И надо ж было притулиться под Рязанью той деревне! Мало того, что косопузыми губернских всех прозвали, так местные еще подпольно и геройски за неделю в девяностых разобрали свой колхозный молокозавод. Пооткрутили все на нем. Стащили. Пораспродавали. Раскурочили и сдали на приемку вторсырья железную обшивку и движки, шкивы и механизмы, болты и шестеренки. Нужное себе снесли и притаили по заначечным местам. Включая и титановую сетку, сгодившуюся сторожу на новенький крольчатник. Еще тем славились эти места, что здесь росли груши с кулак и особым сортом самогона, после употребления которого любой алкаш дня три не смог и вспомнить, с каким же именем он заходил до этого на любую местную самогоноварню. (Запись велась с китайского магнитофона. Где зажевывало пленку, самому пришлось потом повспоминать). - Доброго дня, хозяйка! Я к вам приехал дней на десять. Хочу немного поработать. Пописать. Узнать про вашу жизнь. Поразмышлять... Вы можете помочь мне в составлении рассказа? - Чем же я, милок, могу тебе помочь?.. Ты с себя вон каков - весь книжками, блокнотами обложен. А я, ить, за работой здешней даже грамоту успела подзабыть. В самую жуть уже слепая - нитку в иглу вдеть не могу... Размышлять - так это можно. Что с пузырями сопли распустить. Посожалеть, взгрустнув когда под мухой... Вот только думать надо было раньше. - Вы мне лучше и порасскажите, как поживаете все здесь. Проблемы обрисуйте. На примере, скажем так, любой вашей знакомой. Чтобы в ней все и отразилось... - Подрисовать... Кого ж затронуть? Всковырнуть кого б...- Щуплой рукой морщавые тревожит губы.- А об соседке-то моей можливо ли?.. Как-то подружничаем мы без ругани годами. Да и не сплетнями живем. - А как же!.. Можно. Если только вам будет удобно. - Что там такое в аппарате твоем красненьким глазком горит? А - а - а! Это ж от тебя он назначенье получил. Стало быть, наладился к работе... Скрывал сплошную бедность дома полумрак, предельно серо затеняя горничные вещи. Был слабо выражен обьем. Зато удушливо и резко плыл по комнате теплый запах прогара, соединявшийся у лавки с чем-то неприятно - жирновато пахнущим сьестным, стоявшем на полу. С угла тянуло не протопленной сполна за зиму сыростью. Напрягалась сквозь засиженные мухами прошедшим летом точки на стекле высветить все закутки простая лампочка - стоваттка. И если бы еще не швейная машинка с фотографиями в застеклённой рамке, то можно было точно спутать век. - Ну, значится, так... Моей соседке Анне, на деревне Соловьихе, давно хотелось сьездить в гости к сыну. То даже в Рославль. Как бы так. Это не то совсем, что Ярославль. Понятие имеешь?.. Этот торчит под самым под Смоленском. Желание проведать как оскомину, поди, какую набило вдруг на душе ейной. Без видимых причин заныло вдруг у старенькой сердечко. Чем дальше - боле невтерпеж. Перетерпеть было хотела. Да не удалось. Нескоро, но таки засобиралась в путь - дорогу. Даже прикидывала время под отъезд. Нахваливалась все. На радостях носилась. Суетная стала вся. Нечто в зад шило воткнули... Но как-то врастопырку, невпопад все получалось. Видел Господь - не по ее вине. То по весне размыло гравий на дороге за деревней. Хоть каждый год ее там ставили в ремонт. И чем сильнее был ремонт, тем больше гравия сплывало в нашу местную реку Анучку, из-за стоков с фермы по пьяни переназванной Вонючкой. Удивлялись всей деревней, что те же самые ремонтники при старой власти ремонтировали то же. Но не так. Крепчей. Ибо новый асфальт к старому плохо ложился. Ну, то есть и не приставал... Как не ложилась к нашему рассудку выплывшая из пустого ниоткуда эта рас...евая (с переводом в общепринятые рамки - не генерированная, то есть неприкаянная) новизна... - Может, и зряшно ты свою игрушку крутишь. Слова мои туда больно уж круто записались. Не по-словарному бы как. А заменить нельзя?... И все ж продолжу таки я. Глядишь, в следущий раз дороге нашей лучшего ремонту придадут. Толковее начальство где да поприменят... Лучистые морщины у ее висков немножко оживились. Четко выражали потаённую надежду. Старая прокашлялась. Взбодрилась. Одухотворилась крепко смысловым зерном. - Да что там говорить, сынок! Хлеб - дак и тот везли всегдашне в наш сельмаг на тракторах. Сам же автобус из района разом перестал ходить. Предсельсовета сказывал: там шоферня вся - в отказную. Не будем, дескать, везть в распутицу народ. Ты вот подумай только... Нашли причину, идоловы дети! А коль дожди б до мая зарядили? Тогда ложить зубы на полку, что ли?.. С неделю люди матерились по деревне почем зря. Потом как улеглось. Угомонились наши. Попритихли. Как бы смирились. Ясное дело - язык беде совсем не укорот. - Так вот. Опять о Соловьихе...- Уверенно кивнула головой. Как могла, постатней выпрямила спину. В иную повела свой сказ конкретность смысловую. Смягчилось, потеряло угловатость утверждений, смысловое русло. Потекла легкость не угнетенных тяжестью глухого скепсиса и злобы, евангельским началом ненавязчиво означенных суждений. - Потом в округе стряхло. Пообсохло. Почти до Пасхи растянулась благодать. Тут уж ей самой срываться с места не хотелось. К часу родню на тутошнем погосте надобно было попроведать. Могилки упокойников в порядок привести. С чистой душой, гляжу, смирилась бедолага. Следом полмая простояла в борозде. Картоху с овощами саживала в землю. А сеем ноне знамо как: то она меня покличет подсобить, то потом - я её. Лошадок - то у нас поотымали. Специалистов безнадегой разогнали. Про школу я уже не говорю... Да и колхоз скорей одним названием и не потерянной в правлении печатью пока напоминает о себе. - Пиши, пиши. Беды наши в свои, здешние краски позакрашивай... Авось, и сдвинется что в нашем крае. Большие люди пусть это прочтут и порешат, как бы всем нам туточки помочь...- Коричневые скрюченные руки не спеша покинули подол, будто бы пытаясь завязаться в пальцах узелками. Одна рука легла ненадобно на стол. - Чуть разогнулась моя девка от посадки - сразу в изготовку. Намылилась, как тот солдат к походу. Скорее навострилась. Вся в суету вдалась... Мне ж видно все. У нас как ни окно - свое кино. Тут все, как на какой ладошке. Закашляет иль пукнет кто, прости меня, а всем слыхать. Свежих зятьев по избам за каких-то четверть часа вычисляют. Во как!.. Так расстаралась Нюрка на уборке да на стирке, что все наступные два дня без сил валилась с ног.- Старуха, щурясь, сладко раззевалась. Скользнула следом скупым взглядом по не хитро опредмеченной среде. Пыталась что-то вспомнить... - На второй день, кажись, зашла я к ней. Гляжу: кряхтит. И вся пластом лежит. Не то, что пальцем - чую - бровью ей не в силу ворохнуть... - Остановил бы ты свою игрушку. Я мигом заварю чайку. Он у меня, поди, особый. Даже и как бы слишком травяной. Такой уж до отчаянности духовитый! Как встрепенулась, боясь чего-то важного не рассказать. Потом свела мысли в порядок. Пошла готовить чай. - Гляди, а повыпрямлялись у гераньки волоски на стебельках. Вот бы к завтрему не задождило как...- Попутно потчевала верною приметой. - ...Тут в сельсовете - надо ж: в завязь лета! - затеяли у пенсий пересчет. И рада б она была - дудкой хвост... Да разве ж тут сорвешься? Сгорала вся, а выбраться невмочь. Прождала чуть, взнуздав посильно прыть. Хоть и не стоило б. Начислили-то на хрен восемь тысяч - что грош один на десять выдач. Прибавы в сам раз и хватило лишь на три буханки хлеба в приклад со спичек коробком. - Каков чаек?.. Вот то-то... Семнадцать трав, помню, я в ем перемешала. Все аптечное наличество, поди ты, замещает. Без рецепту и микстур. Хворать тут нам особо за работой некогда. В больницы не наездишься. Сама себе и лекарь, и аптекарь. Болезнь любую год который к себе и на порог не подпускаю. А в баню как тебя сведу - иная будет песня с тех же трав... Я кончила на чем? Ну, да. На к пенсии прибавке... - Выбралась она к картофельным соцветьям в огороде, выгадав время после первой из прополок. Тут еще кстати дождь с Венева занесло. Хлестал вкосую часа три. Борозды нам все позаливал. Не сговорясь, все утешались по дворам верной приметой с крепким видом на приличный урожай. После того дождя у ей сомнений ехать уже не было, как в небе туч перед отьездным днем. - Такая ж то была в тот день на небе чистота - как шелк голубоватый с царского ларца! И хлынь забралась, расплылась во всю что ни на есть над нами ширь прям заливная... Уж оголоски так лились, будто звенел до вон той самой рощи чистым отлитым язычком непреломляемо чудной хрустальный колокольчик! Я его, день той, здорово припоминаю. Весь на дворе была. Себе как раз развешивала стиранное по веревкам. Вдоволь в хлеву поуправлялась. Да цыплят из-под наседки забирала... Удивленно замолчала - будто дивясь, из родников каких такою сочной речью излилась. Выглянула в полуослепшее окошко. Как бы сравнивала день сегодняшний с тем. - Забот у ей, у старой, по сегодняшнему часу - с гулькин нос. Одна на пятистенок и осталась. Сроднилась напрочь с глушью - пустотой. Сама себя послухает, сама и пожалеет. Порой кажется былкой, выцветшей обочь полей, прибравшихся в сам что ни на есть цвет. То ж такова и я. Вот по деньжатам нам всегда бывает туговато. Никак не разживешься с них. И меня туда, коль будет что решаться, впиши по бедности с другими заодно. Добро наше в один убывок так и прет. Уже который год как выбилось житье из колеи... - Ты ето... Не включай, пожалуй, заводную канитель свою... Никто ж не знает, как все после отзовется. Да и побаиваюсь я. Вдруг комиссия какая от вашего конца дороги налетит? Гнев по дворам поразметает. Гляди, того... Урежут пенсию. И ведь не увернешься, свой голос за пустячину сочтя. Он там накрутится в твоей машинке. Слова-то поналипнут, обоснуются накрепко в нутре у матафона твоего. Тряпкой уж точно не сотрешь. А ну как поменяются в верхах! Хотя еще вот что скажу я напоследок... Надысь на посиделках бабы говорили, якобы в некоем старом из писаний утверждалось, что принесет множество бед России некий меченый правитель. Он и пришел. Я этоть про Михайла Горбачева говорю. Наворотил того ж - сам черт до пор сиих никак не разберется. Но хоть и скинули его, а житуха снова сорвалась куда-то, нечто леший в гиблое болото. Большие точно крутят нами, как той белкой в колесе. Всю-то жизнь бежали за достатком, да на голый кукиш нарвались... После сказанного взвешивала про себя резон еще что-то добавить. Не побоялась. Или прорвало. Разветвила снова тему. - Прибыток держится у нас, как рожь в дырке мешочной. Прикидывай, коль хошь... Почти мильен в тойном году ушел у ей на уголь. Помнится, мыла три куска она еще при мне под пасху прикупила. Утекло следом еще прилично вот на макароны и крупу. Прибавь туда за газ оплату да за свет. Вот и приходится за хлебушком ходить с одним худым остатком. И то - через два дня на третий. Благо, с прошлой Октябрьской Нюрка мешочек сахарку-то припасла. Чуть не забыла: зерна еще подсыпали с того, что числится колхозом. Потом она свеклу сменяла на подсолнечное масло у людей. Нет, вру... У приезжих разжилась. Благо, к ее годам силенок хоть на скудный выжимок осталось в начисто вытянутых жилах. Так что живет как все. Смирилась тихо с долей. Нуждою, нечто рваным одеялом, и прикрылась в сам обрез. Нет-нет, да и пошастает в колхоз на всякие наряды с трудоднями. Силится все копеечку прибрать себе на зряшное суленье. Супротив отдыха стоит неугомонной. Заряжена больно на труд еще от коммуняк. Опять решалась что-то важное сказать. Осваивала зрительно пространство. Раскрепостясь, стала выдавливать тягуче суть. - В смутное риззя время обрелось... Насчет порядков наших здешних и районных, завсегда несправных и глумных, можно хоть пару слов туда, в этот долдон, наговорить, еще одной правдой разбавить? Кусала губы в нетерпении. Будто бы боялась какой кары за грядущие слова. Следом беспечно - лоскутным прикрылась неудачно выражением сереньких глаз. Потом с трудом решилась. Выражение, упрямо чуждое нейтральности, заметно пропиталось сумрачной усталостью лица. Как вырывала с мясом боль у хиленькой своей души... - Когда ж то ране было видано, в какие времена, чтоб деревенским друг у дружки воровать? А зараз прут во все четыре стороны даже заваренные намертво железки, прикопанное было ране на века, последнее хранимое с-под самого испода уволакивают от тутошних древнейших бабок. Крадут напрочь иконы. Смертные деньги отымают. А ить это грех таков страшенный! Поболе всех иных... За ржавый рубль со встречного готовы душу вытрясть. Расчетвертуют, даже не моргнув. А и не жалуют свое. Последние пожитки унесут в обмен на самогон. Бывает так: еще не смерклось над деревней завечерье, а тени ходкие уже ложатся за плетни. Снуют до самого утра в окольных огородах. Милицию, так ту и вовсе не боятся. Она им вовсе не указ. Да и служивым как-то недосуг тут обьявляться. Уж чем они там заняты при службе - всей кучей мы ума не можем приложить? Даже кого свезут в район за воровство, вскоре, глядишь, они опять прутся в приставу углы чужие отирать. Да гнев растят на выдававших. Пальцем им еще грозят... Народ уже перешагнул за что-то, наступив на святость. Чует, чует мое сердце - и у вас не больно хорошо... Это, сынок, к добру не приведет. Без бога будет тошно. - Я тебе много бы чего наговорила в эту твою штуку. Но недосуг мне зараз об беду губы мои пошерхлые слюнявить. Сопли наружу с пузырями выпускать. Пора себя вприклад к другому чему ставить. Что ж мы сидим?.. Выставлю-ка щец тебе солененьких из печки. Притомленных. Вчерашних. По три раза пальчики оближешь. Только скатерть вон поправлю. Да к Николаевне схожу за молочком. Хлебушка домашнего во - он с полки той возьми... Чуток левей. За занавеской... Сказать по правде - и наговорилась я. Так завелась. Аж заиграла кровь... Про Нюрку что скажу: да, сьездила она. Каким макаром, не пойму, к ее примеру наши мыканья я нынче привязала. Тогда звиняй, коль что не так. Растарахтелась, видишь, старая. Расшебуршалась. Что-тось расхлябилась везде не в меру... А получилось или нет - не обессудь. Так что убирай в загашник ты свою красивую игрушку. А к вечеру, как обещалась, пирог тебе слоеный яблочный спеку. Духовитый будет - одна страсть! Таких в вашей Москве еще даже не снилось... Передо мной теперь сидел весь напрочь выжатый сердечной истиной печально - замкнутый, но внутренне свободный человек. Глаза пусто уставились в мое спокойное лицо. Ее терзал безмерный тайный трепет, донесу ли я ее глубинный голос до всех тех, с которых ежедневно начинают новостные сводки по России... Рвано стихали у околиц оголоски. Глухая туго в воздух нагнеталась тишина. Вскинулось отчаянно осколками крикливыми от кем-то растревоженных гусей пустевшее гумно. И снова томно по округе западала глухота. В темнившемся глухой яшмой яру достаивали поздний час сбившиеся в кучу чьи-то овцы. Нижним крайком с ближних к нему дворов подтягивало к забережью притомленный и теплый запах трав с резкой разбавой от свежайшего коровьего навоза. Туман, спустившийся к реке, седлал спешащую стремнину. И только в приспанных сплошным черным проглотом далях, безмерно кутавшихся в сон, уже как вымерло живое...