В те времена, когда пылающий лик солнца пепелил небесным страданием обезумевший в неистовстве мир... Когда зловещий призрак луны сквозь дым бесчисленных пожарищ взирал кровавым оком на гибнущий мир... Когда тьма и свет слились воедино, когда стонала земля под копытами темных полчищ и стон этот, смешанный с остывающей кровью и зловонным чадом пожарищ, стекал в черный провал небес...
Когда мутные темные воды обезумевших рек довершали гибель выживших в огне, а стаи волков спорили в ярости со сворами одичавших собак, ожиревших от обильной падали... Тогда, в эти времена, когда само время сжалось в трясущийся от страха беспомощный комок, настал день Гермогена, прозванного сначала Несчастным, а затем - Кровавым.
Где и когда Гермоген был явлен этому миру, давно забыто, да и не важно для нас...
Был ли он равен возрастом самому Мирозданию, или был старше и мудрее его... А может был он юн, как утренняя роса и молод, как первый робкий лед на остывшей осенней луже.
Никто не мог вспомнить его облик, или же воспоминания противоречили друг другу. Одни утверждали, что был он высоким и рыжим и походкой напоминал хромающего журавля. Другие уверяли, что был он коренаст и крепок, что не имел волос вовсе и похож был на только что вылезший из земли гриб.
Так или иначе, но известно, что был он агрономом и трудам его вверены были все произрастания - как видимые, так и скрытые от человеческого взора. Все было ведомо Гермогену: как растет глубоко в земле, наливаясь силой и набираясь мудрости молчаливый клубень картофеля, как ворчливо потрескивает, проснувшись утром, старый брюзга-огурец. Утром, с первыми лучами солнца, проходил Гермоген по полям - и рожь кланялась в пояс, приветствуя своего господина, а гордый ячмень учтивым кивком желал ему доброго утра. Беззаботные колокольчики и васильки тянули к нему свои улыбчивые лица, заливаясь звонким смехом. Рапс и клевер славили его в своих протяжных балладах, и даже чопорная кукуруза растягивала свое морщинистое лицо в застывшей надменной улыбке. Гермоген хлопал в ладоши - и пшеница дружно устремляли к солнцу свои стебли. Когда же доставал он из своей брезентовой сумки большой потертый бубен, мир замирал в радостном ожидании. И тогда Гермоген вставал в центре поля - и начинал отбивать ритм. Сначала - медленно и размеренно - и кроны деревьев шумели в такт этим ударам. Затем быстро и энергично - и наливались сладким соком яблоки и рожь колосилась и помидоры отливали рубином и багрянцем. Наконец, он начинал бить в бубен со всем неистовством первозданной стихии - и ветви ломились от обильных чудесных плодов и нивы пели славу небесам и хор растений сливался в едином могучем порыве, которому не было конца, как не было и начала.
Так жил Гермоген, вставая с восходом, а ложась с закатом - и его добрые сильные руки нежно ощупывали разомлевшую от этих прикосновений землю.
В жизни он был скромен и даже застенчив, с его щек не сходил нежный юношеский румянец. Колхозники уважали его, как отличного специалиста, но за глаза называли чудаком, хотя подшучивать над ним в открытую никто не решался - такая первозданная и необузданная сила исходила от его странной фигуры. Надо сказать, что многие колхозные женщины - простые доярки и приезжавшие из города учительницы, похотливые вдовы и застенчивые девушки, провожали Гермогена долгим тоскливым взглядом. Ибо был он хотя и не сильно хорош собой, но мужик непьющий, работящий и лишенный каких-нибудь видимых уродств. Такие в деревнях встречаются очень редко. Иногда сам председатель колхоза, орденоносец Нестор, напрямую спрашиван Гермогена: "А не пора ли тебе, Гермогенушка, обзавестись супругой... Дело известное, молодое - а там пойдут детишки, будет на старости утешение и радость..."
Но Гермоген от этих разговоров краснел еще гуще и скромно отводил глаза.
"Ну, как заешь... - разочарованно разводил руками председатель - а мог бы заполучить любую, только пожелай".
Полидевк, громадный и свирепый, как грозовая туча, неистовый и яростный, как удар молнии, был ветеринаром. И тучные колхозные стада приветствовали его дружным мычанием и блеянием. Он понимал язык птиц и различал пятьдесят восемь оттенков собачьего воя. Звери любили и боялись его, он был их истинным вождем и повелителем, заботливым другом и беспощадным диктатором. Сидя на вершине большого холма, играл он на своей свирели - и стада смиренно шли на водопой - и телилась скотина и повышались удои молока и курицы с трогательным почтением несли свои яйца и свиньи наливались жиром и негой. Соловьи своими трелями вторили божественной музыки, ласточки и стрижи уносились в поднебесье, прославляя Полидевка, а филины и тетерева глухо ухали в лесной чаще, откликаясь на разливавшуюся над миром мелодию. Таков был ветеринар Полидевк, исцеляющий животных одним своим прикосновением, знавший их тайные помыслы и чаянья, тревоги и надежды.
Вечерами Полидевк шел по деревне, держа бич в одной руке, а свирель - в другой и женщины с вожделением смотрели ему вслед, но сердце Полидевка оставалось глухо к их немым мольбам.
И к нему подходил много раз орденоносец Нестор, хитрый как старый змей. И рисовал Нестор Полидевку картины одна заманчивей другой. Но ни пышные доярки с тучными бедрами, ни грациозные птичницы, ни неистовые и страстные свинарки не могли пленить сердце Полидевка, без остатка отданное животным.
Так работали в одном колхозе агроном Гермоген и ветеринар Полидевк, но никогда не встречались они, старательно обходя друг друга стороной. Шли годы - и нежная могильщица-осень укутывала саваном опавших листьев бесшабашного задиру - лето, а неистовая в своем восторге весна вскрывала вены проталин и артерии ручьев бездушной красавице - зиме. Колосились обильные хлеба и телилась в коровниках скотина. Текли белые ласковые реки парного молока и пеклись караваи, необъятные как человеческая память. И этот золотой век длился долго, очень долго. Казалось, не будет конца этому изобилию. Но однажды все изменилось и черная зловещая туча нависла над колхозом.
Однажды осенью, когда урожай был уже собран, а фураж для скотины - заготовлен, в угрюмые безрадостные дни, когда свирепый северный ветер гнал по низкому свинцовому небу разорванные клочья черных, как воронье крыло туч, в день, когда мир замер в предчувствии неотвратимого зла и большой общей беды, в день проклятый и свирепый, в час великих испытаний и потрясений, в колхоз приехала бригада художественной самодеятельности из города. В тот день справлялся праздник урожая и председатель решил порадовать колхозников веселым представлением. Весь день в больших медных котлах варилось мясо, а на вертелах готовилась добрая дюжина бараньих туш. Девки прыгали через костры, сверкая бесстыдно обнаженными лядвами, водили на цепи медведя, крутили заморскую музыку из магнитофонов, пекли блины - длинные, как всемирная история и оладьи, круглые как человеческая мораль. Парни присвистывали, девки повизгивали, старики кочали головами, а мужики пили самогон.
Вечером же в клубе был концерт. Вся деревня, от новорожденных младенцев до находившихся при смерти стариков, пришла поглазеть на невиданное зрелище. Гермоген и Полидевк тоже появились в клубе. Молча, ни с кем не здороваясь, прошли они в зал и сели на свои места - оба в первом ряду, но Полидевк - на крайнее левое место, а Гермоген - на крайнее правое.
В зале погас свет и началось представление. Воистину, то был вечер чудес: Виртуозные ложкари разыгрывали занимательные сценки из священной истории, акробаты демонстрировали чудеса ловкости и бесстрашия. Фокусник проделывал загадочные трюки, от которых даже у самых бесстрашных шевелились на голове волосы. Хор трубного завода смог растрогать даже огрубевшие сердца колхозников своим ангельским пением, а духовой оркестр пенсионеров заставил прослезиться живодеров и скотников. Два часа люди в зале плакали, смеялись, обнимали друг друга и были совершенно счастливы, как могут быть счастливы только те, кто наслаждается общением с возвышенным. И наконец, когда концерт уже почти закончился, а сидевшие в зале выплакали все слезы и отбили все ладоши, на сцену вышла Лейла.
Она была прекрасна и недоступна, как первая весенняя гроза, туманный восход солнца в июне, как самолет, летящий в небесах из Гренландии на остров Пасхи.
Ее голос журчал, как хрустальный ручей, шумел, как вершины сосен на мысу Тронлейн и морской прибой на острове Лупардос. В нем слышался нежный звон струн и неистовый раскат грома, первый крик младенца и последний стон старика. О, что это были за дивные звуки... Зал замер и, казалось, что люди перестали даже дышать. Один старик в третьем ряду умер от восторга во время этого чудесного выступления, но продолжал сидеть на стуле, чтобы звуком своего падения не вызвать сумятицу в зале. Замолкли даже капризные грудные младенцы и вечно пьяный комбайнер Дорофей прекратил свою постоянную икоту.
Лейла пела - и ее большие глаза, глубокие как торфяные озера и нежные, как теплый майский вечер, смотрели в зал строго и ласково.
И тогда что-то случилось с Полидевком и что-то произошло с Гермогеном. Неподвижные, завороженные, смотрели они в эти бездонные глаза - и сердца их то стучали, как однотактный мотоциклетный движок, то замирали, проваливаясь в бесконечность. И когда Лейла закончила свою песню, а зал взорвался неистовством, Полидевк встал со своего места и произнес звенящим холодной сталью голосом "Эта женщина будет моей". И встал со своего места Гермоген - и слова его упали, как тяжелые валуны "Эта женщина будет моей". И посмотрели они друг на друга с ненавистью - и в великом гневе вышли из зала, один через правую дверь, а другой - через левую.
И тогда в зале наступила тишина. Но это была совсем другая тишина, как отличалась она от прежней тишины... Отчаянье и чувство неотвратимой катастрофы, скорой и неминуемой гибели, поселилось в сердцах людей - и живые завидовали тому старику, который умер, так и не увидев роковой сцены раздора. Лейла же с загадочной улыбкой молча ушла со сцены - и гнетущая тишина проводила ее, но наслаждалась она этой тишиной больше, чем всеми овациями и рукоплесканиями. Ибо тьма струилась в ее жилах, и бездна была в ее сердце, и гибель была в ее глазах.
Молча, не глядя друг на друга, разошлись люди из клуба - и всю ночь в деревне не было слышно ни звука, и никто не зажег свет - и не трещали дрова в очагах и даже ветер перестал шелестеть сухими опавшими листьями. Так прошла ночь и ужас сковал деревню и отчаянье темным туманом окутало ее.
Когда же тьма ночи была потревожена первыми сполохами робкого утра, Полидевк вышел из своего дома и встал на вершине холма. И в тот час, когда небо окрасилось первым багрянцем и утренний туман пополз по низинам, Гермоген вышел из своего дома и встал в центре поля.
И достал Полидевк свою свирель, а Гермоген взял в руки бубен. И забились несчастные обреченные люди в подвалы своих домов - и молили Небо о смерти, как о единственном спасении, но безразлично было Небо к их мольбам.
И поднес Полидевк к губам свирель - и звуки дивной, пленящей музыки понеслись над землей. И под эти звуки вышли из коровников, свиноферм, сараев, конур, укромных уголков, лесных чащоб и изо всех скрытых до поры мест сотни, тысячи зверей - медлительные коровы и прыткие зайцы, свирепые медведи и смиренные овцы, все встали они перед Полидевком и замерли в ожидании его приказа.
И ударил Гермоген в бубен. И зашумели кроны деревьев и, вторя им, закачались, заголосили бескрайние поля, сады, луга и грядки. Затрепетала листва на могучих дубах и зашумел нежный тростник, полевые цветы закивали своими головками и закачались красные плоды на яблонях. И этот мир растений замер, ожидая повелений Гермогена.
Так стояли они, подобные двум неприступным утесам и во взорах их было столько ненависти, такая жажда уничтожить врага, что обычный человек мог бы упасть замертво только от одного этого взгляда. В небе, на котором не было туч, сверкнула молния - и тогда Полидевк снова поднес к своим губам флейту, а Гермоген взмахнул бубном. О, что за безумная адская музыка наполнила тогда мир. И бесчисленная армия зверей и птиц двинулась в сторону Гермогена - казалось, нет силы, способной ее остановить. Мчались вперед племенные быки - и земля тряслась под их копытами. Бешено вращали они красными от ярости глазами, а за ними двинулись вперед несчетные стада коров, овец и свиней. Матерые боровы злобно рыли землю своими клыками, а обезумевшие псы неслись вперед, ощерив желтые клыки. Вперевалку, с грозным кряканьем и кудахтаньем, брели полчища кур, гусей и уток. И все это полчище двигалось вперед, поднимая столбы пыли и сотрясая землю.
Но Гермоген спокойно бросил взгляд на вражеские отряды - и стал в бешеном ритме бить в бубен.
И тогда началась битва... Стебли травы опутывали ноги и лапы животных, корни деревьев поднимались из земли и увлекали врагов в разверстую бездну. Ветки, стебли, листья опутывали обезумевших зверей, душили их, проникали в их пасти, мешали дышать.
О, это была ужасная битва... Стоны и предсмертные хрипы гибнущих стад, мычание обезумевших коров, треск ломаемых веток - все слилось воедино с безумной музыкой флейты и дьявольскими ударами бубна. Земля стала багровой от крови и зеленой от листьев и травы.
Три дня и три ночи длилось это кошмарное побоище.
Наконец, последняя колхозная корова была удушена ветвями последней колхозной яблони, рухнувшей вслед за тем на землю.
И тогда Гермоген посмотрел на Полидевка грустно и устало, как последний еврей на последнего антисемита, потом наклонился к земле и прошептал что-то чуть слышно. И земля разверзлась и поглотила его и сомкнулась вновь.
И Полидевк поднял глаза к небу и прошептал что-то очень тихо. И бешеный, свирепый ураган пронесся над землей и развеял Полидевка в клочья тончайшего тумана, рассеявшегося над почерневшей землей.
И засверкали в небе молнии и начался ливень, шедший не переставая много недель. И затоплены были все колхозные поля и колхозные сады. И сгинул колхоз "Путь Ильича", словно и не было его никогда.
Одна только Лейла чудесным образом спаслась, чтобы продолжить сеять в мире вражду и ненависть.