи;

и жену, и чужого ребёнка,

вернувшись, простить...

...Всё приходит во сне

гололобый усталый прищур отца,

всё сижу с ним в окопе:

на линии фронта метель ...

Я пишу о войне.

Эти строки теснятся и хмурятся.

Я пишу о войне:

У меня на войне был отец.

Москва, 1961

* * *

Я проснулся утром

в рань - тишь.

Вижу, как ты мудро

ле - тишь.

Ко мне на подоконник

прянул - сел

с небесного разгона,

на - со - всем.

Эй, голубь, послушай меня,

оставайся, милый, у меня,

чисть пёрышки, воркуй,

клюй зёрнышки -

разгони тоску.

Мы с тобою пара:

сер ты, тёмен я.

Хочешь опары

или зерна?

Мои руки тянутся

к твоей доброте...

А голубь - к голубке

улетел...

Москва, 1963

_{* * *}

Я - Вечный Жид.

Мне вечно жить.

Но всё меня вокруг бежит.

Слепое время невзначай

смахнуло голову с плеча.

Не пасть - не сможешь: манит крен,

и - грязи не свести с колен.

На тело - тело,

кровь - на кровь,

как валят мясники коров,

и мутный призрак палача

плетётся деньги получать...

Платите деньги за меня,

но присмотритесь. Эй, огня!

Убили Вечного Жида:

придётся вечность ожидать,

когда я снова к вам приду

в седьмом полуночном бреду.

...День кончен.

У меня есть ночь,

когда я сам схвачусь за нож,

убью реальность, к лжи - спиной,

и упаду в угар пивной.

Я, Вечный Жид, за мятежи:

точите длинные ножи!

Из дальних мест, проклятых мест

пророчит время эту месть

и, как агония, знобит

скучнейшей жизни пресный быт...

Москва, 1963

_{* * *}

Весна. Набухший серый снег

под кислотой ручья рыжеет,

и проступает всё ясней

холма молящегося шея.

Зашевелилось вороньё

над воспарившими лугами,

а облака - от ран её

зимы поверженное знамя.

И всё отходит, всё - легко,

и нету снов смелей и выше

чем покаяние снегов -

со звоном плачущие крыши...

Москва, 1963

_{* * *}

Кривые сосенки вдоль полотна дороги,

дощатые домишки вкривь и вкось,

валдайские пологие отроги,

степной Расеи вековой покос.

Здесь бабы, подоткнув повыше юбки

и раскорячив ноги, как столбы

гребут стога - нелепые зарубки

извечной неприметности судьбы.

Земля здесь ближе. Босяком шагаю

как сто, как тыщу лет тому назад,

и ощущаю чуткими ногами

немыслимо томительный уклад

идиотизма деревенской жизни.

Околичный заброшенный погост

венчает всё.

И, пот стирая с лысины,

здесь сознаёшь:

ты на земле - лишь гость.

Зеленый хлеб склоняется к обочине,

стервятник дремлет на кресте столба.

Дорога, не спеша и озабоченно,

идёт на смерть,

как за вождём - толпа...

Москва, 1963

Из Вайгачской тетради

1. Геохронология

Ужасные места.

Здесь кембрий и ордовик.

Полмиллиарда лет один и тот же вид.

Чернь скал. Зелёный яд болот.

Закат бордовый.

Белила льдов.

Попробуй, поживи!

Охотник Тимофей живёт ещё в силуре,

детей - на вертолёте в интернат;

собак гоняет по тундре в аллюре;

бьёт лебедей и всяких, кто пернат.

Полярной ночью в дом заходит миша,

и Тимофей стреляет в коридор,

и рёвом оглашается домище,

и мишу засолят, как помидор.

Жена его Матрёна узкоглаза

и трёх мужей уже пережила.

Не любит выпить. Хилая, зараза,

а семерых ненчёнков родила.

Стреляет нерпу, как мужик, с мелкашки,

и каждый день колотит мужика.

А каждый рупь, притыренный в загашник,

идёт на соль, на мыло и жакан.

С похмелья, что ли, иль во сне бредовом,

но слышал сам:

они ругались о любви...

Ужасные места.

Здесь кембрий и ордовик,

полмиллиарда лет один и тот же вид...

2. Ледовый поход

В заброшенной полярке Вайгача

нас двое было.

Болванский нос с утра

в тумане растворился.

Ружьё Князятыча своё тупое рыльце

упрятало меж кухонных кастрюль.

Хотелось нам в тайгу, к теплу, к костру...

А тут:

в проливе льды, стеснённые приливом,

шуршали по скалистым берегам,

и дальше, в океане

поля ещё торосились, вздымались.

То тут, то там случайный гром,

как подражанье пушечным салютам,

по полыньям, хрустящим челюстями,

апофеоз прилива отмечал.

В раздумье впали мы:

сидим уже пять дней

на станции полярной, где зимой

лишь восемь человек

флюиды вымеряют и морзянкой

на материк потом передают.

Сейчас их нет, На маленьком шверботе

архангельский встречают караван,

пробившийся по Маточкину Шару.

Два дня назад ударил ураган

и льдами снёс косу, что нас соединяла

с чернеющим холмистым Вайгачом.

И, выйдя из раздумья, мы пошли

по галечному узенькому пляжу

туда, где льдины в круг сошлись с землёй,

с которой мы решительно сошли.

Потом мы севернее и мористей взяли,

где лёд надёжней, редки полыньи,

где утки на озёрах опреснённой

блистающей и радужной воды

кричат и плещутся.

Нехитрый скарб - два тощих вещмешка

да ружья за спиной - не тяготил.

Здесь, в глуби под нами

ходили косяки глазастой рыбы,

дюгони серые, величиной с подлодку,

пуская по бочонку пузыри,

цедили мелкой живности кисель

и чавкали, и шлёпали губами.

Опасно было. Грохотали льды,

и по пятам за нами хищно крался

бесшумный влажный ледяной туман.

Вдруг под нами

споткнулась льдина,

как испуганная лошадь.

Князятыч оглянулся и шепнул

в восторженном испуге - мне: "Гляди!"

На перешейке льдины, позади

лежал тюлень, коричневый и мокрый.

Глаза его раскосые блестели,

из-под усов струился вверх парок.

Он осмотрел нас пристально и грустно.

Подумалось: стреляют же в такого!

Тюлень, большой и мокрый, как корова

по броду вышедшая в луг,

лежал. Спина лоснилась и сверкала,

переливаясь радугой дыханья.

Он ластами мотнул в пренебреженьи

и, поводя очами, булькнул в воду,

и только пузыри по линии движенья

кругами расходились в полынье.

... Мы увлеклись. Шло время. Таял лёд.

Мгновенье было - я его приметил:

все эти глыбы, ледяные замки

вмиг замерли в шуршащей тишине,

и снова тут же грозно шевельнулись.

Как-будто покачнулась вся планета:

с ворчаньем мерным начался отлив.

В симфониях такие переходы

означены creschendo moderato.

Из тайников неведомых пролива

пастух упрямый стадо выгоняет

под шкурой белой спрятанных зверей:

они бегут, и маленькие льдинки

стучатся лбами о бока больших

и обгоняют их, спеша на волю...

Нам становилось всё трудней идти:

краями больше льдины не касались

друг друга. Чаще приходилось прыгать.

Вот осталось позади

великолепие полярных красок,

поляризованного света.

Там, в тумане

лучи едва пробившегося солнца

рацвечивали тонкие пластины

и толщи уходящих вглубь корней,

и в ореолах этих проступали

причудливые лики дикарей

и барельефы всех зверей на свете.

... И хлынула на нас

земли Вайгачской явь и однозначность.

Здесь, как на спектрограмме,

серийно элементы проступают:

вот тундры буро-красные полоски,

а скалы фиолетово линейчаты,

и, алым светом очертивши мир,

к полночи солнце светит на норд-весте.

На севере, в растаявшем тумане,

за Маточкиным Шаром проявилась

седая, вечно Новая Земля.

Мы

достали сигареты, закурили

и, ухмыльнувшись,

на Вайгач сошли.

3. _{* * *}

Свистит свирепый суровейко

да белый умка бродит рядом.

Вот так заносит человека

судьба своим нелёгким взглядом.

Здесь нет людей. Лишь недопёски

да стаи уток на озёрах.

А наших дульсиней тобосских

на долгий срок упрятал город.

Почтовый сизый самолётик

мне не принёс опять ни строчки:

так постоянны на озёрах

предательски сухие кочки.

Не ждёшь? Ну что ж! вернусь весёлым

(ну, может, чуть с лица сбледнув)

и без тебя мой город с солью,

как пиво горькое, глотну.

Куда вкусней после разлуки

живые людные пласты...

И я, протягивая руки,

прощая, говорю - прости!

4. Кардинальное решение

Не задавать себе вопросы,

ночами - спать. Рубить дрова,

курить крутые папиросы

и дни, как вина, смаковать.

И станет небо ниже, ближе,

земля - земней, и проще речь,

и время побежит на лыжах

по снегу из нежданных встреч.

... А если, лбом в кулак уставясь,

сидеть и рвать мозги в куски -

не дашь монастырю устава

и сам подохнешь от тоски...

Вайгач, 1963

Баллада о "Малыше "

Саше Жукову, на память о конкурсе бардов

в 611-й аудитории в декабре 1966 года

По ночам,

души павших взяв ласково на руки,

Хиросима печально склоняет главу.

Огоньки поминальных бумажных фонариков

по янтарной воде Отагавы плывут...

...Я - фонарик, я фонарик,

я плыву по Отагаве,

иероглиф нарисован на спине:

чьё-то имя из сожённых

Литл-Боем и пожаром

на окончившейся в августе войне...

...Я - учитель. Может статься,

рисовал: "Микадо, славься!",

мне открыты были детские глаза.

Грифель след оставил вечный,

ну, а я сгорел, как свечка,

уплываю вниз огарочком, банзай!..

...Я - мальчишка черноглазый,

помнил только пару сказок.

За окошком школы вишенка росла.

Тушь осталась на оконце,

вспыхнул я под новым солнцем,

и плыву теперь по речке без весла...

...Гейша я, мальчонки мама.

за десяток йен у храма

толстяка поила сладкою слюной.

До сих пор те йены ходят.

Кимоно и я - в расходе,

да качается фонарик мой резной...

...Я - толстяк, служитель банка.

Гейшу я любил. Забавно?

Харакири пусть кончает самурай!

Спят у входа сандалеты,

пепел мой не канул в Лету,

огонек на Отагаве - не мираж...

...Рис варю, его жена я.

он - с другой, я это знаю,

но нужны детишкам крыша и отец.

Дал зеленщик мне картошки,

и кипит она в горшочке,

ну, а я - мигаю тускло на воде...

...Я - лошадка, я - иная,

мне не нужно поминанья,

я возила в грод сорго и спаржу.

В тень мою попал зеленщик,

и признателен мне вечно:

вот и я плыву.

Вам слышно, как я ржу?..

..И когда тает в небыли хиросимская вишня,
огоньки, выплыв в море, становятся звёздами.

Люди, видите: с неба светят души погибших!
Надо б видеть, покуда не поздно...

Little Boy ( Малыш ) - кодовое имя

бомбы, взорванной 6 августа 1945 года

над Хиросимой

Москва, 1964

Г л у х о м а н ь

Стынут синие поляны,

в опереньи веток - лес.

В искрах инея проглянет

стынь лазоревых небес.

Две дорожки от порожка

тянет ниткой лыжный след,

а в окошке у сторожки

пряно выткан рыжий свет.

Вдруг - из леса выйдет леший,

волосат и неуклюж,

мхом с рябиною обвешан,

в каждом оке - по углю!

Далеко наперерез

стая серых мчится в лес.

... Мы с тобой стоим в молчании,

видим всё, как сон во сне.

Тень от нас одна качается

у сугроба на спине.

На сто вёрст

от нас окрест

сон и снег,

январь и лес...

Москва, 1964

Р у с ь .

Я хотел бы слова

эти мягкие самые

вам принесть и отдать,

чтобы было тепло.

Есть такая трава неприметная, малая,

над которой молчанье в лесу залегло.

Там седая роса на рыжеющих иглах,

муравьи и печаль, что сараной цветёт.

На полянах по-девичьи жалится иволга,

и паук, как старушка, меж сосен с шитьём.

Там под искрами солнца клубятся туманы

из речушек с дегтярной живою водою.

Там под деревом заяц, пугливый и странный,

прядет чутко ушами на крик козодоя.

Если долго идти, можно встретить там озеро,

всё в снежинках из лилий, кувшинках из меди.

Не спеши, посиди: пред тобой глаза осени.

В них глубоко вглядись и слезинку отведай.

Это русская прелесть в камышовых ресницах

над морщинками просек, смеющихся в небо;

это русское небо пред тобою в зарницах,

это осень нагая, ещё не укрытая снегом.

Если тихо брести лубяными лесами,

встретишь время, что раньше всё мимо текло..

Я хотел бы слова

эти мягкие самые

вам принесть - и отдать,

чтобы было тепло.

Москва, 1964

Прощальная песенка

Alma-mater стоит кристалл. ⁽*⁾

Солнце резко кладёт мазки.

Объясните же ради Христа,

вправду ль нам уезжать из Москвы?

(_*)- Alma-mater здесь синоним МГУ

Вот осталось чуть-чуть досдать,

профессуре забив мозги.

До Луны рукой не достать,

из Приморья не видно Москвы.

Взяв ребёнка подмышку, с женой

улетим, где зимой - ни зги.

Пусто всё, и всё сожжено

в голове далеко от Москвы.

Первый год будешь всё вспоминать,

да ходить шутом цирковым:

всё равно уж навек спалена

та тропа, что ведёт до Москвы.

Только письма. А письма - что?

Все друзья, как один, таковы:

постепенно забудут о том,

что ты там, чорти-где от Москвы.

Только радости, что преферанс,

да дерябнув коньяк, завыть.

Будет ждать тебя твой реферат

так, как писем ты ждёшь из Москвы.

Ну, а если удастся не спиться,

вечно в горле комком слова:

- Дорогая моя столица,

золотая моя Москва!...

Москва, 1965

Из тетради "Приморье"

1. Медитация

Творю, как в трансе:

ткань признаний,

похожих больше на молву,

шью нитью из воспоминаний, -

и сам в них весело живу.

...Клад Бонапарта вижу в тине

смоленских торфяных болот...

...В бездонной черноморской сини

скользит сейсмический швербот...

...Туман вайгачский полудённый

под вечным солнышком осел...

...Алтай, любимый мой найдёныш,

в таёжной ягодной красе...

...Крым: ПИНП'а писк в Гидротуннеле (*)

в известняках рисует карст...

... Весной во сне нам зеленели

планшеты неизвестных карт.

По ним, в блестящих вездеходах,

в литых высоких сапогах

мы шли в красивые походы

зверьё и дрёму распугать.

Мы провозвестниками были

порубок, вышек, рудников,

асфальтовой машинной пыли

в дремучем царстве лесников...

⁽*⁾- ПИНП - портативный измеритель низкочастотных полей

... Но это - сны.

А серым утром,

умывшись в лужице воды,

жуём кирзу, зеваем мудро,

бредём машины заводить,

бранимся за наряд с бригадой,

клянём маршруты и мошку,

и выездам в жилуху рады:

там можно растрясти мошну.

...О, сколько гениев безвестных

очами водит по шкале,

завидуя тому, что сверстник

на семитысячник залез,

на спутнике встречает зори,

нейтрино ловит в безднах шахт,

пятнает в колбах инфузорий,

забыв о ценности деньжат!

И пусть завидуют. Не вредно:

тоски и злобы в этом нет.

Так, на экзамене билеты

равны друг другу.

Наш - равней.

Ведь нет сложней Земной системы:

старушка славно пожила

и сонмы лет не тех, что в стенах,

а нас, бродяг, она ждала.

В палатках так живучи тени

друзей и поисков куски...

... Творю, как в трансе:

так летели

дни оборения тоски...

2. В п е р ё д !

Вперёд! Стеною сопка встала,

свинец весомый в ноги льёт.

На лицах отблеском металла

вскипает пот.

Вперёд, вперёд!

Не сдаться: два полкилометра

тянуть до верха провода

в лоб осыпям, навстречу ветру,

туда, где в облаках вода

туманом серым оседает -

усталость снимет, как рукой,

и добрым ангелом слетает

минутный отдых и покой.

Пока в глуби, для них прозрачной,

блуждают токи под землёй,

в дежурный раз мы ждём удачи,

а провод греется змеёй.

И неизбежна аномальность,

и в цифрах вздыблен рудный пласт

невидимый, как гениальность

за блеском человечьих глаз.

И нас преследует влюблённость

не так в брусничность пейзажа,

как в этот сброс: в силуре сонном

он этот пласт в обрыв зажал.

...И вновь, багровый от натуги,

отряд по сопкам кабель прёт,

и нам протягивает руки

всевластное - вперёд, вперёд!

3. Шальная таежная песенка

Все дни и числа одинаковы,

нет ни суббот, ни выходных.

Лишь только знаки зодиаковы

здесь в небесах считают дни.

Мы только года временами

свой вечный отмечаем путь.

Однажды всё-таки за нами

придёт машина как-нибудь.

Она нас вывезет в жилуху

от злых лишений и невзгод.

Но это будет, по всем слухам,

не раньше, чем под Новый год.

Тогда по снегу и морозу,

по магазинам и пивным,

под детский смех и бабьи слёзы

пройдём, немножечко пьяны.

A нас, шальных, надёжно любят

и без упрёка ждут. Но вот,

что делать, если это будет

не раньше, чем под Новый год?

Что делать, если целовал ты

богам тропы таёжный крест?

Земля и небо маловаты,

и ты у них - один, как перст!..

4. Марш " Солдаты и геологи"

Идут законом мужества

с оружьем на ремне.

Им беспокойно служится

в далёкой стороне.

Солдаты и геологи

в одеждах цвета хаки,

огромные, весёлые,

они всегда в атаке.

Их дисциплина бдительна,

их бороды косматы.

Вот предтечи строителей -

геологи, солдаты.

Вот те, что мне так дороги

и близки, как родня:

их молодость, их гордость

и руки у ремня.

Пока земля вращается

и существуют даты,

щиты и поиск счастия -

геологи, солдаты.

5. Дорога Кавалерово - Тетюхе

Оттенки жёлтого, зелёного,

до красного и, впопыхах,

сиреневою краской, клёнами

все склоны начали вспухать.

По сопкам осыпи залиствели,

шуршат, струятся, колготят

и, проседью зелёных лиственниц,

иголки за ворот летят.

Как самоцветы, переливчаты,

как акварели, глубоки,

при всех медалях и отличиях,

надев цветные клобуки,

в туманах сопки на заутрени,

в летящих облаках - в обед...

...На днях махнёт снежком из пудренниц

от первых зимних злых побед.

6. Таёжный лагерь на Маме ⁽*⁾

( песня старого бича ⁽**⁾)

Огонь почти погас,

в Москве девятый час,

там, братцы, не до нас

- ей-богу!

Такие вот дела:

кругом - одна зола.

Кого б ещё послать

за грогом ?

Тот бравый адмирал ⁽***⁾

был, право, не дурак:

⁽* ⁾- Мама - река в Восточной Сибири.

⁽** ⁾ - бич - бродяга-сезонник,

современный сибирский люмпен.

⁽*** ⁾- адмирал Грог, изобретатель чая с ромом.

такой денатурат

- навылет!

Налей ещё в котёл

чай с водкой, и потом

помешивай, козёл,

не вылей!

Мы топали весь день.

Я, братцы, пропотел.

И ноги от лаптей

ноют.

Плеснул водой в лицо,

смотрел на молодцов,

побеленых пыльцой

новой.

На гари - сами гарь.

Тот, чай, с ножом - волгарь,

а с книжкой - ренегат;

верно ведь?

Всех нас равняет вошь

да хлеб - не прожуёшь.

Всё бич - последним прёшь.

первым ли.

Будь проклята тайга!

Лишь муравьёв стога,

да будто стог - таган

чёрный.

А наш начальник Боб

бичей загонит в гроб,

картинку выдать чтоб, -

учёный!

Очки его блестят,

ремни его хрустят,

орёт:

" А ну-ка, спать,

подонки!

Спешит сюда зима,

предчувствую алмаз:

запишут в святцы нас

потомки."

А завтра - снова в путь,

пожрав кирзухи чуть..

Подняться не забудь,

дневальный!

Не то подымет Боб

голодных за собой,

по сопкам, прямо в лоб

отвалим...

7. Стоп - кадр

Бесконечно тихо,

рыжий глаз скося,

безрогая лосиха

водит там лосят.

Сядешь на пенёчке,

примолкнешь - услышишь:

под покровом ночи

шуршат листвою мыши.

К яру, с трубной песнею,

мохнатый и грубый,

изящно и торжественно

выходит изюбрь.

Только налюбуешься,

проводишь, улыбаясь, -

под луною в ужасе

прядёт ушами заяц.

Возвращайся загодя,

на тропке трепещи:

в темноте по ягоде

медведь трещит.

Тяжёлые туманы

спускаются в падь.

В таёжном дурмане

ложусь я спать.

Филин захохочет.

Падает роса.

Обступают ночью

палатку чудеса.

В дремотные зори

обретали мы

волшебное Приморье,

затерянный мир...

8. Сестричке Лерочке

Здесь идут дожди грибные

и, по нашим профилям,

сыроежки, боровые,

грузди делает земля.

К чёрту мёртвую тушонку!

Варим, жарим и в засол

подберёзовик с опёнком,

подосиновик пошёл.

Вечером, как гончих свора,

по траве берём следы

и обыскиваем горы

на предмет грибной еды.

Я нашёл тугой, как ёжик,

жёлтый гриб уж затемно:

говорят - оленьи рожки,

жареный - вкуснятина!

Из жары твоей столичной

наши не видны бугры,

где с царевною лисичкой -

королевич, белый гриб.

... Эту байку или сказку,

как далёкое "ау-у!",

в выцветших словесных красках

в дар тебе я отдаю...

9. Илье Фаликову

Послушай, дорогой Илья,

сверчковый треск в ночи беззвёздной:

туман замечен и опознан,

как волк в загоне у жилья;

ручьёв валунные борозды

струят обычный бриллиант.

Ты помнишь? Спорили: жара,

лениво парились в палатке.

Нюжли ты прав? Мне - печь облатки,

где парни, сопки и заря

на конденсаторной обкладке

искрятся в строчках, как заряд?

Я удивляться не устал:

в багульник вышел оленёнок -

я, как младенец меж пелёнок,

свой перст мозолистый сосал.

На здешних лиственках и клёнах

росой осела басота...

Не надо б сложности пустой -

но как мне пустоту стреножить?

В дурманящей глуши таёжной,

как елик, стану я простой:

тут и меня в стишке прохожий,

дивясь, заметит за кустом.

Такие, брат Илья, дела:

моя прозрачна стала келья;

берёзка приворотным зельем

в ладошках листьев свет дала ...

Поздравь, пожалуй, с новосельем:

я был неправ - твоя взяла.

10. Баллада о дожде

... Вот хлещет, негодяй!

Работать мы не можем:

по лагерю, как мыши, прошмыгнём

и руки на столах безвольно сложим,

и в треугольник входа взгляд упрём.

Вот режет, папуас!

Косые струи пляшут,

звенят на барабане полотна.

Тут - злись, не злись,

а поворчишь, да ляжешь

к Морфею в лапы, график уплотнять.

А дождик шпарит...

Дней на пять, негодник!

Несёт по речке сор и пузыри...

Случайный отдых, выпавший сегодня,

хоть грешен, да хорош: лежи, замри!

...А я, припрятав под полой ружьишко,

пойду с дождём дорогою лесной,

где вышли к колее подмокшие зайчишки,

напуганы шуршащею листвой.

К деревне выйду на опушке леса,

хлебну у бабушки парного молока.

Пока к закату высохшее лето

не подмигнёт сквозь тучи - жизнь легка!

А выйдет солнце - марш в прицел буссоли,

диктуя вычислителю число,

шурша рубашкой от засохшей соли,

тоске и неизбежности

назло...

11. Мессианский сон

Мне снится, что ночью

мне вовсе не спится,

что рядом кружится ужасная птица,

и надо бояться её, как огня,

не то она в небыль утянет меня.

Мне снится, что я - умирающий странник,

а люди бредут, отчуждённые странно,

и важное нечто я знаю про них;

зовусь я как-будто - Небесный жених.

Спасти их, безжалостных и равнодушных,

зачем-то мне нужно, но слишком недужно

тянусь я, слепой, за монетой скупой,

и часто руки их касаюсь губой.

А взгляды пустые так сумрачно серы;

не вижу - но знаю; и пахнут-то серой.

Спасти их - погибнуть навек самому

в котлах пресловутых и в адском дыму...

... Но я только палкой на птицу машу,

целую их руки, спасти их спешу...

Кавалерово - Тетюхе, 1965 - 1966

Усталость

1. Измотан.

Экий шквал бесился!

Без берегов,

лишь гребни и провалы,

и чёрной яхтой гнев носился

( месть - рулевой

привязана к штурвалу ).

И вот - залив.

Буи сетей рыбачьих,

скалистый берег

сходится у пристани.

Пусть подсознанье

в бездне фордыбачит,

я - вне себя,

и всматриваюсь пристально.

Измотан.

Словно море после шторма,

медузной накипью

взбелён у берегов,

лишь вдалеке

засиневел до нормы,

да в глубине избавлен от оков.

Ползут по штильной пене мысли -

ленивые шверботы,

с боку на бок.

Я внешне

безмятежно независим,

а руки тянутся к бумаге...

2. Печальный дух прибойной полосы

В Японское уносит плотный ветер.

Здесь можно, не стесняясь, голосить -

вдали упрётся стон в рыбачьи сети.

Поутру бот от Смычки заворчит,

рыбак поправит заспанно зюйдвестку

и сети вытянет, как кровь берут врачи,

и примет стон, как вызов по повестке.

Взбурлив на бейдевинд,

упрётся бот в песок,

прогонит парень с трупа осминога;

увидит вдруг скелет из мыслей.

Потрясён,

промолвит тихо:

- Видно, думал много...

Бухта Тетюхе - Москва, 1966

Ноябрьская электричка под Москвой

Завод. Труба.

Забор предлинный.

Опять труба. Ещё труба.

Берёзок тёмных паутина

у виадучного столба.

Гребя, как вёслами, вороны

плывут сквозь серый липкий снег,

и белых башен эскадроны

молчат в архитектурном сне.

Несчётных рельс полозья блещут,

пыхтят неспешно поезда,

а в чёрных речках тихо плещет,

как рыбка, ранняя звезда...

Я не спешу. Устало время.

Как тошно ждать, как сладко ждать,

пока облегчит снега бремя

любовь весеннего дождя.

Москва, 1966

Песенка о море и Геленджике

Словам тебя не выразить,

ты не изречено.

Кусочек просто вырезать

с листок величиной,

послать девчонке почтой

со штемпелем в углу:

- Ты видишь море? (точка)

Внизу: тебя люблю.

Здесь городок у моря

и ситцевый залив.

К нам с гор приходят зори

мир светом просолить.

Стою на пирсе прочно,

солёный гул ловлю

- Вот это - море (точка)

И вновь: тебя люблю.

А если вдруг неделю

нас валит с ног норд-ост,

ты в ярости седеешь

и пляж грызёшь, как кость,

гремишь прибоем, точно

стопушечный салют:

- Вот это - море (точка)

Ещё: тебя люблю.

Весной сбежим по картам

ко всем земным морям.

Судёнышки в закате,

как факелы, горят.

Пусть качка заморочит,

смешает бак и ют -

Так любят море (точка)

Так я тебя люблю.

Геленджик, 1967

Геленджикская цыганщина

Опадают, опадают лепестки...

Пропадаю, пропадаю от тоски...

Облетают даже целые цветы -

сойду я с ума, сойдёшь с ума и ты.

Ты - как белый, снежно-белый абрикос

в обрамленьи чёрных веток, чёрных кос.

Вся дорожка здесь усыпана тобой:

пройду я по ней, пройдёт по ней другой...

Ты - как розовый несбывшийся миндаль,

а лицо твоё - печальная медаль.

Ты - ван-гоговский бестрепетный мазок;

в твоём ордене я рыцарь, я масон.

Сколько моря, сколько неба между век,

сколько рук твоих рассыпано в траве!

В чернозёмье, как кузнечики, чисты

твоих глаз беспечных звёздные цветы.

Опадают, опадают лепестки...

Пропадаю, пропадаю от тоски...

Облетают даже целые цветы -

я приду к тебе, придёшь ко мне и ты...

Геленджик, 1967

Прощание

Не будет времени другого

и снов ясней, и слов больней.

Рассвет, как корень мандрагоры,

готовый к таинству вполне.

И в час томительной разлуки,

молчанья и случайных слов

беречь, как кров среди разрухи,

зеленоглазую любовь.

Почти что вымершее слово!

Боимся вслух произносить:

блеснёт слезинкой на изломе -

над лупой сблизятся носы.

Ах, лада, будущее спорно,

а прошлого пока что нет.

В рассвет повяжет фартук дворник,

готовый к таинству вполне.

И всё очистится, и тихо

губами в лоб благословив,

скользнёшь в проулок, как шутиха

с прощальной ёлочки любви...

Геленджик, 1967

Песенка для И.Б.

Инка,

ты песня о Боге у старого инка,

ты - как над омутом ива-грустинка,

Инка - малинка - живинка,

Инка,

слушай,

не смогут фантасты выдумать лучше,

сводит с такою, как ты, только случай!

Мучай, молю тебя, мучай...

Лучше

так вот,

чем отупелым мещанам поддакивать.

Ты и весь мир остальной одинаковы:

я вас люблю, как воин любит атаку.

Так вот.

Смежишь

грозные крылья ресниц своих нежных...

Сколько несбывшегося ещё между

мной и тобою. Влюбчивость в свежесть

прежде,

Инка,

чем понимание, хрупкое, как былинка,

Инка - сардинка - тартинка,

Инка, Инка, Инка...

Геленджик, 1967

_{* * *}

Всю тебя принимаю

как соль и как хлеб.

Ночью - звон поминальный,

мысли - как на костре...

Я - Джордано;

привязан

к дням, что ждать и терпеть.

Зашатаюсь, как вязы

над водою, к тебе.

Погрусти - на ресницах

расплывётся гуашь.

Позови:

буду сниться

чёрным, как папуас...

Всю тебя принимаю

как кровь и как пот,

Инка, песня немая,

мой алтарь и киот...

Геленджик, 1967

_{* * *}

Проснулась жалость к нищим,

собакам и сверчкам...

Как нож за голенищем -

слёзы на зрачках.

Линяет старый тополь,

прожект моих ракет:

легко малышке топать

с пушинкою в руке.

Я по усам поглажу

лицо слепой сосны...

Невероятна тяжесть,

когда уходят сны.

Лесные побратимы,

от злого колдуна

к земле необратимо

привязанность дана.

Я чувствую бессилье,

но не смирюсь, пока

не возвратит спесивый

берёзки облакам.

Они взлететь готовы,

трепещут сонмы крыл,

да корни, как оковы,

извиты и мокры...

Проснулась жалость к сирым,

убогим и слепым...

Планеты пассажиры -

сквозь вакуум летим.

Геленджик, 1967

Эпитафия И.Г.Эренбургу

Трудность путаем с бедой,

сомнения - с неверием.

Мир морщинистый, седой,

спутан, как феерия.

Вёсны - время стариков,

осень любит молодость.

Баснословно далеко

радость вместо голода.

Лучших бьём,

шарманки - хвалим,

честность числим во врагах.

Русь, ты встарь себе едва ли

так была недорога!

Вам, чудак,

знаток планеты,

в век стихов и диктатур,

стали явственны приметы

тяготенья в пустоту.

Мир неправильно и жалко,

неосознанно живёт.

Так, как Вы, пора нам жарко,

страстно мыслить о живом,

жизнь любить,

уметь мириться,

понимать чужой язык,

находить родные лица

во безвременьи грозы...

Геленджик, 3 сентября 1967 года

Колыбельная доченьке

Не морщи лоб и губ не хмурь, -

морщинки так прилипчивы.

Я прогоню осенних мух,

чтоб стала ты улыбчивой,

Я успокою петухов,

закат растает в сумерках.

Все - все, кроме моих стихов,

замолкнут, будто умерли.

Закрой глаза, к руке щекой

прильни, шепни: "Спокой-ночи.."

пусть лёгкий сон тебя щеко-

чет на руках у полночи..

Пусть - синий месяц в головах,

а море - в ноги брошу я...

И станет ветер целовать

тебя, моя хорошая...

Спи, мой малыш, как лес усни
дыши как травке дышится

на светлых просеках лесных,

где сказка ветра слышится...

Геленджик, 1967

Индетерминизм

Дрыхнет в угольном ящике пёс.

Ночь створожилась в чёрное марево.

Ветер чьё-то дыханье принёс...

Как устал я с тобой

разговаривать!

Пёс ногами во сне шевелит.

Ночь глотает снотворные звёзды.

Ветер с нами не прочь пошалить...

И уже намолчалась

до слёз ты.

Пёс лохматый ворчит в дремоте.

Ночь бежит по планете, как кошка.

Ветер сдуру похож на метель...

Подожди,

мы устали немножко.

Пёс проснулся, из лужи попил.

Ночь ушла, лужи теней оставив.

Ветер зною денёк уступил...

Мы уснули.

Но это - детали...

Геленджик, 1968

Г р у с т ь

( Мелодия Руслана Подшувейта )

Глупо в деревьях видеть врагов,

грустно идти, спотыкаясь о прошлое.

Тёмная ночь леденящей рукой

неба громады и души ворочает.

Ветер порывистый буйно шипит

и под одежду, под кожу врывается.

Где-то, наверно, девчонка не спит,

в белых подушках лицо улыбается:

букв муравьи заползают в глаза,

строя виденья нездешне красивые..

Ветер всё силится что-то сказать,

чуть шевельнёт огонёк керосиновый

хлопнет калиткой, рявкнет в трубе

и убегает, рассержено воя..

Так вот и мне не прорваться к тебе,

не шелестеть по одеждам в покоях,

не настораживать злых часовых,

из темноты не свистеть по-разбойничьи..

Ночь. Я иду. Отзовись, отзовись!

..Только деревья выходят из полночи,

чёрные, мокрые руки суют,

просят погладить корявую кожу:

эти бродяги меня узнают -

мы в темноте удивительно схожи.

Геленджик, 1968

Прихоть памяти

Я всё так же к тебе возвращаюсь, -

ну и что же, что ты чорти где?

Всё минувшее - просто случайность,

нарисовано сном на воде.

Я всё так же к тебе прибегаю, -

далеко-то не надо ходить:

мы живём со своими богами,

похороненными в груди.

Может, лучше, что всё оборвалось,

и ни связи, и ни пути.

Коль осталась одна усталость,

лучше прошлого не будить,

потому что прекрасно, что было,

потому что могло и не быть,

потому что меня ты любила,

но, увы, не смогла долюбить.

Пусть останется сном и потерей

эта птица, слетевшая к нам

в околдованный памятью терем,

в очарованный призрачный храм.

И какие бы сны ни приснились,

как бы ни был печален итог,

ты всегда для меня будешь милой

под истёртой годами плитой.

Не опасно другим наше счастье

и не властно над ними оно.

Счастлив тем я,

что к чуду причастен,

пусть оно и прошло стороной.

И не мучь ты себя, коли мучишь, -

просто наше тепло сбереги.

Нас с тобой свёл отчаянный случай

и ушёл, как бродяга, к другим.

Геленджик, 1968

* * *

Дал бы только благий Бог

где-нибудь в конце темницы

года три побыть в больнице -

подвести земной итог

без сомнений и тревог.

Без сомнений за тебя,

за твою лихую верность,

что всегда вгоняла в ревность,

в одиночестве скорбя,

пустословие терпя.

Без тревоги за детей,

за ушибы и ошибки,

внешне стёртые в улыбке,

с хрустом ломаных костей,

с треском порванных сетей.

Геленджик, 1968

* * *

Бледняк рассвет,

ты - вечный странник;

никак тебя не удержать.

Хотя в наш век

сверхбыстрый лайнер

сумел бы вмиг тебя догнать.

Но лик твой

трепетно изменчив

по-над вертушкою Землёй.

Мольбами

одиноких женщин

ты к ней навеки приземлён.

Ты - как волна,

как вал цунами, -

беззвучен, сумрачен и дик.

Я понимаю

(между нами)

твой птичий, пламенный язык.

Но никогда

в моей деревне

твою не уяснить мне жизнь:

Земли ты ищешь

облик древний -

от незнакомки в ночь бежишь..

Геленджик, 21 июня 1968 года

Цепи свободы

Свобода - фетиш.

Нет её.

Мы все кричим, молясь у входа

в тюрьму, где правит бытиё:

- Свобода, я - твой раб, свобода!

Кровавый бог,

твоя хоругвь -

стук крови и условность слова,

любимых рук волшебный круг,

тоска томительного зова.

Свобода, ты - небытие.

Искать, стремиться, точно зная,

что не найти, не вытерпеть;

ты - лишь в неволе

вместе с нами.

Геленджик, 1968

Время (септаптих)

1. Что - год,

что - час

и этот миг?

Я - всюду,

то есть - нет меня.

Кто тайну времени постиг,

себя безвременьем маня?

2. Ты - рваное.

Ещё не всё,

хоть и зовут нас петухи,

звезда умерший свет несёт

и дышат ладаном духи.

3. Как ночь мертва,

Как бледен день

и как необорима связь,

с какой за мной шагает тень

как отрицание, резвясь.

4. Мой разум слаб.

И мой ли он?

Иных времён в разрывах сна

несовместимых - миллион.

Как тёмен мир,

как жизнь тесна!

5. Планета - вздор:

сболтнул божок.

Высокомерны и глупы,

мы - незамоленный грешок

других миров,

разбивших лбы.

6. Мы спим пока.

Проснёмся ли?

Какой неявный путь кривой

нам пробуждение сулит?

Кем станем:

звёздами? травой?

7. Я твой язык

почти постиг,

пока менялся и линял.

Что - год,

что - век?

Лишь шёпот книг..

Я - всюду,

то есть, нет меня.

Геленджик, 1968

Д Ж А З

О ритмы рваные

как шевеленье глаза,

о блеск белка

и складки дутых щёк,

печально повторяемые фразы

и счёт секунд под барабанный щёлк.

...Наплывает наш век

от восторженных искр подсознанья

до биения тел,

освящённых падением времени.

Может, уже где-то

было в дикости с нами:

шелестение листьев, треск сучьев, -

звучание древнее.

Мы себя познаем в альфа-ритмах,

в квадратах взбесиввшихся.

Дедуктивность

солируюшего контрабаса

готтентотами и абиссинцами

по долблёным стволам

дубасит.

...Я с тобой говорю,

любопытный и яростный предок,

покоритель зверюг,

к нам дошедший в мечтательном кредо:

постучи себе в грудь

волосатую, вольно дышащую!

Как ты весел и груб -

осторожность кошачья,

упрямство ишачье,

обезьянья увёртливость,

хитрость лисицы,

смелость барса,

лосиная доброта, -

всё смогло понемногу

в тебе воплотиться:

так весь мир опрокинут

в лежачих прудах.

Сокровенное самое - чувство ритма:

шорох пульса, любовная качка, ходьба.

Время мир рассекло на две части,

как бритва,

время свет предвещало впотьмах.

Ты почувствовал вРвремя,

неизбежность крушительной смерти,

понял грусть,

стал по мёртвым своим горевать.

Невозвратность воды утекающей,

тающей тверди,

и узнал,

чем ты с первого крика чреват.

...И вот я слышу

в синкопном говоре

твой крик и ужас, твой стон и плач:

- Чем мы умнее, чем ярче головы,

тем горше меч твой, Время-палач!

Но я присматриваюсь к себе

и постигаю истоки мужества:

трава, и та обретает в косьбе

обоснованье всемирной нужности.

Ты научился смеяться снам,

а смерть украсил мечтой бессмертия.

Ты корнем, словно в скале сосна,

свой разум бросил: пусть выход вертит!

И жил в сознаньи, что, всё равно,

в глуби столетий, в грядущем завтра

твой полоумный пра-пра-сынок

с одра воскреснет, как новый Лазарь.

И жизнь любая, любой длины,

ума любого, - какой захочет! -

на выбор будет лежать пред ним

а также и перед всяким прочим.

И точно: это не бог, не чёрт,

не всемогущий юпитерианец, -

наш слабый разум, как паучок,

поймает время на кнут и пряник.

Вы зря старались отнять богов

у нас, замученных и обречённых!

Наш Бог - секунда, слуга веков,

неверных мигов хмельной бочонок.

...Паучок качается

на ниточке серебряной,

восемь ног барахтаются

в солнечном луче.

Ах, какой отчаянный!

Во сне хмельными ветрами

сорвёт его, дурашку,

и унесёт в ручей...

Себе самим грозим мы!

(...ах, джаз, спасибо, jazz:

ты помнишь - смерть грузила,

а ты от лютой спас...

ты можешь нас заставить

познать свою печаль

и в темноте садами

мир прятать на плечах...

ты редко плодоносишь,

зато всегда цветёшь...)

Не видим дальше носа,

а чванимся чутьём...

Но есть что поберечь нам

и есть о чём мечтать.

От нечисти заплечной

нет без тебя щита...

Неси! ты - наш помощник,

смельчак, трубач, банджист..)

ХХ-й век - таможня,

война - контрабандист.

Да не пропустит время

к бессмертью дураков!

(...полифонией древней

ласкаешь, как рукой -

дитя с умом собаки -

наш человечий мир...

джаз, ты зажжён, как бакен

в реке времён людьми!

смеётся издалёка

зелёный огонёк...)

Держа девичий локоть,

шагаю, легконог,

к тем радостным минутам,

когда могучий Ум

всем людям скажет:

- Ну-те-с,

я знаю, что к чему.

Входите, не толпитесь,

здесь места хватит всем:

у Смерти карта бита...

( Ты веришь, мой сосед? )

Мне дорог твой спокойный

и чистый голос, джаз.

Я был почти покойник,

а ты от лютой спас.

...Замкнём квадрат.

Вступайте, трубы,

Сыпь брызги-искорки, рояль!

Рэг-тайм был сладостен и труден,

но я для вас его сыграл.

И рассыпается последний

полиритмический аккорд.

О джаз, товарищ и посредник,

я так тобою горд.

Геленджик, 1968

В этом мире, который летит под откос,

может, верно, ещё не случиться беды.

Или можно надеяться только на дым,

удручающий дым из созвездий седых,

на "тарелку", на призрачных после-людей,

от которых я - только что вот! - поседел.

В этом мире, в вагоне, в отдельном купе,

где надумано столько нелепых затей,

что чуть тронься - соседа смертельно задел,

а не тронуться трудно: хотя бы затем,

что заложена страсть к доброте, красоте,

а в позорной и давящей нас тесноте

мы бездомны и наги, как бес Асмодей.

В этом мире, бессмысленно мчащем к концу,

эти мудрость и знание мне не к лицу.

Как устал я, как голос безжалостно слаб

(голова, как ни странно, пока что цела),

и пока что мозги так легки и тихи,

что слагаются только дурные стихи.

В этом мире... и стрелочника не найти.

Ах, как страшно, что нам с ним

всегда по пути...

В этом мире... Я плачу.

Простите меня.

Я, быть может, не против,

но дайте огня!

Геленджик, 1968

Домбайские стихи

1. Горная песенка

На Клухорском перевале

шесть туристов пировали:

шмат чернухи, белый лук,

снег, как ношеный тулуп

примеряли.

За три дня не съесть Домбая!

нас по темечку долбали

снег, сосульки и вода,

чтоб остались навсегда -

аж до мая...

Порезвились, разогрелись,

к альпинистам присмотрелись:

на крюке один ночлег -

гордым ходит человек,

одурелым...

Были там зайчонок Ленка,

щен Серёжка, Люда-едка,

выцветший облезлый Лев,

дикий Колька-Эдельвейс

и Валерка.

На Бадуках дно в жестянках:

ну, и мы оставим склянку,

высшей меры вери-муть

выпьем - и в обратный путь

по утрянке...

2. Эрцог

Ледник Алибек, над ним -

вершина Эрцог.. (из дневника)

Эрцог, французский горный Волк,

без ног вернулся с Аннапурны...

Но здесь, в Домбае, у него

есть тёзка, вставший на котурны.

Как тога, яростно бела

и трагедийна пика поза.

Виват, Морис, твоя взяла:

у ног твоих ледник льёт слёзы.

Мы были здесь, смеялись, пели,

а он угрюмо наблюдал,

как недошедшие до цели

располагались на привал

и, свесив в трещину ножонки,

тянули темное вино.

"Какое мелкое пижонство!" -

подумал Волк,

и прав был, но

прости, мы молоды, и только

сейчас находим смысл и цель!..

Туман у каменного Волка

плывёт улыбкой на лице...

3. _{* * *}

На Домбайской поляне

у подножия гор

в объектив смотрят парни

и девчонки - в упор.

Облетели деревья,

пальцы веток сплели

в приоткрытые двери

неизвестной земли.

Ты запомнишь, Серёга,

как навис Кругозор?

Ленка, помнишь - до срока

Алибек шёл грозой?

Выдай что-нибудь, Люда,

козлотуркам и нам!

Мы - смешливые люди,

память всюду при нас:

как сбежал в Аманауз

дикий Коль-Эдельвейс,

как Савров вместе с нами

на Бадуки залез,

как пришли небеса к нам

в открытую дверь,

как о нас написал

эту песнь Полу-Швейк...

4. _{* * *}

Все три стихии -

воздух, твердь и влагу, -

ленивый бог смешал, творя Клухор.

Вступая под твои седые стяги,

не хочется нам помнить о плохом.

Но камнепад. как миномёт, грохочет,

и, как бушлаты, валуны лежат.

Матросы Гудауты шли в пехоту

и, вышколеный в Альпах,

враг бежал.

...Мы дальше не прошли.

Туман, завалы;

Савров промок,

а Эдельвейс - пропал...

Всё - ерунда.

Когда б война позвала,

прошли бы там,

где вздыблена тропа.

Геленджик, 1969

Воспоминание

Луна освещает тропы непройденные,

Белые мергелистые дороги.

Мы посвящаемся в рыцари ордена,

тайного ордена "Геология"...

Борис Иткин, Приморье, 1965

Друзья мои, товарищи,

буровики,

потёртые, как варежки

с мозолистой руки,

а где вы нынче вертите

дыру в земном боку?

Рабочее столетие

нам пало на веку.

Гремит пускач; качается

ажур опорных мачт.

И день и ночь отчаянно

ревёт пускач.

Я - сверху, я на клети,

весь - глина и мазут.

Ветер, ветер,

туча - парашют.

Но речь не обо мне сейчас, -

внизу стоит Юнус:

завинчен в плечевой рычаг

шеи красный брус.

Лицом, как идол,

хмур и бур,

прикушена губа, -

таранит пускачом трубу:

держись, труба!

Держись, планета: он тебе

поставит пломбу

в клык!

Постой, Юнус;

пора в тепле

хлебнуть чайку, старик.

Пора поспорить, отдохнуть,

приёмник повертеть,

пора начальников ругнуть:

- Отряд?! Вертеп!!

...А степь кругом на сотни вёрст,

пылают облака.

Лишь взвоет волк,

насквозь промёрз, -

луна в его клыках...

Геленджик, 1969

Т в о р е ц

Перо, послушайся меня!

Вон, видишь - девочка и вишня,

а между ними солнце вышло,

слепое божество огня.

Малышка ходит по лучу,

а сакура листвой моргает:

вот вам почти фата-моргана.

( Беснуйся, пёрышко! - кричу )

Вдруг солнце, не сдержав огня,

вослед девчонке обернулось,

а вишня слабо улыбнулась:

они увидели меня.

Куда ж тут деться? В мир иллюзий

я зачарованно вошёл

и всё, что выдумал, нашёл

в очах одной знакомой музы.

Геленджик, весна 1970

До-ждь - минор

Весенняя ночь утонула в дожде.

Я слышу подводные гулы и всплески.

Предметным оркестром

он гулко бормочет:

- А что будет, если

забыть о беде?

Ну, а также, конечно,

о радостях, мыслях и тайном их смысле,

и, мир округливши до кубика спальни,

отринуть промокших печальных прохожих,

и бомбы, что где-то на крыльях повисли;

забыть о хрустящих в морозе торосах,

о скачущей в горных речушках форели,

о том, как вечор мы, поспорив, кипели,

о всех нерешённых проклятых вопросах,

и спать, и толстеть, и добреть беспричинно,

и в чём-то смешном

перестать быть мужчиной,

и сладко дремать, в ритме блюза вздыхая...

Ах, дождь, проклинаю твои опахала!

Уже я решил, быть каким мне;

и что же?

ты снова меня, обезволив, итожишь...

А впрочем, всё блажь:

этот текст под гитару

бубнит по карнизу прохожий

дождяра.

Геленджик, 1970

Окиньте мир холодным взглядом:

он слеп, беспомощен, но горд.

Ложь с истиной буквально рядом,

без пропастей не встретишь гор,

дверями только живы стены,

бесцветен без преграды свет,

священны пошлостью постели,

безумен мудрости совет.

Ручьи текут к своим истокам,

мир создан волей божества,

пустынный камень полон соком

и светит солнышку листва.

Ребёнок мой меня рожает,

а друга лучше нет, чем враг,

и все проблемы разрешает

холодным разумом

дурак.

Геленджик, 1971

Г л ю к *

Деревья, висящие в небо

с сырого Земли потолка,

в ветвях вашей плесени хлебной,

живу двойником паука.

Вот - длинной суставчатой ножкой

тяну цокотуху за торс.

Вот - я ухожу осторожно

от яда прелестнейших ос.

А в тепленький кокон закутан,

припрятан в корнях паучок,

и лампочка солнышка утром

ему согревает бочок.

Я весь пневматичен и весел,

я голоден и молчалив,

и мир подобающе тесен,

а я в нём, возможно, калиф.

Геленджик, 1971

* Разумеется, не композитор.

Опыт жизни отдельной

ничего не докажет,

а иного, увы, не дано.

В прошлом светлые были

может выдумать каждый, -

исправлять что-нибудь мудрено.

Слышу песню в потёмках:

пьяно плачут потомки

потрясавших полвека умы.

Глухо воют собаки.

Словно бурею - бакен,

содрогаем, качается мир.

Мрак ползёт ко мне в душу,

безысходностью душит

непроглядная темень тоски.

Наше смутное время

стылым вечером дремлет,

рассыпая мгновений пески...

Геленджик, 1971

Ко мне пришёл сверчок лохматый,

на стенке против лампы сел

и, оглядев мои пенаты,

тихонько песенку запел:

- Невольно тем несу я счастье,

к кому к полночи прихожу.

Но почему-то я всё чаще

кругом несчастных нахожу.

Им больше всех, наверно, надо,

чтоб человек был как слеза,

чтоб ярче крови жгли закаты

и чтобы мир трясла гроза,

чтобы не знала меры жалость,

не оживали мертвецы,

и чтобы не торжествовали

над честным людом подлецы.

Всё это вздор. Две задних ножки

и пару крылышек мою

вы, как хотите, перемножьте -

четыре правила дают:

На зло - добром ответь, во-первых;

ещё - за слабого вступись;

потом - жалей чужие нервы;

и, главное, тоска - тупик.

Я насекомое простое;

прогонишь - снова прилечу.

От счастья убегать не стоит

из самых стареньких лачуг.

Увидишь: пусто в светлых залах,

набитых золотом и злом...

Его трещанье рассказало,

как без тебя мне тяжело.

Геленджик, 1971

Часы стрекочут как цикады,

бессильных духом хороня.

Их непосильное стаккато

везде преследует меня.

Заткну больные уши ватой,

пойду за дверь, накину плащ,

уйду дорогою куда-то,

где еле слышен детский плач.

Я всё равно его услышу,

но, чтоб меня не оглушить,

он будет жалобней и тише

на дне израненной души.

И встанут призраки забытых,

и жалость вырастет стократ,

и я начну прощать обиды,

а яд твой выпью как Сократ.

Когда погибну, будь достойна

печальной жертвы чудака,

и пусть спасёт тебя любовью

моя последняя строка.

А время, как сверчок мохнатый,

конечно, счастьем наделит

тебя, мой частный знаменатель,

по ком душа моя болит.

Геленджик, 1971

Освежающий ливень.

Летят, грохоча,

у забора с жасмина осколки зарничьи

и, в сверкающий зев горизонта крича,

струны струйные рвёт истерично

наличник.

А под лампой,

спасённая тёмной стеной,

мошкара в тесноте и смятении стонет.

За стеной,

над распластанной в ливне страной

все хворобы, сомненья и горести тонут.

Всё пройдёт.

Даже ливень рассыплется в росы,

расколовшись и треснув,

улягутся громы,

и проклятые эти немые вопросы,

может быть, хоть на время

предстанут другому.

Но ответа не жди.

У домов по карнизам

воробьи расклевали по капелькам лето,

и да здравствуют странные эти зарницы,

и да будут вопросы мои

без ответа.

Геленджик, 1971

Б р а т у

Родной мой долихоцефал,

мой дорогой высоколобый,

твою смешливую суровость

бальзамом я воспринимал.

Скажу, а может быть - и нет,

но это всё иное дело,

а главное, что воет ветер

и ты со мной на много лет.

Делиться - значит отделять,

а мы всё в целом понимаем

и всё, как есть, воспринимаем.

Благодарю тебя, ты - брат,

с тобою я не одинок,

и это главная услуга,

которой можешь ждать от друга,

чтоб палец отпустил курок.

Пока с людьми, а не в раю

(или в аду, что вероятней),

мы просто любящие братья, -

благословляю и пою.

И пусть продлится как-нибудь,

чтоб взгляд твой ждал

души и слова.

Твоя смешливая суровость -

неизменяющею - будь.

Геленджик, 1971

Грустная песенка

Растоптана вера, убита любовь,

украдена скукой надежда.

В ленивой тоске я смеюсь над собой

как над другими прежде.

И наг, как младенец, орущий на мир

от первой изведанной боли,

ищу я сестёр этих трёх меж людьми

и снова смеюсь над собою.

Не верую в верность,

любовь - не люблю,

на будущее не надеюсь,

и всё же на том себя утром ловлю,

что миру я рад, как младенец.

И каждым движением пальцев, и глаз

лукавым и вечным сияньем,

одна из сестёр моих прячется в вас,

слепые и злые созданья...

Москва, 1971

Песенка Чёрного волхва

Никогда не говорите "никогда",

позабудутся и сроки, и обиды,

и над яслями откроется звезда:

мы, как чёрные волхвы, её увидим.

Ты приходишь каждый раз

спасти весь мир,

человечек, и у мамы нет сомненья,

что ты бог, а значит -

чёрт меня возьми,

если ты не всемогущий от рожденья.

Не забудь, что ты спасителем рождён:

это трудная работа, аж до плача.

Ну, а матерью ты станешь иль вождём, -

знают только случай и удача.

Но настанет день,

и ты спасёшь весь мир

от кощунственного страха

перед счастьем.

Ну, а крест тебе снести или расстрел, -

это всё решат без твоего участья.

Москва, 25 декабря 1971 года

О п а м я т и

Мы, дети низкорослые войны,

запомнили её всё больше телом,

которое от голода болело,

как тело всей измученной страны.

Мой первый крик был радостен и труден

в день первый наступленья под Москвой,

и в хор сирен, винтовок и орудий

вступил он тихо светлою струной.

Потом я рос, болел дизентерией

и много раз взаправду помирал,

а что вокруг история творилась,

конечно же, никак не понимал.

Отец на фронте был, потом - в забое,

потом в запое... Мать - в госпиталях.

Я ничего такого не припомню,

мне мама после память отдала.

- Ты не помнишь, а однажды

принесла домой я масла

хлопкового месячную пайку,

и ещё тебе купила

за кусочек жёлтый мыла

чистенький костюмчик серой байки.

И ушла я на работу,

в горле чуть сдержав тошноту

сахарина и очисток от картошки.

Из ночной пришла соседка;

ты один бывал нередко,

ковыляя день-деньской

за тощей кошкой.

А когда домой вернулась -

слёзы брызнули: вот ужас!

ты смеялся в луже масла у окошка,

и лоснилась маслом байка

и штанишки, и фуфайка,

и мурлыкала объевшаяся кошка...

...Ах, мама, мама!

В светлый день Победы

мы едем в поезде, к отцу с тобою едем,

осталась в прошлом тёмная Москва,

больничный быт, привычная тоска.

А офицеры щедрые в вагоне

справляют тризну, и герой-покойник -

война, слепая подлая война.

- Гражданка! не грусти, и пей до дна

и дай пока нам сына на поправку,

и отсыпайся: сгинула война!

А ты, малец, иди на нашу лавку...

В тот день впервые я хлебнул вина,

а было мне всего четыре года...

Всё позади - печали и невзгоды.

Стал мир светлей, свободнее народы,

но почему-то память, как вина,

нас возвращает в прРклятые годы,

что вытоптала сапогом война.

Казалось бы, теперь - какое дело?!

Но, видно, всё-таки не память тела

в нас, низкорослых детях отступлений,

и в светлые часы поминовенья

ненужным гневом набухают вены.

Та память, мама,
нам тобой дана.

Москва, 9 мая 1972 года

Безадресная песенка

Напиши мне, ну что тебе стоит?

Просто так, ни о чём напиши.

У тебя, видно, слева не стонет

в глубине наболевшей души.

Напиши-ка мне просинью ветра

на обрывках истерзанных туч,

что чужие мы, и что смертны,

и что просто я так невезуч.

Напиши-ка мне птичьим запоем

под копирку безлунных ночей,

что на шарике нас только двое,

и что всё-таки каждый - ничей.

Напиши мне бездомную правду

на браваде запутанной лжи,

что сегодня труднее, чем завтра...

Напиши мне, красавица жизнь.

Москва, 1972

Грустно мне и одиноко без тебя,

даже времени не знаю твоего.

Как земля в ногах кружится,

когда нужно спать ложиться...

Ты - далёко,

путь- дорогу

замело.

Замело метелью времени и снов:

безнадёжна эта глупая любовь.

Только где-то есть, наверно,

ты, моя слепая вера

с тёмным взглядом,

как у осени

лесной.

Я тебя рисую тысячами слов,

но никак не заменяет ремесло

тёмных глаз твоих осенних,

тёплых губ твоих оленьих

и волос,

пожухших хвоей

под сосной.

Не поверю, что на свете нет тебя,

доброта и откровение моё.

Завтра встречу среди тысяч;

скажешь ты мне

- Добрый витязь,

это я, неужто ты

не узнаёшь?..

Москва, 1972

Ничего тебе не надо красить,

от природы ясен светлый лик.

Тела твоего пасхальный праздник

славит мой языческий язык.

И в каком краю - не догадаться,

из каких запутанных кровей

ласковые лапушки родятся

с родниковой ясностью твоей.

А течёшь ты в мире тихой речкой

в русых прядях облетевших ив.

Как изгиб на омутом сердечным

холмиков меловых прихотлив!

Всё так просто!

Я с тобой купаюсь

в солнечной журчащей доброте

и, крещён тобой, наивно каюсь

и уже не распят на кресте.

И каким бы грешником я ни был,

как в жару - прозрачному ключу,

я тебе неслышное "спасибо"

в темноте полночной прошепчу...

Москва, 1973

Спасибо Сталину

Какими мы были...

Какими мы стали!

Под камнем могилы

будь проклят, И. Сталин.

Проклятье за всех,

удобрявших сибири:

за этот посев

в ответе - не ты ли?

Проклятье за веру,

которой не стало.

Среди изуверов

зверейший - И. Сталин.

Как я ненавижу

холопство живущих...

Проклятье за пытку

светлейшим грядущим!

Нас подлость туманит

за светлые дали.

За эту гуманность

будь проклят, И. Сталин!

За рабство прописки,

за "распределитель"

будь проклят навеки,

Великий Учитель!

За - тайной полиции

подлую силу -

будь проклят, как висельник,

И. Джугашвили!

Будь проклят!..

( Не вижу я

толку в проклятьях:

над нами твои же

разбойники - братья,

тупые сатрапы,

твои лизоблюды...)

Спивается Родина...

Блещут салюты...

Москва, 1973

Не хочу горевать.

Как по марту, по насту,

в гул и грохот ночных поездов,

ярким солнечным утром,

вечерним ненастьем, -

в наше быстрое завтра

уйти я готов.

Чуткий шорох постели

меня не тревожит,

и, настроившись в лад

с нервным пульсом часов,

я провижу в пути

те ветра и метели,

что буянят в пустынях

чёрно-белых лесов.

Хрустнет веточка,

белка вспорхнёт на опушке

и запахнет багульник

подспудным ручьём.

В мире есть соловьи,

но слышнее их пушки.

Ну, а мы-то, а мы-то при чём,

дурачьё?

Не хочу горевать.

Не хочу - и не стану.

Вот и снова распахнуто

ночью окно:

наши дни её руки

безмятежно листают

Значит - завтра. Ну, ладно...

А вот и оно!

Москва, 1973

А морю, как и миллиарды лет назад,

начхать на все мои проблемы:

оно причешется барашками,

норд-остом кружева взобьёт

и в ночь, безлунную и страшную,

басами звёздам гимн споёт.

Потом, как во хмелю - гуляка,

стучит прибоем в стол земли

и лезет бесшабашно в драку

на трезво злые корабли.

Люблю тебя, зеленоглазый,

от норда седенький пират:

ты всё прощаешь - лень и фразы,

и мне всегда, как брату, рад.

Я обойму тебя, морская

по крови близкая вода,

и ты утешишься, лаская

мои весёлые суда.

Сигнал подмигивает с топа

с намёком на ночной кураж,

и молча нежится Европа

в твоих объятьях, древний страж.

Ах, всё пройдёт!

Мой взор погаснет,

но, помня братство и родство,

храни детей моих,

и властно

чаруй зелёным колдовством...

Геленджик, 1973

Октябрьский дым

Всё дело в том, что юность позади,

и это не тоска, а настроение,

как будто всё, что было, просадил

по случаю, а может - невезению.

Октябрьский дым спускается с небес

и на висках струится сизым пеплом.

Мы всё бежим судьбе наперерез

и, спотыкаясь, падаем нелепо.

Постылый норд швыряется листвой.

Бреду, зажав ледышки рук в карманах.

Я только твой и, всё-таки, не твой,

и оттого тебя мне слишком мало.

Октябрьский дым скрывает мир от глаз,

в тумане рук протянутых не видно;

а мир уходит в прошлое от нас,

и это - так, хоть и до слёз обидно.

Не те слова слетают с языка,

и сердце, словно маятник, спокойно,

и тихо обрывается строка,

когда ложится снег на подоконник.

Октябрьский дым дурманит, как наркоз

и размывает контуры деревьев.

Октябрьский дым...

И всё-таки до слёз

необходимо чьё-нибудь доверие.

Геленджик, 1973

Продолженье пути

Вот Стожары склонились на запад,

и опять я с сумой на плече

выхожу на знакомый мне запах

хлеба, зрелищ, берёз и грачей.

Холодок, предрассветная темень,

неизвестная цель пути.

Обгоняют нас наши тени,

не сбежать от них, не уйти.

В муках прошлое мы похороним

и на кладбище не придём.

Сколько в жизни ещё провороним,

сколько раз впросак попадём.

Всё кончается, всё проходит,

и дороге наступит финал.

Может, этот последний годик

выпью залпом, как рюмку вина.

Но всё думается, что долго,

что ещё далеко идти.

И качает вагонная полка -

продолженье земного пути

И всё грезятся новые встречи

и весёлые голоса,

и дорог тополиные свечи,

обещающие чудеса...

Геленджик, осень 1973

В Геленджике зимой

Если надобно жить здесь, то :

проникнись психологией местечка,

его глухих и тёмных уголков,

где у собак и кошек вечно - течка.

Средь жителей, ленивых и беспечных,

коль не дурак - уже толков.

В ночи стучат часы.

Привыкни слушать

бессмысленно их равнодушный ход.

Лай псов - один, два - забивает уши -

четыре, восемь - точный Грея код.

Автобус может встать.

Шофёр - смотаться.

Не возмущайся, думай о весне.

У моря не читай себе нотаций -

стой, прислонясь к реликтовой сосне

и жуй иглу,

что, как неспешный случай,

длинна, горька, остра и зелена,

а прошлым ни за что себя не мучай -

надейся на иные времена.

Вдруг пропадёт вода,

клозет - увы! - замёрзнет,

исчезнет свет, нахально подмигнув:

зажги свечу,

в сырой кровати ёрзай,

но не скули, не распускай слюну.

Где ты - там пуп Земли,

там - полюс счастья.

Пусть жизнь

норд-остом вышибет слезу, -

плыви, мой Шар,

Геленджичок, качайся, -

я на горбу тебя перенесу.

Таков зимой приморский городок.

Он вымер бы,

когда б не "Курортторг"...

Геленджик, 1974

Вопросы без ответа

Зачем писать, когда известно,

что плод - запретен, век - спесив,

а все твои стихи и песни

из-под пера идут в архив?

Зачем строчить, как тот, по крыше

уныло моросящий дождь,

который. хоть и все услышат,

определят как сон и ложь?

Зачем смешить, когда правитель

уже до бешенства смешон,

но процветает как провидец

и тем особенно страшон?

Зачем грустить, когда для грусти

и так, хоть задом ешь, причин,

и ловко выбились в прокрусты

подлейшие из дурачин?

Зачем любить, когда не любят

людишки самоё себя,

того гляди - отмочат глупость,

весь мир случайно истребят?

Зачем витийствовать в каморке,

где разве мыши разгрызут

твою премудрость, труд и зоркость,

а чаще - графоманский зуд?

Зачем, зачем?..

Ах, если знать бы,

зачем на свете мы живём,

тогда бы зажили до свадьбы

боль и безумие моё.

А так - пишу я в долгий ящик,

лелея слабую мечту,

что нХкогда мой сын обрящет

живого слова красоту.

Геленджик, 1974

В Геленджике светает

Огонь на топе догорел.

Баркас качался на норд-осте,

а волны в берег вбили кости

никем не виданных зверей.

Увлёкся слушать.

Раздражает

разноречивость голосов.

Не встанет в поле колосок,

когда все румбы

вихрь рожают.

Мерцает из-за бухты берег

как тусклый старый ятаган

в крови от створа маяка

на бархате зелёно-сером.

А мир кругом -

в треклятом сдвиге

границ, обмана и вражды,

и никакое "подожди!"

не снимет с нас

его вериги.

Стою, спиною в Толстый мыс

затёртый тяжестью норд-оста,

и, надышавшись морем вдосталь,

найду в ушедшем высший смысл.

Геленджик, 1974

Ужас [темперированная пастель]

Ужас.

Что это?

Это - когда я отбивал чьи-то ноги?

Или когда в тёмном лесу

прёт навстречу медведь?

Или когда на города

падает с цезием дождь?

Может, когда тёмный тайфун

с палубы гонит мертветь?

Когда говоришь матери друга

о смерти его ложь?

Когда задаёшь вопрос чорту,

заранее зная ответ?

Нет.

Это - просто когда

ты от меня уйдёшь.

Геленджик, 1974

* * *

Нехитрый реквизит романтики моей:

луна над крышей, листья винограда,

безветрие и, в свете фонарей,

пелёнки меж ветвей примолкнувшего сада.

Так жизнь низводит наши идеалы

до простоты минуты, часа, дня.

Сгорает чепуха, что днесь обуревала,

и нет во мне мятежного меня.

А сын - пошёл! Шагает по ракушкам

и, ушибаясь, падает, и вновь

зажжётся под смешной и милою макушкой

огонь желаний, разум и любовь.

Геленджик, 1974

Сон. Арена. Рим.

Язык Эзопа мне не нужен:

я вижу сны, и в них душа

всё кружит явь

в тенетах кружев,

дневною мукою дыша...

...Вот циркус, и его арена,

и львы, плечами поводя,

идут, и режут мне колена

слепой кобылки повода.

Я гол, и меч картонный жалок,

и горло раздирает крик

туда, в безликий ряд весталок,

за коим смежил веки лик

Кай Юлия.

Он держит пальчик

равнинно: ждёт кровей и ран,

и гнётся с опахалом мальчик

возлюбленный Октавиан.

Но дышат смрадом, приближаясь,

косматые цари пустынь,

и душит нас с лошадкой жалость

к ним, одиноким и пустым.

И я уже в неё врастаю,

и губы режут удила,

и тают львы,

и Цезарь тает,

и, кажется, моя взяла...

Но душно:

пот бежит по брюху

и бьют по бёдрам стремена,

и, настораживая ухо,

я слышу кличи:

- Кровь нужна!

Отдать - легко,

а взять - подавно:

он держит палец вниз: судьба?

Но чья - царей или кентавра?

Но чья - зверей или раба?

И двое ликторов сердитых,

зря ставивших на спартака,

заходят сзади, как бандиты,

и ждут верховного кивка.

И нежные ножи на бабки

кладут, и холку гладят мне.

И нет меча, и свяли лапки,

и пот струится по спине.

Ах, очень надобно очнуться -

да не пускают удила...

Тиран задумался и, куце,

мне подмигнул:

- Твоя взяла.

И я воспрял, и на работу

сквозь сумрак утренний побрёл,

цветы срывая...

...А в субботу

посмотрим, стало быть,

футбол.

Геленджик, 1977

До свидания...

"Ещё помню: был я козлёнком.."

Сакья Муни.

Я пишу тебе письма, ругаюсь и спорю,

уверяю, что глупо уходить навсегда.

Ах, какая нелепая, несмешная история!

Ты должна, ты обязана появиться сюда.

Получили квартиру. Дети - в комнате детской,

а на кухне, под полкой, у меня - кабинет.

Всё как-будто устроилось...

И куда теперь деться,

от того, что тебя просто-напросто нет.

Нет - и мнительность кончилась.

Нет - и не с кем поспорить

об ушедших навеки позабытых годах.

Нет - ах, как же ты так??

вот смешная история!

Помнишь, я говорил - всё пройдёт, ерунда.

Вот оно и прошло...

Ночью снится - осталась ты,

сам лечу я под Тулу, в пустой городок,

паспорт твой забираю...

Проснусь - от усталости

ломит голову, и под глазами ледок,

как тогда у тебя, на столе оцинкованном.

Мышца главная слабо рванётся в груди..

Я ещё погожу, косной жизнью закованный,

но тебя догоню...

Так что, ты погоди,

погоди уходить в безответном молчании;

приходи хоть ночами, не мёртвой - живой!

Вот история глупая эта, печальная:

так положено всем нам, хоть волком завой.

Понимаю, конечно: не ново, привычно

умирать, возвращаясь на круги своя

к новой жизни

(даст Бог - чуть полегче, приличней,

где, быть может, спокойнее будет семья,

где другие заботы, язык и обычаи,

где не грянет война в те твои двадцать пять,

и непьющий мужик.. и могилы забывчивость

муки прожитой жизни укроет опять..).

...Я вот тоже не помню, когда, кем и где я был.

Только снилось по юности: сосны и свет;

длиннорукий, летаю по веткам, под небом,

и ни тени вины, только тени в листве,

только шелест немолчный, гортанные крики

и бесстрашная мощь, и поющий простор..

А проснувшись, себя волочёшь, как вериги,

по причине рожденья извечной, простой..

Может, значит всё это, что я здесь впервые

вспомнил те обезьяньи светлейшие сны?

А похоже! Хода широки ноздревые,

и завидую тварям безмозглым, лесным,

их неведенью, их аморальности чистой,

и жестокость порой так естественна мне,

и, тобой воплощён, вроде как аферистом

в шкуре этой себя ощущаю, в огне

бесконечных мучений, ненужных традиций;

а ещё - мне слова, как игрушки, свежи...

Я хочу ещё раз у тебя народиться,

мама. Где же ты, мама? Ты только скажи!

Ты приди к нам на Землю любой, непохожей:

ведь душа будет та же - по свету в глазах

я узнаю тебя, как узнали - Бог ожил,

когда сам он об этом ещё не сказал.

Вот такая простая случилась история.

Впереди в неизбежность уходят года.

Я пишу тебе письма, ругаюсь и спорю:

я тебе запрещаю уходить навсегда.

Геленджик, январь 1978

Голгофа весны

Акцент с зимы сместился на весну,

но вот опять с утра похолодало.

Скворцу, стремглав взлетая на сосну,

уже легко чирикать что попало.

И пусть собакам весело скучать

на привязи, и лаять на прохожих,

а платьицам озябнувших девчат

не скрыть тоcки по солнцу зимней кожи,

но у меня на сердце холодок,

и борода норд-остная небрита,

и глаз твоих синеющий ледок

подчёркивает каверзность событий.

И только сад, разбросанный окрест,

да вишни в нём под свадебной фатою

надеждой тешат, украшая крест,

на коем распинает нас бедою.

Какая круговерть в мирских страстях!

Тот - угрожает, этот - упреждает.

Неистребим в душе январский страх,

с которым мы июня ожидаем.

Весной былинки рук и глаз цветы

у детворы и стариков совместны

в мольбах упорных:

- Солнышко, свети!

Сады, цветите! Не смолкайте, песни!

Но сколько их, врагов твоей весны,

мой милый светлый мир детей и дедов.

Неодолимы, как в кошмаре сны,

ни старости, ни детства не изведав,

они живут фантомами игры,

в которой фишки мы, а правил нету.

И что им мир, и наши все миры,

и что им наша бедная планета?..

Не будем злобствовать, уподобляясь им.

Нам остаются стоицизм и гордость

в том вечном мире, неподвластном злым,

где так звучны твои, весна, аккорды.

Геленджик, 10.04.1978

" Ich ging fЭrbaß..."

Heinrich Heine

Не может быть, чтоб не сбылось

прозренье смутной детской веры,

и то, что днесь - декабрь и злость,

не скроет свет заветной двери.

Я шёл вперёд. И всё иду

по слякоти и бездорожью

и, день за днём, в ночном бреду

провижу цель с опальной дрожью.

Там хмарь осталась позади,

болота, ягельник, брусничник,

и отшумевшие дожди,

и звуки, допплеровски птичьи.

Там наваждения вино,

уколы лавра или тёрна..

Ах, это было так давно:

всё пыль, следы закутав,

стёрла.

Геленджик, 09.12.1978

"..Эх, жизнь - разлюли - малина.."

( Мамина поговорка )

То есть контакт, то нет контакта:

душа настроена не в такт.

Зато я помню из-за такта

с годами возраставший такт.

Годичной давности своё

пережитое исправляя,

годину горькую справляю

с тобой, ушедшею, вдвоём.

И кажется, что все ошибки,

так тяжко ставшие виной,

ценой одной живой улыбки

исправлены быть могут мной..

Геленджик, 11.12.1978

У т р о

Ветка алычи корява по-японски,

сиротливым юродом дрожит.

Ветерок, волнуясь, постучит в оконце:

- Вот душа, забыта Богом, в забытьи лежит!

Это ничего: лежащий - да восстанет!

Вот стоящий - безнадёжен, может только сесть,

даже если в мыслях не держал восстаний,

а всего лишь с перепугу настучал сосед.

Утро за стеклом, сырое и трусливое.

Слава Богу - за стеклом; а чувствуется здесь.

Веточка моя, без листика и сливы,

не дрожи, болезная, оно тебя не съест.

Этот ветерок: о нём такие сказки,

будто где он только не был, всё-то повидал

и сюда пиратом прибыл, в выцветшей повязке,

с хриплым шёпотом дождя, похожим на скандал.

Веточка моя, весна придёт не скоро,

но придёт, наверное, и спросится тогда

с нас с тобой за ветрено-хвастливые истории,

что сложили хмурым утром ветер и вода.

Пробудись, душа: мираж растаял; думай и иди.

Ветер с юга - самый добрый на Земле хвастун.

Встань, душа, возьмись за кисти,

мир прижми к груди:

здесь на ветке в каждой почке

скрыто по листу.

Геленджик, 25.12.1978

Перечитывая Р.М. Рильке

Теряю разборчивость.

Ночью и днём

читаю невиданно много,

и в каждой строке слышу слоги и слоги,

как слово о Нём, человеке и Боге.

Бегу? Может быть, хоть и против побега.

Скорее - ищу то, чего не хватает,

как тёплой весной - прошлогоднего снега,

как детям - полёта, как риса в Китае...

( Пауза... Междометие...)

... На улице - белым - бело.

Так редко это здесь бывает,

что холод. как анти-тепло,

морозом душу согревает.

... На улице - пустым - пусто.

Свистяще-ветренна полуночь,

и зелень вечная с кустов

скребётся в темени подлунной.

... На улице - вольным - вольно.

Иду один, ведомый тенью,

и, одиночеством больной,

киваю встречному растенью.

... На улице - круглым - кругло,

как на атолле в океане...

Ах, не свалиться б под уклон

с планетки нашей окаянной!..

( Лёгкий гитарный перебор...)

Обменивают книги и слова,

меняют души и умы на деньги.

Но ужаса словами не сломать,

хоть забивай томами все простенки.

Один вопрос, известный с давних пор,

неразрешимый даже в нонпарели,

глядит, как ствол винтовочный, в упор,

и днём и ночью, с мая до апреля.

И счастлив тот, кто обошёл его,

по глупости презрев или от веры:

ему доступно мира волшебство,

и рай земной распахивает двери.

А мы, изгои, в смысле бытия

узрев разгадку своего страданья,

безвольно ищем в книге - забытья

от опытного ада мирозданья.

О Хронос, бог жестокий и тупой,

куда бредёшь ты, пьяный от всевластья,

сжирая нас. спешащих за тобой

и на бегу мечтающих о счастье?

Мгновений ряд, и - вечное Ничто.

Так славься же, спасительная тупость,

умеющая пошленькой мечтой

забвенье жизни дать ходячим трупам...

( А детство ?? )

Ах, если б оно оставалось у нас,

когда мы трезвеем в похмелье старения!

Дитя, сумасшедший, кретин и растение:

быть может, всё это и есть ради вас?

Давайте же помнить: мы - только затем,

чтоб счастье случилось у следом идущих.

И бросьте болтать о нелепом грядущем!

Пора отказаться от глупых затей...

Но если ты смог хоть на миг одарить

улыбкой детёныша или безумца,

то детство вернётся,

и всё образуется,

и вечность "спасибо" тебе говорит.

( A m e n...)

Геленджик, 4 января 1979

* * *

Не смотри печально вокруг:

этот мир всегда был таков,

ускользал обмылком из рук

и дурачил нас, дураков,

и смеялся прямо в глаза,

а дурачил, сколько хотел,

и ничьим не верил слезам,

и распял Христа на кресте.

Так пройдём вперёд до конца -

всё равно нет ходу назад;

не замедлит время ленца,

не уводит труд в райский сад.

И давно уж прах разметён

тех, кто мучим был, как и мы,

вечным бесполезным житьём,

тающим, как след от кормы.

Этот мир всегда был хорош,

вкусен - ключевая вода.

Плачь - не плачь, -

попьёшь и умрёшь

без следа, совсем, навсегда.

Ну, а всё же нечто живёт

на останках снов или душ.

Страх наш это Богом зовёт,

гонит, будто он всемогущ,

будто не от мира сего,

имя ему будто - любовь,

наконец - что часть Самого

человечек каждый, любой.

Утешеньем этим томим,

я молюсь, и слышу в ответ:

- Надо, братцы, как-то самим;

больно много нынче планет.

..Это - шутка.

Если ж всерьёз,

Бог наш, как у всех муравьёв,

не похож на нас и тверёз,

и не знает имя своё.

Нас самих едва сознаёт:

мы - как клетки кожи его.

Но язык и мысль создаёт

человечество - божество,

тугоумное, как трава,

облепило Землю, как мох.

Как пуста твоя голова,

наш великий

временный Бог!

Геленджик, 1980

* * *

Маленькая медитация о смысле жизни

Спасёмся из логических болот

на луг эмоций, свежий и цветущий ,

и на пуантах душ

в классический балет,

кружась, скользнём

к обрыву в райских кущах..

Смысл жизни - сон.

Повелевай же им,

и вознеси партнёршу над собою,

чтоб видеть праздник па-де-де двоим,

земли касаясь лёгкою стопою.

Вот, символ вымолвлен.

О грустный праздник - жизнь!

А будни промежутков небытийных -

немые и слепые миражи,

когда пуанты прячутся в ботинках.

Да будет праздник вечен и высок:

тяни носок, мой друг, тяни носок!

Геленджик, 1981

Песенка о судьбе

"Право же, почему судьбу называют

индейкою, а не какою-либо другой

более подходящей для этого птицею.."

Козьма Прутков

Ты не гляди, не тоскуй, не думай,

что там ещё впереди.

Смело идут за Атиллой гунны -

сердце гремит в груди.

Тихо, незримо, всё катит мимо

нашей судьбы колесо.

Без пилигримов не знали б Рима:

прошлое - смутный сон.

Век наш недолог, а миг - наш праздник,

песня - молитва дня.

Сколько ещё бесконечно разных

дней впереди у меня?

Мы в Керулен не вернёмся синий,

смолкнет наш клич "Hurrah!"

Кони потопчут на травах иней

в синих, как сон, горах.

Вырастет гриб-боровик безумный,

выбелит нашу кровь.

Смело пойдут за Атиллой гунны

к Риму иных миров.

Не забывай же того, что было

в прахе следов коней,

чтобы узреть гневный взор Атиллы

за вереницей дней,

чтоб не молиться чужим кумирам

в пластиковых чехлах

и не позволить беспечных милых

стрелами снять с седла...

Геленджик, 1982

На смерть Леонида Ильича

Мы все тут трусы, трусы, трусы:

молчим (ворчим), молчим (ворчим),

разводим в кухоньках турусы

да в гальюнах...

А он почил!

Он врезал дуба не сегодня

и - вы поверьте! - не вчера.

Пропойца, интриган и сводня,

самозабвеннейший дурак.

Его чины необозримы,

его несчётны ордена,

и мы не видели без грима

того, кому сдалась страна.

Увы, комедия продлится,

всё больше вырождаясь в фарс.

Там, наверху, всё те же лица,

языческий иконостас

невежественных злых придурков,

недостучавших стукачей,

от пахана отставших урок,

любимых наших ильичей...

Геленджик, 11.11.1982

_{* * *}

Брось, не пиши, поэт, на злобу дня:

она - увы! - ещё не поэтична.

Лишь в милом прошлом

есть тепло огня,

пленительного Музе горемычной.

Она приходит к этому огню,

ладошки греет, цепкие, как память,

и я её, конечно, не гоню, а только рад:

- Пойдёмте вместе, пани,

по этим заколдованным садам,

где время охраняет нам былое

для совести, для страшного суда

необратимости в окаменевшем слове.

И мы с надеждой смотрим в горизонт

за пеной между Сциллой и Харибдой.

А совесть?

Совесть - пусть всегда грызёт,

храня, как щит,

от трусости и кривды.

Геленджик, 1982

Хромой сонет

Подобно тем, что прежде нас ушли,

уходит тихо наше поколенье,

и след сотрётся вскоре от коленей

в молениях взыскующих Земли.

Как вздох вселенной, как хромой сонет,

обманутым уходит поколенье,

и беспредметны сны и сожаленья,

и радости здесь места нет.

Но смерть, как и беда, одна не ходит

и плакальщиков с лёгкостью находит:

слёз новых будет у Земли с лихвой.

И бьётся мысль в тисках у некролога:

как совладать с владычицей лихой?

...Сонет мой хром: ответ нашла б эклога.

Геленджик, 1983

Real Time

Напишу-ка я шедевр за полчаса,

будто вновь пришла удачи полоса,

словно снова в темноте и на ветру

я очки ненужной тряпочкой протру,

и от звёзд ворвётся хмель в мои зрачки,

и пойму я вдруг древнейшие значки -

чуть хмельного Провидения письмо,

что само пришло ко мне,

пришло само,

что явилось навсегда и не уйдёт

как смешной,

но неуместный анекдот,

так что запах трав и древних голоса

надо вылепить в шедевр за полчаса.

Это только говорится - real time,

а в фортране прорывается рэг-тайм,

что похож, и всё ж плюёт на плагиат,

и нельзя никак мне нынче сплоховать,

потому что -

время вышло, день пришёл

судный, в коем

всякий вспомнится грешок:

где, когда, и с кем,

и сколько было раз,

и почто хмельной,

когда божился - квас,

и зачем безделье числилось в делах,

и какие ритмы чудились в телах,

и какой подведен счёт пустым летам,

пока я всё здесь,

в треклятом real time...

Геленджик, 1983

_{* * *}

Я не спорю. Положим, Вы правы,

что нельзя забывать и во сне

как шуршат за дольменами травы

об упрятанной в зиму весне.

И, положим, считая потери,

утаил я одну из дождя

каплю: разве нельзя без истерик

это просто простить - я шутя...

И когда просыпается песня

серебристой росой на лугу,

позабытым остаться полезно -

пусть другие её сберегут.

Геленджик, 1983

Вечный вопрос

Всё на биографов работаем,

а им, по чести, всё равно,

кого исследовать заботливо,

коль сверху плавает... оно

В копилке лет из меди дней моих

к вискам поднялось серебро,

а жизнь всё тою же проблемою

пытает: зло или добро?

Но отвечаю я на реплики

моим изломанным стихом,

пока надежда в сердце теплится,

что верен внутренний закон,

что утро - есть, и камни - собраны,

а сыновья смелее нас,

и люди снова станут добрыми,

и сгинет в небыли война.

...Утопия!

Мы не исправимся,

покуда торжествует смерть.

Но грядет день,

и Всадник праведный

нам протрубит:

- Умейте сметь!

Посмейте быть

на равных с вечностью,

прозрите: мир един душой!..

...И улыбнётся человечество,

и это будет хорошо.

Геленджик, 1983

Кстати, о почтальонах

Новелле Матвеевой

У нас тут есть один старик

верхом на лисапеде:

небрит, как леший, видом дик,

(словЮ) не молвит - цедит.

Он тихо улицей плывёт

как пароход колёсный,

рукой на каждый поворот

(всегда) взмахнёт серьёзно.

Прищеплена диагональ

портов с кантом протёртым.

Коли прохожий обгонял -

(шепча,) дед лаял чорта.

Скрипя суставами колёс,

колен и шестерёнок,

он настигал нас, и до слёз

был рад, (седой) ребёнок.

Пусть китель продырявлен был -

как в автоматных строчках, -

эмальных латок не взлюбил

(старик) давно и прочно.

Но вечный кожаный планшет,

хранящий телеграммы,

был сам свидетелем траншей

в свинцовых (рваных) шрамах

Вот отчего старик колюч

был и печален оком,

когда в замках-затворах ключ

(ему) навстречу цокал.

Тут дед, как прежде, на КП

своём дивизионном,

когда приказами скрипел, -

был (главным) почтальоном

решений Ставки, просто просьб

"соседей" слева - справа,

как перст судьбы, остался прост -

(он лишь) носитель справок

о тех, кто умер и рождён,

летит к нам или едет.

Он жив лишь тем, что знал -

мы ждём

его велосипеда.

Он нужен - потому и жив,

и чем бы ни грозили,

наперекор свинцу и лжи

спасёт (свою) Россию.

Геленджик, 1983

_{* * *}

Ветер, ты вёл за собою дождь.

Он не хотел, упирался.

"Врёшь," - говорил ты ему - "пойдёшь!",

и, видно не зря старался.

Вот вы вдвоём, и навстречу мне,

вот - у меня за спиною.

А у меня - кобура на ремне,

пушка с обоймой пустою.

Ветер, с тобой мы знакомы вполне,

ты меня с детства знаешь.

Что ж ты затих, как чужой, в стороне,

глядя, как я умираю.

Я отстрелялся, но - плохо попал:

ты помешал, дружище...

Так что не жалуйся, что я пропал,

зря ты сердито свищешь.

Так и должно быть: ведь если бы я

в сердце попал чужое,

в жизни иной, среди птиц и зверья

я бы не знал покоя.

Нет, я всегда предпочту умереть,

чем погубить живое.

Так что не бойся навеять мне смерть -

я улечу за тобою.

Геленджик, 1984

Аварийная поэма

. Прошли Босфор, доходим до Танжера,

и всё ж ещё, увы, не моряки.

Моряк лишь тот, кто не принял на веру

последний плач и взгляд из-под руки.

Держи меня, держи меня, держи меня:

качусь за горизонт на край Земли.

Растают за проливом недвижимые

две тёмные полосочки вдали.

Наш шверт бежит на юг, как чайный клипер;

хоть нет пиратов - все перевелись.

но ждёт в порту матроса тот же триппер

а также африканский "зифилис".

Держи меня, держи меня, держи меня:

качусь за горизонт на край Земли.

Ведёт меня мечта неудержимая

туда, где с ветром спорят корабли.

. Круглую рамку моих раздумий

горизонт пополам разделил:

сверху шторм-стакселем небо раздуло,

ну, а снизу - вода до земли.

Стало привычным немое свидание

со скольжением этих стихий

в неповторимые круглые дали,

в безымянные чьи-то стихи.

С рифмами волн и рефренами зыби

облаков принимаю сонет,

и залетают летучие рыбы

в эту раму раздумий на свет.

Нет в них сомненья: они налегке,

крылья трепещут в дрожащей руке...

. Какой рассвет над океаном!

Сорочьи стаи облаков

от зюйда налетают рано

тревожить души моряков,

уставших от "собачьей" вахты,

зевающих до хруста скул.

Но если всё-таки моряк ты,

иди на кРрму гнать тоску

там, где вода, слегка волнуясь

над твердью, дышащей во сне,

чуть слышно плещет и, балуясь,

кренит кораблик на волне.

Неповторимо, своенравно,

бездушно, одушевлено,

ты говоришь со мной на равных,

хотя тебе и всё равно,

что носит над тобою, море,

сынов неведомой земли,

какие радости и горе

ведут в безбрежье корабли.

. Шаблонные мысли,

убогая речь.

На звёзд коромысле

мне б голову с плеч!

Как гонит летучку

какая-то тварь,

так я в эту кучку

затолкан в январь.

Один, как Иуда

среди христиан,

на старой посуде

гребу в океан.

Всё денежки, гроши,

да дохлый престиж.

Ползём, словно воши,

а мнится - летишь!

Никто не читает,

всё в ящик идёт,

и в звуках литаний

мой Спас не грядёт.

Не скажет: "Целуй же,

продавший меня!

Ты всё-таки лучший

из этих менял.

Как всякий язычник,

ты - не еретик:

в толпе безъязычной

не зря ты притих.

Молись же Ваалу

и Молоху пой, -

девятому валу,

мечте голубой..."

Увы, это снова

мой внутренний глас:

не сбиты оковы,

Спаситель не спас.

Луна над июльским

горит январём.

Как жаль, что для грусти

я был сотворён,

что мир мне не весел,

не в дружбу друзья,

что к палубе тесной

привыкнуть нельзя,

что пресен сосед мой,

христосик Ша-лис,

что синею ведьмой

бездонье шалит,

и что не взлетаю

я рыбой немой,

а лишь причитаю

беззвучно - домой!..

Домой... Эта песня,

увы, не нова,

но рвутся, хоть тресни

из горла слова

без смысла и ритма;

так стонет немой

в невнятной молитве:

Домой... Домой...

. Нет, не пропеть мне гимна океану...

Быть может после, но ещё не здесь.

Весёлые тропические страны

как пять стоп-кадров за унылый рейс.

Вода журчит в дыре, не умолкая

(дыру иллюминатором зовут,

что значит - осветителем); лакаем

в неделю раз тропического пуд.

А пуда соли всё равно не съесть нам

с невольным другом за печальный срок.

Храпит приятель мой в каюте тесной:

ах. он всегда со мной, как тот сурок.

И если за кусочком корифены

и надо было шарик обогнуть,

то только чтоб вернуться корифеем.

А как им станешь, если в сердце - муть,

досада на тебя, моя отрада,

тоска по дому, детям и тебе...

Нет, братцы, рейс - унылая отрава,

неверный галс в нехоженой судьбе.

. Мы так и не видали Южный Крест

и не ушли за тропик Козерога.

В корму попутный ветер нам - зюйд-вест,

и снова на норд-ост лежит дорога.

Плавник акулы в суп к нам не попал,

киты нас обходили за три мили,

а я машинный "клавиш" нажимал,

поскольку регулярно нас кормили.

Мотор наш треснул в море пополам;

мы в Ресифи вернулись на буксире

за "Башмаком" *,

а наш погонный план

сгодился лишь для чтения в сортире...

Прошли Сеуту, чтобы, где Тунис,

едва не окачуриться от шторма.

* Сухогруз "Капитан Башмаков",

порт приписки -- Ленинград

И вот буксир одесский "Аметист"

язвит нас на Босфоре: "Это - порно!

С нас на Привозе будет-таки смех,

что не зашли хотя бы в Ла Валетту

на форс-мажоре.

Прошлогодний снег

домой вы привезёте детям к лету!"

И, притащив нас молча в Геленджик,

ушёл буксир в Одессу, не прощаясь.

В отличие от нашего, мужик

там капитаном был.

А наш, конечно, заяц.

. Унынию - не предаваться,

хоть всё вокруг огнём гори!

Мы всё же в чём-то, может статься,

и чудо. и богатыри.

Но в чём? Вопрос как будто вечен;

в нём каждый - сам себе судья.

По мне -лишь в том,

чтоб человечны

всегда остались ты и я.

И не рассудком беспристрастным

я этот нахожу ответ,

а той субстанцией прекрасной,

которой в нас, по Марксу, нет.

Гори, гори, огонь предвечный,

искрись под сводами бровей:

ты оживляешь человечность

в холодном склепе - в голове.

. На Гибралтаре тишь да гладь.

Слева берег пропал в тумане.

Мы бредём на восток опять,

замороченные штормами.

Нас дельфиний ведёт эскорт

вдоль Сеуты, как пепел, серой.

И в прощальный слились аккорд

наши поиски и потери.

И вернёмся ли мы сюда

из домов наших тёплых и милых,

мы не знаем, не знает вода,

что, как время, проходит мимо.

Только знаем, что там, вдали

за кормой, по волне солёной

будут вечно идти корабли

за бескрайней мечтой зелёной.

Борт НИС "Исследователь",

осень 1984 - зима 1985

Александру Фокину -

мл.науч.сотруднику - мотористу

Когда загорелыми дочерна

Вернёмся из тропиков мы,

нас встретят сынишки и дочери,

поблекшие после зимы.

Но очи их с нашими встретятся

прищуром, знакомым, как сон, -

и сгинут унылые месяцы

с обрыдлой заморской красой,

с наркотиком редких заходов,

с похмельем резиновых дней

в железной тюрьме парохода,

в навязчивых думах о Ней,

за чаркой с прокисшим тропическим

на вахтах "собачьих" и днём.

...А там, в позабытой обычности,

недвижный земной окоём.

И пляж под тобой не качается,

и маятник солнца стоит,

и день никогда не кончается

для - время забывших - двоих.

...А пиво привычно разбавлено;

по-русски галдят мужики,

с ленцой наблюдая за бабами

без глупой хандры и тоски.

...А дома. в застолье положенном,

солёным грибком закусив,

впервые без внутренней дрожи

ты сможешь о чём-то спросить

родную, но - чуть незнакомую,

ещё не свою до конца...

а дети всё вертятся в комнате,

чтоб только глядеть на отца.

...А утром, очнувшись внезапно,

уйдёшь в предрассветную тишь

и города сонного запах,

как запах жены, ощутишь.

А после вернёшься к ней, ласковой

и снова до боли родной,

побаловать глупыми сказками

о жизни заморской чудной.

И в этих рассказах с повтором,

с бессильем истёршихся слов,

вдруг снова припомнишь ты море,

но только без злости и горя,

как ждущую нас на Босфоре

под синим платочком любовь.

...Вот, Саша, та странная правда:

с ней в сердце нас, видно, родят

питомцев великого прайда

морских бесприютных бродяг.

И нам от неё не отречься,

пока за дурманом земли

штормам и туманам навстречу

бессонно идут корабли...

Борт НИС "Исследователь",

зима 1985

В.М. Андрееву - к юбилею

Нынче время смешалось: погоды осенние,

но апрельскою вьюгой летят лепестки,

и что было полвека тому как посеяно,

припорРшило наши, дружище, виски.

В этом есть своя правда: весенняя осень

к нам приходит цветеньем осенней весны.

Мы у наших судеб снисхожденья не просим,

нас уже не баюкают сладкие сны.

Жизнь твоя начинается снова, с рожденья,

ты сегодня - младенец: отверзи уста,

первым криком приветствуя освобожденье

от ушедшего в прошлое, как со креста;

это - кстати: сегодня - Великая Пятница,

и на Лысой горе юбилейных торжеств

все коллеги устроились не без приятности,

со вниманьем ловя каждый взгляд твой и жест.

Наш союз - это орден Святой Геологии,

и, храня свою верность уставу его,

мы тебе, её Рыцарь, желаем дороги

трудной, долгой, таинственной, как волшебство

нашей жизни под вечностью звёзд путеводных,

наших знаний, добытых в глубинах морей,

нашей дружбы, от клятв и расчётов свободной

и пьянящей, как грозы на Лысой горе.

Геленджик, 12.04.1985

Наташе Ланковской

Торцы гранитные мостов

на лаве кованых каналов

пред на-конь вздыбленным

творцом,

как пред Юпитером - Даная,

обнажены, легки, чисты,

причудливы и прихотливы...

Сверкают кольцами мосты

на пальцах Финского залива...

Всё повторяется, и снова,

как было век тому назад,

душа смятенная готова

на рифмы жажду нанизать,

чтобы себя измерить верой,

смирить сомненья волшебством

и, как тогда, предвидеть Зверя,

чьё имя - просто Большинство.

И человек, свидетель века

и раб мгновенья и мечты,

всё так же ищет человека,

а, встретив, говорит: "Не ты..."

В отчаянье слепого жеста,

в мольбе воздетых чёрных рук,

Нева поникшая уместна

как дожа дочь - нести хоругвь

по набережным, а зевакам,

смакующим мольбу мостов,

дать объясненье вечным знакам,

двуперстьем осенив крестом...

Здесь по законам волшебства,

творимого случайной феей,

на воды сонные листва

спадает тихо и ржавеет.

Здесь люд в тенетах полусна

скользит по счастью равнодушно,

и жизнь музейная тесна,

неповторима и недужна...

Рука безвольная взыскует

листа невинной белизны,

но в суете извечных сует

реально только видеть сны.

Катарсис жизни -

вот наш даймон,

а ум, талант и мастерство,

и откровение, и тайна -

лишь слуги в свите у него...

Питер - 1985

Жизни голову заморочили,

но уходим мы, как пришли.

Всякой всячины нам напророчили -

ну, а мы её не нашли.

Смотрим прямо, осанка гордая

и в плечах такой разворот...

Только молью трачены головы,

и мучителен шаг вперёд.

Поколения верили в Ленина,

верят в Сталина старики...

Дрогнут связочки подколенные,

если дрогнут материки.

Это ж сколько ещё осталось нам

разбираться в своём бреду?

Называем болезнь - усталостью,

а идеями - белиберду.

Слава Богу, что жизнь кончается!

Пусть другие бредут туда,

где две тыщи лет всё качается

вифлеемская та звезда.

Что ни речки там - то молочные,

берега-то - сплошной кисель...

Всякой всячины нам напророчили

в этом беличьем колесе...

Геленджик, 20.05.1985

"Но где, скажи, когда была

без жертв искуплена свобода?.."

К.Ф. Рылеев

I. Ах, никуда мне не уйти

от вашей удали беспечной,

и, в слабости простосердечной,

мне всюду с вами по пути,

питомцы Сарского села -

Жанно, Француз и Кюхельбеккер...

...Из ваших мест безумный ветер

доносит вечные слова.

...Ну, почему тогда так глупо

весь день стояли у Петра?

Гляделки - грозная игра,

пока не задрожали губы...

...Где Трубецкой?

Зачем ему

не предусмотрен заместитель?

А гренадёров предводитель -

почто не свёл царя в тюрьму?

Ведь мог!

Шёл мимо, веселился,

а рота верных усачей

ждала полслова...

Был ничей

до полдня трон...

II. Скучнели лица...

Убрёл Рылеев...

Сумрак пал...

Отмашку "Пли!" дал Сухозанет...

...Лицей не выдержал экзамен

и век, как чудный миг,

пропал.

III. ...А ты, Певец, остался цел,

и выезжал, и возвращался

к двенадцати годам несчастья,

к тебе, Лицей!..

...Питомцы Сарского села,

вы были соль и кровь народа!

Но где, скажи, когда была

бескровно добыта свобода?..

Геленджик, 16.01.1986

Слушая "Да, это так" С.Оливера

в исполнении Бинга Кросби

и Конни Босуэл

Душа, как прежде, сотрепещет

всему, что видишь или слышишь,

или прочтёшь.

И только вещи

не делают добрей и выше.

В беседах, по ТВ, в печати

проблемы множатся в деяньях,

и в сон уходим всё печальней,

нырнув, как страус, в одеяло.

Наш век, сомненьями великий,

кончается,

и, несомненно,

черты прекраснейшего лика

за маской скрылись не мгновенно.

Он обещал покой и волю

и бескорыстный поиск неба...

Но сколько мерзости и боли

в ярме его вещей и хлеба!

Оглянемся вокруг в другие

движенья, времена и дали:

Мемфис, Афины, Лхаса, Киев;

христы, икары и дедалы...

Шанкару, Вьясу и Сенеку,

Пуанкаре, Сократа, Брута -

мы вспомним всех, кто человеку

дал мир.

И не забудем Будду.

Мы просто не имеем права

не справиться.

Пусть новый Гамлет

решится быть, и в новых главах

пусть светлые приснятся дали...

Геленджик, 26.01.1986

Случайные соображения о поэзии

"...При разъездах кричали:

- Карету Пушкина!

- Какого Пушкина?

- Сочинителя!.."

В.А. Соллогуб, "Воспоминания"

Поэт, послушай песню

о самом интересном.

Зачем ты ищещь рифму?

Найди-ка лучше нимфу.

К тому же, разве форма

бывает лучше шторма?

Ещё: забыв о ритмах,

всегда мечтай о битвах

и, не считая строки,

сочти и помни сроки.

Да веруй, что цезура

сильнее, чем цензура.

Лишь в ней хромой стопою

мы встретимся с тобою...

Геленджик, 16.02.1986

...Ежевечерняя тоска

меня здесь гложет, как дворняга.

Я сам себя зажал в тисках,

в колодках - ноги мои наги,

и пеплом серым борода

скрывает рецидивы блажи...

Ах, море, ты - моя беда,

моя находка и пропажа.

Но смотрят молча со стены,

из моего иконостаса

глаза детей, глаза жены

на выходки и выкрутасы.

Безмолвные улыбки их

меня отнюдь не осуждают...

Излившись в душе-мойник - стих,

тоска заутро пропадает...

На рейде

Петропавловска-Камчатского,

04.10.86.

...Полгоризонта занимает

прелестный остров Кунашир,

земля... Увы - земля немая,

в краю Земли, в земной глуши.

Здесь где-то ягоду-красницу

когтистой лапой мнёт медведь...

Зачем меня не сделал птицей

Создатель? Впору улететь

от скуки смертной, корабельной

к твоим суровым берегам...

В безбрежной Тихой колыбели

из танков целит по врагам

Южно-Курильск...

У Кунашира, 15.10.1986.

Б.С.Локшину, В.А.Волохину;

борт НИС "Морской геолог".

...Всё проходит, как по морю - волны.

Долгожданное - в прошлом давно.

Что ж, дружище, стаканы наполним:

нужно выпить и это вино.

До экватора, помню, далёко -

трое суток хмельного пути.

Волн крутых белокурые клоки

в бесконечность вели впереди...

Где они?

Позади, в тихом прошлом,

в царстве юных - навеки! - теней.

Там худое смешалось с хорошим

в полусонный узор на стене...

День за днём лишь надеждой на завтра,

обречённой мечтою живём:

там не хлеб подают нам на завтрак -

там иную мы пищу жуём!

Там такие случатся событья,

что улучшится мир невзначай,

всё чудесное будет открыто

и, естественно, сгинет нечаль...

...Но проходит волною по морю

над твоею седой головой,

человече,

пустая история

самой лживой последней главой.

Вблизи Курил, 10.10.1986.

...Стихи дымком уже не тянет

из романтической трубы,

и рифма глохнет, образ вянет

на перекрёстке у судьбы,

где нас в пролив Екатерины,

ревя в тумане, как бугай,

"Геолог" галсом прёт былинным,

вонзив антенные рога

в последнюю неделю рейса,

переходящего в кошмар, -

хоть головой о стенку бейся,

пыхтя меж пальцев, как кальмар,

одним змеиным предложеньем

пытаясь в муке передать

пустое вечное движенье

в случайно чистую тетрадь...

Так Пастернак писал, надеясь

на семантический узор,

что, как на пяльцах красных девиц

выходит гарусом в дозор

на пограничье подсознанья

к казачьей вышке полусна,

на огнь божественного знанья,

которым так красна весна...

А нынче - осень. Мало света

от темноты до темноты,

и ты - далёко. Слышишь, где ты?

Ах, как нужна мне только ты,

моя единственная лада,

не сознающая стихи,

но ждущая меня, как радость,

любым, из далей и стихий,

лишь только б целым и, как прежде,

в молчанье или в болтовне,

тебе несущим страсть и нежность,

пока они присущи мне...

Охотское море, 10.11.1986.

КМ НИС "Морской Геолог"

Коле Парамонову

посвящается

Возвращенья из рейса исполняются сроки.

Полагаем быть дома к концу ноября.

С философским подтекстом ненужные строки

отдаём мы радисту, наверное, зря.

Мы уверены слишком что нас ждут ещё дома

и, последнюю чарку согревая в руке,

пьём здоровье любимых, родных и знакомых,

отражаясь друг в друге, как дурак - в дураке.

Это было, и будет из-за денег, и просто

из-за тяги к солёной разноцветной воде.

Мы уходим от суши, как пацан - переросток

убегает из дома к свершенью судеб.

За спиной у любого на далёкой, на пресной

твёрдой трети такое - что только держись.

Там мы женщин любили, там слагали мы песни,

там, короче, узнали настоящую жизнь.

В этом сказочном фоне морских декораций,

убаюканных качкой, нас не стоит жалеть.

Только SOS в три минуты молчания раций

намекнёт, что бессильны и бот, и жилет.

Вот такая планида на уютных и стройных,

на свинцовых и белых, на посудах любых...

Ждите нас на рассвете, и будьте спокойны:

вспоминайте науку прощать и любить...

Берингово море, 1986.

П и с ь м е ц о

Не пиши мне, не пиши мне:

письма в море не дойдут.

На причале помаши мне,

и надолго позабудь.

За солёною водою

на высоком берегу

я тебя почти святою

в глупом сердце сберегу.

Не пиши мне - почты нету.

Только радиоволна,

обежав кругом планету,

скажет мне, как ты больна

одиночеством бесцветным

и зелёною тоской.

Я вернусь с попутным ветром

из погибели морской.

Не пиши мне: понимаешь,

это только трата слов.

Я и так тобою маюсь

в колыбели тайных снов.

Ах, зачем мы так уходим

друг от друга далеко?

Я иду на пароходе -

ты плывёшь меж облаков.

Не пиши мне, не пиши мне,

письма в море не дойдут.

На причале помаши мне:

я увижу как-нибудь,

как-нибудь, погожим утром

или в непогодь ночи

мы с тобою рядом мудро

и прекрасно помолчим...

Охотское море, 1986

На траверзе Южно-Курильска

Успокой, море, душу мою;

упокой, море, мою печаль...

Я живу, море, в тёплом краю,

где не надо сажени в плечах.

А мы идём, бежим вперёд, нам ветер в спину,

тайфун нагонит и накроет невзначай.

Ах, мама, мама, не грусти о блудном сыне...

Упокой, море, мою печаль.

Не сердись, море, на радость мою:

я прекрасней морей не встречал.

Я тебе, море, себя отдаю;

упокой, море, мою печаль...

А мы бежим, идём назад, как под обстрелом,

пока нас Тихий навсегда не закачал.

Мы ровно на год здесь за месяц постарели:

упокой, море, мою печаль...

Не жалей, море, что целы ушли:

нас тебе, море, вернёт причал.

Только ты, море, спасенье сулишь;

упокой, море, мою печаль.

А мы летим, летим вперёд по мёртвой зыби,

хоть альбатрос нам вслед ругался и кричал.

Я одарю его печальною улыбкой -

упокой, море, мою печаль...

Тихий океан, 1986

Ласковое море, Тихий океан,

мы к тебе явились из далёких стран.

Белым пароходом гладим по спине:

Тихий и Великий, улыбнись-ка мне!

Мы с тобой поладим - убери тайфун.

На мажорном ладе выстрою семь струн.

Сядет рядом лада, улыбнётся мне,

Тихий и Великий гладя по спине.

Но далёко лада, я пою один;

подмигнёт в полёте мне дружок дельфин.

Ветерок неслышно ходит по волне,

будто меня лада гладит по спине.

Солнышко утонет, звёзды - как роса.

На минорном тоне песню не бросай!

Примет вахту трёха ⁽*⁾, а корабль во сне

Тихий и Великий

качает на спине...

...А в Путивле лада кличет со стены:

- Да когда ж ты слезешь с этакой спины??

Скажет мне гидрограф про дальнейший путь -

сколько ещё Тихий спину будет гнуть...

Тихий океан, 1986

* "Трёха" - третий помощник капитана.

З е р к а л о

Кто мне поможет?

- Только ты сам.

Чья это рожа?

- Не веришь глазам?

Мне бы совета!

- Думай, старик...

Жутко всё это...

- Не надо дурить!

Как же быть дальше?

- Врач, исцелись!

Год бы без фальши!

- Год - это жизнь.

Хватит ли года?

- Думаю, да.

Мне бы свободы!

- Вот я, балда!

Смилуйся, Боже!

- Сам не будь плох!

Время - итожить...

- На это есть Бог.

Геленджик, 26 января 1987 года

Мысли перед Рубиконом

Наталье Ланковской

Я сжёг мосты.

Какая пропасть сзади!

Внизу неслышно плещется вода,

и на её необозримой глади

узором волн начертано:

- Беда...

Я сжёг мосты.

Ещё совсем неясно,

что за дела вокруг и впереди,

и, может быть,

я сжёг мосты напрасно,

и сердце тяжко прыгает

в груди.

Я сжёг мосты.

Назад дороги нету,

но и вперёд нет рвения идти,

чтоб не принять

за чистую монету

фальшивый вексель

долгого пути.

Я сжёг мосты,

а позади остались

концы начал, начала без концов,

и комкает сутулая усталость

солёное и мокрое лицо.

Прощай, судьба!

Хребет твой - мост - пылает,

и нет дождя в бесцветных небесах,

и новый мир

цепной собакой лает,

когда в него вхожу я

как босяк.

Но счастлив я.

что сам дорогу выбрал

и бросил в битву, холоден и горд,

как хмурый Кай

на Лацио за Тибром

редеющие клинышки когорт.

Итак, я сжёг мосты,

и надо смело

шагнуть вперёд,

и - будь что будет там!

Пока кой-как, да служит это тело,

души своей Помпею

не продам.

И всё ещё, быть может,

состоится,

и в час триумфа

между двух колёс

увижу я ликующие лица,

омытые святой водою

слёз.

Геленджик, 20.11.1987

Я человек вполне, конечно, сухопутный,

а в койке - то на голове, то на ногах.

Вот только б, братцы, дотянуть до Сингапура,

а там пешком в Расею милую в снегах.

Зато сосед мой - он спортсмен,

он культуртрегер,

всегда здоров и скучен, как Брюс Ли.

Пусть пароход скрипит, как ржавая телега -

его не манит запах матушки - земли.

А у меня в душе всё злей скребутся кошки,

и я молю, чтоб кто-нибудь навек пресёк

стол, супом залитый, и круглые окошки,

и эти волны, по которым нас трясёт...

НИС "17-й съезд профсоюзов",

Индийский океан, 02.04.1989.

Остров Рождества

Восславим детские причуды Божества:

оно то врежет нам, то пряником поманит.

Нам три недели снится остров Рождества,

а на борту всё видим как в тумане.

Как выше сказано, туда зашли мы зря,

причины не было. Как славно без причины

узнать, что где-то в океане есть друзья,

которых мы пока ничем не огорчили.

Здесь русский флот с войны,

представьте, не бывал,

и после нас, быть может, много лет не будет.

Но знают точно нынче люди с Рождества,

что рашен все-таки уже почти как люди.

Привет тебе, наш безымянный добрый друг!

(не Нил, не Росс, не Хантер и, увы, не Мэтьюз)

Ты говорил, что в эту чортову дыру ⁽*⁾

и посылать кого-то если - так за смертью.

А нам бы - дай-то Бог ещё увидеть рай,

где люди, крабы и летучие лисицы,

где волейбол над океаном - не игра,

а жизнь, в какой бы надо заново родиться.

⁽*⁾ О-в Рождества расположен на 2 градуса южнее

экватора, но австралийцы считают его почти что

местом ссылки, как у нас какую-нибудь станцию

"Северный полюс-NN".

Но - три недели, как уносит нас вода

от КрисМесс-Айленда туда, где ждут Стожары,

где позабытая Полярная звезда,

как часовой, на красным полушарьем...

Индийский океан, 1989

...Здесь, в городе, не видно стай, мой друг,

на дальний юг по памяти летящих.

Но осень не была бы настоящей,

когда б не замыкался птичий круг,

когда бы не смолкали голоса

за серым равнодушным горизонтом,

и не скрывал непобедимый зонтик

не только локоны, но и глаза...

...Что ж, жизнь уйдёт ногами наперёд,

вслед за Орфеем в лабиринт сажени.

Но пусть в предвечном сне мираж даиженья

усмешкой тронет мой безгубый рот,

да пусть моя бессмертная душа,

примкнувши в строй синхронно воспаривших,

припомнит нас, любивших и даривших,

хоть изредка сном памяти дыша...

Геленджик, 09 ноября 1998 года

В.Н.Кешишеву

Заворожён узором русской речи,

ты заряжён стихами, как картечью,

нарубленой из нажитых гвоздей.

Но, лишь картечь из жерла вылетает,

ей пороху, бывает, не хватает,

чтоб в мясо мысли вгрызться до костей.

Но мне ль судить?

Я тем же тяжко болен,

взамен свободы тоже выбрал волю,

а стройный стих порой ронял в верлибр.

Поэтому - пиши, мой брат по крови!

Поэты мы? И Бог с ним, на здоровье:

любой мишени нужен свой калибр.

Геленджик, 20 декабря 1998 года

На сборник Николая Бойкова

" Птицы на мачтах "

... На цырлах крадучись ко сну,

чтоб избежать дурной мигрени,

рукою дружеской коснусь

двух - трёх твоих стихотворений,

мой старый друг и капитан

на пятитысячнике новом,

ушедший в море по пятам

за самым нужным нежным словом.

Ах, друг мой Колька, лысый чорт,

угодник дамский, верный кореш,

твоё покатое плечо

не обойдёшь и не оспоришь.

Привычный эксгибиционизм

изломанной души поэта

ты заставляешь оценить

как тропку ночью в лунном свете,

ведущую по морю вдаль

к давно нехоженным проливам,

где тают в сумраке суда

и чайки плачут сиротливо...

И снова - с чистого листа,

как тыщи раз бывало прежде,

начнётся та же маета,

замешанная на надежде...

Геленджик, 16.02.1999

Господь протягивает редко

соломинку; а бросит круг -

так по башке, и очень метко,

чтоб резче обострить игру,

в которой все мы лишь статисты

( ну, максимум, кордебалет ),

но всяк в игре своей неистов,

в аншлаге вытянув билет.

Мы крутимся на круглой сцене

под взором сонного Творца,

неотличимы от растений

от зарожденья до конца..

... Клубятся целые эпохи

полузабытых полудней;

чуть слышны чьи-то ахи - вздохи,

все отдаленней, все бледней.

И только поросль молодая,

не отводя зеленых глаз,

с ленцой за нами наблюдает:

- Которые тут временные? Слазь!.. *

Геленджик, 1999

(*) - В.В. Маяковский идёт, ясное дело,

дальше: "...кончилось ваше время!"

Александрийский стих, классический размер...

... Метёт метель из белых вялых лепестков

и гибельной фатой на лужи ниспадает.

Стелю постель себе; засну - и был таков,

и на подушке только голова седая.

А сам я далеко и невесть где бреду,

бессмертие души in situ проверяя:

столпотворенье снов, переселенье душ

и ангелов моих безрогих стон из рая.

Превратности судьбы не всякому дано

преодолеть к цветенью непокорных вишень,

отбеленных вчера (то есть, давным-давно), -

как раз когда я в сон на миг

(на вечность!) вышел.

И вот я снова здесь, за стареньким столом,

и шариком пишу, оставив птицам перья.

И всё ж, по существу, рождается псалом,

и я благодарю Аллаха за доверье.

Спи, суфий. Только сон позволит ощутить

прозренья Джона Ди и чуткость брата Келли...

В фате из лепестков спасает нас в пути

Земля, родная плоть,

в чью честь псалом мы спели...

Александрийский стих, классический размер...

Геленджик, 20 марта 1999 года

Жизнь - это текст.

Обратное неверно.

Но иногда мне кажется,

что вот -

- вот явится мне

некое инферно

и слово обрюхатит,

как живот.

И станет текст

неповторимой плотью,

отличной

от азов и сефирот,

и, вне традиций,

в петле беспилотной

меня утянет

в новый поворот.

Геленджик, 27августа 1999 года

Пишу тебе издалека

на серой глади океана,

где клочья сизого тумана

с водой мешают облака.

Пишу тебе который день.

Штормуем мы вдали от суши.

Да слышит, кто имеет уши,

мои нечастые РД.

Пишу, как бедуин:

взошли

светила вдруг над пароходом.

Событий здесь не происходит -

они уже произошли.

...Пиши, лирический герой,

немолодой усатый дядька.

Жена над строчкой, как солдатка,

вздохнёт И-мэйловой порой.

Нельзя бумаге доверять

пустой хандры прибой случайный.

Найди с мучительной печалью

где - центр циклона.

Бди, моряк!

Борт НИС "Геленджик", лето 2000

М о е й Ґ

Приляг ко мне,

поговори со мной.

Я так хочу,

чтоб ты меня обняла.

Да будет нам постелью

шар земной,

а синий космос -

тёплым одеялом.

Уходит миг

земного волшебства.

А память "трёт":

- иного и не будет.

Мы ветром времени,

как палая листва,

под ноги ляжем

равнодушным людям.

Но я за всё

тебя благодарю,

о спутница моя,

родная и земная.

Давай искать

за вечностью зарю

и случай -

божество над временами.

Геленджик, 30 октября 2001 года

Жаль, что жизнь кончается так рано.

Впрочем, слишком поздно - тоже жаль.

Ну, увидишь все моря и страны, -

а до звёзд-то всё ж не добежать.

Даже если перелюбишь женщин

всех, с тобой синхронных на Земле, -

тех. что будут, как и тех, что вечно

будут - не познать, не лицезреть.

Даже если породишь сто дюжин

отпрысков, и состояться им

сможешь пособить - не станешь нужен

даже ближним правнукам своим.

В свете этой безнадёги странно

чтить ветхозаветную скрижаль...

Жаль, что жизнь кончается так рано...

Впрочем, поздно - тоже будет жаль.

Геленджик, 14 апреля 2002 года

Ушедшему брату

... Как вымышленный персонаж,

как-будто бы тебя и не было...

Взамен недостающей мебели -

мы, с распечатки, как мираж.. *

Но год прошел, как полстолетия

без переписки и ларька..

Твоя бумажная рука

не может снять с гитары медиа-

торные пальцы и аккорд:

"С Высоцким в рифму жить??

Не пудри мне!.."

И ты глаза потупил мудрые **,

побег задумав, тих и горд..

А жизнь, брат, нами не кончается!

Ты верил в это, но ушел -

устало сердце.. век прошел,

струна звенит, земля вращается,

и более безумный век,

чем наш, не знает снисхождения

к своим нелепым порождениям

с названьем странным: человек...

Геленджик, 09 января 2003 года

* - распечатка с моей комьютерной обработки

одной нашей старой фотки: дома у меня стоит

в рамке на книжной полке...

** - это - на другой фотке, где брат мой с гитарой

как раз под снимком В.С. Высоцкого..

Что ж, похоже я умираю.

Не боюсь - лишь тебя мне жалко.

А бумагу затем мараю,

что в груди и на море жарко.

Если дети уходят раньше -

значит, скроена жизнь неверно.

Я, на Бога обрушась с бранью,

мог бы хлопнуть последней дверью.

Но тем самым - я стакнусь с Князем

опустевшего нынче мира:

если он обитает в грязи,

не пройти нам, чистюлям, мимо.

Не дано нам судить о потере,

только плакать без слов ночами

до ухода в общие двери,

где, по слухам, опять начало...

Память - нам: "Нет ни ада, ни рая,

ни надежды на встречу с прошлым."

...Если всё-таки я умираю,

дай мне руку, моя хорошая...

Геленджик, 20 июня 2003 года

Каждая песня - молитва

дьяволу или Богу.

Каждый стих - это песня,

или он вовсе не стих.

Скалься Оккамовой бритвой,

неведомая дорога:

мне по тебе не тесно

душу на плаху нести.

Там, позади, полвека

неповторимых, к счастью,

строк. Среди них есть пара -

тройка атлантов - рифм.

Больше для человека,

порванного на части,

пусть он и супер-стар'ый,

Хронос не сотворит.

Я не просил у Сатурна

милостыни в молитвах

этих стихов и песен,

старых и молодых.

Были даны мне силы

красок в земной палитре,

голоса в поднебесье,

горя крюком под дых,

света любви бессонной,

снов и мечты о надежде,

веры в прекрасную ересь,

мудрости без суда.

Каждому робинзону

Хронос закроет вежды,

чтобы великий Эрос

принял нас навсегда.

Геленджик, 13 апреля 2007 года

Апология неизбежности

Никуда ты от этих обкомов

не денешься,

не уйдёшь от всесилия их кэгэбэ.

Двадцать первый век.

Третий миллениум...

Пена всё

и подачка погрязшей

в долгах голытьбе.

Даже Пригов смирялся

совместно с Сорокиным,

сопрягая письмо по лекалу судьбы.

...Да и ты, моя прелесть,

всё крутишься около

сопричастной и близкой тебе

голытьбы...

Не похоже, что мир

прогрессировал в прошлое,

где от кайфа и зрелищ спасали хлеба.

Только ты, моя прелесть,

всё веришь в хорошее,

неизбежно грядущее, как голытьба.

...Полста лет Керуаку

с нетленной "Дорогою":

ну, и что мы увидели в этом гробу?

Нам привилось от битников

о-очень немногое:

голытьба, голытьбы,

голытьбе, голытьбу...

Геленджик, 26 апреля 2007 года

Одинокий человек

(а бывают ли другие?)

вдоль по улице бредёт

в подступившей полутьме.

В одинокой голове

бредят тени дорогие -

независимый народ,

скрытый в памяти-тюрьме.

Одинокий человек

не смеётся и не плачет.

В тихом городе темно,

и, рассудку вопреки,

чтобы не осоловеть,

не погрязнуть в неудаче,

надо пасть, как домино,

манием своей руки.

Одинокий человек

иноходью тянет в паре.

В дилижансе - сонм теней:

он забвением грозит.

Никакою силой век

не поднять кромешной твари,

даже если на стене

"мене, текел, упарсин" *

Геленджик, 20 декабря 2008 года

* - на Валтасаровом пиру...

Всё может в одночасье кончиться:

семья, работа, книги, жизнь.

А вот поэзия не кончится,

и от неё не убежишь.

- Да полно, брат, чего бояться нам, -

скажу я дружески себе, -

ведь даже в строгой изоляции

ты кукиш сделаешь судьбе,

богине бедного агностика,

Сатурна дочери лихой...

Таким вот утешеньем простеньким

мы скрашиваем свой исход...

Геленджик, 28 ноября 2009 года

Уральское детство

В турпоходе училка учила,

Курлады озирая чинно:

- Из любого болота воду

можно пить, чуть добавив йоду...

Чуть южней был Челябинск-40.

Мы об этом и знать не знали,

и нейтронов в болоте скорых

лилась прорва, как кровь - на знамя,

под которым тогда мы жили

и гордились которым тоже...

А нейтроны кромсали жилы,

шелушили до внуков кожу.

Нина-Ванна, географичка,

под дождём с изотопным йодом,

видно, стала стержнем графитным

и для нас очищала воду...

А Урал самоцветами прятал

в скрытых соснами сопках зори

и уран оружейный рядом...

География - это история...

Геленджик, 31 декадря 2009 года

Всё это было, было, было,

случалось миллионы раз:

любимых девушек любили,

и вёсны были, брат, до нас.

И всё ж, ты - уникум на свете,

единственны твои года!..

И лтшь столетий ровный ветер

один и тот же, навсегда.

Из детсада

Ломтик сыра в небе светится,

а лохматым псам не съесть:

связь у них с полночным месяцем

завывательная есть.

Мы с тобой идём к автобусу,

под ногами лёд хрустит,

и ручьи бегут по глобусу,

чтобы в реки прорасти.

Русь из окна электрички

Опять туман твой грёзовый

за выбитым стеклом.

Стога в колке берёзовом

хранят твоё тепло.

За малахитом старицы,

в туманной саже вод

душа лесная старится,

тоскует, да живёт..

Когда, в тоске от одиночества,

перед пустым лицом толпы

бормочешь ты свои пророчества -

послушай зов своей судьбы

и вспомни милое, беспечное,

полузабытое лицо,

и слёзы на глазах у вечности,

и смех её, в конце концов.

Начнём же наслаждаться осенью,

что только-только родилась,

листвою ржавой, блёклой просинью

со спутником своим делясь.

..Он приуныл. Глаза усталые

ещё не смеют отдохнуть.

Но эполеты - листья палые -

к плечам отличием прильнут..

Мир в душе наступает,

когда пишешь стихи.

Отступает тупая

боль из левой руки.

Дождь лепечет, колдуя,

слышен смех за стеной.

Моя муза, колдунья,

слава Богу, со мной.

О т ц у

Быть может, ты зовёшь к себе

пульсирующей поясницей,

и это сходство - дань судьбе,

что и с похмелья не приснится.

Ведь мы - ровесники почти,

и ты уже не станешь старше,

и если можешь, то прости,

ещё лет на пять отпусти

своею властью патриаршей..

Всем, конечно, добрый день!

Я, признаться, обалдел:

выпил я чуть-чуть вина -

и душа не так больна.

Что же до больного тела -

до него нам нету дела:

с перелётною душой

нам в полёте - хорошо!

Что смерти-то бояться?

Невиданно страшней

не быть, не состояться.

А смерть? Ну что за ней?

Ничто. А мир - остался,

ну, разве, без тебя.

Не быть, не состояться -

вот страшная судьба.

Ты - не любовь,

а жизнь - не книга

с закладкой на странице дня,

и эта пошлая интрига

давно не радует меня.

И пусть ушедшие герои

страдали чище и сильней,

я всё же чувствую порою,

то нам - больней.

Захотелось быть женщиной,

гордо стучать каблучками,

но хочу быть и камнем,

ленивым лежачим камнем,

или просто водой,

что блестит и волнует, и льётся,

и ночною совой:

то заплачет она, то смеётся.

Есть желанье быть эхом -

безликим, безропотным, гордым,

и ещё - быть ребёнком,

тянуться от крепкого корня.

Но приятнее всё же быть мною,

который здесь всё это видит...

Только это не просто,

и ты мне - прошу! - не завидуй.

Я бродяга, ты знаешь, бродяга;

по тайге я брожу, бедолага.

Только я не жалею ни капли:

мои ноги легки, как у цапли,

мои руки смелы, как у бога,

а в мозгу моём вьётся дорога...

Не то снег, не то дождь,

не то смех, не то ложь.

Погоди, погляди:

непогодь позади,

позади метели,

впереди капели,

ручейки, весна,

ноченьки без сна.

О любви мальчишечьей,

девчачьих грёзах

прозвенят с наличников

тающие слёзы.

В доме нашем теплота

и мурлыканье кота,

и ворчание жены

за порватые штаны.

Непрывычное, как сон:

ноги блещут из кальсон,

из очков текёт слеза -

больше нечего сказать.

На столе стоит бутыль:

это я её купил,

чтобы выпить и забыть

про ужасный ентот быт...

Интуиция

Звезда Канопус -

из ярчайших звёзд.

Положим.

Но петух её не видит.

Однако же тогда орёт,

прохвост,

когда она находит

путь к зениту.

Загадочная тварь!

Он так подобен мне,

который вдалеке от милой

скучен

интуитивно, если хоть во сне

её с другим прохвостом

сводит случай.

О тайны подсознания и сна!

Непознанные,

властны вы нам нами.

Покоя ради

я бы вас познал -

от милой спрятать

в памяти анналах

(на всякий случай).

В пути-дороге, налегке,

в уснувшей золотом реке,

в забытых богом и людьми

местах, где свет безмерно мил,

на гребне скал, на острие,

по всей невиданной стране,

под крики птиц и гром стихий

пишу негромкие стихи.

В них - путь-дорога, люди, бог,

чьё имя - совесть, и тревог

следы. и гребни скал, и птиц

прощальный крик рекой летит;

в громах, прекрасна и вольна,

лежит беспечная страна...

И если этого лишить -

совсем ненужно станет жить.

Скучай, томись,

лети, как мысль!

Ведь жизнь не в жизнь,

когда в глуши

тебя со мною рядом

нет;

и слепнет ум,

и меркнет свет.

И если даже нелегка

дорога к нам издалека,

на самолёте в облака

ныряй!

Спеши скучать, пока

тебя я жду,

и по дождю

несу свою печаль и боль.

И мне чуть-чуть

скучать позволь.

Поэта трудно отличить

от всех, с тобой идущих рядом.

Он не безумен, не кричит,

не поразит горящим взглядом.

Всё потому, что лишь блокнот

и авторучка - атрибуты.

Пройдёт бочком, чело пригнёт:

ну где тут вдохновенья путы?

Но, если нужен был бы стол,

чернильница, песок и перья,

он бы, согнутый грузом, шёл,

а вы - распахивали двери...

Ей кажется, что ревность -

символ ереси,

неверия, и, этим самым, зло.

А он твердит, что ревность -

платье верности,

чтобы её толпой не унесло.

Скажу я им, что ревность -

признак трусости,

неверия в себя и пустоты,

поскольку путь от ревности

до гнусности

лишь шаг сквозь страх

поруганной мечты.

Весна так неожиданно приходит

когда-нибудь зимой в погожий день,

и вот уже шныряют пароходы

по ручейкам. Среди прохожих смех

летает. Воцаряется бессонница

на смену месяцам белеющего сна,

и в каждой луже повторяет солнце

леса и небо...

Здравствуйте, Весна!

Таежные зарисовки

Октябрьский болид мелком по небу чертит.

Проказник-ученик создвездия не стёр.

И пахнет от деревьев ежегодной смертью,

и жалким огоньком рвёт темноту костёр.

Морозный иней утром на траве.

Лишь мне тепло: я жив, я - человек.

Ах, какое серебро на лиственницах!

Дождевой, голубоватый свет.

Им в молчании шуршащем нужно выставиться

у дворцов на белокаменной Москве.

Им озоном напоить прохожим лёгкие

и детишкам шишки подарить.

Только я не отпущу.

Уж очень ловко им

удалось палатку мне укрыть.

На травинке, согнутой дугою,

сорок капельниткою жемчужной.

Я собрал их трепетной рукою -

маленькая получилась лужа.

Только если жемчуг - не напиться! -

зря лежит на шеях у красавиц,

здешний дождь в лазоревых зарницах

снова в жемчуга оденет травы.

У брусники листья покраснели

от стыда за зелень мелких ягод.

Встали сопки, словно капители

вырезные у забытых пагод.

На колени пал на косогоре

к тайным ягодам, а не молиться.

Смотрит, понимая, но с укором

сойка, по бруснике мастерица.

Не жалей. я всё почти оставлю,

меньше ем - держу, дышу, смотрю.

Слишком редко

мы распахиваем ставни

в мир, доступный птицам и зверью.

В белых шапках, с листьями резными,

в пепельном тумане, с корнем сладким,

спят в тайге борщевники лесные

на полянке за моей палаткой.

Взял я три листа, связал у ножек,

отряхнул, на темя нахлобучил:

вам бы спать до самой смерти можно,

коль не я, ваш бог, судья и случай.

Кисегач по окунёвым плёсам,

рыжим соснам, ракам и жаре

помню я. Там на Змеиный остров

выгребли мы с братом на заре.

Развели костёр, и, под корягами

раков драли мы из влажной тьмы.

И ржавели жареные раки,

и, как раки, обгорали мы.

Ручеёк с названием Горбуша

в рыжих мхах пунктиром пузырится.

Я его внимательно послушал

и решил, что мне всё это снится.

Он сказал, что есть форель в бочагах,

что рождён он в струйках на горе.

Эту тайну я прочёл случайно

азбукой из строчек и тире.

На Урале видел я гранаты:

гроссуляр, пироп и спессартин.

Мы там не ценили их в каратах,

лучшее, что красить им - сатин.

Но когда я девочке в сатине

дал пироп с теплом моей руки,

свежесть губ мне щедро заплатила:

я не верю ценностям другим.

Между деревьев над тропинкой,

в безвёздном небе мёрзлых туч

летят и падают росинки.

И сам я становлюсь летуч:

возьму разбег по краснозёму,

по хворосту да по листве,

и улечу к родному дому,

к лежащей в августе Москве

208

Комментарии: 1, последний от 16/03/2013. © Copyright Подшувейт Валерий Борисович (vbp41@yandex.ru) Размещен: 25/06/2012, изменен: 25/06/2012. 271k. Статистика. Сборник стихов: Поэзия Иллюстрации/приложения: 6 шт.		Ваша оценка:
Аннотация: Книга стихов и песен (С) Валерия Гадальшина (В.Б. Подшувейта)"Слепое время" выпущена издательством журнала "Юность" в 2010 году (ISBN 978-5-7282-0254-7). Редакция и послесловие - (С) Ирина Алексеева.

Подшувейт Валерий Борисович : другие произведения.

Слепое время