Судариковы третий год как поженились. Любовь жены переполнялась своей мерой. Ложилась выплесками в ямки легких складок моложавого, чуть пресноватого лица. Любила Сашку чисто. Часто - безответно. Как будто чувства у него под этот всплеск не докипали. Не доходили до краев. Обоих блюл в супружеской греховной выдержке, будто к какому празднику вино. Но женщине в соку - как близость с мужем - сущий праздник. Чтобы телесный сок в кислины не сбродил.. В комнате привычно тихо и темно. Вылегся бескрайне занемевший вечер, снивелировавший контуры жилья. Все цвета перетекли в один лишь черный. Кажется, и воздух к ночи стал черней. Щелкает звучно выключатель. Женская тень от ночника движется по стенам, забираясь под конец на потолок. С наклоном головы тянется к детской кроватке забившаяся в шепоте тревога: - Чего ж тебе не спится, неугомонное дитя?.. И ела ж хорошо. И нагулялась за день вона сколько. Может, беспокойна оттого, что уж больно сильно с кошкой заигралась... Качает. Всхлипы потихоньку затихают. Ребенок поворачивается набок. Засыпает... Чуть слышны шаги до ночника. Щелчок от придавленной пальцем кнопки. Три шага назад - к кровати. Смягчённый, тихий шелест. Деревянный скрип суставов ложе. Немота... - Саш, ты меня любишь? Или как...- Повернулась к мужу в темноте. Одарила нежно бархатом елейным нестойкого ночного голоска, дошептом оправочно доплывшим в придыхах чувственных безмерной женской ласки. Трепет неясного сопрано налегке скользнул к окну. Забился ослабью в темневших складках легких занавесок. Уронно, будто путаясь там в вате, кротко стих... Под панцырный скрип сетки повернулась к мужу боком. С высокой ртутной плави заоконья бесстыжей пинюгой подслеповато лапнула бугорчатую матовость пышных дамских прелестей луна, показавшимся вдруг, как и ее чувства, в полном выкладе. Навыпуск. На дотрогу. - Ну - у - у... И чего?- Лениво шмыгнул тот, кривя заметно нос. - Да нет. Я просто так...- Ладонь жены плавно сползала с чуть волосатой груди мужа вниз, выписав пальцем сердечко. Застыла на изнеженном тепле пупка. Мизинчик дном подушечки удобно и кокетливо улегся в обморщиненную ямку... Пупырчато не отзывалась ныне его кожа. Волной не пробегала телом дрожь. "И не с устатка будто бы. А до любви того... Ныне негожий".- Кольнуло первым признаком отказа... Другой ладошкой дотянулась до шершавой, чуть ощетиненной щеки. Прошлась по захоложенным немного скуле, шее. Огладью плавно, как показалось, взнежив кожу, перебралась повыше через крохотную родинку за ухом... Коснулась теплых мочек... Под нос слабо доплыл разношенный по дню дразняший душок "Шипра". - Во!.. Ну и игривая... Чего это тебе не спится? Тс - с - с... Да тихо ты... Не шебурши. Анютку часом бы не разбудить...- Погладил голову жены рукой. С подмышек резко обдало нюх вырвавшимся грубовато - терпким, как прокисшим, давно сроднившимся с ней духом его пота... Молчала, столбенела, все слабея телом, в чуждом ему определении на чувственных весах. Будто вростала в мужа сквозь его дыхание и разный запах тела... Ноги, бедра, дужки ее ребер уже касались его, Сашки. Притерлись к муженьку в изнеженном парном тепле постельном донельзя легчаво и приятно. Казалось, и тела срослись. Даже дышать вдруг захотелось в такт... - А я, представь, почти тебя забыла.- Как пропадала в тихом шепотке. - Во даешь! Придумала чего. Я ж рядом. Здесь... - Конечно же. Почти...- Вылился дошепт патокой из негой тронутых, чуть приоткрытых женских уст.- Но только мой как не совсем до дна...- Тронула, будто ставя точку на прелюдии, тончавым пальцем холодный кончик его носа. - Что-то сегодня к баловству охоты нет...- С осеннею прохладцей лениво вырвалось в ответ. Жену в ответ будто затрясло током. Обожгло немыслимым позором дониманья. Воздух от вдоха недовольства переполнил ноздри. От жгучего огня стыда куснула сильно губы. "Мое...Законное... А вот еще, гляди, и не добьешься".- Под думки грустные впотьмах после обжига отдернула невольно руку. Отвернулась. Вошла обиженно собой в стукотный кулачок сердечка. "Помнится, мне кто-то говорил, что женщину надо держать возле себя как птицу: так нежно, чтобы не помять и так же крепко, чтоб не улетела. А меня мой обормот почти никак не держит"...- Совсем расстроилась под вздувшийся горячий клубок нервов у виска. Стихла под томный всхлип ребенка в маленькой кроватке. Будто предзимье беспричинно пересиливало знобью радость рассверкавшегося солнца, покрывала неохотно первым холодком отвады, напускавшуюся горечью полынной одноты, обыденную радость бытия... "Если б не сегодняшние три машины под разгрузкой - глядишь, да и побаловать бы, порасслабить в благе верную уж точно удалось... А то никак как после оскопления пропали, обесчувствели до неподьема костяные мои ткани. Так, что ли величают, предрасположенность такую под любовь?.. Вот такая, эпопея, блин горячий. Хоть ты с работы к черту уходи"... "Неужто вправду разлюбил? А я-то! Я! Живу хоть для чего?.. А, может, он и отмечается сам где, поди, на стороне? Уж так сыта своей любовью безнадежной. И делать что - не знаю. Переполняет всю... Ужель одно мне и осталось, как до скончанья века ведрами с губ помаду есть да по утрам мартышкой перед зеркалом, кривляючись, вертеться". Первым звоночком уколола тупо безответность. Так нескормленное матерью ребенку молоко идет впустую в сцед, невыносимо мучая приливом грудь... По жизни широко шагал размытый вширь, слегка припушенный первым снежком октябрь. Подсыпом баловал так днями всю окружь, что мельника пылью мучной в какой из урожайных лет. Иногда погода отходила взад, в закрайки и откуда-то вчистую напускалась морось. Дожди сбивались в разнобой, рядясь то в жесткий хлест, то в тихий, заунывный сеянец. Иной раз бедовали днями напролет, противной вымокой переполняя нахлебавшиеся лужи... Зябли привычно вытяжные в сроках ночи, давно лишенные даже последнего воспоминания тепла. Промозглый ветер, подмерзая в те же ночи, неприкаянным носился по низам. Шуршал. Обиженно постанывал. Гудел. Орудовал простым набором звуков в нескладно скроенной сюите... И Ольге вдруг не к часу показалось, что жизнь ее семейная прибилась выхолощенно тем же октябрем к чему-то неизбывному, такому чувственно - пустому с единственной возможностью большого сожаления о том былом, в котором женщина в себе хоть на немного ощущалась. Как по проталинам, по оскользи стеклярусной окраинцев, шла никуда в перезревавших сполна чувствах. Предельно мало ощущала ее плоть в этот последний год миги присутствия в единственно безмерной блажи. Где, цепенея телом в запредельно сложенном улете, за миг иной раз все святое разом отдают. И первым зернышко недобранного вовремя телесного соблазна уже запало против воли в сердце этой, в лунном огляде отползавшей, ночи... В ту же ночь приснился Ольге сон, услужливо подброшенный к утру под занозившуюся тему с извилин облегченной мыслью головы. Как будто бы она уже живет не с Сашкой. А сошлась с другим. Лицо того расплывчато. Но прилегло к расслабе разума красивым. Таким, что и сама она так захотела стать вдруг сразу обольщенной. Расслабилась, совсем не чувствуя себя. Потом от содроганий вся закорчилась в странно приплывших из ничего и ниоткуда его ласках. И будто впала в какой ступор, ухватив бессмысленно рукой плывущего в резвом прихрапе Сашку за бедро. Не осознав накоротке, мокрея и летя в провал в безмерно облегчающем приливе, даже саму себя... Муж был как и все вокруг другие мужики. Неотличимый, как в лесу дубы. Существовал в обыкновенной незавидности простого городского бытия. Когда серость прошедшего не предвещала в будущем даже каких - либо оттенков. Когда в суженном диапазоне жизни остался только дом с работой. Когда поэзия осталась лишь в давно не читаных стихах, но представлялась ею с пятницы по понедельник. Когда хотелось реже пить, чем выпивать. А в прикупаемых по случаю газетах интересовал только кроссворд. И чтобы был всегда с тем перевернутым ногами верх ответом. Странно, но даже будущее в каждом шаге Сашкой было предопределено тем же ответом, стоявшим рядышком с кроссвордом. Отношения с женою представлялись положением незыблемым двух статуй, стоящих вечно друг напротив друга с высеченными так давно резцом навсегда приевшимися взглядами. Утром Ольге зачем-то страшно вдруг не захотелось лезть руками в косметичку. "Назло, назло ему!- Думала про себя, со злостью сцепив реденькие зубы.- Пойду какая есть"... Потом вдруг спохватилась: "Как же я на улице такой вот замухрышкой заявлюсь"?.. За блинами с чаем дольше обычного блуждала взглядом по лицу мужа. В придирчивом обзоре уцепилась за несбритые на шее бритвой серые стернинки волосков, на закись в углу глаза, на свежий, нитью розовой тянувшийся порез под кадыком... Ей теперь уже не нравилось, как он жевал. И многое увиделось другим. Донельзя жутким. Неприятным. И непереносимым. Но виду ни на миг не подавала. Чтоб даже и подумать не посмел, что только похоть плотно забивала весь ее рассудок. Засела по мозгам все чаще ноющей занозой. Случившемуся этой ночью с ней оценки для себя давать не стала. Только забилось кротко в ямочки у губ чуть скрытое под недовольством слабое подобие улыбки... Против воли подошла привычно к Сашке. Подала куртку. Выдав частичку отторженья, чуть суховато попрощалась. Кусочками мельчайшими как выносила мужа из огрублявшегося сердца. Словно кого, такого нежеланного, с погостков выставляла вон. Обжалось обручами от шедших друг за дружкой недопониманий мужа и обид до ощущения подранка сердце. Любовь оттоком жиденьким пульсирующей крови закапала на выходе с рубцов... На второй месяц после ставших тёердо на рельсы и покатившихся не высказанных вслух семейных передряг, назло супругу стала добирать вместо него обычный интерес от мужиков. Выходя то с дочкой в город или в магазин и на работу, просеивая, пропускала сквозь себя уже оценочно всю панораму не только видимого, но и идущего, глядящего и говорящего навстречу. И особо - бокового. Экзаменовала по частичкам любой праздный интерес к себе мужчин, провожая искоса, ужимной боковинкой зрения, чуть видимую в профиль мимику их лиц. Подравнявшейся походкой в прямой выстой резко потягивала тело. Спину правила в лучной прогиб. Походка четко отчеканивалась в слегка покачливую плавность, сбиваясь в звучный, неизбывный цокот каблучков. Как будто говорила: "Смотрите же. Смотрите, мужичье... Вот такая представляюсь вам пока что в самой полной подлинности я!" Однажды, выдав форс, даже пропустила остановку, добираясь до работы. - Ах, да... Да что же это я!- Зарделась вся, сойдя с автобуса.- Ополоумела бабенка...- Кокетливо поправила прическу, подбив ее всей растопырей суховатых пальцев, озорно сбитую неожиданным порывом ветра. Пошла назад, попрыскивая то и дело с теплым лукавством полувзгляда в щуплый кулачок ладошки, разместившийся уютно под шестяной мягкостью свекровью связанной перчатки... Мраморной холодностью чуть угловатых отношений обжигаясь, питалась теперь Ольгина душа. Как разнополюсные два магнита, незримо отдалялись оба друг от друга, совершенно с самого начала почти не замечаемые Сашкой. Всплески нервозности он по простоте соотносил на женские капризы. И завяль ее чувств, все больше правимых к изгонному исходу, подавалась им угодливо себе устатком по уходу за ребенком, издержками некрепко сразу за его рождением установленного быта. Малой его зарплатой, наконец. Сама же чаще вспоминала последний его терпкий, мимолетный поцелуй семинедельной давнины с густой табачною приправой, уже повитый густо временем, как небо пасмурью осеннего тумана. Мельчала, укорачиваясь мерой, собственная совесть. И в уме уже, отай гнездясь, чаще блуждала гадкая мыслишка об овладе ей кем-нибудь другим, пересиливаемое еще как-то все не увеличивающейся, будто надкусь лунная средь мрака ночи, от сырых отвратных чувств не догоревшего стыда, массой угрызений, предостережений и приличий. В такое время она мечтательно - приятно расслабляла ум и делала все безответственно и чересчур медлительно. С совершенно неоправданной натугой. Будто не хотела выпадать из сладкой теплины придуманного в благостях мирка. Но чаще обжигалась собственным пристыдом и припавшие к уму мечты представлялись сразу так нелепо, несуразно, будто дикий смех над чьим-либо несчастьем. Промельком вскидывалась ненароком скупой тенью анафемы старая заповедь Христа. Все витало в разных плоскостях, не сходя пока на один уровень и в одну плоскость. Не близилось. И не пересекалось... Ноябрь игривым сатаненком вовсю бесился под ветрами в некой дикой расхолоде, перекидываясь с приморозков на слякоть. Грубо стегал в лицо вихристым перевоем - манкой ниспадающей крупчатки первоснежья. Прощался с грубой, отвердевшей и комкастой твердью, пробираясь в нежить по отходинам тепла. Кромчатой каймою промерзи нестойко брал у еще не заковавшейся в мерзлынь реки в прихват береговину, пробираясь в рассеревших патлах зарослей простуженно сипевшим сквозняком. Иногда, на что-то обозлясь, вставал в огромный вырост, теребя без устали такие же в невзрачности взгрустнувшие, как и сами вытемки, жидкие кудри крон деревьев. В притишье вечеров, под первосонок, без удержу носился с молодецким посвистом в хвостом тянувшемся за ним невидимом загривке. И тут же пропадал безмерной силой в ни во что, в ту самую расплывчатую воронь невиди, из которой только что сам вышел. Звончато и без отсыпа, ущербным коротьём текло доранье, приворовывая время светлины. Зима несмело, неуклюже заходила на гостины, будто на некие смотрины, примериваясь едва крепшей силой. Припадала тихо на никак не потолстевшие заснежины, словно кому боялась выдать стеснительный и первый свой приход... Сашка ровно перешагивал за каждый день. Оставлял за крепкой, жилистой спиной такие же, как сам, твердевшие, окремневшие поступки. Работать выходил за совесть. На подработке оставался до конца. Деньги до копейки нес домой. Без нужд своих. Без никакой заначки. Даже пиво пил без перебора. И с водкой обходился жестко: никогда при поводе не был, чтоб на троих по случаям употребить. Или одному по грязным закуткам и с рукавом вместо закуски. Жил на отшибе полусчастливой новой жизни, ощущая сполна телом всю ее ершистую и каверзную суть. Где легче было зацепиться хоть за воздух, но только не за успокоенность, уверенность. И определенность. Где все тревожней зажимали сердце слухи о невыплатах зарплат, растратах, разорениях и прочих напастях пришедших громобойно перемен. И также однобоко, незаметно оттеснялся, выпадал из собственной семьи. Все меньше оставалось времени на дочку и жену. На ласки. На общения. На апогей женской, иногда еще трепещущий любви... А город... Город жил таким же рваным ритмом жизни. Из-под глазниц прямоугольных окон дивился наспех подметенным улицам, нелепости неорганичного, чуть диковатого соседства центра и окраин, рассеревшимся от тощего достатка одежонкам его безропотно смиренных духом обитателей. Осколком жиденькой пристойности остался перешедший, будто флаг, к новой формации прорвавшегося для начальствования сливочного слоя райкомовский приличный особняк. В нем странным образом удобно разместилось ровно столько руководствующих лиц, сколько наличествовало на то время в кабинетах стульев. В отличие от прочих горожан туда сходились на день обитать, облекшись под совсем приличный вид светлые взглядом, отнюдь не угнетенные какой-либо заботой холененькие лица. (Должен же кто-нибудь в таком прескверном, позабытом обиталище хоть как-то выглядеть достойно). И хоть вы тыкайте по сотне раз на дню из окон проезжавших электричек на Павловский Посад, что это он - тут вы явно ошибетесь. Что из того, что там из года в год ткачихи без работы. И что колхозы держатся на вывесках одних. Почаще надо ездить. Повнимательней глядеть. И иногда - к притоку свежих мыслей - с нашатырем в руках тереть виски. Он многим, говорят, помог выйти не раз из неблагообразных ощущений. Тем, кто на таблетки по какой-либо причине перешел, врачи данный круиз под перестуки ну - у - у... Как бы и не рекомендуют... И если нынешний массовый всплеск у нас синдрома вегето -, и сосудистой пускай, но все же дистонии вы будете соотносить на некое влияние небес, врачи вас разорвут с определением, что это все ж психический конфликт с качеством данной жизни. Короче говоря, нет у народа адаптации к поданной людям ситуации, к условиям новой России. Поэтому-то от дисфункций головного мозга не только замяукают монашки. По вспухнувшим мозгам уже настырно бродит некий фантом - диагноз, которым множится сословие панических реакций. Вот только где да и когда он выйдет)... Из отяжелевшей, черствой жизни и у людей не выходило легких отношений. Кто-то молчал, уединясь в себе. Кто-то без устали тянул несоразмерно жесткую воловью лямку. Кому-то жировалось за глаза. Вот он и рвал себе со всех, думая, что все это берется ниоткуда. А кто и плюнул смачно на все это. Заливал без устали одно зло вредностью другой. Напоминало это все несмазанную, без подпруг, едущую еле на последнем из колес телегу. А на облучке сидел и правил этой ползучей непонятиной жирком обросший и к холе приученный форейтор. Куда он едет? И зачем? Куда дорога доведет... Так вон же - глянь! Уже видна как бы и новая, еще невнятнее, развилка... В первой декаде декабря Ольга поймала вдруг себя на том неощутимом для других, вскользь вызревавшем, но уже не праздном, а на совсем уж нездоровом интересе к мужикам. Длиннее становился тот же кроткий ее взгляд. Поглубже западали в уши голоса, под оценки оправляя слух. Приставляла мысленно всех к Сашке. Чтобы сравнить. Чужим прощались недостатки, тогда как своего рассматривала в приглядь. В других боялась проглядеть что-то толковое, не сравнивая с чем-либо хорошим, сильным в характере у собственного мужа. Убеждала постоянно и намеренно себя, что есть другие, которые гораздо позаботливей. Нежней. Даже красивей. Что мир после ее такого выбора семейного партнера в лице нынешнего мужа совсем уж стал таким ужимным для нее. И вполне возможна и отвада, и размен. Вытравливала верность. Постоянство. Соглашалась на возможность всяческих нюансиков, игривости, приятно - паточных коллизий и всех прочих перемен. Про себя рушила тихо, по кирпичику незыблемость подогнанных супружеских основ. Подпитывали думки и известные служебные романы, и греховодство некоторых из ее подруг. "Они же так живут. А я чем хуже?.."- Манком похабным маслились глаза.- "И что в мире обрушится с одной неверности моей? Готовить стану хуже? Не постираю вовремя... За ребенком буду приглядывать не так? Или хоть как-то подам вид, что разлюбила своего?.. Ах, да! Как же тут моя совесть устоит? Кому какое ко мне дело - сама с собой пока что разберусь. Без чьей-либо подмоги. Пусть роются. Копаются. Только пока что - лишь в своем белье..." ...Декабрь заметно осмелел. Лапал прихватами уже до метра промороженную землю. Накуривало постоянно снег. Засеребрились, выпадая сыпчатостью незанастившей и пышной в солнечные дни, скованные примерзью поля. Легли наметы на дороги. Их спрямленные расползни тянулись вдоль домов, заезженным бурея низом. От них как ветви, пролегли к подьездам по дворам тропинки. Потом накинулись вчистую холода. Грубо сереющее будто давно не мытой бязью бестечье туч обложило низкой нависью притомленную, смерзшуюся твердь. В ядрень морозов заковался рассвежевшийся, настоистый и ненасытный дух зазимка. Все так же ранним обмерком покорно припадали в сладость первосонка вечера. Бескормицей гнетясь, перелетали под жилье вороны. Сходились до помоек разнолапые следы блудных собак. Из грубого охвата кривым, темневшим ручейком несмело пробиралась до яров несмелая уже в охвате речка. В окраинцах примерзла тускло серебрившаяся рыбья мелюзга. Поскрипывали слабо по ночам неокрепшие еще оковы вставшего толщей в полную ладошку под затемью небес подслеповатого, тускнеющего льда. Сиротливо вжались в неотличимое под снегом побережье жидкие кусты. От двух ближних домов серо стекали в расплавневшийся покат, соединяясь у воды, две жидкие тропинки. Одна тянулась к полынье. Грачиной высадкой целыми днями колдовали возле лунок рыбаки. За дальним берегом скупая потянулась жизнь по бездорожью, без следов до трехкилометровой дальности опушки леса. Оттуда же - насупленный холодный взгляд, как исподлобья, темневшей кудрины тончавых паветвей. И бесстыже проявляющаяся мертвенным устоем голь стволов... Часом, глядя на худших Сашки мужиков, спохватывалась: "Нет! Я бы с таким не то, что лечь... Поговорить бы толком не хотела... А все ж мы, бабы, стервы. Нам всегда хоть бы чего, а все ж не достает. Мой пока работает - и пусть. К тому ж ребеночек родной. Пока что погляжу. А там, глядишь, все как-нибудь да утрясется"... Из окон, приготавливая кашу для ребенка, Ольга часто глядела на укутанные густо к вечеру, будто пудрой, навойным снегом дальние поля, кусты и перелески. Стойкостью правилась природа мимо всяческих сезонных перемен. Таким же декабрем прошлась по ее чувствам та же прохолодь. И тем же тонким ручейком, отбившись от привычных берегов, текла в мыслях она одна в большую неизвестность. Не знала там ни пристани, и ни пригревших бы ее неведомых доселе берегов...