Ближе к полуночи, когда мы гнали по Е22, начался дождь, но Питон и не подумал убрать ногу с педали газа. Вместо этого он включил дворники, хотя мы оба понимали, что делу это не поможет - уже на расстоянии вытянутой руки было темно как в мешке. Я даже не видел, где заканчивался бампер старого 'Бьюика', хозяин которого сидел сзади, вцепившись в мой подголовник, будто в спасательный круг.
'Только бы он не обоссался', - промелькнуло у меня в голове, когда я увидел, что Петровича трясло мелкой дрожью. Не хватало ещё всю дорогу нюхать его мочу, сколько бы эта дорога ни тянулась. В сущности, мы даже не знали, куда ехали - просто решили гнать по Е22 пока не закончится бензин или не появится план получше.
- Был у меня сосед, - сказал я, закуривая. - Лысый, как лобок малолетки - его за это Камнем называли. У него даже бровей не было, а где-то за месяц до смерти ещё и ресницы выпали. Помню, лежит он в гробу - белый, как мел, без единой волосинки, на глиста похожий. То ещё зрелище было.
- А я никогда мертвецов не видел, - встрял Петрович. - Только раз, когда худому выпустили кишки, но худые - не люди. Да, в общем-то, и кишок у него уже не было - черви одни. Хрясь! И всё на асфальте. Было страшно, хоть я и далеко стоял. Меня даже вырвало.
- Кто бы сомневался, - кивнул я. - Ну так вот, насчёт этого Камня. Бывало, он подходил ко мне на улице и просто смотрел, дёргаясь, как свинья на верёвке. Меня это до усрачки пугало. Но когда старик не торчал, то казался вполне себе славным малым. Как-то раз он рассказал, что облысел из-за дождя, представляете? Вроде как, напился и уснул где-то в степи, а дождь смыл с него всё лишнее. Подчистую - даже ногти слезли.
- Слава богу, что у нас есть крыша над головой, - усмехнулся Питон и постучал пальцами по засаленной красной замше. - С другой стороны, можно сэкономить на парикмахере и на бритвенных станках.
- Ага, - пепел упал на футболку, я лениво стряхнул его на пол. - Только выяснилось, что Камня лечили химиотерапией. Рак грудной железы или как-то так.
- Так он, выходит, гнал про дождь? - Петрович был явно разочарован.
- Выходит, что гнал, - пожал я плечами. - А может и не выходит.
Я немного опустил стекло, чтобы выбросить окурок, и в лицо мне ударила бензиновая вонь, от которой тут же запершило в горле. Иногда я представлял себя в других местах - бывало, что и в космосе, где на световые годы вокруг не было ни души. Только лютый космический холод и пустота. Только я и бензиновая вонь сибирской зимы.
Она преследовала меня повсюду, где бы я ни оказался. Даже в долбаном космосе.
- Попридержи коней, - Петрович похлопал Питона по плечу, когда нас в очередной раз занесло. - Один мой приятель как-то влип в историю с фонарным столбом. Всё, что от него осталось, собрали в пакетик, а зубы, говорят, вообще по всей округе искать пришлось. Или тебя где-то ждут, что мы так несёмся?
- Мы сбавим скорость, только если ты высунешь свою тупую харю и упрёшься ею в асфальт, понял? - ответил тот, глянув в зеркало заднего вида. - Пакетики, зубы какие-то - что ты вообще несёшь?
Петрович что-то промямлил, но я не разобрал.
- Вот и заткнись.
Пару лет назад Петрович перепутал свои таблетки с аспирином, после чего рассказал нам о своём побеге из засекреченной правительственной тюрьмы где-то в Казахстане. Само собой, действительность была не такой драматичной, и заключалась в том, что эта тюрьма была детским приютом для невменяемых, куда его спихнули собственные родители.
Об этом знали все - даже сам Петрович, когда не забывал принимать лекарства.
- Они всё спрашивали про свиную чуму и, вроде как, африканских червей, - сказал он, лениво потягивая помои, которые у нас выдавали за скотч. - Мариновали меня часами, долбаные эсэсовцы, только я же ни слова не понимал по-казахски. Потом ещё неделю не давали спать, и это было хуже всего - сидеть на металлической табуретке, ногами в луже собственной мочи, и знать, что кто-то наблюдает за тобой из темноты. Стоило только закрыть глаза, как по мне пускали разряд электричества. Хрясь! Вот это, скажу я вам, был аттракцион - в жизни такого не забудешь.
Думаю, он бы всё им тогда рассказал - надо было только посадить его в раздолбанный 'Бьюик' шестьдесят четвёртого года, насквозь пропахший застарелым потом и сигаретным дымом. Когда Питон растолкал меня через пару часов, я пожалел, что не умер во сне - даже не сразу понял, что мы стояли у обочины с выключенным двигателем.
- Чего стоим? - спросил я. - Только не говори, что мы заглохли на полдороги в никуда. Потому что, если нам придётся идти пешком - лучше пристрели меня прямо сейчас. Всё затекло, я ног вообще не чувствую.
- Сказать мне дашь, или как?
Дождь к этому времени уже закончился, и теперь над головой у нас простиралось ночное небо - красное, похожее на вельвет, с густой сыпью чёрных звёзд. Боже милостивый, если бы ты только знал, как я ненавидел это небо и бескрайнее сибирское ничто на парсеки вокруг - поля, покрытые клочками жухлой травы, и редкие деревья, словно скрюченные артритом руки. В таких местах, казалось, ничего не происходило, даже если и происходило - они будто существовали вне времени и пространства. Думаю, кто бы ни стоял за всем этим, он явно не предполагал, что когда-то здесь будут жить люди, да и кому вообще могла прийти в голову такая идиотская мысль?
Однажды я видел снимки, сделанные марсоходом в середине десятых, и они были чертовски похожи на то, что нас окружало.
- Вот, посмотри, - сказал Питон, потом указал пальцем куда-то вверх.
ЗВЕРОСОВХОЗ ИМ. ИЛЬИЧА. 20 КМ. ОПАСНОСТЬ! ОПАСНОСТЬ!
Краска, словно обгоревшая кожа, лохмотьями свисала с дорожного знака, и мне пришлось неслабо напрячь воображение, чтобы это прочитать. Только последние два слова казались относительно свежими - кто-то вывел их белым прямо поверх ржавчины.
От мысли о свиньях у меня свело кишки. Я уже лет двадцать не видел натуральных отбивных - только синтетику из местных инкубаторов, похожую на варёную целлюлозу. Питон мог приготовить её тысячей разных способов, но в результате всегда получалось одно и то же дерьмо - разве что, его консистенция была разной. В конце концов, приходилось давиться этой дрянью с горчицей, чтобы хоть немного приглушить вкус.
Тогда я не знал, куда мы направлялись, но очень надеялся, что там не будет этих отбивных и горчицы.
- Хорошее, должно быть, место, если всего этого там нет, - сказал Петрович, и только тогда я понял, что думал вслух.
- Вперёд, смертники, - кивнул Питон и повернул ключ в замке зажигания. - Следующая остановка - ад.
На шестой день Господь завещал нам плодиться и размножаться.
И мы плодились и размножались.
И это было хорошо.
Но рвение, с которым мы взялись за дело, вызвало у Господа лишь отвращение, и тогда он переписал завещание, добавив туда револьвер с откидным барабаном.
С тех пор мы плодились, размножались и убивали друг друга.
И это было ещё лучше.
Отдачей мне едва не оторвало кисть, и тогда я уяснил одну простую истину: первый раз - это всегда больно.
- Что у тебя с руками, мальчик? - спросил дед, когда все банки остались на своих местах. - Они похожи на две жидкие сопли. Напрягись уже, твою мать, не сиську держишь. Это сорок пятый калибр - вот и держи его как сорок пятый калибр.
В последние годы жизни он только и делал, что ссал в подгузник и неподвижно сидел в коляске перед телевизором, настроенным на белый шум. Старику, можно сказать, повезло - Альцгеймер добрался до него раньше, чем началась эта заваруха со свиньями и таблетками от ожирения. Иногда ему казалось, что он всё ещё бомбит Кабул, и тогда он морщился, съёживался и что-то беззвучно шептал - будто молился, пытаясь смешаться с пылью на дне окопа.
Жаль только, что он не увидел, как я впервые выбил десять банок из десяти.
Чем ближе мы подъезжали к посёлку, тем сильнее становилась вонь - сырая, сладковатая, с отчётливыми нотками гнили.
- От моего деда несло точно так же, - сказал я, когда мы проехали половину пути по размытой грунтовке. - В комнату вообще нельзя было зайти - если бы он помер там перед телевизором, мы бы, наверное, даже не заметили.
- Так пахнет болото, - сказал вдруг Петрович. - Знаете, сколько здесь животных дохнет? Попадают в трясину и не могут выбраться, бедные маленькие ублюдки. Не хотел бы я оказаться на их месте. Всего лишь один неосторожный шаг, и - хрясь! - тебе уже кранты. Представляете, каково это - медленно умирать в одиночестве посреди болота, зная, что никто не услышит твой крик? Ужасная, должно быть, смерть.
Я молча кивнул, а Питон, кажется, вообще пропустил это мимо ушей. В любом случае, у меня было другое мнение на этот счёт. Когда мы ещё стояли на трассе, я заметил нечёткий силуэт в зарослях придорожной травы, но стоило приглядеться, как он растворился в темноте, будто и не было ничего.
- Знаете, в чём разница между божьим даром и его же волей? - спросил я, вглядываясь в тёмно-красную пустоту за стеклом. - Во времена чумы, если в доме кто-то умирал, на двери ставили красный крест, а потом весь дом закрывали на карантин. Если через сорок дней внутри оставались живые - это им божий дар был. А те, кто не выжил, становились пунктами в его плане. И, сдаётся мне, план он тогда некисло перевыполнил.
- Поучительная история, - Питон безразлично пожал плечами. - Не хочешь умирать - не болей чумой. Так, что ли?
- Вряд ли, тот, кто дважды написал 'ОПАСНОСТЬ!' испугался здесь мёртвых белок. Это был красный крест, на который мы насрали с дымком. Вот только бубонная чума - это детский утренник, по сравнению с тем, что может ждать нас внутри. Зря мы свернули. Нужно было ехать дальше.
Питон засмеялся, а я сильнее сжал рукоять револьвера - так, как и положено сжимать сорок пятый калибр. Рукоять была тёплой и немного влажной от пота.
Оставалось только надеяться, что мы сможем представить пивные банки вместо человеческих лиц, когда придёт время по ним стрелять.
Пиф-паф.