Сычевка встретила прошлый октябрь с прохладцей. Как бы не ждавши. Налегке. И будто для чужих... Пришел бы вдруг какой другой из месяцев - и ничегошеньки во всех подряд здешних дворах совсем не изменилось. Разве что ветер холоднее нанесло. Да в свежей жиже замесью пошире бы следы порасплывались В тех же застиранных портках, в заношенных до дырок старых платьях вошли б и в них тем же числом, той же деревней с двенадцатью последними дворами и наотдыхавшейся сверх всяких мер от векового бремени землей. Со свихнутым до полной одури местным народом от навязанного сущим наказанием безделья за спиной. Маялся он, подрастеряв в былых годах за сдувшейся до мизеринки удалью заодно с махнувшею за хлебом покупным родною детворой и свои супружеские пары, и ближнюю родню в деревне. Безысходно изживал теперь последком самого себя. Вхолостую высекал искринки к очагу уже заметно отходившей жизни. В язвенных сплошь выжимках, доставшихся от налетевших лиховин, утратил прочный тонус против напуска всех напрочь невзгод. Казалось, что под видом хворей и болячек сжирался в ненасытной нервной топке никого уже не волновавший, расхаживавший тупо по дожиткам местный люд. Безразличием солено пересыпанные будни опресневшими и черствыми невнятной нужностью вставали в однообразием напитанный, годами мимо толка протекавший жизненный ряд. За каждым поворотом в переулки насущно - немо привставал с колен, обжигая редкие чужие взгляды, вопрос о будущем деревни, роняясь тут же отрухлевшим сетчато - жилистым остатком листа - падалицы в безмерную растоку равнодушной грязи... В меру слащаво тешили сычевцы ужавшейся в быстро хиревшие дворы , едва оставшейся живой округой память по сытым ко всем в равной мере схлынувшим годам. Даже от знания причин мужских измен упорно сомневаясь теперь с женской стороны, попадал ли и на ихних благоверных найденный только сейчас некий сексуальный кризис на девятый день женской отлучки, в то время так удачно списанный на похоти и бесов. Приписывая невразумительность и взбалмошь отношений у супругов, не обходно пристававших к парам посреди семейной жизни, то старевшим постоянно и вредневшим тут же, не сходя с порога, тещам, то спадавшим раньше срока шепелявым заговорам с мужиков от разное твердивших бабок - повитух. (Хорошо еще: не выделили в привязь до проблемы постоянное смещение оси Земли. А жаль... До умных книг промеж забот по управлению обкорнанным потребностью хозяйством здесь пока что не добрались. Лишь по хозяйственным советам к календарным обмельчавшим строчкам припадать случалось со слепотой дружившим взглядом, выбиравшимся совсем не бодро из-под морщаво - сбитого прищура вчистую отцветавших глаз). Две древние, будто карги, старухи, жившие у кладбища, еще всерьез твердили в тему про любовь о каком-то привороте, соляной присыпке у крыльца и некой сплошь яблочной присухе. Любовь-таки там неприкаянной все же витала, но притыкалась не к высоким чувствам, доставаясь первой маленьким цыплятам, сладостям и будто бы копченой до первого принюха колбасе. Бабки боялись про себя любых намеков от других на приписанную им глазливость, колдовство и заговоры. Поэтому раз в год нет - нет да все же причащались. Исправно ели подносимые на службе батюшкой просвиры. С придыханием благоговейным несли домой святую воду и иконки. Очистясь, от души потом таскались по поминкам. Будто кутьей под Рождество, с выбиравшейся из душ открытой радостью пытались потчевать соседей калейдоскопом перемолотых на языках, обросших сроком сплетен. Были всегда готовы заварить к гаданию цикориеву гущу за неимением какого-либо из приличных сортов кофе. Запасливо держали горсти свеч в загашниках возле лампад. (Каялись часом перед божницами гаданий, целований следа уходящих наряду с особым обметанием порожков на отворот какой из бед впредь больше не творить). Жаль, что охочих в радиусе многих верст вокруг никак не обьявлялось. Жизнь сузилась у большинства к размеру долгих каждодневных посиделок, муторных сверх меры размышлений по дворам, перетиранием на языках заплесневелых, полынно горклых смыслом местных былей и подносимом на десерт елейно - паточным "да кабы вот...". Ибо ввиду росплыви окрестного, будто до самой преисподней хлюпавшего под расползавшимися во все стороны ногами, грунта народ почти не выбирался даже к большаку. Снизу житуха припиралась каждодневно быстро выстывавшей в эту осень пресыщенной влагой землей. Сверху густо прикрывалась громадьем вохлатых туч. А с боков плотнящим обступом кудряво напирали, невесело в холодность цветом хандры обметанные, разномастные угрюмые леса. Казалось, даже небо высью отдалилось. Видно, чтоб ангелы небесные не углядели что-то не то в прибившейся бытом к прошлым годам епархии своей. Да и душа любого из отживших чтобы добраться не могла бы к месту собственного вознесенья. (Иначе так бы и слегла, в обреченности сложив там свои воздушно - облегченные, невидимые крылья). Так и толклась в этом виталище деревня средь добиравшихся сюда скорее заморокой смысловой перетолочью любых дальних существенных вестей. Да и отсюда ничего на скупо набранные строчки всех новостных районных сообщений испохабленного мелкой словесной дрянью брехунка ни крохоткой не попадало. Перешла как бы в отсчет жизни свободный. Модулем без гравитации отпала от страны. Неким неуправляемым осколком. Плыла в ничто. Никем. Из ниоткуда. Начисто вышла из государственных систем координат. Как бы автономничала против воли отбившейся от всех своих в подернутый прозрачным голубцом, с безмерно затекающей воздушной чистотой, далекий космос базой. Куда нет - нет, да и подкидывали челноками пенсии и письма, подвозили - не всегда и сменой - подраставших внуков, керосинчик с хлебом, сольцу, макароны с бурым цветом качества да другую мелочевку для подпорки приткнутого рядом сдуру бытия. Весь смысл ее существования теперь определялся до весны в оставшихся среди чуланов и распиханным по всем имевшимся подвалам и углам мешках муки, картошкой, засоленных с запасом огородины и сала, прочей нехитрой деревенской снедью. Дополнялся значимо еще вполне дееспособным самогоном, неучтенно капавшим ночами под расплату за любую из зауженного перечня хозяйственных услуг из неучтенных же змеевиков. Спасом последним помыкал и вспашкой, и покосом, подтачивая задышавшими на ладан родовыми корешками деревень корни гораздо социально покрупней и поважнее... Людей здешних все чаще стойко навещала мысль, что все начальство, правившее в учреждениях хоть чуточку повыше ихних в прогиб с ослабы тленной вставших крыш, совсем не утруждалось хоть какими-то заботами о них. Взятыми даже вместе с собственными крышами. Перетирало себе шумно в будничную толчь мелюзгу смыслом грязноватых подковерных начисто проблем. Огорчалось молча туго сжатой местом своей карьерной перспективой, скудным ростом окладов, долгим подходом отпусков. Косилось молча с пустым чмоканьем на плывших от бедра приятных женщин, масля слюной похабно выпиравшие следом за похотью, готовые припасть взасос к другим, под старость через сеть морщин упрямо подбиравшиеся губы. Перекидывалось завечерьями, затравливая скуку, на разный интерес в картишки, уделяя предпочтение играм в очко и подкидного. Умом тупо дубело в одиночку и компашках под парами выдержанного в любой к рукам припавшей стружке коньячка. В скромненькую меру отщипывало от финансового пирога, вдохновенно впрыскивая в кровь затравливавший боязнь адреналин. Зазрить подальше что совсем не подпрягалось. Хорошо еще, что не додумалось мешать. Если бы вдруг крестьяне всей деревней вызвались пойти на голодовку или улететь к Луне, нигде, кроме родных желудков и дворов, никак бы не аукнулось. И всхлипом оголошенно вослед, врастая в не своим голосом выметнувшийся из гортани смертный крик, уж точно бы не отозвалось. Двухсот с лишним отьехавших - отживших районные и выше проглядом упустили раньше. А тут всего пятнадцать доплелось к остатку. И не на восемь должностей районных, как было раньше, весь этот народ достался. Ко всем четырнадцати должен был теперь припасть в догляд. Для счета. Под отчет. На странную ответственность, давно заныканную явной несуразицей в некой писанине где-то среди пылившихся в углах бумаг. Да чтобы за последним из отживших скупо в залапанной книжонке загса не забыли отписать, что направлен на оставшуюся вечность в мир другой. Сумели б сунуть с горем пополам в пробой щеколду у навек отписанной мышам избе. И умудрились накрест досками заколотить все окна. Еще собаку, придав пинком изрядным ей и вольную, и скорость, не забыли бы спустить с цепи... Все было заполнено такой свободой, от которой даже становилось до болевого спазменного крика чересчур уж страшно. Обдышались ею, проклиная про себя у входа в присмерть. Были свободны в чувстве обделенности, повальном забытьи и кое в чем, без мата не ложившимся даже на самый смирный язычок. Боязнь за все почти в чесотку норовила перейти, стоя непризванной у каждых доживавших свое сенцев. Хуже того. Хоть всю деревню подпали - в районе точно не заметят. Или в Кувейт, к примеру вящему, составом всем войди. (Найти б хотя его на карте! Пока что через день упрямо набивали рты не всегда сдобренной каким-либо из масел картофельной толченкой, не забивая голову мыслишкой: довезет ли туда скарб на холостом ходу с тремя колесами стоявшая последняя подвода. Или как на пальцах приязнь к тамошним туземцам показать... Да так и не удосужились обмозговать, возьмет ли кто на теплое гражданство с безмерным, будто собственный песок под бедуинскими ногами, дичайшим ужасом перед давно пропершимся асфальтовым катком вдоль и в полный поперек Земли мафиозным нашим духом впривязь с не знаемыми там отродясь ушанкой на матрешке, под снегопадом в валенках стоящей? Водкой принять чтобы не совсем обпитых - еще куда б ни шло. Можно и взять. Немножко: не по-русски. Только чуть - чуть. На один зуб. Всего лишь капельно. Чтобы совсем не на развод. В одну разбаву. И той же каплей огражданить. Экзотикой себе под какой праздник бусурманский дабы под визг эффектиком преподнести. Поставить рядом при папахах. Да всунуть тут же в шаровары, усердно чтимые гаремом. Сойдут-таки обслугой в полный комплект при блюдах. Кухнях. И верблюдах. Еще наложницами к шейхам каких из наших женщин, обнятых той же безысходностью, спровадить - что свежую клубничку в сливках предложить кому на пикничок. Чтобы гляделось с ахами. Под радость в искрах всплеснутого блеска при глазах. Так смотрятся прилично те же пальмы в кадке какого из начальственных приходов под Рязанью. Только у нас обходятся зачем-то без комплекта. Без арабов. Коих среди песка так и не насобирали. У себя которые не забывают ставить непременное условие призвать всех бывших наших строго соблюдать все ихние обычаи. Отдельно чтоб после принятия того гражданства со своей беленькой при баловстве - по случаю - плелись от шариата). Внатуг входило в головы и то, что вряд ли сдвинется хоть что-то в этой донельзя противной, разнелюбой ныне и как-то по-чужому пришлой жизни. Конечно, зря носились с поговоркой, что была она хуже татарина. Его-то за какие подвиги да под раздачу приплели? Так и не узнал, за что досталось. Хоть и жил он - никого не трогал. Коряво, но царапнули его престиж. Как будто прежняя была лучше его. Вплели несчастного супротив воли определением всяческих норм и отчасти - приличий. Каким-то лакмусом. Мерилом. Разграничительной почти чертой. А он и сам обчертыхался начисто по всем своим обмусульманенным углам от припершейся, уже перегостившей, но никак не выметавшейся за перекошенный ею порог избы новой житухи. (Сказывали, будто придумывалась упоминаемая в наивысшей, пьянющей в самый что ни на есть дрызг и полный дрибадан башке. Сквозь рассизевшийся от перебора водки сивушный дым по возможности стремясь там в расплывавшихся мозгах дойти ближе к рассудку. Скреплялась тут же гербовой печатью. Будто бы даже утверждалась дважды. Ошибочно - еще в подсунутом учтивыми халдеями меню. А с встававшего упрямо утрецом у не просохшего от пьянки тела глухого напрочь бодуна следом в довесок гневным потоком тем же телом вскользь подмахнутые, на всю страну под стать настрою будто недозрелыми, паршой побитыми плодами все сыпались и сыпались указы). Один скучавший в приткнутых по всем оставшимся в углах иконам Бог как будто немо говорил усталым взглядом, что что-то да неладно на этой безоглядно отбивавшейся от всякой святости земле. И вовсе не такой расклад он здесь предполагал. (Хоть и был всегда среди любых троих из ныне живших. Но у нас тогда главнющим бывшим, хоть и при двух глазах, но в один ботинок будто бы всегда стававшим, все решалось. Именно тогда крестившимся неистовей на то, от чего раньше чертом от ладана шарахался вовсю). Не в темно - скучные всех вырядить намеревался риззя. Не собирался вовсе заточить народец среди поприседавших с грузом лет разбросом поределым по не-веселому серевших срубов. Все тыкали охотно закорявевшими от работы пальцами на двухэтажный особняк главы района в надежде тамошней отмены накатившегося вороха всех своих новых проблем и отказа от не по-доброму репейником приставшей жизни. Не брали в толк, что можно месяц проработать за несчастные три сотенки целковых. Спущенных потом на жрачку с выпивоном за три дня. Что врачи в заношенных халатах без всяких подношений не совсем жаждут видеть разлюбимых ныне пациентов. И слово "ясли" детского уклона не забылось по простой причине - туда еще ложили сено двум на всю деревню остававшимся коровам. С учебой школьной можно было как бы и не соприкасаться. Ею в Сычевке даже и не пахло. Мимо прошла. Ошивалась одинокою в райцентре. Где самый подходящий шик - с листов букварных козьей ножкой свернутою самокруткой в разгар отрочества обкуриваться травкой под дымчатую явь накатывавшей дури. Да клеем парить ум, чтоб мысли в кучу побыстрей слипались. И там же вязли рядом с богохульством. Чтобы все встречные машины в повылезавших изо всех орбит глазах ставали тут же раком. Или на дыбки... По-разному, но задевали приблудившуюся жизнь. Скотник Макаров аж до смерти мямлил что-то про какие-то в былом путевки на курорты, колхозом справленных дровах и бесплатную квартиру у золовки. Ругался зло, матерно даже, на сегодняшних больших властью людей, тыкая сослепу клюкой совсем под небо и на запад, упираясь кончиком в стоявший через улицу и росший вовсе без вины огромный тополь. Частенько спал, укрывшись старым флагом. Все лопотал упрямо про какой-то хлеб, что трескать городские за копейки отбирают, а даже мятых грамот в благодарность не дают. Еще твердил, что пыль в любой избе во многом состоит с поотстававших от жильцов частичек кожи. Пришлось потом списать на возрастное - раньше ведь смирным был. И только выживавшая вслед за годами из ума сухотная старуха Тютькина кляла на всем, на чем мил свет стоит, за вставшую ко всем калиткам бедность свою сноху, вечно руками смахивавшую крошки со стола, но оставлявшую всегда пустой бутылку на столе. Жалела все, что больно припозднилась выгнать... Другой раз трогали новь вскользь. Намеком. Кто-то как раз под нынешнюю косовицу рассказывал средь местных байкой старую притчу о глумливом одноруком мужике, пытавшемся через болото и пеньки снести домой пару арбузов. Вместо того, чтобы, как все, купить себе авоську и потом выйти ловить автобус на дорогу. Сидевшие все поумолкли следом. Засомневались было, что такого быть не может, скособочившись под пересуды у остовов канувшего в неугодность божью магазинчика сельпо. Прущая во все глаза со всех сторон реальность нагло подтверждала - может быть.( От этого тут же больно жутко как скребло под ложечкой и отдавалось боем по вискам. Ибо убеждались: тем, что есть всегда у греков и у всех живших ближе к заходу солнца, мы располагать для большинства не сможем никогда). Пришлось стыдливо бороздить мыслями обронзовевшие от солнца лбы. Пытаться выскрести опровержение среди извилин. А после взглядами зачем-то тыкаться безрадостно в отвод. Не чувствовать себя еще зачем-то нужным здесь. А просто ощущать всемерно обходимым, приставленным болтаться неприкаянно при не признавшей каждого из них, злой мачехой стоящей отстраненно на отводе жизни. И не горели искорки в глазах. И даже не смеялось... Выморочным ходом неуклюже подбиралась деревенька до своих почти полуторасотлетних именин. Оправилась, свалила с хрупких плеч урон двух мировых с одной своей войною. По мере разрасталась вширь. Множилась народом. Крепилась состоянием при благе... А ныне распадалась. Выедалась из нутра. Обрастала, как коростой, неизбывным нервным зудом из-за стыдобы упадка. Кренились, расползались по рассохшимся углам в большинстве своем заброшенные избы. Задернились разнотравьем в жуткую неприглядь осиротевшие без должного ухода огороды. До верхов осыпались жирно забитые внахлест явно охотливым плутливым выростом где пыреем, а где и спорышом с овсяницей в боках осевшие колодцы. Тыкались дичало под неласковое небо рослые тысячелистник с пижмой и сусак, навек забившись в пустыри. Искаймил межи лопушняк. В выбившихся ростом травах поколенно утопал любой, стремившийся в проход деревней. Особенно уж выделялся сабельник, пришедший ниоткуда, как и новенькая власть. Забивал, гнобил любые травы под собой, чем был опять похож на эту власть. Прогнили обе кладки через речку. Как будто не хотели допускать чужих к прущему со всех сторон разору. Пресекали авангардным, языками закустившимся в поля, отводом всякий праздный взор со стороны. Оставшиеся при уже изрядно ковыляющих хозяевах дворы упрямо припирала заметно подбиравшаяся тленность. Убогими плешинами облоснившейся тускляво за дождями пашни отбивалась что есть силы деревушка от обступавших плотным фронтом, на предпоследний приступ правивших околиц, также всерьез забитых разномастным сорняком. Изьедалась, будто ненасытным метастазным жором, затравевшими ломтями гулевой земли внутри. Силилась надрывно в тщетных потугах хоть что-то сохранить нетленным следом за собой. Дичала без привычных криков ребятни. И праздники безлико кочевавшей явью, без хмельных должных отметин - теперь уже почти лишь среди женщин - дружно перескивали в будни. Перебиралась зримо в грусть без деревенских шума, грохота и звона. Нелепыми казались ныне не так давние еще случаи покосных с межевыми в переслойке стычек, ссор и споров. Окольно затерялся обмельчавший вслед за временем такой жгучий тогда стыд за краденые зерна и початки между разимо новых упований и увещеваний тех же сельчан хоть к каким-то самым крохотным посылам к лучшей доле, не ниспадавшей даже мизерной толикой к ногам ни за что низведенного до жалкой участи народа. Размолотого, стертого в труху между безжалостными жерновами совершенно непонятных, одурело - странных, чисто русских перемен. Где старое безжалостно ломалось. Всласть хаялось. Сносилось. Вволю отчуждалось. Тихонько в шебуршании мышином разорялось. И пропадало под конец. Часто всплывало уже кровным, по-разному отрезанным от общего ломтем, пропитанным теперь уже давнишним и как бы ничейным потом. Творилось все с той необходимостью нелепой, когда с покойника снимались бы и туфли, и костюм. А прилюдно перелицованный мундир казенный обьявлялся тут же полностью своим. Под явно выпиравшим в стойке рядом пуговиц с гербом... Тут же работягам - доходягам с мутной внятностью попутно обьяснялось, что надо потерпеть, покамест на хозяине не сносится мундир. С дальней надеждой, посягнув на залоснившуюся годность, натянуть обноски на себя. (Или пока не завершит обьед, подправив по бумажкам под себя, допустим, нефтяную скважину или завод икорный). Жаль - только срок не назывался. Мигом под умолчь и без веры безысходно все народу предлагалось. Без зазрений, что никем никак не принималось. Отваженными фокусом с общим добром здесь же, рядышком, ростом в напраслину ждалось. Вволю не елось. И не в меру одевалось. От неимения плохо спалось. Сквозь распущенные сопли потихоньку отовсюду обижалось. Следышком слабое морально населяемое, способное доставить в рот стакан, в полную усмерть от не постигшей радости по поводу обратом вместо молока втекающих в новую жизнь обвальных перемен, на все остатки и уже сверх меры растяжно так, годами упивалось. Чтобы не помнить странное вчера. Не осознать совсем текущее не пойми чем сегодня. Да чтоб лучше бы и завтра мимо незамеченным прошло. Виртуально так в туманчике хмельном мимо годков - отметин чтобы проплывать. Не причаливать к любым из берегов нескладной, твердо не к ним лицом встававшей жизни... На памяти оставшихся сычевцев до недавнего не было случаев, когда гробы усопших доводилось на погост нести самому что ни на есть трухлявому бабью. Первые две домовины прижившимся примером уже проплыли над шелестящей юбочной толпой к погосту. Не сахарные, значит, были. Донесли. Прочно вставала онемевшей приживалкой по дворам, забившись в закути, навязчивая грусть, вытеснив ненадобно оттуда смех и песни. Последняя гармонь, раздув вовсю вдохнувшие помойную без всякой меры вонь меха, гнила аж с позапрошлого сухого лета под крутой горкой у локотка - излучины лениво устремившейся к лесу реки. Казалось, что в одной гармошке радость и осталась. Молодой порослью берез обрастал давно забытый пар, постепенно отводя деревню в век прошедший. Из-за трех оставшихся рабочих мест также мало было разговоров о деньгах взаймы и все попытки, чтоб хоть как-нибудь ими разжиться, откладывались дальше, до нового разноса пенсий по дворам. И жизнь хоть странновато, но текла. В выкрутах. В полный разнос. При хмуро бредшими дожитками людьми. Где не было в помине наследственного права хоть какой-то передачи. Чтобы никто из небожителей не смог сказать оставшимся за ним :"Я есмь и путь. И истина. И жизнь". Будто бы ждали от последнего из живших давно осознанное, в сердцах откинутое куцым оголоском в смертном плаче: "Отче, прости им..." под признанное скупо страшным эпилогом сиречь господнее "Свершилось!" В том же году за фермой так и не убрали лен. Полег за речкой клин гречихи. Неважно высеяли озимь, напутав где-то сроки. К тому ж сломался старенький комбайн, кое-как возившийся с картохой на полях. Поначалу он еще кротом вгрызался в разжиженный по самую ступню суглинок. Потом в его железном чреве что-то вдруг разладилось. Заскрежетало. Забормотало грубо звягой вперемешку с грохотом среди железного нутра. Показалось, даже низом заурчало, будто в животе у перебравшего бражки барыги. Перекинулось в конце с тряской к мотору... Выплюнув на землю обломанные зубья шестеренок, агрегат встал сразу там же на отстой. Так и не наладился на ход рабочий. Прогруз колесами, упершись смурно огромными баранками резиновой обувки в пристыло - хлюпкую земельку. Пристал как вкопанный - ротой не сдвинешь. Нечто артачился, как конь голодный. Полаялся на гайки со штырями сморчковатый, неуклюжий старичок, прихваченный внаем за пять мешков картошки из соседнего колхоза. Вдоволь набегался вокруг махины, поначалу рассудительно и вкрадчиво с солидностью пружиня ход. Что по дивану шел, усердно под худые бедра подбирая пятки. Потом его как понесло на необьезженном коне по всем подряд буграм. Растьфукался, для связки следом смачно матерясь, обплевав попутно всю обшивку. Там то ли что-то не нашлось. Или нашлось совсем не то... Сорвав с лысеющего, одуванчикового темени щедро перемасленную кепку, бросил ее со злости наземь. Чуть не растоптал, тряся в руке по ходу разводным и накидным ключами и посылая веером всем сторонам оправленные в тусклый баритон проклятья. Особо покрывал летавшим как по кочкам матерком Баркова своего спровадливого кума, подбившего, видать, на данную халтуру. Обметывал мелкой слюной пригрудок ватника, теперь уже носясь с гусиной выступью в ногах и колючим, разлетавшимся игольчато с обеих глаз, нескрытым гневом обжигал все попадавшееся на пути. Пнул какую-то размокшую, осевшую картоном по краям, коробку с ржавыми болтами. Встал на край увязшей в грязь цепи, едва не ляснув с разворота в лужу. Попутно прогнусавил без особой радости на самого себя прямо под нос нечто осудительное смыслом, не собираемое в кучу по обрывкам: "Да чтоб тебе... ни радости... и сладости... всегда была. Чтоб твоя могила... поросла!". Выпалил мигом. Что вылил воду из ведра. Со сверхчувственным таким азартом. Будто бы в творческом запале Есенина кому читал. Еще маленько походил. Подумал. Следом стал тщетно лезть из всех кишок, силясь теперь приладить к месту "едреный в корень" некий шкворень. А тот не лез. Все неприкаянным больше лежал на не умевшем ничего советовать приступке... Потом горе - механик с явным обречением сел на подножку. Притих. Обмяк костлявеньким мешочком. Неким живым, забытым кем-то суповым набором, пока еще хлипко стоявшим на ногах. Без спешки закурил. Спокойно вытер тряпочкой обмасленые руки. Бросил тем самым всякую надежду хоть что-то в поле и за полем починить. К семи разобранно стоявшим во дворе колхоза экспонатами комбайнам с тракторами пристала на отставе та же рухлядь, жадно искавшая стеклянными глазами фонарей и фар далекую отсюда переплавку. Вскользь обреченная отметиться своим цветным металлом на ближнем пункте по приему вторсырья... Начальство местное, остатком облеченное на председательство в единой до своей собственной кончины женской особе, привычно и не в ровню привело в поля замену. С неделю погорбатились на восполнении задачи полдюжины местных старух. В мяклой надеве поблуждали неспособно промеж борозд. По серой растолоке, на склизких до оступи буграх пытались выискать подслеповато - выцветшими, предзаупокойными глазами так же серевшие средь чавкавших заглотов темных луж и под зачахшей, размокшей донельзя ботвой, облепленные исчерна - влажной кашицей земли невпопад разбросанные, кое-где втоптанные клубни. С грузом предельной устали возились при нахмуренном, пересыпавшим вяленько изволье мжицей небом. Обставляли густо вытолоченный в замесь тыл торчмя стоявшими мешками, на счет в не многие разы больше себя. Отругивали всяким разом нудно и беззубо то это время и разруху, то - холода и грязь. Густо сыпали по сторонам ввитые в гроздья перетекавшей мерно речи посочневшие проклятья на нажитые за большую, придавленную гнетом тягот, жизнь не отстающие никак болячки: - Сдается мне, Лексеевна, что грудь я ноне дюже застудила. Вот прихватило здесь - и хоть ты стой, хоть плачь. А еще коляет под лопатку правую: нечто иглу туда воткнули. Аж в сердце часом отдает. Может, и нервенное что... Приметила, гляди, уже который год: как осень в двор свернет - так и уляжется под бок какая занедуга.- Цедила грусть передняя из всех, к межгрудью приложив иссушь костлявую руки в заметно выпиравших рудоватых русельцах подстывших вен. - В прошлом-то годе тож с Покрова аж до самого Введения не на ногах была. Всю как скрутило. - Раскивалась, метя на ответную чужую жалость, головой. Лучики морщин возле висков плотно легли на загустевшую под цвет ржаного хлеба кожу, сходясь к глазам.- Повело самую вкось, нечто какую кочеврягу. Лежу в обним со своим страхом одиношенько. Стонаю. В кой раз едва ли не на крик схожу...- Дрогнул в сочувствии себе луженый на тонах высокий голос. - Мозгую обо всяком про себя. Да все молюсь угоднику святому Николаю. И причитаю почти в вой. Что, мол, пропащая я вся. И одиношенька, как пес приблудный. Водички, дескать, даже некому подать. Свет стал немил. Думала - все! - не вылезу. Ей Богу, говорю как на духу!- Сырой жадно взглотнула воздух.- Еле выбралась под пригляд божий. Помогли, никак, молитвы... - Мама моя, покойница, царствие ей небесное...- Вскинула полная из всех пару крестных знамений со взглядом через пашню в дальний лес, за которым была церковь. - ...Так она всегдашне наставляла нас: "Банька, девки мои, из тела выгонит любую хворь. Да еще как под растир со спиртом опосля..." - Причмокивала старушенция с выпиравшими при разговоре из округлявшейся раззявы рта двумя длинющими зубами, чувствуя себя как будто на подходе к самой бане. - Кабы ж до этой баньки можно было доползти, милаха...- Сокрушалась былой немощью переболевшая. - Ить низ как бы не свой, весь отваливши был. Вся - в перелом. И ноги аж понавыкручивало в немочь... - А мой при таком деле в чан полынь бросал со зверобоем. И пар клубами напускал прямо под полок верхний. Он там аж в столб вставал. Дальше носа ничего не видно было. Но и пробирало - извини меня! Все волосья сразу - дыбом. А сердце - так то прям вскачь. Вот уж расстучится... Прямо часы какие! Ломоту таким макаром изгонял...- Завздыхала рядышком другая, что-то сладко вспоминая. Потянулась беспричинно от волнения к узелку серого, обметанного измельченным бисером разнудившегося ситника - дождя, старенького полушалка.- Сижу в низу другой раз - аж глаза лезут на лоб. Вся голова - чую - чугунныя. Едва ли не трещит. Мозги вот-вот вскипят и поплывут... А ему - ну хоть бы хны! - Причмокнула морщавыми красивыми губами между приятно западавших ямок в уголках. Бледно рдевшие казала щеки набегающему сбоку ветру.- Знай себе орудует исправно шайкой...- Положила влажные, облепленные грязью рукавицы на мешок. Прилипший неудобно к телу оправить попыталась увлажневший оподолок. - Выхаживали в банях мужиков, да улицей в обнимку с поллитровкою без удержу теряли... - Встрял робко голос из задов, шмыгая смачно в тряпку покрасневшим от простуды носом. - Суждено нам всем пройти сквозь эту напасть. А что? Не так?..- Ты ее гонишь в шею да за дверь, а она к тебе тут же в окошко прется. Прямо война какая - без конца и края... Да еще при каждом из дворов.- Недовольно морщилась другая, расползшаяся безобразно бочкой вширь и будто жестко сбитая под черной юбкой обручами, крутнув крупной головенкой с лишним подбородком.- Коли не хлеще. Избавы против точно не сыскать. Сидит при нас треклятой язвиной. Притерлась, ишь. Хоть режь вместе с собой... И подевать-то некуда. Вьелась, чисто клещ собачий. Как тот обед позавчерашний отрыгнуть нет моготы... - Тут еще как сказать. В какой одежке зятя ушлого на тещины глаза представить...- Разошлась какая-то с песенным началом.- От такой житейки - да не спиться! В дубленой шкуре надо быть. Петруня-то, наш дурачок вон, обочь ее стоявший, отошел ведь только летом прошлогодним. После наших, всласть заласканных неблаготочивым до полнейшего упоя ейным обсивушенным крылом... - Вот то-то и оно!.. Жил бы еще Петруня, коли б под телегу не попал. Ему то что: поел - попил. Пузо в охотку почесал. Да в теплую постельку побыстрее уложился. Заботы и тревоги для него - как рой пчелиный за нездешним лесом... - Угу - у. Оттого кот гладок, что поел - и набок... С минуту побродило промеж баб затишье. Вскинулся следом от задов озвончавшим валом уводивший тему говор:- Не знаю бабоньки, но Щукина хвалилась, что чередой заместо мыла себе волосья полоскала. И ничего - мягчали. С неделю, сказывала, даже не лоснились. Сама видала - нечто какой шелк вились... - Чистотел тож не повредит...- Дельная ползла ужом добавка сбоку от выдававших точно нутряную хворь темных провалов подернутых безмерной усталью меленьких зеленоватых глаз. Наброшенная сеть морщин будто порезами навек вьелась в лицо, изжеванное возрастом и темновато загрунтованное избура - невеселым цветом в супесь. - А есть какие-то коренья, убей меня - не помню, что повсеместно пользуют против чирьев...- Взгромождались борозды на чьем-то узком лбу с выбившимся из-под шальки непокорным снегом седины и с сучившими, ища твердый устой, короткими ногами в резиновых не по размеру сапогах. Неустойчиво толклась по замеси, годившейся уже для выделки самана. На сколько поднимала одну ногу, на столько утопала в грязь другой. Будто смешно просилась с жгущей малой надобой надвор. Чавканье весело не к месту сходило звуком на засос. Выбравшись вслед за одной ногой в место посуше, тут же неким стариковским плямканьем над кашей приплыл отзыв с другой. - Кудыть эт тебя, Клавка, занесло-то сослепу. И угораздило ж...- Тянулась на отвод рука стоявшей рядом. - Да не тяни ты! На меня клонись. Не хватало там еще с тобою рядом плюхнуться моим пяти пудам... - Не знаю...- Выплеснулось через толстую нижнюю губу сомнение у постоянно шмыгавшей бабенки. - Я, как что такое, сразу к тому месту прикладываю лук с медом. Высасывает вмиг до дна. Весь стержень. - Может, морозника тот корень...- В догад качалась голова рядом стоящей. - Не - е - е...- Сложились трубкой выставленные губы первой. Блеснули масляно слюной. - Морозник точно против шпор. Сама им мазала. Да оттирала в тазу пятки пемзой скольки раз... - Моя свашка, бывалоча, головки хмеля с жиром натирала в спину. Это чтобы рематизьму супротив.- Сглотнула щупленькая старушонка вдохновенно ком слюны сквозь сыпавшийся звонко дискант. - Тоже способно было. Свата так несчетно раз с такого снадобья на ноги становила... - Я вам так, бабоньки, скажу: окромя сухой горчицы, постного масла, сметаны и муки кума моя, которая из Зябково, - вон Натаха ее знает - ничего не признавала супротив того же риматизма... - Давайте, что ль, дойдем вона до той межи - и разбежимся по домам. Хреновый надысь выдался расклад. Только перлись зря. На кой-то ляд сдалось нам эдакое развеселье - таскать на каждом сапоге по полведра грязюки. Небо, гляди, того... Укутано вон, что малец - грудник во все подряд пеленки. Не выбьется, поди, из хмари до морозов...- Изящно чмокнула, целуя влажный холод за губами.- Что прохудилось все. Льет, паралик его возьми, будто с ведра от самого утра. А мы тут топнем ни за что. Как за тую гущу с выпитого чая.- Обводила всех разбавленным, перебиравшимся в муть взором.- Отдуваемся за вычуры чужие. Сказано: будя!.. Закругляемся все разом! Не хватало нам еще прямо в этую мозглятину работать! Простуду полной мерой наживать. Никогда на них не наработаешься. Без сил даже хоть в грядку упади. Скажите мне: куда переться? И зачем? Пес шелудивый - даже тот в будку давно убёг... Да и кто там будет перепроверять всю эту меледу? - Морщилась, как после кислин, с увядающим соленым огурцом лицом самая младшая из всех.- Я вся, поди, искобенилась в самый перелом.- Задирала в томной выправе, будто с прихвата боли, повыше тонкую лопатку подбородка. В прогиб без хрясканья тянула спину. Нечаянно совала освобожденную от обвазюканной перчатки руку в фуфаечный карман с отсыревшей там и недолузганной вчера на посиделках горсткой тыквенных семян. - Да как-то неудобно. Стыдновато... Надось оставить что для глядины. Обещались ведь Петровне за сегодня все пройти... - Тянулось неохотно и тягуче сзади.- Глядишь, потом еще зерна не даст да комбикорму. Али откажет в каком нужном спросе. И казнь, и милованье - теперя все в ее руках. - Нечего было обещаться. Чтоб сейчас не задковать... - Оно, конечно, правильно. Зачем впряглись?.. Оставили там человека при надеже. - Обойдется без какого-то куля картохи этот гребаный колхоз... - Начальница нашая одной рукой будто и пестует. Другой, однако ж, еще шибче какого ездового погоняет. Характерная насквозь стала вся какая из себя. А ведь из той же грязи выбрамшись сама. Разве что попрытчей была, как власть менялась. Пораньше нас за вожжи ухватилась ...- Летел кусочками разорванный порывом ветра голос, неуклюже вправленный в сопрано. На отводе, метрах в десяти, две чахлые старушки никак все не могли угомониться, всякий раз попеременно прыская между собой. Легко тянули речевую увязь, приторачивая в меру к смеху: - А скажи-ка мне, Настюха, как ты под Маковея когда-то петуха живым в ощип пустила?- Выставляла, будто на показ, сполна окунутые до живого блеска, в радости засевшие поглубже глазки.- И угораздило ж на грех! - Как, как?..- Вскинулась необозленно недовольством. - Мишка, шкодник, надоумил. Соседка Марья, ить, олухова вся до самого последка ее башка ...дячья, не под час вылила подле забора свою бражку. В самый раз после Нюркиных крестин. Будто другого места не было какого для нее. А петух мой поимел у ейных кур некую без всякого приличества петушиную влеченность. Птичьим кобелиной, значится, там стал. Нечто в своих не был достаток. Чистая погань, прости господи, с гребнем на макушке...- Чувственно взметнула брови. - Ну и сиганул привычно в гости. А тут, гляди, определенно и навалом - да халявное зерно из-под того бражного настоя. Дорвался, стало быть... - Ты, что это, и отличить его по ходу после не могла? Крендельками стал, небось, вразнос таскаться. Обклевался ж! В шпорах и тех запутался, никак. - Напущенная грусть прикрыла все подбровья. - Да куда там? Кабы ходивши был хоть. Сучий его потрох...- Развела добела вымокшие, сморщенные руки.- Он же в лежку уже был. В самую усмерть. Нечто наши мужики под свадебный последок... Лапы откинул. Весь притих. Лежит как чистый ангелок - не шелохнется. Перед этим Мишка - внук еще примчал. Будоражничает, вижу, хлюпко. Сопли все глотает. Нагоняет на меня, стал быть, еще досаду. Да и сама же вижу - сожалевши весь по случаю такому. Все причитает: "Наш петушок уснул, бабуля..." - Ну, коли так...- Собеседница с трудом одолевала осознанье.- Голов куриных, знаешь же, я сроду не рубила. А Иван как раз в работе был. Вот я в ощип его-то и пустила. Пока весь тепленький, прикинула в уме, в сам раз-то и управлюсь. Даже ошпаривать не стала. А через час к окошку подошла и - глядь! - глазам своим не верю: куры мои по двору что есть мочи носятся. Запужаны, поди, уже предсмертным чем таким. Всякий раз бегу припускают. Круги, скажу тебе я, там такие нарезают! Прыть начисто заправили в хвосты... Выхожу, поверь, и чуть не падаю. Петух весь на ногах и ну пригуливать всхотел за ними. А те, сердечные, на полную кудахтаньем все клохчут. Да в россыпь стелются. И ни в какую хахаля родного в ем же голом фактом ожившим признавать не собираются. Подальше от греха пришлось до вечера в курятник моего беднягу заточить. А там - ясное дело... Хоть жалко всё ж. Хороший петушок был. Обходчивый такой. Уважливый по части потоптать какую лишнюю из кур да пригулять по всем без выбора курятникам соседним... - А твой, ты помнишь, как отваживал Боброва от поленницы своей?- Заблестели слезно тронутые подоспевшим смехом щелки глаз. - Не скажи - и... Как тут не помнить, ежель до самой смерти нашего двора все сторонился. Десятой обходил, никак, дорогой... Андрей тогда начисто извелся в подозрениях, что кто-то постоянно за сараем наши дрова без удержу таскает. Не успеет напилюкать - через неделю половины нет...- Едва ль не как к молитве возвела повыше руки.- Споймать только никак не смог. Хотя и караулил, помнится, раз пять. Взял, да со зла с пыжей в полено пороху и всыпал. А через день слышу - в сеннике как раз была - разворотило там у них при летней кухне плитку. Расколошматило напрочь посуду. Веток нападало кругом посекши - и - и...- Подалась укачливо со стороны в сторону расседевшаяся голова.- Чугунок пятилитровый - и тот треснул. Чайник, так весь блином сложился и аж к слепой Моруньке в гости улетел. Я за двором ейным его потом видала.- Попыталась не смеяться.- Милицаи из района наезжали. Выспрашивали все. Что там все. Да как. Бобров - рыбой молчит. Мой вида тож не подает. Опосля месяца с два даже здороваться с нами боялся. Аль не хотел.- С легкой измучиной, на миг ожившей в оплыви лица, легонько завздыхала. Бросила выгляд на край гон вкось через малоразмерную чужую грудь и вечной худобой сплюснутое тело.- Теперь сам леший уж не разберет, что у него тогда в башке сидело... - А малая твоя, вспомни, как замуж выходила за Васякиных Евгешку. - Это который старшенький у них? - Ну да. Он самый.- Закусила нижнюю губу. - Еще тот пройда! Скипидаром вон скольким котам зады намазал. Да банок с-под консервов нацепил к хвостам. И додумался ж, паразитенок!.. На кладке возле Аньки встрела как-то одного такого: несется что есть мочи поперед сдуревших глаз - занозы задницей в досках считает. В меня чуть не влетел. Окровянился несчастненький, гляжу, вчистую. А тот стоит себе и скалится. Уж точно - весь пошел в беспутного батяню своего. Старый-то - кге - е - е!.. Безобразник еще тот был. Шубутной по бабьей части...- На молодого перекинула вновь тему.- ...Стою. Не ухожу. Все думаю - что ж будет дале. Он тож стоит. Глазьев своих с кота не оторвет никак. Весело, гляди-к ему!.. Смехом, гаденыш, аж прямо давится... И весь гогочет, падло кучерявое! Да приседает все. От радости ладошками коленки все себе, небось, пооббивал...- И ведь скурвился ж таки потом. По кривой с дорог скатился. Из тюрем вылезать по этот день не успевает.- Радость надолго обрела устойчивое место в голове. - Так я о девке-то твоей чего хотела досказать... Середь зимы же в самый раз сундук тот бабкин под приданое на салазках деревней она, помнится, возила. - Не говори - и - и. Сопля какая... Сообразила ведь сказать что: "У вас в невестках остаюсь. Здесь суп, дескать, вкуснее." - А я миленка своего, ты не поверишь, так обувь содержать в порядке приучала... Да не прогневается на том свете.- Устало улыбнулась, вглядываясь в наплывающую густо сбоку хмарь.- Беру один сапог. Начищу... И уйду. А утром слышу через сон - кряхтит и шебуршит сам обувной щеткой середь сенцев. Дочищает, значит... Обувка ж ведь боится не износа. Ее грязюка донимает, будь она неладна. - Поглянь, Настена,... Не расходится из кучи промоклая вся наша братия. Мозгуют все об чем-то там. Сходим узнаем...- Поотряхивали быстро юбки. Дружно повернувшись, с раскачкой тронулись в подход. Вдоволь еще о всяком посудачив, бабье молча и явно неохотно стало расходиться для работы. Как параличом, усталью битыми опять в рабочие вставали позы. Хрустели и скрипели при разгибе, словно с натуги старые колодезные журавли, в обрат ломая каждая то свой радикулит, то болями обмучившись в суставах. Дымились паром от фуфаек, подпревая в нижнем разодеве. Как-то незаметно сводило в крючья быстро коченеющие, морщаво - восковые пальцы. Не в исторопь валко потаскались. Побродили вперехлест. Потом - вразброд. Следом разбились в линию. Катились в выступ скудным фронтом. А чаще расходились парами, реже держа на захолодью тронутых губах житейский неприглядный разговор. Плотней укутывались. Теснились от ужима опоясков. Завазданные вверх подкатывали рукава. Поднимали от набегавшего с разгона ветра - трубача воротники своих заношенных одежек. Елозили пристылой оземью, едва не припадая поначалу на карачки. Тут же с мозгов неслось в призыв к себе навек приставшим неприятием к насильно общему "Здесь не мое!" и что помельче из клубней оставалось по привычке, главной из колхозных, средь едва не плывших грив распашки... А после проливней, отряхнув мокрые юбки, убрались и они. Напомнили натомчивым уходом поджавших крылья мокрых кур. Тянулся вслед придавленно и грустно вуально стлавшейся по обнизи накидкой, ветрами разведенным сцеженным молозивом по самый край стадящихся обложно хмурых туч влагой пресыщенный туман... В тот последний день, шмурыгая, старушенции в самое время с садившимся за дождь невидимым закатом, невесело гуськом тянули ход домой. Уже не говорилось. Не радовалось сердцем. И не хотелось больше ничего... Кроме обретения пристанищ у родных дворов. Обочь грунтовки, по побуревшему под зиму травостою переставляли отончавшиее, по-стариковски высохшие до костей под морщинистым натягом кожи, вволю натруженные ноги. Вразнобой шаркая, дружно сбивали с трав осевшие большие дождевые капли. Счищалась понемногу стебельками с резиновых сапог щедро налипшая в поле земля, грязня сплошно увлаженную заследь. Все неуклюже подались осанками вперед. Выпростав с разгиба руки по бокам, будто несли по большой пудовой гире в каждой. По бокам и сзади - ни одной живой души. Лишь отзывались в однообразном нудном такте настроенной на одну ноту флейтой обстонавшие унылость провода. Да в спины слепо бился налетавший озорно гуляка - ветер. Туго парусил едва просохшие подолы. Норовил нырнуть под юбочный испод. Старухи шли, будто придавленные чем то сверху, телепая неподьемно освинцованные за день ноги, пропуская наперед свои чуть видимые тени. За поворотом люди, разминувшись с ними, незаметно выбрались направо. Плелись как призраки в пассивной, совершенно безразличной, к добру неверной тишине. Через исход в спешившее за ходом лет небытие. Спешили, как могли, в свои донельзя пообедневшие, к сиротству плотно и в обним безысходно подступавшие углы. С растерянным по дню хрупким напутствием тепла прогретых с утра печек. К добору новому среди разлогов стомленных, давно заждавшихся своих хозяюшек лежанок. Увидел бы их всех Господь, ознобно - жалких, брошенных и хлипких средь им забытой глухомани - за все грехи не присно, а навек наблагословлял бы разом. Всеохватно. Безразборным скопом... Обьемным прохолоди хватом погода дожимала осень. Текла куда-то изо дня в день вслед за вздохами спешивших верховых ветров насыщенная влагой, неярко разодетая в холодную печаль хмурь рассизевшегося впротяжь облачья. И лишь ночами долгими стесненно зыркал сквозь прорехи туч будто раскаленный в кузне добела, надгрызенный беспечный месяц в приспанную, мертвенно - глухую, словно густо окунутую в смоль, безмерную куинджевскую мглу. Будто с детской наивностью дивился искренне всему, под ним сейчас живущим. Обездвиженному черным взмахом крыльев ночи до утра... Первый мороз за раз пробрал мешки, рассолодив клубни ночным прихватом подморозка. Той же одной душой конторской и решалось, куда все это подевать. На стареньком "Владимирце", натужно фыркавшим и безобразно обкоптившим всю дорогу, будто все время думавшим, везти ему все это или нет, доставили добро на ферму, означенную не с совсем первого догада одной лишь довеку прижившейся со скрипом дверью, стенами и крышей при сторожке да целым угловым остатком от стены коровника. Другой верх значился ржавевшей бездоглядно башенкой водозабора. Которая без трехгодичной надобы уже сама клонилась пить. И где со скотного двора все тот же третий год как начисто пропал запах навоза. Будто коровы следом за собой слизали языками. Тут же допревали разметанные ветром по двору потемневшие клочья соломы, равноправно перемешанные с до бели выгнивавшим прелым сеном, забитым густо приторным и резким, запашливым необычайно смертным духом... Исходили в кропоте дневном и меркотном в ничто клонившиеся годы. Негодица, как маловетрие, не надувала свежесть в жизнь Сычевки. Морготно поджидалась падущая новь. Впротяжь и явно налишках без всякой исторопи сквозь изгладь схожих, будто братья, лет перебралась она в другие времена. Будто остатком выходила после вешнего разлива. С чужим и не прижившимся в этой земле наносом. Достаивала, загибалась деревянным, сильно потемневшим своим строем. Обреченно билась в событийных перекатах, бессмысленно кружась по мутневшей теклине вслед за сносящим все былое паводком. Маялась сверх сил у входа в присмерть с одолевавшей напрочь, не стихавшей хлынью его порушливых наточных вод... Постоянным у деревни было только имя с местом. Иное все - на время. Даже обглоданные подступавшим плотным фронтом новолесьем одичалые уже вместе с зверьем окраины. Будто с мамаевых безвременных побоищ прорвалась. На ходу подрастеряв, кроме воевавших черт знает против кого, кроме в дожитках утробно кашлявших от "Беломора" стариков, даже сопливый молодняк и разновозрастные бабьи рати. Следом разнес как контрибуцию за не соответствовавшие вкладу трудодни выползший из выжимок лихого времени тот же народец, поставив молча на приход по избам ладную в хозяйствах всячину из приказавшего всем долго жить кое-как скроенного наживую лет семьдесят назад хозяйства. Перекочевали дружно для задела до дворов сначала двери, рамы и штакетник с весовой. Потом - кирпич и утварь из яслей. Запросто просили ножки им приладить литые с кузницы ворота.(Их и приладили. Как раз к Петрову дню). Потом на крыше овощного склада шустро перебрали черепицу. Определили сразу, что себе она небитая нужней. Таскали добро часто. С какой исправностью ходили раньше на наряды. Только почему-то ночью. К радости выплывших звезд. Разжились дружно так простой смекалкой, что в это время все ж виднее, что сподручней прибирать к рукам. Одной особо мглистой ночью что-то громко, будто припозднившийся набат с давно разбитой колокольни, грюкнулось возле колхозной бани и, пересчитывая по дороге встретившиеся камни, укатилось к речке. И странным показалось многим, что уже за медовым Спасом конторский сторож из приезжих дачников часто порывался искупаться в тех местах. Входил в воду только до достоинства мужского. Выкатывал под лоб задумчиво глаза. Растирал под кряканье и охи в седом пушке волос сплошную сыпь мурашек на груди. Бродил там себе загадочно кругами, словно пятками подравнивая дно. Да вечерами все. Ближе к спешащему за горизонт закату. Вскоре расширил в свою баню двери. Что-то тайно приволок туда. Протопил прилично баньку. Вволю попарился, розово блеснув потом на улице налившимся в щеки здоровьем и, будто вставленным картофелиной, крупным носом, смешно обволосатившим вмещающие палец ноздри. И мылся-то впервые с летошних времен... Особо отличилась и былая агрономша, отнесшая своим курам - совсем не на смех - восемь парт вместо насестов. Назло ей такая же отставленная с должности главбух прибрала к себе разом все книжки, атласы и карты с глобусом из старших классов. Книжки - понятно - на растоп. И если атласы и карты сразу налепила в сенцах вверх ногами как обои, то над глобусом она недели две подряд билась совсем без пользы, не зная подо что его приладить. Носилась беспокойно курицей с яйцом по всей избе. Было обидно за не приспособлявшийся ни подо что проклятый шар. На оба Новых года тоже не годился - в сами праздники и даже на елки подарочным размером ну никак не подходил. Внукам, четвертый год как жившим, выгнав скуку по далеко и навсегда засевшей бабке из души, тоже по случаю внезапного наезда всучить было нельзя. Тем только, как заявятся, денежки да сладкое подарками давай... Хоть самой вставай, будто Меркурий, на пособие сие! Измаявшись изрядно, забросила его все же со зла к сьехавшим давно соседям - погорельцам в поросший густо лебедой с щирицей, пустырником и снытью огород. Но еще никто не знал, что две титановые сетки из районного молокозавода притащил для своих кроликов бывший колхозный бригадир. Жаль, к нынешней весне сугубо не ко сроку преставился по раковой причине. Никому про подвиг он не говорил, но ходил деревней почти год как с постоянно выпяченной нижней губой. И с чересчур уверенным, даже по льду, выкидным гусиным шагом. Иногда - в хмелины - и вовсе был заносчив. Грудь распирало от порывов что-то наисущественное, даже выше смысла жизни, брякнуть. Но удерживался, без труда определив новость особо важной, только не готовой к употреблению. Какой-то недозревшей, наливающейся соком грушей. И от необьяснимой гордости особо утонченным образом плевался беспричинно при ходьбе по всем что ни на есть подвластным ветру сторонам. Но если уж сказать по правде, то гордился зря. Заслугу эту прошлым летом тесть привез ему на своей "Ниве". За вырытый тому подвал... Маржой халявной потихоньку обставлялись. Прилаживали скромно по углам добро. Делили вечерами в кучках на пригодность. Меняли на свое старье. Однако почему-то лучшей и с таких приобретений жизнь у сельчан никак не становилась. Не входила ничем путным в колею. Хотя на те ж гектары по паям стало поменьше припадать живущих. Не способных распахать до этого даже свое. К тому ж сполна разжившихся добром, что скоммуниздили удачно у хозяйства, становилось всякий раз побольше. Делилось вроде складно. И состояние не как бы чем да прирастало. Но радости щемящей с подобного прихвата почти, уж если не совсем, никак не ощущалась. Как будто люди вволю и добра-то поднабрали. Да только что в приклад досталось им - приставить и приладить было почти не к чему. Одним подспорьем для ненужного запаса так и оставалось. Оправдывало лишь пословицу одну.(Вовсе не ту, где никак с дерьмом не расставались). Не обретало благодетельную, совсем реально ощущаемую суть. Сквозь прежние прорехи в крышах и сараях протекал хоть каждый раз все новый, но все ж дождь. Все так же ставились по чердакам и избам под сочившуюся капельную страсть ведра с тазами да быстрей своих теней разбегались по углам со всем своим без толку клохтущим гаремом начальственную суть державшие при шпорах петухи. Так же недовольно хрюкали из старой вони на хлюпавшие в углы хлевов свежие капли обгаженные в коий раз в привычно просыхающий нарост, до вечной шелушивости дорвавшиеся свиньи... А обновы все после разборов с выкрутами в лежку и стоймя придавали новую, не поддававшуюся смыслу, странную естественность дворам. Хоть пользуйся болванками от тракторов заместо молотков, да монистом вешай связку цепей себе на шею и носи подшипники вместо браслетов. Однако же особо пользовались спросом как цветной металл и под всенародное занятие для пополнения жидкой, все заменяемой валюты алюминиевые фляги из-под молока. Вмиг разлетелись - взглядом не достать. Мозговитые с технической крутливой жилкой ставили прихваченные траки гусеничных тракторов в печки туземцев вместо колосников и делали из них витиеватые, ажурно плюхавшиеся в растоку грязи, дорожки в огород. Пару оставили бить в сполох рельсу за оставшимся с единственной пригодной для любого входа дверью, припавшим инвалидом до земли правым крылом, казавшимся от сквозняков вечно простуженным, правлением. (Вдруг да сгодится при каком подходе охочих поразжиться на чужбинку не здесь оформленных пропиской орд!) У кого извилин было меньше, со столбов мотали в бухты и на раздобытые где-то катушки алюминиевые провода, размотанные с им же подобных много лет назад. (Вполне возможно, даже ими). Переводили там же, на столбах, метры в литры самогона. Троих не досчитались сразу после этой эпопеи. Сгорели с непрерывного упою. Так дружно сокрушались позже всей сидевшей без тепла и света в это время по дворам деревней, что едва не проворонили разом и Пасху с Красной Горкой, и выборы администрации района после них. От выборов особых новостей никто не ожидал. Кого б не втюрили, того бы и избрали. Хоть черта лысого. Лишь бы пивко прокисшим в этот день не завезли. Да лекцию о вреде алкоголя отменили... Куда ни ткни в аборигенов этот ареал - везде прорехи. Колхозный клуб четыре года как сгорел. Почте из жалости особой догнивать не дали. Поразбирали дружно просто на дрова. Осталось на деревню уже после выхода из нынешнего мая восемь изб, овца, пара коров, одиннадцать голов свиней, десятка три облезлых кур да по десятку кошек и собак. По совокупности. Без разделений половых. Четырех жилищ недостающих лишились из-за подпаленного кем-то перед самым маем в порыве обновления округи окружного же подсушенного травостоя. Еще пахала огороды одна трудяга - лошадь, разузнавшая через худой прокорм про несусветний голод. По выпиравшим кострецам на ней впору было, как на живом, передвигавшемся пособии, даже анатомию прилично изучить. Сущий грех не указать, что двух прибившихся от зернового склада кошек уже который год кормила звеньевая Манька, ничего и ни с кого не требуя за неустойку. И если суки еще кое-как щенились по деревне, то коты по половому перебору нагуливали кровное потомство - и неосознанно весьма - по двум другим деревням. В зиму ночами подбирались к крайним избам волки, пугая в смерть живую забивавшихся в глубь будок да пластавшихся по подполам дворовых собак. Два последних мужика на расплод никак не подходили, исправно попивая здешний самогон за совокупные услуги по хозяйству. Один был хмур невмоготу. Зато любвеобилен. Другой - заядлый матершинник и лентяй. Гнилой совсем закваски человек. Сходились на одном - изрядно и подряд все пили, наворачивая постоянно меру огненной потребы. Прошли успешно сквозь денатурат, лосьон и палитуру. С успехом посадили каждый свою печень, коричневея в непонятной мимикрии прямо на глазах цветом под яблочную гниль. Особо почиталось средство с назначением для мойки стекол. Но игнорирован вчистую как ингредиент был начисто один помет куриный. Ибо шибал - дозой мало не покажется даже совсем бенгальскому слону. И валил по полной навзничь сразу. В минуты после первого разлива. На любую из попавшихся под потерявший вертикальность бок сторон. Из-за него, помета этого, не могли никак определить всю крепость выпитого самогона по причине полного отказа всех мозгов переваривать потом хоть что-то сверхэлементарное из совсем скудненького интеллекта малыша - двухлетки. Даже по части простого осознания послеупойного себя самого... Зато утром там такое вытворялось! Чистым Горынычем вставал с любой подстилки пометное осиливший типаж. Шатко стоял при забродивших снова от колодезной холодненькой воды парах. Маялся с трубой горевшей глоткой. Заливал попавшимся рассолом пылающий огонь в груди... Теперь уже вонючая карбидная струя гнала всех напрочь от него без привычной спотыкачки любого познавшего по полной изощренность данного похмелья. Ему ж теперь желалось, чтоб лучше утрецо за лесом так не наступившим и осталось.(Чтоб день потом уж от постели неприкаянного не посмел бы оторвать). Румянилось себе невинным колобочком до заката с не ушедшею прохладой пополам. Да там же завечерьем и упало б прямо в ночь в обнимку с не умытым в здешней речке солнцем... И хоть услуг было не очень много, самогона не хватало никогда. Забитую свинью, бывало, приходилось поминать дольше иных усопших. Буровили, галдели напрочь сквозь чутко приспанные ночи, оставляя в чужих избах за погостками то свои шапки, то шарфы, то даже принятые даром пиджаки после многолетнего мужского недоноса во дворах, в коих давно повыводились мужики. Не забывая прихватить при всем этом согласно уговору все потроха и ноги от зарезанных свиней. Чтоб не катать с прописанной условно голодухи шары в лишенных хоть какого провианта, кроме соли, хлеба и картошки, своих избах. Чтоб не повесилась голодной мышь в невкючаемом четвертый месяц холодильнике с одинаковыми 58 годом его выпуска и размером головы владельца. А так как нарезались в стельку очень часто, точно нельзя было определить, когда все это было - после одной услуги или же перед другой. Одну свинью в прошлом году дорезали в лесу, другую же - в проломленных, подкошенных гнилой опорой бесхозных конюховых сенях, вдоволь набегавшись до этого за ними по деревне. Еще одну своей сестре прошедшим Рождеством пристрелил уважливо районный постовой, шмальнувший только раз чтобы удачно из прихваченной с собой обоймы пистолетной. И вынесший за лбом вышибленной дверью вместе с собой из хлева только пистолет без кобуры, носок, трусы и до колен распоротые гачи. Последние - ношением два года как до срока. Оставил же навек в навозе рваную рубаху, ботинки и размазанный по трём стенам престиж: умудрился приложить зачем-то выше головы отпечатки своих ног на одной стенке. И дернуло сестру просить помочь вытащить оттуда того забитого и напрочь вымазанного собственным навозом хряка соседского барыгу! Который был как раз и гниловат. А тот - да по фингалу присветить бы ему в каждый глаз! - и усмотрел следы. Языком поганым, нечто помелом, конечно же, разнес деревней. Шустренько так. Будто по ветру.(Так бы прошлой осенью мешки с картохой потаскал!)... Хотя, кто ж его знает, что там вытворялось в том хлеву? Может, братцу толком прицелиться с обеих ног не удалось. Или поперед себя ради азарта прогнал, будто мишень ожившую, свинью по стенке. Чтоб, может, зверя для эффекта пущего навскид одним лишь махом для удовольствия какого уложить. Сестра потом все время удивлялась этой исподобе братца, измаявшись прикинуть тут же положение при этом его рук и головы. Все в потолок выкручивала шею да в затьмы тщетно пялила глаза... Два-три дня на месяц неожиданным залетным праздником в деревне обьявлялась автолавка. Являлась неожиданно, как беременность у переспавшей тайно со студентом чистенькой девки - недотроги. Носилась что есть мочи промеж травостоя, зазевавшихся гоня с дороги кур. Облаивалась всласть со всех сторон любой из попадавшихся дорогой мелюзговых, непородистых дворняг. Трясла по всем ухабам рис с селедкой. Всегдашне нужную крупу. Ящик с чекушками. Консервы. Чай. Сольцу с мукой. Да хлеб с лаврушками. Чуть реже, будто какой праздник, заявлялся почтальон. Проходя, глядел угрюмо на фундамент почты. Без радости чесал затылок. Ступал дальше по своим делам... Случалось, что родне сычевской отбивали телеграмму с просьбой прибыть на чьи-либо поминки, а получали ее в лучшем случае до сороковин. А уж милиции с начальством из района сам бог велел бывать раз в год. Не чаще. Годичным праздникам в угоду. Да чтобы по погонам власть могли, под ихним ведомством доверенно снующие, вмиг да не в угад определить. Искать служивим тут было нечего. Даже бомжи и инородцы в пустующих домах, как псориаз в ушах, никак не приживались... А самой действенной управой был растрепанный в боях несчетных с нападавшей всякий раз неждано непогодой трехцветный новый флаг над облюбованным древоточивыми жуками тем же стареньким правлением с крыльцом. Ибо чем выше рос околичный бурьян, тем меньше выползал оттуда хоть общественный, но все же беспорядок. А при таком раскладе да еще под мухой буйность в обнимку с беспокоем и бузой чаще всего валялась где-то под забором или храпела себе тихо в раздолбанных непостоянной, как базарная, вся взбалмошная тетка, центрально - черноземной распогодой и при всегдашних наливнях при ней, на треть ослепших пятистенках под жужжанье других мух. Бубнила смуро байбаками на похмелинах, утесненно обмывая временную радость доставшимся рассолом из баклаг и трехлитровых банок. По техническим причинам перебора бражничать со всем подряд приученных желудков никогда не успевая предложить ради скудных приличий пить "на посошок". Хорошо еще, служивым форму в это время не меняли. А то пришлось бы мужикам с оказии такой от перепугу в полный серьез податься защищать подручно вилами и тяпками какую-либо из обьявлявшихся уже властей. На выбор. Пристали обе-то к форме одной. Одна ж как бы не прижилась. Не угнездилась возле сердца. Другую выгонять за равноправие давнишнее оттуда не хотелось. (Смех - смехом, а вот в Белоруссии снимали как-то фильм про партизан. Прошлись было артисты, ради хохмы вырядившись в немцев, по селу. И хоть ты стой, хоть плачь теперь: два мужика и по сей день где-то в лесах воюют, отбившись напрочь от семей, один - сошел с ума.) Прошлой весной чуть не лишились единственного на округу телефона. Так из Москвы подруга свояка какого-то большого депутата тому лишь заикнулась - и вмиг восстановили. Сразу три!.. Один, правда, никто так и не взял. Приставили тогда его на склад с зерном, чтоб хоть когда мышей пугал трезвоном. Да чтоб пьяный всегда в три четверти до самой смерти заезжий сторож утро с вечером не путал и не горланил шубутные свои песни как можно ближе к зорьке. (Одним махом. Да от всех хоров.) Чтоб не заставлял в ближних домах направленные кверху ополоумевшие не с просыпа уши наглухо обкладывать многоподушечной противопесенной защитой или с одуревшими глазами вылезать с теплых постелей, не всегда по случаю кромешной тьмы запрыгивая прямо в тапки. А спал бы себе мирно в крепенький обхват с дребезжащей тихо от порывов храпа старой колотухой, не осознав еще сквозь затуманенный, дображивающий в старых дрожжах сон уже стоящее за дверью совсем не бодрое, но явно налишках бодун несущее к телу доранье. Под Пасху и на Троицу село преображалось. Много народа наезжало помянуть родню. Щемящей ненасытью чувств манило побывать возле погасших очагов. Тянулись с большака, согнувшись в разную погибель под авоськами. Мяли обувкой на сплошь заросших тропках пырей со спорышом, да надоедливый осот, странным родством переплетенный туго корешками с мятликом. Путались обочь, огрызаясь недовольством на вымахавшие нагло рядом с тропками лопушняк с крапивой. Пестрили кладбище одежкой и дарами. Глазами внуков диковато тыкались на прибранные холмики, неосознанно не признавая в погребенных часть плоти родной. С высокого тоном хора голосов на причитаньи сотрясалась гулко глушь, пугая на березах одичавших от всегдашнего покоя галок и ворон. Поминочная растекалась грусть, цепенящим перехватом натуго сцепив в комок катившие по горлу чувства... И снова покидали втихую разоренные незримой напастью пустые родовые гнезда. Без них и не для них уже опять, томно вздохнув свежей прохладой, чернела густо умолчь теплившихся заметно вечеров. Скуднея цветом, плотнел и в чернь обьемно выпадал под завечерье муар в живой природе. В приглушенных темных тонах мягко вплывал в глухие ночи. Легчайший шорох выпадал осадком в беззвучь, пугая редкий слух. По росам стылым выбегая, следом спешила весело бесенком в блажь предрассветную подстывшая заря... Развеяло в ничто ветрами по полям давнишнее семейное тепло. Тленность везде прошлась незваным гостем. Щедро сыпанула горсти горя в необьятный мор и черным горклым телом прилегла на пепелища. Бурьян, как занавес перед чужою, театральной смертью, стыдливо прикрывал дичалым выростом грустью повитые квадратные глазницы отглядевших свое окон. Расползни шустрые вьюнов, плотнясь листвой, изгибом плавным зазмеились в самый верх трухлявых сплошь штакетин. Травой давно зарос по развилявшимся, подкошенным отынкам к многим дворам последний живой след. В скорый упад, храня уже не зная что, косились тут же застарелые заборы и плетни. Разнесло безжалостное время по совсем другим краям всласть потревоженную и растрепанную человеческую память. Подмело прямо поглядывавшие на надежду и мораль последки. И все, что оставалось здесь сейчас, казалось на сегодня донельзя нелепым. Странным. Отчужденным. Никому не нужным... Всех их, гостивших у самих себя и уходивших вскоре на большак, провожал огромный беспокойный птичий гам, метавшийся по вновь делимым птичьим гнездам. Птахи боролись за места. Продляли в детях жизнь. Обживались, недоуменно кося взоры вниз, на разномастную, спешившую гораздо облегченной восвояси вереницу. Как будто родина для них, крылатых, осталась только в этих навечно прикипевших к роще душах. Неизмеримо кротких. Трепетных и хрупких. Ставших пронзительно родней этой земле всего другого. И надлежало бедным птахам из клюва в клюв передавать птенцам за всех, отживших тут, любовь к обительному краю. Беззаветно осыпать благословением из соловьиных песен май с пролетьем. Оглашать округу первым радостным писком слепых, еще не зревших прелесть жизни, выводков. Будто нетленной верой в вечность лелеять облюбованное место. Хранить покой своей предельно малой, в рощу затиснутой отчизны. И причитать в отлете скорбным криком, крохоткой сердца обещая вновь сюда вернуться. Теперь уже не зная, увидя ли еще кого сейчас, под ними бывших. Гостивших. Доживавшими последними свое. Частью - чужое: за не совсем поживших. И за после них не живших. Где не мельчавой, точечной отметиной казался бы ее полный исход в безмерной сущности России, а уже звеном невосполнимым утрачивалась в цепи вечно спешащей жизни тонюсенькая ниточка людского бытия. Бесследно вытекала незаметно отчужденной плотью, слезой горючей от накопленных обид, не тронув болью ни единый нерв у всех, стоявших на присмотре, простая капелька страны. Вовек невосполнимая. Родная. Совсем бесценная. А выходило - вовсе без цены... В России жизнь сейчас чудная. Рядом с чудной. Через стенку. Через улицу. И даже через всю страну. Кому какую выдали. Всучили по неписаному статусу слепым предназначением от не принятых никем условий и идей. Как бы и перстом, только не по-Божьи, указали...