Стояли те майские дни, когда подножье исподволь и густо заливалось молодой агатовой, салатовой и - чаще всего - наисочнейшей сапфирово - изумрудной зеленью. Когда сладкоголосо по всем рощам заливались соловьи, создающие на это лето пары. И день со скрипом выделял для ночи скудною утехой лишь четыре с лишним часа. Да еще первые дожди с натугой разворачивали скрутки маслянистых, тугих почек в нежность пахучую проснувшейся листвы. По деревням рязанским Спасского района, прямо за Гавриловским, Фатьяновым и Панино, вслед за ломтями свежевывернутой шоколадно - кремовой распашки по обездоленным и разухоженным давно угодьям кое-где все ж куцо отсевались те, кто не дошел до края жизни от сивухи или кому ей в городах и не светило. Учет отползших от прогресса деревень с упрямой неуклонностью сползал к убытию. И хоть районные дороги аж до щебня вдрызг поразбивались даже от резиновых колес телег, еще одно кольцо пошло в нарост под древесной корой самосевно набивавшихся в поля берез. Все так же плыл рогами вверх сквозь рваные проломы в расхребетившихся чердаках молодой месяц и пчелы после высохшей росы утрами дружно копошились опылителями в одуванчиковом желтом цвете.
Место досталось здешним людям между двух эпох как бы и среднее. Церковь Введенская - так почти рядом. А вот рыбу глушить тащиться до Оки - совсем уж и накладно. И до Рязани всего пара пересадок: один смачный плевок на средней карте. Но и оттуда ныне в распогодицу не слишком доберешься, чтоб как-нибудь быстрей вразнос подправить местных управленцев неким руководством. Житуха посещала весь этот народ ну до того уж интересная, что они ее до сей поры всерьез за несуразицу почти как сказку почитают. Так ощущают в нОске рваные карманы. Сунешь в них руку - дыркам воля. Вытянешь обратно - и этих дырок как бы нет. Но все же с непорядком у карманов напоказ ходить уж не совсем уютно и приятно. Прямой обман, которого не видно. А вот в обоих случаях одолевает тот же стыд, что был присущ властям и бывшим, и насущным. В былое время денег у местных разве что даже и чужие куры не клевали. Но с харчами выходил полнейший швах. Потом вдруг завалили всякою кормежкой, да денег негде было раздобыть. Они вдруг дружно так и запропали, нечто сморчки к сухому лету. И ангелы, чтоб без заметного стыда, лет ...надцать всякий раз в этих местах не пролетали. Ибо на балансе стиснувшегося в мизер, а после сгинувшего в преисподней бывшего колхоза все это время числилось с десяток деревянных счетов, которые местный придурочный Евгешка при взгляде сквозь окно все это время принимал то ли за бусы, то ли за монисто, тыкая потом у лавки позабывшую коров доярку Маньку Левоструеву в уключину под глоткой и стартовавшей с четырех гнилых верхних зубов полной глупой невинности улыбкой долгим движением сухотной, жилистой руки перерезая пальцем поперек ее навек от солнца побуревшую, морщинистую шею.
Витёк Чувакин все последние три с лишним года до того часто баловал свое утробное нутро попавшимся любым из способов хмельком и до того упора, что даже свое собственное имя вспоминал только к обеду. Родня его вместе со всей страной таким же способом и неудачно переживала это время до тех пор, пока носить фамилию остался только он один. А тут - бац! - пришла с законом и прилипла к хлипенькому телу пенсия. Живи-ка, дядя - не хочу. В маслице жизни жирным блином катайся. Семь месяцев ее он получал, а потом вдруг ближе к холодам пропал. Нечто коровой некой слизан был. Говорили, будто приютила - прижила его какая-то Надюха - продавщица из райцентра, также напрочь с последнего стакана горькой уходящая в запои, как к зиме солнце за норильский горизонт. С другого края въедливые доползали слухи, будто побирался он возле церквушки в Ряжске.
А он тем временем в Кузнецке, что встал неряшливо с давних веков под Пензой, надирался потихоньку при тающем благополучии здоровья брагой почти что до самых чертей, когда в то же время под конец марта в Гавриловское из района вдруг приехали три мелкозвёздных чина из полиции, отвезя Маньку и безногого соседа - забулдыгу Ваньку под местной кличкой Чуня - Раздолбай на опознание "подснежника" - оттаявшего рядышком с придорожными сугробами и будто закопченного до угольного цвета человека. Зрение у Маньки было минус 7 и поэтому всех мужиков она с раскрытыми глазами могла представить только близнецами, а уж этого, прилично окочуренного, с чистой совестью могла бы записать и в женский род. Вставший впритирку рядом с ней Иван, прижав плотно костыль в подмышках, всячески хотел приблизить ублажливо - спасительное время отдалившейся из-за поездки похмелюги, позволявшей облегченно отскочить от бодуна. И ему каждая ненужная минута пребывания в сугробе у дороги была комом в жутко пересохшем горле. Он в это будоражливое время мог все, что предлагалось, подмахнуть. Так оно и вышло.
- Что будем делать, господа?- Служивый с двумя звездочками на погонах бесцельно поглядел на хмурый облог неба. Проводил зевком летевшую зачем-то в лес крикливую ворону.
- Витёк он или не Витёк, сказать бы что? Он же нам даже не родня...- В проступившем вдруг налитым яблоком румянце выдает волнение Манюша.
- Что-то ногу ломить стало, паралик ее бери...- Не последним дураком тщится арапа заправлять Иван.
- Хватит разыгрывать спектакль. Глядеть мы привезли сюда вас повнимательней, прекрасные мои. И потихонечку опознавать. Допустим, где черты знакомые Чувакина на нем. Какие-либо метки, родинки и прочее такое... Только прошу серьезней отнестись и не дуть мурУ нам в уши, так как нам надо еще в Ижевское и Троицу за хулиганством с избиением смотаться.
- Ты пьянство из Исад тоже имей в виду.- Кричит прямо из "козленка" водитель - полицейский.- Но до того еще крепко подумай, как мы туда будем добираться? Мост на дрова барыги еще летом разобрали. А я машиной и здоровьем своим хилым рисковать не собираюсь...
Разговор перебирается опять ближе к покойному.
- Так он же черный весь, будто бы негр откеда подобрался.- Левоструева даже не думает опознавать объект внимания.
- Зуб один снизу на ём гнилым, кажись, когда-то был. Все сыпал соль он на него. Вспомни-ка, Мань, даже свистел как-то не так он на гулянках.- Включается в дискуссию Иван.
Та островыразительно вдруг под самый лоб закатывает карие свои глаза. Часто моргает. Ее заметно прошибает пот.
- Это неважно. Он мог его, этот же зуб, хоть трижды вставить. Да и в рот теперь к нему залезть никак нельзя, ибо примерз навек и точно не откроется. Да и телу по уставу нам травмы неживому наносить уже нельзя...- Глубокомысленно выдергивает из себя главный по чину полицейский реплику.
- И где же вы его такого-то нашли?- Манька загадочно склоняет голову почти до плеч, криво косясь на голову другого полицейского.
- Где, милые, нашли, туда вас и доставили. Каков ни есть в процессе нахождения, а надо распознать. Усилия к чему-то приложить да в протокол понятно вправить.
- И надо ж!.. Тут до околицы - всего рукой махнуть. Плевок за ветром долетит. А угораздило просто так рюхнуться здесь вместо того, чтобы до дома не добраться.- Досадует женщина, заметно ощущая, как лямки старого и грубого бюстгальтера трутся под силой гравитации об ее слегка подстывшие ключицы и тянут к шейным позвонкам крючки его застежек.
- Когда мужик изрядно перебравши, в любом кусте он видит закуток.- Деликатно ставит в русло отклонившийся немного мимо темы разговор старший из них.
- Что ж он замурзанный такой?- Ванька, став поближе, не может даже возраст распознать.
- Занюх... Тьфу, ты!- Извиняющимся взглядом Маня попыталась посмотреть в четыре глаза полицейских.- Простите мне такое слово... Замухрышка.
- Оно-то так...- Чуня глядит тупо на ухо неживого и никак не может вспомнить, каким его носил Чувакин.- И таким вот, сгорбленным крючком, он при нас не был.- Констатирует совсем уж очевидное.
Из "козленка" вылезает третий полицейский, чтоб согреться. Чуть нетерпеливо и размашисто попрыгав возле колеса, спешит приставить жестко резюме неким рассуждением к беседе:
- Еще как сгорбишься, когда вокруг за минус тридцать. Гнутьё тела в мороз - естественная поза.
- Так он годов под двадцать, как всё после Союза враз и обвалилось, никуда ж совсем не выезжал... Окромя нынешней отлучки. Ты уж, Манюня, это людям подтверди.
- Да-да. Мы зубника в глаза и не видали с тех-то пор. Кузнец Полков, пока был жив, клещами после обязательно употребленного стакана спирта выдирал зубы всем подряд, пока сам не преставился на Пасху. В каком уж это выпало году - ума никак не приложу. Я-то к чему все это говорю: Полков Витюниного зуба не касался.
- Логически эта теория в ворота влазит. Только куда нам этого теперь девать? Оформить кем теперь...
Иван долго расчесывает указательным лишь пальцем жидкую растительность на темени. Спохватывается:
- Точно! Я сено за межой косил еще козе. И было яблок много в прошлом году. Но вот убей - не помню: пил сначала бражку у Слюнтяевых или с Олежкой Прихлебаевым.
- Ни к селу, ни к городу... Это нам сейчас в процессе опознания совсем даже не важно.- Парирует шофер, расстроенным опять садясь в машину.
- Нет- нет. Мне очень важно знать, когда Олежку-то похоронили. От него легче плясать по времени к самому Витьку. Сразу после Олежкиной кончины Чувакин той весной как раз-то и пропал...
- Ты лучше вспомни. ПозжЕе это было. Вальке Макаровых он огород еще, не так как надо, распахал. И отоварил с Толькой Косопузовым у той всю бражку из ведерного бидона. Долго рвало его потом возле конюшни.
- Что ты, окстись!.. Не я был там. Я только раньше водку с ними пил не в этом месте. Панюшкина тогда люди видали.- Чуня твердо разделил себя с впопыхах озвученной Маней виною. Для солидности сделал движение рукой туда, где после дня женитьбы никогда ни разу не висел галстук.
- Но ошивался ж рядом. Признавайся...
- Мало ли где я тогда был. Я ж никому не говорю, что ты без дозволения доильный аппарат уволокла домой из нашей фермы.
- Ишь ты, каков всезнайка! Не верьте вы ему, такому охломону. Понавыдумывал он все. Не приведи, господи, мне бы такое вытворять, чтоб даже хоть какую завалящуюся ерундовину колхозную присвоить. Не хватало мне, чтобы при старости еще и по милициям таскали...- Заморгала часто маслинами зрачков.- Мне его дал Свербилов сам вместо заплаты.
- Со своими темными делами вы разбирайтесь лучше уж потом. Нам нужен данный факт документально утвердить своим наличием.- Двухзвездный моложавый полицейский на октаву повышает свой хриповатый баритон.
Понятые несколько минут молча стоят, туговато догоняя высказанное мыслями. Вид по удрученности такой, что рядом не хватает лишь попа с кадилом.
- Ну-у, с полгодика как приблизительно назад он и пропал.- Односельчанин Левоструевой вдруг раскрепощенно и с прочно устоявшейся привычки полез мизинцем в нос поковыряться.
- Это мы уже слышали...
- Вот столько месяцев его и нету, товарищ главный командир.- Манька с уважением взглянула на уставившегося в Ваню ближнего к ней полицейского, густо усеянного, будто августовская ночь, золотым расшивом звезд.- За это время можно столько натворить. Про женитьбу я уже не говорю.- С ехидненьким смешком тихонько выдает секрет.- Надюха-то его не зря придерживала возле юбки.- И если б он ее "болгарку" не пропил, так и по сей день обхаживал бы бабу.- Светится слегка ухмылочной улыбкой хитро и чисто по-женски. Клубами задымилось влажное тепло из ее намазанных комкасто - грубою помадой пухлых губ.- Ох, и западчив был на баб и очень уж силен даже на пенсии по этой мужской части. Потому нашего любого брата мимо глаз не пропускал...- Можете, кстати как, Надюху-то и навестить. Наша улица Центальная как раз в Советскую перетекает в самом Спасске.- Поправила слегка рукой побитый седой проседью начес в височных складках пухового серого платка. Наивно думает, что отошла от опознания.
Сжатость обделенного светом мирка перерастала постепенно в затесненность. Перед каймой ближнего леса легла сплошная теневая оттушевка. Пепельно - серый цвет залил предельно плотно бескрайний охват приниженного неба. Провода, как донельзя разлаженные струны арфы, густо гудели низкой монофонией, устрашая окружь безысходностью и нудью. Далеко в полях по глубоко чернеющей тиши зимнего вечера шастал неприкаянно восточник - ветер, подсеивая на сугробы мягкой опушью все новый чистый снег.
- Смеркается...- Обреченно вытянул из горла скрипучий тенорок с папкой в руке.- Скоро, глядите, и фонарик не поможет. А отпускать без протокола понятых никак не полагается.
- Любил он Надьку.- Намекнула косо и с опаской, подумав про себя: "Пропади оно пропадом это распознание".- Что не жилось ему на городских хлебах? Жила-то баба справно.
- Он столько лет при вас тут жил, а вы суёте нам какую-то любовницу впридачу для отмазки. Пустыми уезжать отсюда нам как не с руки: дело у руководства так прочно на носу висит, что вам даже отмазаться под простачков никак уже не выйдет.
- Мы ж просим как бы вас чуток и ею порасполагать. Может, словом каким коснуться...- Манька слегка признала вмененное ей как вину.
- Вы все же ближе подойдите. Ведь еще немного - и стемнеет. Придется всё потом определять на ощупь. К тому же в морге он точно оттает, запахнет не "Тройным одеколоном" и будет вовсе как другой.
- Так мы прекрасно видим и отсюда, что он уже скукожился.- Ванька констатирует явную истину.
- Сбоку как будто бы похож. Но только волосьЯ зачем-то встали дыбом и заострился нос...- Женщину гложут вновь сомнения.
- Носы у всех покойников острятся... Не характерные это черты. Внимательней приглядывайтесь. На несущественные мелочи не отвлекайтесь.
- В последнюю неделю он хромал. Забил себе по пьяни кирпичом левое колено.- Чуня толкает новый характерный, но не тот признак.
- Поймите ж вы - он теперь точно встать, чтобы пройтись, уже никак не сможет...
Небо уже густеет. И заметно. В легкой завьюжине меняет очертания березовая роща. Ванька, слегка дубея, неспешно поднимает воротник. Поёживаются от холода служивые, активно потирая коченеющие на ветру ладошки.
- Где что искать - ума уже не приложу к чему-то...- Манька в который раз глядит в объект одним лишь полноценным глазом.- Отвернувшись, впопыхах сумбурно крестится четыре раза мимо ближайшей церкви.- Пишите твердо у себя, что мы с вами во всем сошлись.
- Выходит, что определились...- Веселее поправляет сзади лейтенант, младший рангом от строгого предыдущего на звезду .
Пришли толпой к машине. Буквы каракулями подписей односельчан размашисто и мягко легли в нижние строчки документа, отведенные для не служивых. Протокол тот, у которого было на погонах меньше на звезду, успешно запихнул в коричневую папку. И поехал документ успешно в околоток, трясясь привычно и синхронно с сопровождавшими его по всем изъязвленным, как будто тело оспою, ухабам, А двух подогнанных, склоненных к нерадивости сельчан спровадили до этого неспешно до маршрутки. Все было чинно и прилично: одни формально соблюли закон, других приволокли для опознания, а третий по формальности ошибки был сразу же причислен, пригвожден и начисто препровожден к царству вечному Аида.
И только у обоих подписантов как будто кошки скребли души. Они уже и помирились, разбавив разговором угловатость отношений. И даже сели рядышком в маршрутке. Радостный желтый цвет фар упрямо пробивал метель. В салоне было градусов пятнадцать и оба облегченно принялись общаться.
- Представляешь: вся душа свербит. Как что украла.- С серой тоской устало протянула Маня.
- И я изнервлен...
- Взяли бы что еще другое на анализ.- Женщина вдруг в недоуменной простоте выложила логику.- Сейчас по волоску могут даже родню определить. Так нет же: нас приволокли туда да скинули к допросу. Я нитку вдеть в цыганскую иглу совсем уж неспособна да карандаш у самих глаз едва-то вижу. Выходит так, что совесть нам пришлось укоротить. Чем бы не тем все это б обернулось...
- И крайними тут будем мы.- Была готова уронить челюсть в снег.
- А то...
- Ну, этот шибздик... С папкой что носился. Ловкий на слово, мать бы его так. Вывернет все не тем наружу, нечто уж...- Приставляя рядышком с собой костыль к сиденью, разговорился Чуня.
- И приспичило ж в такую холодрыгу нас туда таскать.
- Уломать-то уломали. Только у этого кочурика заметил я не бывшие на Витьке старческие пятна. Да и вислозадый он какой-то, хоть и скрюченный порядошно как был...
- То-то и мне не в самый раз было шлындать по наваленным сугробам... Штаны все в латках - видел? - были у него...
- Выходит, нами дырку и прикрыли.
- Что я могу сказать?- Миролюбиво вдруг представил обреченность Ванька. - Наше дело телячье: обгадился и стой.
- Ну, да-а... Как они захотят, так и крутнут все это дело.
- Ох, и намаялся же с ними я. Как бы точно опосля грехов не обобраться... Встали кучей над душой и принуждают. Вчистую выжали всего. Будто живую выпустили кровь.
На том и закруглили разговор. Сошли на остановке и под слегка покусывающий лица ненасыщенный морозец предвечерья устало поплелись к своим углам.
- Шибче, милок, перебирай.- Благостно крикнула вслед бывшему напарнику Манюша.- Слышишь, как постанывает вьюга...
Жизнь их последним измерение перетекла неспешно в жалкие дожитки. Цели остались за спиной. Явь совершенно не прельщала. А будущее уже так пугало неопределенностью, как будто страшный крик совы в ночном лесу. Лучшее в жизни оставалось за спиной. Им в этом наделенном горем месте теперь уж было нечего делить, надеяться на что-то. И нечто лучшее искать...
Сквозь густо - черный мрак округи и лунный сон тумана стояла затаенно по бокам хрусткой проселочной дороги сверхпростая умолчь леса. С подзвездной выси обделенно и неровно спадало вниз немое волшебство...
Когда в предельно духовитую теплынь апреля с припека выползли кустики мать-и -мачехи, в деревню заявился и Витёк Чувакин. Первым делом он припёрся в сельсовет, глава которого послала его к Чуне. Тот отпираться не хотел и рассказал, как было дело.
Витёк поехал в полицейский околоток. Там показали протокол и паспорта не дали. Велели ехать в сельсовет. А в сельсовете все с огромной радостью Чувакина узнали, но только указали, что засвидетельствовать на бумаге никаких нету полномочий. Надо многое исправить, чтоб забрать его из мертвых. Метнулся он опять в район. А там опять под нос ту же бумажку тычут и вдобавок ко всему - свидетельство о смерти. Надо б признать оплошность. А ее не признают. Тогда придется наказать служивых и призвать к ответу понятых. Переписать и отменить все загсовские документы. Перевернуть дела ногами вверх. Тогда уж и начальникам по шапке надают. Вдоволь помыкавшись в такой условной карусели, он разом прекратил все попытки утверждения в законности себя, утруждая с мая лишь работой в своем заросшем огороде. Что-то припас за лето. Потом подъел запас картошки с овощами. Помыкался до первых белых мух. Взял у Манюни куртку и штаны умершего мужа. Поцеловал замок на доме и щеколду на калитке. Закрыл ее, скрипучую. Распил с Ванькой под пьяные, отчаянные каянья того пузырь "Столичной". Да и отбыл в края другие. Без себя в жизни. Правды. И без имени...
Березки возле его дома дружной гурьбою сбросили осенью наряд. Листву безликую и никому теперь не нужную ветрами занесло во двор. К хозяину, такому же забытому. Оставшемуся в невесть какой дали лишь с самим собой и с бесконечно раненной, растоптанной людьми душой. Будет новый день и то же солнце. А окружающему миру будет всеравно, в каком виде будет в нем существование кого-то...