На авансцену усложнившейся, валящейся в самих низах с глиняных ног советской жизни природным чередом подходил её последний год. Год металлической Козы. Год 91 - й. Размытый неизвестностью. Хлопотливый и по социальности обездороженный. Весь начисто провальный. Совсем никчёмный по идеям. Забитый мусором общественных проблем. Национальные окраины огромного имперского подбрюшья уже отметились первой резнёй, нацеленной на вытеснение чужих и выходом под явно не спонтанный, а управляемый посылом изнутри, издавна накрепко засевший по умам и до того уж заскорузлый, а оттого крутой по лихости въявь намечавшийся внутрисоюзный террриториальный передел. Балтия первой и уже на практике кровавым месивом по снегу января еще оглядчиво и робко писала первые, неясные пока страницы своей новой истории. Отполыхал тихонько Сумгаит. Нащерился с близкого запада ответно Карабах. Шевелились разноверной толкотнёю Казахстан, недовольные прихватом "хлопковым" узбеки и созревавшее гроздящимся всемерно окружным земельным переделом Предпамирье. Страна напоминала неухоженный и странный ягодник, паршой отравы не состаренных корней питавший многие здоровые и новые плоды, гнойностью густо сдабривавших готовую плодить пока что землю...
Опушенный охлопившимся снегом двенадцатый февральский день под неотвратимым грузом обреченности, без спешки загибаясь, переползал ближе к полуночи. С обделённостью досвечивающая, убывавшая четвертый день подряд луна просоченным, неверно брезжущим потоком заливала землю в плодородном постоянстве знака Рыб. С десяток звезд уныло встали над Балашихой, скосив на север чуть тускневшие, размыто распластавшиеся тени. Они едва перебирались по мятущейся посреди завьюжины незрелой тишине ближе к востоку, чтоб утром встретить или нет крадущееся в наползавшей дымке туч еще никак не расположенное к теплу солнце. Земля ждала оттайки и пророста. Страна невывносимо - жаждуще ждала предельно четких, конкретных дел и явных перемен...
Быть может зря, но Филимонова никак не повышали. Друзья уже вовсю шагали по заводским высоким кабинетам, а он по беспартийности никак не мог уйти из мастеров. Но жизнь в стране уже невольно, но делилась по мировоззрениям, достатку и порядку. С кооператорами выпустили первый, готовый вырваться, общественный пар. Народ не сильно, но всё ж клюнул. Кто-то из совсем отчаянных вовсю орудовал в манящей некой сытостью, но всё ж размытой до неопределённости заманчивой субботе, а большинство, как прежде, оставалось хоть и в твердом, но пока что полусытом четверге. Одних лёгким рублём дурманил, звал к себе журавль. Другие ублажались и синицей. Приехавший как-то по делу к Филимонову свояк Андрей на новом "жигулёнке" враз изменил его понятия о твёрдо вставшей у ворот как будто бы приличной жизни. В подмышках у Владимира с приятностью защекотало. Обильно потекла от недержания слюна... И Филимонов ей отдался. Полностью. До распоследнего рубля. Припоминал себе часто пословицу, когда за продолжавшуюся больше меры пьянку пришлось порезать свой последний огурец...
За три прошедших месяца он столько "наварил" на самопальных джинсах денег, что смог еще оставить их на двухнедельную путёвку в Крым с женой и сыновьями. Был бесконечно рад, что каждый раз при сбыте их с руками отрывали. Всё говорил друзьям про бандюков на Рижском рынке, с которыми легко ужился и о желании что-то ещё попозже "замутить". Пока жена без устали варила в "белизне" джинсовки, он природнил к себе возле "Кротпоткинской" кафе, куда с согласия спровадил управленцем тестя Филимонова. Крышующей эти места "братве" пришлось невольно "отслюнявливать" 20 процентов от помесячного чистого дохода, которые со всех заинтересованных сторон определялись в сумме лишь на глаз. Нахлебники пугали, что "таганские" или же "коптевские" взяли бы гораздо больше, так же как те пугали этими расценками своих зашуганных невольностью навязанных защит таких же от сохи "бизнес - партнеров". Временами в их кафешку забегали пареньки из подотделов окружного низового беспредела, жутко страдая неохотой заплатить. Но их потом уже никто не видел в радиусе многих километров. Покой установился быстро и надолго. А думать больше и поглубже ни о чем в чужих "понятиях" не легитимном совсем не приходилось: необходимо было поудачней протолкаться среди конкурентов, ибо скостить поборы у набившихся кураторов в никаких планах не стояло. Вокруг стали крутиться деньги. И большие. За все шестнадцать лет честной работы Филимонов разве что выбил у завкома комнату в "двушке" на шоссе Энтузиастов. За зиму он принёс домой полторы суммы на вожделенную семьёй кооперативную квартиру, не считая тряпок, нового уровня еды и горсти разных побрякушек, купленных жене на юбилей свадьбы. А так как по природе он был весьма хваткий, то к лету натолкал на "чёрный" день в заначку еще почти пятнадцать "штук" зеленых. Потом пришлось в азарте и под настроение открыть ларёк возле метро. Но через месяц он сгорел от нехороших чужих рук. И когда разбитый горем Филимонов на обусловленном этим известием расстройстве причалил с жалобой к самоназначенной охране, те сразу же поставили кого-то из подловленных мигом виновных на большие "бабки". Другие, сказывали, навсегда пропали и из сводок, из родни и даже из самой кажущейся облегчённой жизни. Братки забыли, кстати, поделиться приставшей к ним данной приличной денежной "нагрузкой" с потерпевшим. Но не забыли его вновь поохранять. Страна стояла, будто пьяный возле водопада. И ею правили, как ямщики в метель...
Солнце в склонившийся вплыло зенит. Оно еще не грело. Но светило. Настырно - ослепляюще и ярко. В укромных затишных местах вовсю чирикали на некую желаемо загаданную радость посреди кустовых веток воробьи Залитый синью небосвод давал чуть прорывающийся повод с дразнящим трепетом подумать о весне с ее теплом. И лишь за зиму уплотнившийся слой наста упрямо намекал с земли о не придвиженном природой сроком разморозки.
Жена на лёгкой ножке поднесла в постель горячий кофе чуть пополневшему за эту зиму Филимонову. С мыслью о том, что такой жизни не приснилось ей бы и во всех увиденных тридцативосьмилетних снах, которая не покидала даму ежедневно раз по восемь, она чуть не запуталась в своих обесчулоченных еще ногах и шатко удержала равновесие. С легкой надеждой на его игривость не запахнутым внесла халат на осредненном в плотности, пока не дряблом теле. Улыбка выразительно подвела мышцы к обусловленному хитрой женской мыслью месту, в котором можно было вместе угадать и искренность, и благость. Уже почти два года Валентина извлекала из себя раньше совсем ненужные, а ныне явно раздирающие её чувства, вмещённые во всё прекрасное. Казалось, что они в неё вросли. Возможно, даже неизбывно. Ибо раздумья о добре материавльном не выходили дальше ближних дней и холодноватой лестничной площадки. И ей казалось сейчас стыдным обнажать вопрос об истинной любви в таком нахлынувшем достатке. И жизнь плыла в простой ознакомительной форме: нахлынет дождь - прикроемся зонтом. И далеко отставленной за памятью осталось ощущение себя потерянной перчаткой, когда она сама как будто бы была Владимиру нужна, но всё валялась где-то рядом. Другие бы могли её поднять, но вряд ли подошла бы им...
- Вовуленька, пора б и к нашей чести подбираться.- Синичкой щебетнула, открывая мягким мыском тапка дверь в общую ныне спальню.
- А я, моя ты радость, от нее как будто бы не отходил. Вчера ж только, мне помнится, ещё с тобой сполна откувыркались...
- Не путай пресное с горячим. То уж такая сладкая обязанность, что каждый день с приятностью невидимо довлеет над тобой. Дамоклов меч по своей сути. Засунешь дальше в ножны - а он, глядишь, и поржавеет. К часу не высунется как. Обязанность, гляди, и перехватят. Придут, чтоб защищать уже своим мечом и что есть мочи погашать твой долг мужской.
- Ты это дело брось!- Гнев ещё не перевесил радость. Но вид подноса с кофе враз подкосил и подавил строгость в нужном месте мозга.- Мой меч с тобой такой не подкачает.- Остановил заметно сладкий взгляд на вид невольно выпирающей слегка из створчатой вольности халата чуть обнажившейся груди. Она проворно - соблазняюще покорными движениями качнулась параллельно под мягкой тканью фланелета и застыла на весу. А их хозяйка даже не спешила распрямляться. Кокетливо свела в дугу тонкую бровь. Исчерпав до дна момент, оторвалась телесным всем от жостовского старого подноса, завлекающе застыв на рубеже доступности его руки. Он впечатлительно прошил воздух рукой. Коснулся отворота.
"Твой паровоз после вчерашнего хоть не потянет, но как пронзителен гудок".- Подумала она вдруг про себя с легко скользнувшей в мягкие углы рта улыбкой. Чуть отшатнулась от супруга, в жадном мужском дыхании испытывая жгущий его чуть взбудораженную плоть не углублявшийся пока интимный интерес.
Дополнения в фрагмент главы будут постоянно отражаться